Маккензи не присутствовала на первом занятии Фрэнки с Кэлом, но второе никак не могла пропустить – слишком велик был восторг дочери, и Маккензи нужно было увидеть все собственными глазами.
      Сразу после ужина Фрэнки побежала в конюшню и заставила Кэла закончить беседу с дикой кобылицей. Маккензи шла немного позади и со смешанными чувствами наблюдала, как дочь тащила Кэла за штанину.
      – Что ты говорил ей? – спросила девочка у Кэла, ломая голову над странными словами, которые он говорил лошади таким ласковым голосом.
      – Я рассказывал ей о том, какая она красавица, и какой великолепный ребенок скоро появится у нее.
      – А почему эти слова были на каком-то непонятном языке?
      – Лошади понимают язык апачей лучше, чем язык американцев.
      – А-а, – Фрэнки приняла это утверждение на веру. – Я когда-нибудь смогу на ней покататься? Кэл улыбнулся ребенку.
      – Когда-нибудь сможешь, но это будет не скоро. Тебе еще нужно подрасти, а ее надо хорошенько приручить.
      – То ты же садишься на нее, – сказала девочка с вызовом.
      – Я – другое дело. Ничего страшного не случится, если она сбросит меня, и я упаду на спину, а твою детскую спинку сломать гораздо легче.
      Он нагнулся к ней и ущипнул за спину в доказательство своих слов. Фрэнки захихикала.
      – Ты уже нашел седло для той прекрасной гнедой лошади?
      «Прекрасная гнедая лошадь» была в свое время любимой рабочей лошадью Фрэнка Батлера. Тогда, когда отец Маккензи еще был жив, у Бродяги уже были старые зубы, а последние два года она считалась «пенсионеркой» и с удовольствием оставалась на пастбище в то время, как ее более молодые подруги трудились изо дня в день с рассвета до заката. Однако она не имела ничего против того, чтобы Фрэнки порезвилась на ее спине. Сонная ожиревшая кобыла медленно брела по площадке, лениво передвигая ноги.
      Маккензи прислонилась к забору и стала смотреть: Фрэнки восседала на широкой спине старой кобылы, словно маленький эльф. На ранчо не нашлось такого маленького седла, какое требовалось для коротких ножек Фрэнки, поэтому Кэлу пришлось учить девочку ездить без седла. «Если человек может ездить на лошади без седла, – хвасталась малышка вчера вечером, – то он сумеет ездить в любом седле. Именно так научился ездить верхом Калифорния!»
      Поначалу Маккензи встревожилась; в конце концов, седло для того и предназначено, чтобы человек не упал с лошади, – так она всегда думала. Но ее маленькая дочь сидела без седла совершенно спокойно, хотя ее ножки почти полностью лежали на спине животного. Одной ручонкой она вцепилась в длинную черную гриву, а другой небрежно обхватила шею кобылы. Сразу было видно, что Фрэнки переживает самые счастливые минуты своей жизни.
      – Мама! Смотри на меня! – девочка улыбалась во весь рот.
      – Расслабь спину, Фрэнки, – велел Кэл, – приспособься к ритму движений лошади. В ее походке всегда есть ритм, как в песне, и ты должна уловить его.
      Эти инструкции Кэла напомнили Маккензи те давние вечера, когда она сама неумело взбиралась на лошадь и болталась на ней, заваливаясь во все стороны одновременно. Она не была такой способной ученицей, как Фрэнки, потому что мысли ее были заняты вовсе не верховой ездой.
      – Прижимай ноги к ее бокам, – учил малышку Кэл. – Я знаю, что тебе неудобно. Когда твои ноги подрастут, тебе будет легче, но научиться этому ты должна сейчас.
      Фрэнки залилась смехом от восторга, когда кобыла перешла со старческого ковыляния на легкую трусцу. Кэл тоже улыбнулся, и морщинки вокруг его глаз стали глубже. Эти годы не прошли даром и для него – подумала Маккензи. Когда она впервые увидела Кэла, он был еще мальчишкой, обещающим стать здоровым, сильным мужчиной; теперь это «обещание» было полностью выполнено.
      «Время не пощадило и меня», – подумала Маккензи. Только все перемены были к худшему. Женщина должна быть мягкой и хрупкой, а у Маккензи эти качества отсутствовали. Мягкое хрупкое существо не выжило бы в Аризоне. Здесь Маккензи научилась делать мужскую работу, стала независимой, предусмотрительной и здравомыслящей. Она уже не была той девочкой, которая добивалась желаемого любой ценой, не думая о последствиях. Она стала женщиной, боровшейся за то, что было ей дорого, и привыкла делать то, что нужно, а не то, что хочется.
      Глядя на занятия Кэла с дочерью, Маккензи почувствовала, что у нее забилось сердце, как в былые времена. Она сознавала, что у нее больше ничего не может быть с этим человеком, но воспоминания об их страсти доставляли удовольствие. Осталась ли эта страсть лишь воспоминанием?
      Маккензи помахала Фрэнки и пошла к дому. Спиной она чувствовала горящий взгляд Кэла. Вдруг Маккензи пронзила мысль: что если Кэл вернулся на «Лейзи Би» не для того, чтобы отдать долг чести Фрэнку Батлеру, а за ней?
      Все последующие дни Маккензи провела в непрерывных сражениях с самой собой. Ее разумная осторожная половина пыталась урезонить другую – ту, которая, как казалось раньше, давно умерла. Эта вторая половина была порывистой, опрометчивой и самоуверенной. Две половины вели войну между собой, и Маккензи чувствовала, что мудрая половина проигрывает. Оказывается, все еще жила в Маккензи та отчаянная девчонка, которой она была шесть лет назад, и она стремилась к человеку, любовь которого не должна была получить. Маккензи старалась избегать Кэла, но это не помогало. Он все равно врывался в ее мысли и сны.
      И в один необычайно пасмурный день, когда ковбои отправились умываться перед ужином, Маккензи неожиданно сдалась. Фрэнки сидела в своей комнате и мастерила кукол из лоскутков и веревочек – этому искусству ее обучила Лу. Лу была занята в кухне с Кармелитой, они готовили ужин и обсуждали предстоящую свадьбу. Весь день Маккензи занималась ремонтом одежды и белья – за последние два месяца у нее накопилась масса такой работы. А за починкой руки ее были заняты, а голова нет, поэтому целый день Маккензи терзали всякие глупые мысли. И когда она увидела, как Кэл направился в конюшню, терпению Маккензи пришел конец. Она сказала себе, что уже темно и держать иголку невозможно. Солнце и в самом деле скрылось за облаками и стало опускаться за гору. Она отложила работу и пошла в свою комнату переодеться во что-нибудь свежее. Платье в мексиканском стиле, которое она выбрала, было с зеленой вышивкой, что очень шло к ее глазам; юбка была пышной и яркой, но не слишком тонкой. В этом платье Маккензи казалась очень женственной и изящной. Словом, для конюшни платье годилось вполне.
      Довольная своим выбором, Маккензи распустила волосы, расчесала, убрала локоны с лица и подколола так, чтобы рыжая масса волнами спадала ей на спину и на плечи. Себе она сказала, что от туго закрученного узла у нее болит голова.
      Маккензи ущипнула себя за щеки и критически осмотрела отражение в зеркале. Не то, чтобы она очень беспокоилась о своей внешности, просто должна же женщина хоть немного следить за собой, даже если она живет на границе освоенных территорий.
      Наконец, с довольным видом она подошла к кухне и остановилась, просунув голову в дверь.
      – Я иду в конюшню, чтобы посмотреть, как там дикая кобылица, – объявила она Лу и Кармелите.
      Маккензи не сочла нужным упоминать о том, что Кэл уже там. Она уверяла себя, сто идет в конюшню не из-за него, а просто волнуется о лошади, которая скоро ожеребится.
      – Вы слышали, что я сказала?
      – Что? – Лу оторвала взгляд от моркови, которую резала. – Хорошо, дорогая, я присмотрю за Фрэнки.
      Маккензи хотела и не хотела, чтобы Лу попросила ее остаться помочь с ужином, подумать о предстоящем венчании – все, что угодно, лишь бы не ходить в конюшню. Но мачеха продолжала кидать нарезанную морковь в кастрюлю и беседовать с Кармелитой.
      – Сеньорита, ужин скоро будет готов, – обронила Кармелита с отсутствующим видом. – Будьте осторожны с этой лошадью.
      «Будьте осторожны… Будьте осторожны…» – это предупреждение эхом отзывалось в мозгу Маккензи, но остерегаться надо было вовсе не лошади.
      Конюшня освещалась тусклым светом керосинового фонаря, подвешенного под потолком. Тут пахло лошадиным потом, сеном и кожей. Дикая кобылица, которая уже перестала быть такой дикой, находилась во втором стойле в левом ряду. С другой стороны стояли три повозки и коляска с откидным верхом, которую приобрел Фрэнк Батлер, когда впервые приехал на это ранчо. Эта коляска не подходила для дорог Сан-Педро, и Маккензи редко ей пользовалась. Когда она первый раз приехала сюда из Бостона, эта коляска показалась ей слишком примитивной. Теперь же она казалась причудливой, хрупкой и довольно бесполезной вещью. Но коляска осталась такой, как и была, изменилась Маккензи. Она больше не была девочкой, только что приехавшей из Бостона. Тогда ее глупое преследование Кэла можно было объяснить наивностью и юностью. Но какое оправдание она могла придумать для себя сейчас?
      Она не преследует Калифорнию Смита – строго напомнила себе Маккензи. Она пришла проведать дикую кобылицу. Лгунья!
      Прислонившись к перегородке, Кэл гладил бархатный нос лошади и тихо разговаривал с ней на языке апачей. А Маккензи остановилась в дверях и смотрела. Ей не хотелось входить, потому что она боялась реакции Кэла. Кто знает, какое выражение примет его лицо – станет непроницаемым, как у индейца, или, еще хуже, на нем появится насмешливая улыбка?
      Кобылица нюхала пальцы Кэла. Маккензи невольно подивилась тому, каких успехов он добился с этой непослушной лошадью. С того дня, когда кобылица позволила Кэлу сесть себе на спину, у них установились особые отношения. Глядя на них, Маккензи думала, что действительно животное понимает слова Кэла. Может быть, лошади и впрямь понимают язык апачей, как Кэл говорил Фрэнки? Бесспорно, апачи умеют обращаться с лошадьми лучше всех на свете, а Кэл – настоящий апач во всем, кроме крови. Вспомнив прошлое Кэла, Маккензи ощутила некоторое беспокойство. Она не думала о нем, как об одном из темнокожих дикарей, о которых рассказывали страшные сказки. И напрасно – напоминал ей рассудок, характер человека формируется в детстве и юности. Как Маккензи, живя на границе, сохранила образ мыслей бостонского общества и привычки, которые выработала у нее тетя, так и Кэл всегда был и будет таким, каким воспитали его апачи.
      – Может, ты все-таки войдешь? – спросил Кэл, не поворачивая головы.
      Он все время знал, что она здесь.
      – Я никогда не смогла бы подстеречь тебя, – сказала она с улыбкой, выходя на свет.
      Он повернулся и тоже улыбнулся.
      – Разве ты пыталась подстеречь?
      – Вообще-то нет, – Маккензи неуверенно подошла ближе, проклиная свою робость. – Я пришла, чтобы посмотреть, как ведет себя кобылица, и… ты оказался тут. Мне показалось, что вы вели очень интимную беседу, – она заглянула за перегородку.
      – Апачи всегда чувствуют, когда к ним кто-то приближается. Их невозможно застать врасплох, – сказал Кэл.
      В его словах звучала гордость. Когда-то отец Маккензи говорил, что гордость и высокомерие индейцев заставляют белых ненавидеть их еще больше. Вот и Кэл не собирался стыдиться тех лет, что провел среди апачей.
      Маккензи прислонилась к дверце стойла. Она находилась на достаточном расстоянии для того, чтобы Кэл вел себя пристойно, но слишком близко для того, чтобы ее сердце могло успокоиться.
      – Ты все еще считаешь себя апачем?
      В этой темной конюшне они были как бы отрезаны от всего мира, такая обстановка располагала к откровенным разговорам. Здесь не существовало ни прошлого, ни будущего. Маккензи поняла, что больше не в силах бороться со своими чувствами. Ей не следовало приходить сюда, но все же она была рада, что пришла.
      – Только иногда, – ответил Кэл. – Не так часто, как раньше. Я уже прожил с белыми больше, чем с апачами.
      – Говорят, детство и юность человека определяют его взгляды на жизнь и окружающий мир. Наверное, тебе было трудно приспособиться к жизни в этой среде, раз ты провел детство совсем в других условиях.
      Кэл странно посмотрел на Маккензи – не то подозрительно, не то с удивлением.
      – Трудно считать апачей обычными людьми, – продолжала Маккензи, – у каждого из них должны быть свои недостатки и достоинства, привязанности и антипатии, как у всех людей на свете. Каждый воин-апач когда-то был младенцем в руках любящей матери, потом маленьким мальчиком, бегающим вместе с другими детьми и хватающимся за подол маминой юбки. Но гораздо легче представить апача убивающим чудовищем. Я понимаю, что это звучит ужасно, но на войне люди привыкают ненавидеть своего врага. Ты все-таки не настоящий апач, но во многом погож на них, поэтому я иногда боюсь тебя, ведь я знаю, на что способны апачи.
      – Война почти кончилась, – спокойно сказал Кэл.
      Маккензи не поняла, какую войну он имел в виду – между индейцами и белыми или между Маккензи Батлер и Калифорнией Смитом.
      – Ты не жалеешь о том, что покинул апачей?
      – Человек никогда не жалеет о том, что оказался среди победителей, а не среди побежденных.
      Маккензи надеялась, что Кэл снимет маску безразличия, но напрасно. Его глаза блестели при свете фонаря, но были устремлены куда-то далеко в пространство.
      – Когда генерал Говард посоветовал мне оставить тех, кто меня вырастил, и отправиться с ним, я отказался. Но у меня был дядя – или что-то в этом роде – намного старше и умнее меня. Он очень пострадал от белых людей и считал, что индейцы совершили большую глупость, когда заключили мир с генералом Говардом. Так вот, этот дядя сказал мне, что я должен ехать с генералом, потому что от апачей скоро ничего не останется. Некоторые будут живы и продолжат борьбу, но это ни к чему не приведет. Говорили, что он обладал даром ясновидения. Я поверил ему.
      – Может быть, он ненавидел тебя из-за того, что ты был рожден белым? И поэтому посоветовал уехать?
      – Нет. Он никогда не ненавидел меня из-за происхождения, он очень хорошо относился ко мне. Он считал, раз у меня есть возможность спастись, надо ее использовать. Он оказался прав: апачи проиграли. Те, кто еще пытается бороться, называют себя «мертвецами». Мне повезло, что я родился белым, иначе я был бы среди них. Я не смог бы жить, как заключенный, в резервации, как живут те, кто заключил мир.
      Маккензи тоже не могла себе представить Кэла, примирившегося с такими условиями. Его, как одинокого волка, нельзя было посадить в клетку вместе со стаей и заставить подчиняться чьим-то правилам. От этой мысли у Маккензи испортилось настроение и, не желая больше размышлять на такую неприятную тему, она постаралась переключить внимание на кобылицу.
      – Я видела, как ты вчера ехал на ней без седла и уздечки, и она слушалась тебя. Как это тебе удается?
      Кэл повернулся лицом к стойлу. При этом движении они с Маккензи немного сблизились.
      – Я научил ее реагировать на изменение веса и давления. Она быстро все усвоила. Это хорошая лошадь.
      Маккензи улыбнулась.
      – Когда я вошла, она так внимательно слушала тебя!
      – Лошади понимают язык апачей…
      – …лучше, чем американцев, – со смехом договорила за него Маккензи. – Я слышала, как ты беседовал с Фрэнки.
      – Это прекрасная лошадь, Мак. Думаю, ты скоро сможешь сесть на нее.
      – Что?
      – А для кого же, по-твоему, я готовлю ее?
      – Я… но… я никогда не думала об этом.
      – Это твоя лошадь, а ты хорошая наездница. Я знаю, я ведь сам тебя учил.
      «Не только этому», – подумала Маккензи и смутилась.
      – А ее срок еще не подходит? Наверное, лучше оставить ее в покое до тех пор, пока не родится жеребенок.
      Маккензи вспомнила, как неловко чувствовала себя, когда сама была беременна.
      – Это произойдет через несколько недель, – Кэл погладил шею лошади. – У животных все не так, как у людей; у них не бывает больших проблем при рождении детей, – на его лице появилась озорная улыбка, – жены апачей во многом похожи на лошадей – они легко рожают детей и быстро приходят в себя. А белые люди так и говорят, что апачи мало чем отличаются от лошадей.
      – Но никто не принимает это всерьез, – улыбнулась Маккензи.
      Кэл тоже усмехнулся, но мгновенно лицо его приняло встревоженное выражение.
      – Я слышал, что белым женщинам рождение детей дается не так легко, как апачам. Ты трудно рожала Фрэнки?
      Маккензи словно кипятком ошпарили. Этот вопрос был слишком интимным и затрагивал тему, на которую она не была готова беседовать с Кэлом. Появление на свет Фрэнки было очень болезненным прежде всего потому, что сопровождалось горьким сознанием предательства отца девочки и злостью на него. Когда ребенок Кэла боролся за жизнь, Маккензи чувствовала себя оскорбленной и возмущенной, к этому примешивалась еще и непонятная тоска, исходившая из ее глупого сердца. А теперь Калифорния Смит имеет наглость спрашивать, трудно ли ей далось рождение Фрэнки! Маккензи вспыхнула от гнева, но в этот миг насмешливый внутренний голос спросил ее, не сама ли она подтолкнула Кэла задать такой вопрос?
      – Или такие вопросы не полагается задавать отцам?
      В голосе Кэла не было и намека на насмешку. Маккензи вернулась в настоящее – к теплой конюшне, дикой кобылице и Кэлу. Но не к тому Калифорнии Смиту, которого она любила много лет назад, и не к тому, образ которого создала из своей боли и ненависти. На самом деле он не был ни тем, ни другим. Те придуманные образы соответствовали потребностям Маккензи – сначала потребности любить, потом ненавидеть. Возможно, настоящий Калифорния Смит был тем человеком, который приехал, чтобы спасти ранчо старого друга, хотя этот друг давно умер; или тем человеком, который заступился за Летти Грин; человеком, который, не жалея свободного времени, учил маленькую девочку ездить верхом… Знала ли Маккензи, каким был на самом деле Калифорния Смит?
      – Нет, – ответила она со вздохом, – такие вопросы задают, и на них отвечают. Это было нелегко, но я не думаю, что мне повезло меньше, чем другим женщинам, – она улыбнулась и поправилась, – белым женщинам. Правда, я не проявила при этом особого мужества и терпения, но мы справились – я и Фрэнки. Когда-то тетушка Пруденс говорила мне, что когда женщина впервые прикасается к рожденному ею ребенку, она тут же забывает обо всех своих мученьях. Тетушка хорошо это знала – она родила пятерых дочерей, – Маккензи смолкла, вспоминая ту минуту, когда взяла на руки Франциску Софию Батлер в первый раз, и взгляд ее смягчился. – Тетушка оказалась права: когда я увидела Фрэнки, прикоснулась к ней, посмотрела, как она машет в воздухе ручками и ножками, боль прошла, хотя за минуту до этого мне хотелось плакать. Это невозможно описать словами.
      Маккензи заметила искорки зависти в глазах Кэла и внезапно поняла, что он жалеет о том, что не видел Фрэнки все эти пять лет. Ей захотелось протянуть к нему руки, дотронуться до него, но она удержалась, подумав, что Кэлу не нужно ее сочувствие.
      Маккензи резко повернулась к лошади. Гладкая черная спина блестела в свете фонаря. Кобылица слегка насторожилась, и снова Маккензи почувствовала какое-то сходство между собой и этой лошадью.
      – Прекрасное создание, правда?
      – Да, – согласился Кэл, все еще глядя на Маккензи.
      Под этим взглядом она ощущала некоторое беспокойство. Просто у нее разыгралось воображение – ведь они всего лишь разговаривают о лошади.
      – Иногда я чувствую себя виноватой за то, что пригнала ее с гор. Она так великолепна, что, наверное, заслуживает того, чтобы быть свободной.
      – Свобода – такая же выдумка, как те сказки, что ты читаешь Фрэнки. Мы все рабы кого-то или чего-то – своего одиночества, независимости, верности, голодного желудка. Чтобы выжить, надо подчиняться многим законам.
      Маккензи удивленно приподняла бровь.
      – Это горько сознавать.
      – Нет. Тому, у кого ничего и никого нет, не за что бороться, некого любить.
      – Кому же или чему подчиняешься ты, Калифорния Смит? – тихо спросила Маккензи.
      Он улыбнулся, но не ответил.
      – Этой лошади лучше жить у тебя, чем на воле. «Да, с Калифорнией Смитом можно вести откровенные разговоры, пока не дойдешь до определенного порога, за который он никого не пускает», – подумала Маккензи. Шесть лет назад ей казалось, что она прекрасно знает его. Это было ошибкой.
      – Как ты думаешь, она даст себя погладить? – спросила она, глядя на лошадь.
      – Наверное.
      В глазах Маккензи, как в былые времена, вспыхнул озорной огонек.
      – Вдруг на этот раз ей захочется побеседовать с женщиной? Не все же ей слушать одного тебя!
      – Очень может быть, – с готовностью согласился Кэл, – почему бы тебе не попробовать?
      Маккензи протянула руку – лошадь пошевелила ушами и отодвинулась.
      – Давай войдем в стойло, – пригласил Кэл. Маккензи колебалась, тогда Кэл сказал:
      – Кобылица не причинит тебе вреда, она больше не сердится, просто немного боится.
      – Ты так думаешь?
      – Идем, – Кэл уверенно улыбнулся.
      Он отпер дверцу стойла, и они осторожно вошли внутрь. Лошадь отступила назад, но не стала выказывать враждебность, с которой смотрела на всех пару недель назад.
      – Поговори с ней, – посоветовал Кэл.
      – Я не знаю языка апачей, – возразила Маккензи.
      – Поговори с ней о чем-нибудь женском. Она должна понять это.
      Маккензи сделала шаг вперед. Лошадь отвела уши назад, затем медленно выпрямила их.
      – Здравствуй, девочка. У тебя все еще нет имени. Мы же не можем звать тебя дикой кобылицей теперь, когда ты стала послушной, как овечка. Как же мы назовем тебя? – она продолжала что-то говорить и потихоньку продвигалась вперед, стараясь не замечать сверлящего взгляда Кэла.
      Кобылица вновь передернула ушами и издала жалобное ржание. Она выгнула дугой красивую шею и понюхала воздух. Маккензи плавно подняла руку, дотронулась до бархатных губ лошади и рассмеялась от радости.
      – Ой, какая она прелесть!
      Кэл молчал, Маккензи не смотрела в его сторону, но чувствовала его взгляд. Ей не следовало приходить сюда и глупо кокетничать с ним, но девчонка-проказница не хотела уступать рассудительной женщине.
      – Как тебе удалось приручить ее, Кэл? Посмотри, она такая добрая. Может быть, немного боится, но глаза у нее добрые. Даже не верится, что это та самая лошадь, которая чуть не убила Тони. Ты занимался приручением диких лошадей, когда жил у индейцев?
      – Немного, – ответил Кэл и подошел, чтобы погладить нос лошади. – Лошади похожи на людей. Ты даешь им то, чего они хотят, успокаиваешь их страхи, относишься к ним с пониманием, и они платят добром за добро. С кобылицами обычно бывает проще, чем с жеребцами. Кобылицы быстрее реагируют на ласку.
      – А жеребцы нет?
      – Некоторые – да, как тот большой серый конь, от которого родились почти все твои жеребята, – он улыбнулся. – А другие так упрямы, что их не удается научить вести себя, как положено. Наверное, это вообще свойственно мужскому полу.
      Свойственно мужскому полу… Калифорния Смит тоже принадлежал к мужскому полу и мог свести с ума любую женщину. Маккензи почувствовала, как кровь приливает к щекам, и отвернулась, чтобы этого не заметил Кэл. Будто почувствовав внезапное замешательство Маккензи, лошадь фыркнула и вскинула голову.
      – Думаю, мы ей уже надоели, – сказала Маккензи.
      Она погладила животное на прощание и хотела выйти из стойла, но в этот момент Кэл тоже подошел к дверце. Спеша выйти, Маккензи столкнулась с ним. От неожиданного прикосновения по ее телу прошла теплая волна.
      – Нет, – твердо сказал Кэл, когда она открыла дверцу. Он протянул руку и задвинул щеколду. Когда Кэл схватил Маккензи за плечи, у нее от страха заныло в животе.
      – Ты сама напросилась на это, значит, ты этого хотела.
      Он припал к ее рту теплыми настойчивыми губами. Маккензи извивалась, пытаясь освободиться, но не тут-то было. От Кэла приятно пахло мимозой, сеном и мужчиной. В теле Маккензи вспыхнул огонь, и сопротивление ее ослабло. Ее тело не было телом невинной девушки, оно знало, чего хотело, и не обращало внимания ни на какие увещевания разума.
      Из горла Маккензи вырвался стон, она прекратила бесполезную борьбу и, сдавшись, положила руки на грудь Кэла. Она блаженствовала. Ей хотелось гладить его грудь, плечи, спину, пышную гриву волос… Она вся взмокла от острого желания. В эту минуту они были одни во всем мире, ничего больше не существовало и не имело значения.
      – Маккензи, – хрипло прошептал Кэл возле ее уха. Она слишком долго мучила его, и теперь Кэл был похож на голодного волка, вырвавшегося из клетки. Казалось, он может проглотить ее, если не сдержится.
      – Маккензи…
      Кэл отстранил ее от себя, хотя до боли хотел получить то, что ему предлагалось. Женщина была готова отдаться, хотя могла не сознавать, к чему открыто призывает ее тело, но он отчетливо понимал, что Маккензи больше не в состоянии контролировать свои действия.
      – Что? – Маккензи была сбита с толку.
      Ее губы припухли от поцелуев, щеки горели, зеленые глаза стали почти черными, и Кэл видел в них отражение своего желания.
      – Ты должна быть уверена в себе. Маккензи потупилась.
      – Неужели я сумел победить твой гнев и обиду при помощи одного поцелуя?
      От изумления у нее открылся рот, а в глазах вместо пламени желания загорелся огонек злости. Всю ее страсть как ветром сдуло, и Кэла обдало холодом.
      – Чего ты хочешь, Маккензи? Ты действительно хочешь моей любви или оттолкнешь и прогонишь меня?
      Лицо женщины вспыхнуло.
      – С того самого момента, как я вернулся на ранчо, ты все время металась между желанием плюнуть мне в лицо и поцеловать меня. Черт возьми, несколько минут назад я вряд ли смог бы поцеловать тебя, даже если бы и очень захотел! А сейчас ты готова…
      – Ты все выдумал! Если ты думаешь, что я…
      – Мне кажется, что тебе пора на что-то решиться. Мы не в игры играем. На карту поставлены наши жизни – твоя и моя. Я все еще люблю тебя, Мак. И если получу тебя на этот раз, уже не отпущу. Так что не соблазняй меня понапрасну, я могу и не сдержаться.
      – Уйди! Уйди от меня! – она резко провела тыльной стороной ладони по губам, будто желая уничтожить следы их поцелуев. – Раньше я ненавидела тебя! Господи, лучше бы я ненавидела до сих пор!
      – Ненависть, по крайней мере, честное чувство.
      Маккензи хотелось, чтобы он сделал что-нибудь такое, из-за чего пропала бы глупая нежность, возникшая в ее душе, что-то такое, что она могла бы использовать против него. Кэлу снова удалось завоевать ее сердце. Он однажды уже разбил его, но она не позволит разбить его опять.
      Кэл говорил спокойно, ровно, глаза его светились пониманием.
      – Маккензи, любовь тоже может быть честной, если ты ее не боишься. Но если ты вступила на узкий мостик между любовью и ненавистью, даже твое собственное сердце иногда может обманывать. Я не боюсь признаться в том, что все еще люблю тебя, в том, что совершил большую ошибку, когда покинул тебя. И думаю, что ты тоже меня любишь. Но если ты хочешь, чтобы мы были вместе, ты должна быть уверена, что сможешь простить мне то, что я сделал в прошлом, и сможешь жить со мной в этом настоящем мире, где большинство людей считают меня дикарем.
      Маккензи старалась разозлиться, чтобы подавить идиотское желание броситься к нему в объятия.
      – Ты наглый болван! Ты еще смеешь что-то требовать от меня!
      Кэл лишь улыбнулся, а попытки Маккензи увенчались успехом – она сумела распалить себя.
      – Дурак! Кретин! Осел!
      Она рывком открыла дверь стойла и гордо зашагала к выходу из конюшни. Маккензи была в такой ярости, что, казалось, под ее ногами вот-вот загорится солома. Ее возмущение было таким бурным потому, что она знала – Кэл прав. Она пришла в конюшню, рассчитывая утолить голод своего тела, который был вызван появлением Кэла на ранчо, но ничего не желала отдавать взамен.
      Из конюшни Маккензи вылетела, как вихрь. У нее так потемнело в глазах, что она почти ничего не видела. Но на полпути к дому она, почувствовав какой-то внутренний толчок, замедлила шаги и остановилась. У подножия гор за домом для гостей на фоне алого закатного неба Маккензи увидела человеческую фигуру на лошади. Потом к этому всаднику присоединился еще один, затем еще и еще – пока не собрался целый отряд неподвижно застывших призраков, смотрящих на «Лейзи Би».