– Кто такие и почему лезете сюда ночью?
      – Я Карач-мурза-оглан и со мною мои нукеры,– последовал спокойный ответ. – А почему приехал ночью, о том скажу самому хану Хаджи-Черкесу, которого желаю сейчас же видеть!
      * Тургауды ханская гвардия.
      – Я вижу, что тебе надоело таскать на плечах свою глупую голову,– крикнул вельможа, возмущенный такой неслыханной дерзостью.– Но ты избавишься от нее только утром: – Неужели ты мог подумать, что ради тебя я стану среди ночи будить великого хана, да ниспошлет ему Аллах сладкие сны?
      – Никто тебя не просит его будить. Я сам это сделаю!
      – Бисмаллах! Ты разбудишь великого хана?!
      – Разбужу. И если тебе посчастливится дожить до утра, то ты увидишь, что он совсем не такой великий, как тебе кажется.
      – Измена! – крикнул начальник стражи и, вырвав копье из рук ближайшего тургауда, с силою запустил его в Карач-мурзу.
      – Вперед! – скомандовал последний, увернувшись от копья и выхватывая саблю. – Пустить огни!
      В ту же минуту, разбрызгивая вокруг огненные искры, в черное небо взвились три стрелы, с подвязанными к ним пучками просмоленной и подожженной пакли. Это было сигналом к началу общего приступа. Очень скоро отовсюду, с окраин, уже послышались дикие крики, приближающиеся к центру города: при подобных налетах ордынцы всегда старались этими устрашающими воплями поколебать стойкость противника.
      На дворцовой лестнице шла между тем жаркая схватка. На подмогу находившимся снаружи тургаудам выбежало из дворца еще с полсотни других, но значительная их часть сейчас же полегла под градом стрел, сыпавшихся из темноты на хорошо освещенную лестницу. Снизу на нее яростно наседала спешившаяся полусотня Карач-мурзы, действуя копья и саблями.
      – Отходить внутрь! – крикнул своим начальник стражи, видя, что вся площадь быстро заполняется всадниками, которые окружают дворец.
      Уцелевшие тургауды, под прикрытием небольшого заслона, бросились к дверям, в которых началась толкотня и давка. Когда все протиснулись внутрь, Карач-мурза находился уже в нескольких шагах от двери. Снаружи теперь оставалось не больше десятка сдерживающих натиск воинов. Решив, очевидно, пожертвовать ими, начальник, пятясь задом, собирал-' тоже шагнуть в узкий проем между закрывающимися створками дверей, когда к нему подскочил Карач-мурза.
      – Погоди, бек, не уходи! Я еще не вполне насладился мудростью твоих поучений! – крикнул он, взмахивая саблей. Но ее удар обрушился лишь на захлопнувшуюся в этот миг дверь, за которую успел скрыться его противник.
      Тотчас по ту сторону послышался скрежет и лязг цепей. Карач-мурза хорошо знал, что это означало: за наружной, окованной серебром дубовой дверью опустилась внутренняя, представляющая собой железную плиту толщиною в вершок. Ломиться сюда было теперь бессмысленно, а потому царевич снова спустился с лестницы, вскочил на своего коня и отъехал на середину площади, чтобы лучше оценить положение и высмотреть – откуда удобнее всего начинать приступ.
      Алтын– Таш, хотя и был окружен гранитными стенами трехсаженной высоты, все же не являлся настоящей крепостью и был плохо приспособлен к обороне. Стены его наверху были не толще аршина и вдобавок шли зубцами, так что на них не могли располагаться воины, отражающие врага. Они помещались в небольших каменных башнях с бойницами, возвышающихся над стеной. Расстояния между этими башнями были не одинаковы. Со стороны площади они стояли в каких-нибудь десяти шагах одна от другой и промежутки между ними были хорошо освещены прикрепленными к башням факелами. Но боковые стены были защищены гораздо хуже и к тому же тонули в почти полном мраке.
      Учитывая все это, Карач-мурза быстро наметил план дальнейших действий. Большому количеству своих людей он приказал сосредоточиться с западной стороны дворца и поднять побольше шуму, чтобы отвлечь туда главные силы осажденных, а сам, с двумя сотнями спешенных воинов, подошел к середине стены восточной. Здесь между двумя соседними башнями был совершенно неосвещенный промежуток шагов в тридцать. Приказав своим лучникам открыть стрельбу по бойницам обеих башен и приковать к себе внимание их защитников, сам он, с полусотней воинов, незаметно подобрался к подножию стены, в центре промежутка, где мрак был особенно густ.
      Минуту спустя наверх взлетело несколько арканов, легко обвившихся вокруг каменных зубцов. И сейчас же по ним бесшумно полезли люди, стараясь не задерживаться на гребне стены, где их могли заметить, а немедленно перебрасывая арканы на другую сторону и спускаясь в темноту одного из внутренних дворов Алтын-Таша. Тут пока было совершенно безлюдно и тихо.
      Карач– мурза, перебравшийся через стену одним из первых, очутившись на земле, сразу разобрался в обстановке. Он хорошо знал внутреннее устройство дворца и расположение служебных помещений, и эту часть стены выбрал не зря: тут находились дворцовые поварни и возле них имелись узкие, одностворчатые ворота, через которые вносились продукты с рынка.
      Пытаться выломать их снаружи было бесполезно, так как они тоже были надежно защищены опускающейся сзади железной плитой, но отворить их изнутри было нетрудно, а потому Карач-мурза ощупью направился вдоль стены к этим воротам. Он их обнаружил довольно скоро. К его удивлению, железный заслон, который с наступлением темноты стража обязана была опускать, теперь был поднят, а сами ворота, когда он потянул их себе, оказались не запертыми.
      «Наверное, Улу-Керим открыл»,– подумал Карач-мурза. Поставив десяток воинов у лестпицы, ведущей на ближайшую башню, и приказав им не выпускать оттуда никого, он распахнул ворота, и его люди, спешившиеся на площади, темным ручейком потекли во двор.
      Когда неистовые крики заметивших это стражников, отрезанных в башне, привлекли сюда внимание других и на поваренный двор устремилось десятка три тургаудов с факелами,– тут уже находилось не меньше двухсот воинов Карач-мурзы. Поняв, что надо переходить к открытым действиям, последний выхватил саблю и бросился, впереди своих людей, на подбегавших тургаудов. В минуту они были смяты, и лавина нападающих с леденящими душу воплями хлынула изнутри во дворец, круша и рубя всякого, кто попадался на пути,
      Вскоре были открыты и главные ворота, в которые ворвался с площади поток воинов, растекающийся по всем помещениям и дворам Алтын-Таша. Его защитники, видя бесполезность дальнейшего сопротивления, один за другим бросали оружие и с повешенными на шеи поясами опускались на колени, чтобы этим знаком смирения купить себе жизнь. Карзч-мурза приказал никого зря не убивать, а главное – захватить живым самого Хаджи-Черкеса.
      Его окружили в одном из залов дворца, где он забаррикадировался с десятком приближенных и, зная, что в таких случаях хану пощады не бывает, решил защищаться до конца.
      Однако когда от имени Карач-мурзы им предложили сдаться,обещая в этом случае жизнь и свободный выезд из Сарая. Находившиеся с ним, за исключением одного, сохранившего верность до конца, заявили, что они сдаются. Им ответили, что Карач-мурза примет сдачу только всех вместе, включая и самого хана, или прикажет перебить всех до единого.
      Хаджи– Черкес сдаться не пожелал. Тогда приближенные, пошептавшись между собой, разом набросились на хана и единственного преданного ему нукера и, обезоружив их, передал в руки победителей.
      Несколько часов спустя, когда высоко поднявшееся солнце уже искрило ослепительным светом огромный золотой полумесяц, возвышавшийся над главным куполом Алтын-Таша, а в городе были подавлены последние очаги сопротивления,– два незнакомых нукера вывели Хаджи-Черкеса из темного чулана, в котором он был заперт с момента пленения, и привели его в престольный зал.
      Стоявший на возвышении трон великих ханов Золотой Орды,– тот самый черный эбеновый трон, с подлокотниками в виде золотых драконов, на который Хаджи-Черкес впервые сел три дня тому назад,– теперь был донизу закрыт опущенным пурпурным балдахином. На верхней из трех ведущих к нему ступеней, покрытых драгоценным персидским ковром, подперев рукою подбородок, сидел Карач-мурза. Он был в белой шелковой чалме, заколотой спереди золотой застежкой с тремя крупными сапфирами, в кафтане из голубого с золотом изербафта и со сверкающей самоцветами саблей на боку,– подарком московского государя Дмитрия Ивановича.
      В огромном и роскошно убранном зале никого не было, кроме победителя и побежденного. Они хорошо знали друг друга и даже находились в довольно близком родстве: Хаджи-Черкес, который был лет на двадцать старше Карач-мурзы, приходился последнему двоюродным дядей. Но между ними и их семьями никакой близости не существовало: среди чингисидов, за очень редкими исключениями, никто не доверял ближайшим родственникам, ибо такое родство прежде всего знаменовало собой приблизительное равенство династических прав, то есть особенно жестокое соперничество в борьбе за престол и власть.
      Таким образом, Хаджи-Черкесу не на что было надеяться. Он был совершенно уверен в том, что не доживет до вечера и что Карач-мурза его уничтожит, точно так же, как и сам он уничтожил бы при подобных обстоятельствах любого свергнутого им хана. Этого требовало простое благоразумие, а потому Черкес в глубине души не осуждал племянника и приготовился умереть с достоинством.
      *Изер –по-персидски золото, бафт – ткань. Так называлась персидская парча из плотной бархатной или шелковой основы, затканной узором из золотых или серебряных нитей.
      Оставленный конвоирами посреди зала, он не склонил головы перед своим победителем, лишь мельком глянул на него, а йотом отвел глаза в сторону, с внешним равнодушием ожидая, что ему скажут. Взгляд его на мгновение задержался на толстой зеленой книге, изукрашенной золотою вычурыо и лежащей на высоком столике, в трех шагах от трона. Что это,– Коран так и не убрали отсюда с тех пор, как третьего дня вельможи и военачальники присягали на нем в верности ему, великому хану Хаджи-Черкесу? Или его принесли сюда снова, для того чтобы те же самые люди присягнули теперь Карач-мурзе?
      – Я вижу, эта священная книга тебе о чем-то напоминает, хан? – с легкой насмешкой спросил царевич, перехватив его взгляд.– Может быть, о том, что ты плохо сделал, прервав свой хадж, и вместо Мекки оказался в Сарае? Не потому ли тебе пришлось так скоро уступить престол другому?
      Терять Хаджи-Черкесу было нечего, а потому он принял вызов и ответил:
      – Ты сам боишься того, что у меня отнял. Хоть и три дня всего, но я сидел на троне, а ты сидишь у его подножия, на лестнице. Твоя русская кровь слишком тяжела для того, чтобы ты мог подняться с него на эти три ступени!
      – Я сижу там, где мне положено,– спокойно сказал Карач-мурза. – А на троне будет сидеть тот, кто имеет на это неоспоримое право.
      – Поиимаю,– кивнул головой Черкес.– Ты хочешь сделать, как Мамай: будешь царствовать, не называя себя великим ханом, а на трон посадишь какое-нибудь чучело, из настоящих чингнсидов, которое будет тебе во всем послушно.
      – Ты далек от истины, – возразил Карач-мурза с поспешностью, удивившей Хаджи-Черкеса.– Мамай сажает ханов, которые ему повинуются, я же сам буду первым слугой того хана, которому помог овладеть престолом.
      – Кто же это такой? – недоверчиво спросил Черкес.
      – Великая хатунь Тулюбек-ханум, да благословит Аллах ее царствованье,– помолчав, промолвил Карач-мурза.
      – Тулюбек-ханум! – вскричал пораженный Хаджи-Черкес, – Женщина на престоле великих ханов!
      – Если мужчины сделали этот престол предметом нескончаемой вражды и всю землю вокруг него пропитали кровью, то пусть лучше на него сядет женщина!
      – И притом очень красивая женщина,– насмешливо подхватил Хаджи-Черкес.– Мне кажется, что теперь я тебя совсем понимаю, оглан.
      – А мое кажется, что твой собственный язык не желает тебе добра и говорит то, чего в твоем положении говорить бы не следовало.
      – Утопающий не боится промокнуть, оглан. И тому, кто дошел до конца своего земного пути, терять уже нечего.
      – Это так. Но ты еще не дошел до конца своего земного пути.
      – Как? Разве ты не велишь меня убить? – удивился Черкес.
      – Нет, хан, если ты сам не заставишь меня это сделать.
      – А, понимаю! Так вот почему здесь оказался Коран! Но тот, кто хоть один день сидел на этом троне, – если он настоящий мужчина, – не станет покупать жизнь ценою унижения и никогда не признает великим ханом другого. Я не присягну Тулюбек-ханум!
      – Я не ставлю тебе никаких условий. Великая хатунь Тулюбек-ханум, да укрепит ее Аллах на пути милосердия, находит, что вокруг трона и так уже пролито слишком много крови. Она дарует тебе не только жизнь, но и свободу. Ты можешь возвращаться в Хаджи-Тархань и по-прежнему владеть своим улусом.
      – Вы меня отпускаете? – не веря ушам воскликнул Хаджи-Черкес.
      – Да, хан. Ты свободен.
      – И оставляете мне Хаджи-Тархань? Таково желание великой хатуни.
      – Значит, я могу сейчас же уехать? Без выкупа?
      – Без всякого выкупа, хан. Я дам тебе пайцзу, с которой тебя выпустят из Сарая и не задержат нигде в пути.
      – Если ты не насмехаешься надо мною, оглан, то я теперь не знаю, что о тебе думать. Конечно, это ты, а не Тулюбек-ханум… И мне не следовало называть твою русскую кровь тяжелой: настоящий татарин поступил бы со мною иначе. У нас жестокие обычаи.
      – Очень жалко, хан, что мы это понимаем и все-таки делаем не так, как следовало бы делать.
      – Это правда, племянник. Но разве это выдумал я, или мои отец, или мой брат? Так уж у нас повелось издавна, и все так делают. Но пусть никто не скажет, что у Хаджи-Черкеса не хватает благородства потому, что в нем нет русской крови! – И с этими словами он подошел к столику, на которой лежал Коран, и, приложив ладони обеих рук к груди, сказал: – Перед лицом Пророка на книге его божественной премудрости клянусь: хоть я и не буду служить Тулюбек-ханум, но пока она занимает престол великих ханов и пока ты будешь ее советником, я не подниму против нее оружия и не приму участия ни в одном направленном против нее заговоре! – Вымолвив это, он поцеловал Коран, поклонился Карач-мурзе и хотел идти.
      – Погоди, хан,– сказал Карач-мурза.– Ты хорошо сделал, и если так будут делать другие, то наши города и наши кочевья отдохнут от крови. Теперь, когда я знаю, что ты нам больше не враг, я прикажу возвратить тебе твою саблю и твое личное имущество. Всех пришедших с тобою воинов спросим – кому они хотят служить, тебе или Тулюбек-ханум? И те, которые пожелают возвратиться с тобой в Хаджи-Тархань, будут отпущены, каждый со своим конем и оружием. Но все награбленное в городе и все ваши лишние лошади будут отданы моим воинам, потому что я не хочу подвергать Сарай вторичному разграблению.
      – Да воздаст тебе справедливый Аллах за твое великодушие, оглан! И если при мне кто-нибудь скажет о тебе плохо, я уже знаю, как надо будет ему ответить! – с этими словами Черкес еще раз поклонился и направился к двери. Но прежде чем отворить ее, он обернулся и сказал:
      – Я помню твоего отца, оглан. Его все любили. Да пребудет с тобою Аллах, оглан!
      Когда хан Черкес вышел из зала, складки балдахина раздвинулись, открыв сидевшую на троне Тулюбек-ханум.
      – Ну, что теперь скажешь, хатунь? – не без некоторого самодовольства спросил Карач-мурза.– И продолжаешь ли ты думать, что лучше было его убить?
      – Может быть, он в сдержит свою клятву, оглан. Но все-таки убить было бы надежнее.
      – Нет, ханум. Умертвив Черкеса, мы создали бы, вместо его, другого врага, не менее опасного: его сын Каганбек, оставшигося владетелем Хаджи-Тархани, непременно пытался бы отнять у тебя престол и отомстить за отца. А теперь мы знаем, что с этой стороны можем не ожидать нападения и что тумены Хаджи-Черкеса не усилят никого из наших врагов.
      Тулюбек– ханум хорошо понимала правильность всего это и сама удивлялась -почему ей так трудно признать это открыто? Слова Хаджи-Черкеса о том, что царствовать теперь будет Карач-мурза, а на престол сядет во всем покорное ему «чучело», застряли в се памяти как пропитанная ядом заноза. И даже сознавая, что Карач-мурза поступает разумно, ей теперь не хотелось с ним соглашаться, хотя самой себе она едва ли отдавала отчет в том, что ее к этому побуждает. Все же она не позволила темным чувствам восторжествовать над благоразумием, к которому примешивалась и немалая доля искренней признательности. Вспомнив, что обязана Карач-мурзе престолом и что он держит в своих руках ту силу, которая может ее с престола сбросить, она ласково сказала:
      – Все это истина. Но для того чтобы за несколько минут врага сделать другом, нужно уметь говорить с ним так, как ты говорил с Хаджи-Черкесом. У тебя золотая голова и благородное сердце, оглан! Ты сдержал свое обещание,– вот, я сажу на том самом троне, на котором сидели великие Бату-хан и Узбек. Я повелительница Золотой Орды! Скажи, чем я могу наградить тебя? Совесть мне говорит, что я должна с этого начать свое царствованье.
      – Мне ничего не нужно, ханум, кроме того, чем ты меня уже даришь.
      – Сердце и любовь маленькой Тулюбек давно и навсегда отданы тебе, царевич. Но великая хатунь хочет, чтобы ты был ее главным военачальником и первым советником, чтобы, кроме нее, во всей Орде не было человека выше тебя! Она даст тебе много золота и много новых земель и новелит называть тебя великим огланом!
      – Пусть наградит тебя всемогущий Аллах, ханум, и пусть. Он сделает твое царствование счастливым и долгим! Я не заслужил таких высоких милостей, но обещаю служить тебе верно, доколе ты сама этого захочешь.
      – Я всегда буду этого хотеть, царевич! И пусть Аллах нам во всем поможет, как помогал до сих пор. А сейчас можно звать людей.
      – Все уже ожидают, ханум,– ответил Карач-мурза и несколько раз хлопнул в ладоши. Дверь тотчас отворилась, и в зал вошел, с низкими поклонами, богато одетый мужчина средних лет, красивый, но уже начинающий полнеть. Это был Улу-Керим, только что получивший от великой хатуни звание везира.
      – Мулла здесь? – спросил его Карач-мурза.
      – Здесь, благородный оглан.
      – Пусть войдет первым. А потом впускай темников, князей и иных вельмож. Объяви всем, что после целования Корана начнется пир.

Глава 41