Русь И Орда - Карач-Мурза

      *Яса – уложение, составленное Чингисханом для руководства его наместникам и потомкам в определяющее основные нормы законодательства и управления государством.

Глава 18

      Да будет благословен Аллах, определяющий судьбы и справедливо устанавливающий возмездия! Усами Ибн-Мункиз, XII в.
      Это случилось спустя год после смерти князя Василия, когда они уже обжились в Мангышлакском улусе и Фейзула внешне примирилась со своей утратой. Убедившись в том, что ни ей, ни ребенку не угрожает здесь никакая опасность и что о них есть кому позаботиться в его отсутствие, Никита однажды явился в шатер к Чимтаю.
      – Отпусти меня, хан, в Золотую Орду,– промолвил он после обмена приветствиями. – Коли будет на то Божия воля, я невдолге и ворочусь. Ну, а ежели не ворочусь, не оставь младенца-то нашего. Чай, в нем и твоя кровь течет. Чимтай внимательно поглядел на Никиту. Он сразу понял, зачем понадобилось ему ехать в Золотую Орду.
      – Что бы с тобой ни случилось, сейчас или в будущем,– несколько помедлив, ответил он,– за мальчика ты не бойся: пока я жив, внук мой не будет нуждаться ни в чем и с головы его не упадет ни один волос. Но тебе незачем ехать в Золотую Орду: собаку Хисара разыщут мои люди и я сам покараю его.
      – Нет, хан,– решительно сказал Никита,– злодей от меня должен смерть принять! В том я поклялся князю моему в смертный час, на святой его крови, и коли такой клятвы не исполню, лучше и мне на свете не жить, ибо гадок я себе стану, как жаба. О тебе знают,– сам ты николи слова своего не порушил, пойми же теперь и меня. И мести моей не препятствуй.
      – Хорошо,-после небольшого раздумья ответил Чимтай.– Будь по-твоему, и да поможет тебе Аллах! Но что ты один сделаешь? Враг твой силен и хитер. Возьми с собой сколько захочешь моих воинов и скажи – в чем еще нужна тебе моя помощь?
      – Спаси тебя Аллах, пресветлый хан! А помощи мне не надобно. Вот разве, коли сможешь добыть мне Джанибекову пайцзу, – ты ведь с ним хорош,– она бы мне пригодилась, ибо открывает в Орде все пути и двери. А из людей возьму с собой лишь аньду своего Кинбая, да еще двух верных татар, его родичей.
      – Кинбай? Это не тот силач, которого поборол ты в Чамга-Туре?
      – Он самый и есть, почтенный хан. С того случая мы и побратались, а после был он сотником в улусе нашего князя и тоже небось рад будет отомстить за его смерть.
      – Ну, вдвоем с Кинбаем вы целой сотни стоите,– усмехнулся Чимтай. – А пайцзу, вот, возьми мою, мне ее Джанибек прислал, когда сел в Сарае великим ханом. С нею тебя никто не посмеет тронуть, а коли велишь – еще и помогут.
      – Благодарствую, милостивый хан! Помощи просить ни у кого не стану, не чинили бы только помехи,– сказал Никита, пряча за пазуху золотую пайцзу. – Ну, оставайся с Богом и прости, ежели когда не угодил тебе в чем…
      – Ты благородный человек, и я никогда, даже в мыслях, ни в чем не мог упрекнуть тебя. Поезжай, и да сопутствует тебе милость Аллаха!
      *Аньда – побратим, кунак.
      *Чамга – Тура -нынешняя Тюмень.
      Без всяких приключений приехав со своими спутниками в Сарай-Берке, Никита в первый же день узнал, что Хисар-мурза находится в городе и живет возле самого ханского дворца, в большом и красивом доме, подаренном ему Джанибеком. По единодушным уверениям всех завсегдатаев чайханы, где остановился Никита, Хисар был в большой милости у нового повелителя, ибо, появившись в Золотой Орде за несколько месяцев до смерти великого хана Узбека он сразу же принял деятельное участие в дворцовых интригах и успел оказать Джанибеку важные услуги в борьбе за престол. Поговаривали даже, что он собственной рукой убил в Сарае-Бату Кадырбека, – старшего брата нынешнего хана,– в устранении которого Джанибек был особенно заинтересован. Впрочем, столь милостивое отношение золотоордынского хана к Хисар-мурзе объяснялось не только этим, чего, разумеется, не могли знать осведомители Никиты: готовясь войне с Хулагидами, Джанибеку было необходимо обеспечить себе поддержку Мавераннахра, к династии которого принадлежал Хисар. А потому, договорившись на этот счет с последним, Джанибек обещал помочь ему овладеть мавераннахрским престолом, вокруг которого велась в ту пору кровавая борьба нескольких претендентов.
      Узнав все, что можно было узнать из разговоров, Никита выбрал особенно людный час и, замешавшись в толпу, внимательно осмотрел снаружи жилище Хисара, которое разыскал без всякого труда. Это был большой, несколько приземистый каменный дом, с фасадом, выходившим на площадь и выложенным золотисто-желтыми изразцами. По обе стороны массивных, окованных медью дверей стояли вооруженные мечами и копьями стражи, а вокруг всего двора тянулась каменная стена, высотою в полторы сажени. Было совершенно очевидно, что особа чагатайского хана охраняется надежно и что захватить его здесь – нечего и думать.
      Ни идти на верную гибель, ни откладывать свою месть на неопределенное время Никита не хотел. Он решил оставаться в Сарае и ждать подходящего случая. Поселившись на окраине города, в его ремесленной части, он, при помощи трех своих татар, установил постоянное наблюдение за домом Хисара, сам избегая показываться в центре. Фигура его была слишком приметна, а узнай Хисар-мурза о его пребывании в городе, он, при нынешнем своем положении, легко сумел бы отделаться от врага.
      Протекали дни, не принося ничего утешительного. Хисар иногда выходил из дому, отправляясь в ханский дворец или к кому-нибудь из золотоордынских вельмож, но в этих случаях его всегда сопровождало не менее десятка нукеров. Один раз он принимал участие в устроенной Джанибеком охоте с беркутами и все время находился в свите великого хана. Было ясно, что во время подобных выездов приблизиться к нему незаметно не представляется возможным.
      Так прошло более месяца. Наконец однажды соглядатаи сообщили, что Хисара посетил сам Сары-Тимур, везир великого хана, и что в доме после этого началась заметная суета: поминутно выезжали и отправлялись куда-то нукеры, вносили и выносили вьюки, из степи пригнали десятка два свежих коней. Все указывало на то, что Хисар получил какие-то распоряжения от Джанибека и теперь спешно готовится к выезду из города.
      *Мавераннахр – древнее среднеазиатское государство, включавшее Бухару и Самаркандскую область. Во время владычества татар оно входило в улус Чагатая – второго сына Чингисхана,– потомки которого там и царствовали.
       **Везир в Орде – нечто вроде дворцового министра.
      Выслушав эти новости, Никита приказал своим наблюдателям удвоить бдительность, а сам сейчас же приготовился в неизвестный путь.
      На следующее утро Хисар-мурза, в сопровождении двух десятков нукеров, выехал из Сарая, держа направление на юго-восток. Следом за этим отрядом, на таком расстоянии, чтобы не терять его из виду, выехали два татарина Никиты, а за ними, в некотором отдалении,– сам Никита с Кинбаем.
      Преследованье не было трудным, так как по этой дороге, идущей на Сарай-Бату и далее на Хорезм, в обе стороны двигалось много проезжих, часто встречались караваны, а в степи повсюду были разбросаны стойбища и отдельные юрты. Все это позволяло Никите и его спутникам двигаться за отрядом Хисара в непосредственной близости, без риска обратить на себя внимание.
      К ночи нукеры Хисара разбили ему в стороне от дороги походный шатер, а сами расположились в десяти шагах от него, прямо на траве, разведя большой костер и пустив стреноженных лошадей в степь. Никита, со своими людьми остановился в небольшой ложбинке, в какой-нибудь верст от этого лагеря, на всякий случай не разжигая огня. Глубокой ночью, когда костер в стойбище Хисара погас, он подобрался почти вплотную к шатру и больше часа пролежа на земле, присматриваясь и прислушиваясь.
      В лагере все крепко спали,– по-видимому, Хисар был очень далек от мысли, что здесь, в самом сердце Орды, может угрожать какая-нибудь опасность, и никаких предосторожности не принимал. Пробраться к нему в шатер: прикончить его ударом кинжала было, пожалуй, не трудно, Никита хотел не этого: убийца князя Василия должен был знать и видеть – за что и от чьей руки принимает смерть.
      Утром движение возобновилось в том же порядке, и продолжалось несколько дней. Никита начинал догадывать куда едет Хисар, ибо видел, что они неуклонно следуют то же дорогой, по которой сам он приехал в Сарай, но держась обратного направления. Когда, оставив в стороне Сарай-Бту, на шестой день пути они переправились через реку Джаик и свернули на юг,– предположение Никиты обратилось в уверенность: Хисар-мурза ехал в Хорезм,– очевидно, Джанибек нашел, что настало время перебросить его к границам Мавераннахра. Никите это было на руку: если так,– дальнейший их путь лежал через улус Чимтая, что в случае нужды позволяло скорее и легче уйти от преследованья.
      *Д ж а и к – татарское название реки Урал.
      На тринадцатый день, миновав накануне большое озеро Сам, отряд Хисара остановился на ночлег возле одинокого колодца, в самом центре Устюртской возвышенности, уже в пределах Мангышлакского ханства. Густые заросли саксаула и неровная местность дали возможность Никите и его людям, не опасаясь быть замеченными, расположиться совсем близко, на склоне холма, откуда весь лагерь Хисара был виден как на ладони.
      Погода все время стояла удушливо-знойная, но в этот вечер восточный край неба внезапно стал затягиваться тучами, из которых, в быстро сгущающейся тьме, все ярче сверкали зарницы, а вскоре послышались и отдаленные раскаты грома. Приближалась гроза,– явление в этих местах редкое и к тому же крайне нелюбимое татарами, которые грозы суеверно боялись.
      Со своего наблюдательного поста Никита видел, как внизу засуетились нукеры, укрепляя шатер Хисара, отгоняя от него подальше стреноженных коней и суматошно перетаскивая свои седла и вьюки в полуразрушенную глинобитную постройку, стоявшую немного в стороне от колодца. Смысл всей этой возни был ему совершенно понятен: он знал, что, по татарским обычаям, во время грозы прежде всего следовало удалить из своего жилья посторонних людей, отогнать от него как можно дальше всех домашних животных, а затем, завернувшись в черный войлок или, за неимением его, просто обернув голову конской попоной, лежать неподвижно, ничком, творя про себя молитвы. И, припомнив все это, Никита почувствовал, что сегодня судьба посылает ему долгожданный случай.
      План, мгновенно родившийся в его уме, был смел и прост, а все его подробности он успел хорошо обдумать за те два часа, которые прошли до того, как ночь плотно окутала землю, а гроза разразилась в полную силу.
      Приказав двум своим татарам,– у которых привычка слепо повиноваться воле начальника пересиливала даже страх перед грозой,– подвести оседланных коней к самой опушке кустарника, окружавшего колодец, он, вместе с Кинбаем, осторожно приблизился к шатру Хисара. Дождь едва начинался, но гром грохотал вовсю, и молнии сверкали почти беспрерывно. В их свете Никита увидел то, чего ожидал: возле шатра не было ни души,– все нукеры давно укрылись в хижине, где, вероятно, лежали вповалку на полу, бормоча молитвы. Тогда Никита, оставив на страже Кинбая, быстрым рывком отдернул кошму, закрывавшую вход в шатер.
      Теперь ему нужна была лишь одна вспышка молнии, чтобы действовать наверняка внутри. Она сверкнула почти тотчас, и в ее мгновенном свете Никита успел различить прямо напротив входа постель и лежащий на ней черный, продолговатый сверток. Этого было достаточно, и в следующую секунду Никита, навалившись всею тяжестью на этот сверток, уже увязывал его ремнем. Хисар задергался и глухо замычал, но сейчас же получил, через покрывавший его войлок, такой удар кулаком по голове, что потерял сознание или, во всяком случае, счел за лучшее не подавать больше признаков жизни.
      Через минуту, подняв тюк с Хисаром на руки, Никита вышел из шатра, а еще через две – четверо всадников уже мчались от колодца по направлению к ставке хана Чимтая.
      Крепко увязанного мурзу Никита перекинул перед собою через седло, как мешок с овсом, а когда конь его притомился под двойной тяжестью,– передал сверток Кинбаю.
      Так, время от времени передавая друг другу этот живой груз, скакали они больше часу. Кони изрядно устали, чтобы дать им отдых, Никита приказал перейти на шаг. Гроза удалялась, сквозь сизые прорывы разбегающихся туч все смелее поглядывала на землю ущербная луна. Найдя налитую дождем лужу, всадники утолили жажду, напоили лошадей и, передохнув немного, снова пустились вскачь. К рассвету их отделяло от колодца верст сорок.
      – Куда ты везешь его, аньда?– приблизившись к Никите, спросил Кинбай.– В стойбище хана Чимтая нам с ним доехать: будет погоня, а до него еще больше пятнадцати фарсахов. И кони наши совсем устали.
      – Ну, погоня-то нам не страшна,– ответил Никита. – Сработали мы чисто. Его люди ничего такого и в мыслях не держат. Они, ежели даже и вылезут ночью из хибары, войти в шатер и тревожить своего хана до утра не осмелятся, и утром, когда уж увидят, что его нет,– не вдруг сообразят куда он подевался и в какой стороне его искать: дождем наши следы начисто замыло.
      *Фарсах – принятая в Средней Азии мера длины, равная приблизительно семи верстам.
      – Может, и так, аньда. Но человек, который не надеется на счастливые случаи, всегда живет дольше того, кто на них надеется.
      – Это ты истину молвил. Ну, что же, коли так, остановимся. Везти его к Чимтаю я не помышлял, а ждал лишь, пока рассветет. Доставай гадину из вьюка!
 

* * *

 
      Хисар– мурза, давно очнувшийся в своем мешке, из отрывочных фраз, которыми изредка перебрасывались его похитители, понял, в чьих руках он находится, но всей безнадежности своего положения пока не сознавал. Трусом он не был, большим умом не отличался, а к тому же был настолько высокого мнения о своей особе, что просто не допускал мысли, что эти люди могут его убить. Вероятно, с него потребуют выкуп, думал он, или отвезут в ставку хана Чимтая, а там уж Джанибек сумеет его выручить.
      Не беспокоясь, таким образом, за свою жизнь, но понимая, что всякое сопротивление пока бесполезно, он покорно висел в своих путах, несмотря на мучительное неудобство такого положения.
      Когда вьюк, в котором он находился, без особых церемоний сбросили на землю и развязали, он сел, расправил затекшие конечности и налитыми кровью глазами огляделся вокруг. Было уже светло. Бескрайняя степь просыпалась, как сказочно-прекрасная девственница; розоватые лучи восходящего солнца растекались по непросохшей земле, взбирались на серебряные метелки полыни, тысячами жемчужинок рассыпались по росистым перышкам ковыля. Как красиво, и как это он прежде никогда не замечал – до чего хорош этот мир!
      Но в следующую секунду он увидел Никиту, стоявшего в трех шагах и глядевшего на него тяжелым, неподвижным взглядом, как глядят на змею, которую сейчас раздавят. И под этим взглядом Хисару впервые стало по-настоящему страшно. Он смутно почувствовал, что все его успокоительные рассуждения рассеиваются, как дымка, поднимающаяся от этой влажной земли и тут же, на глазах, тающая в воздухе. Почти не сознавая, что делает, он вскочил на ноги и закричал:
      – Чего ты хочешь от меня, сын шакала?! И как смел ты поднять свою грязную руку на меня, царевича и друга великого хана?
      – Ты злодей и подлый убивец,– медленно сказал Никита, делая шаг к нему.– А чего я хочу, ты знаешь: за князя моего, за светлую жизнь его, тобою загубленную, хочу казнить тебя смертью. Становись на колени!
      – Я не убивал твоего князя!– надрывно выкрикнул Хисар, побледнев как мел, но продолжая стоять на месте.
      – Врешь, душегуб! Он успел сказать мне, кто его убил. И не спасут тебя от моего отмщения никакие цари и ханы! Становись на колени!!
      Хисар быстро повел вокруг помутившимися глазами и сделал такое движение, будто хотел бежать. Но тяжелая как жернов ладонь Никиты опустилась ему на плечо и придавила к земле. Сразу обмякнув, он медленно опустился на колени. Никита шагнул назад и взялся за рукоять сабли.
      – Не убивай меня,– быстро сказал Хисар. – Я дам тебе столько золота и коней, сколько ты пожелаешь!
      – Не надобно мне ни золота твоего, ни коней! Умри, и да будет проклята твоя память!
      Поняв, что сейчас конец, Хисар почувствовал почти непреодолимое желание упасть к ногам Никиты и, целуя его сапоги, молить о пощаде. Но последним усилием воли и гордости он взял себя в руки и решил умереть как мужчина. Лицо его внезапно приняло почти спокойное выражение, он взглянул на небо, посиневшими губами пробормотал священные имена Аллаха и Пророка, потом скрестил руки на груди и наклонил голову.
      Не сводивший с него глаз Никита потянул из ножен саблю, но на половине этого движения рука его остановилась. Застыв на секунду в неподвижности, будто прислушиваясь к чему-то внутри себя и сам себе удивляясь, он медленно дослал саблю обратно в ножны и почти виноватым голосом обратился к Кинбаю, молча наблюдавшему за происходящим.
      – Не могу, аньда… Хотя и изверг он, а рука не подымается на безоружного. Ну пусть бы он кричал, ругался, что ли… А так не могу! Пореши его ты! Тебе ведь не впервой, сам мне когда-то сказывал.
      – Отойди в сторону, аньда,– только и сказал Кинбай, становясь на место Никиты. Выставив левую ногу вперед, он подался на нее всем туловищем и в то же мгновение правою ногою нанес страшный удар под сердце стоявшему на коленях Хисару. Последний, не успев даже охнуть, запрокинулся на спину, широко раскинув руки .(Один из обычных способов казни в Орде, применявшийся за поступки, позорящие честь воина)
      – О такого человека не стоило пачкать оружия,– спокойно сказал Кинбай, поворачиваясь к убитому спиной.– Однако едем, аньда, сегодня будет знойно, а до ближайшего колодца отсюда полдня пути.

Глава 19

      Стремление к знанию есть священная обязанность каждого мусульманина и каждой мусульманки. Надпись XIV в., вырезанная над входом в медресе города Бухары
      Когда Карач-мурзе и Тохтамышу исполнилось по тринадцать лет, по повелению великого хана Чимтая они были привезены в Сыгнак. С ними приехала Фейзула-ханум, не пожелавшая расставаться с сыном, и, конечно, верный Никита. Чимтай встретил внуков ласково и остался ими доволен. К тому времени оба они уже были рослыми, хорошо сложенными и красивыми юношами, казавшимися старше своих лет. Их поселили в ханском дворце, где им были предоставлены слуги, лошади, оружие и все иное, что подобало иметь молодым представителям высшей татарской знати и огланам, как вскоре повелел называть их Чимтай, убедившись, что они умеют держать себя с достоинством и что воинская подготовка их, для такого возраста, не оставляет желать лучшего. Для дальнейшего же совершенствованья в этой области к ним были назначены особые наставники, из старых нукеров великого хана.
      В ту пору среди ордынской знати, более столетия прожившей в тесном общении с культурными народами Средней Азии и уже совершенно отюреченной,– грамотность и получение хотя бы основного образования считались почти обязательными. И благодаря соседству Хорезма и Мавераннахра, Белая Орда в этом отношении значительно опередила Золотую.
      *Оглан – царевич, официально признанный правомочным членом династии чингисидов, тогда как титул «мурза» стоящий после имени, указывал на принадлежность к владетельному княжескому роду вообще, а не только к роду Чингиса. Тот же титул «мурза», стоящий перед именем, означал лишь дворянское происхождение.
      В Сыгнаке существовало несколько духовных училищ – «медресе», в которых, помимо изучения Корана, обучали чтению, письму и счету, а также началам философии и астрономии. Одну из таких медресе, по желанию Чимтая, стали посещать Карач и Тохтамыш. Она предназначалась исключительно для отпрысков высшей аристократии и познаний давала больше, чем другие: тут проходились также основы истории, географии, медицины и правила стихосложения. Знание последних для образованного человека Средней Азии считалось очень важным, а это влекло за собой необходимость основательного изучения персидского языка. Фирдоуси, Сзади, Низами, Хосров и другие поэты, произведения которых в то время служили непререкаемыми образцами,– писали по-персидски, и потому этот язык у всех среднеазиатских народов считался тогда не только классическим, но и вообще единственным пригодным для поэзии. И только лишь в конце пятнадцатого века гениальный поэт из Герата Алишер Навои,– узбекский Пушкин,– впервые отважился писать на своем родном языке – тюркском.
      Тохтамыш особенного усердия к наукам не проявлял, в глубине души считая, что для воина они не нужны. Но Карач-мурза отдавался им с увлечением. Ему хотелось знать все, и вскоре того, чему учили в медресе, ему уже стало казаться недостаточно. Он был общителен и любил заводить разговоры с бывалыми людьми, особенно с чужеземцами, расспрашивая о их странах и прочно удерживая в памяти все услышанное. Особенно ценным оказалось для него знакомство с зодчим Хусейн ал-Касимом, построившим в Сыгнаке замечательную мечеть и еще несколько красивых зданий. Это был пожилой уже араб, человек широко образованный, поездивший по свету и всего навидавшийся. Ему понравился дотошный юноша, он охотно удовлетворял его любознательность, и Карач-мурза почерпнул от него многое.
      Любил он также ездить и бродить по городу, где его,– до той поры ничего не видевшего, кроме войлочных юрт и степных кочевий,– поначалу все поражало своей грандиозностью и великолепием. Впрочем, Сыгнак был тогда действительно большим и довольно благоустроенным городом, раскинувшимся на несколько верст вдоль реки Сейхун и насчитывавшим около ста тысяч жителей.
      Время его возникновения уходит в глубину веков, и к началу монгольских завоеваний он являлся одним из крупнейших торговых и культурных центров Средней Азии. Густая сеть оросительных каналов, на много десятков верст вокруг него, оживляла бесплодные прежде пески, обратив их в. цветущий оазис, с широко развитым садоводством и земледелием.
      Джучи– хан, старший сын Чингиса, посланный отцом на завоевание этого края, был человеком для своего времени гуманным и старался избегать излишних жестокостей и разрушений. А потому, приближаясь к Сыгнаку, он отправил туда своего посла, с предложением сдать город без боя и обещая ему в этом случае полную неприкосновенность. Но сыгнакцы, понадеявшись на силу своих укреплений, вместо ответа убили ханского посла. Тогда Джучи, после семидневной осады, взял город приступом и приказал разрушить его до основания. В развалинах Сыгнак пролежал почти сто лет, и только в начале четырнадцатого века белоордынский хан Эрзен его отстроил и сделал своей столицей.
      *Герат – город и одно время самостоятельный султанат в северной части нынешнего Афганистана.
      Теперь в нем снова было много больших и красивых зданий, из которых особенно выделялся своим великолепием ханский дворец, почти сплошь выложенный красно-желтыми изразцами и сзади, со стороны реки, переходивший в огромную крытую террасу, опирающуюся на ряд массивных, соединенных арками колонн, изукрашенных замечательной мозаикой.
      Сыгнак был местом погребения почти всех членов белоордынской династии, каждый из которых покоился в отдельном мавзолее. Эти дворцы мертвых, соперничавшие друг с другом красотой архитектурных форм и богатством отделки, составляли как бы отдельный город, в котором центральное место занимал мавзолей великого хана Эрзена, носивший название Кок-Кесене. Это было величественное здание с высокими порталами, увенчанное исключительно оригинальным по замыслу куполом: он опирался на квадратное основание, выше переходящее в восьмигранник и заканчивающееся шестнадцатигранником. Сам купол, под цвет стенам покрытый голубой глазурью с белым узором, был не полукруглой формы, как тогда было принято, а конической.
      Обширны и богаты были также сыгнакские караван-сараи и базары. Как торговый узел, Сыгнак имел первостепенное значение, ибо из всех крупных среднеазиатских городов он был самым северным. Дальше уже простирались необозримые песчаные степи, для всего кочевого населения которых Сыгнак являлся ближайшим местом сбыта и приобретения всего необходимого. Историк того времени, Рузбек-хан Исфаганский, называвший этот город «гаванью половецких степей», пишет, что на его базарах ежедневно продавалось несколько тысяч лошадей, до пятисот верблюдов и полностью раскупалось содержимое многих караванов, приходивших из Персии, Индии, Хорезма, Мавераннахра и иных стран.
      Первый год жизни в Сыгнаке, полный новых впечатлений и знакомств, промелькнул для Карач-мурзы незаметно. Но в начале следующего случилось событие, отозвавшееся на всей его дальнейшей судьбе: пришли слухи о том, что в далеком Карачевском княжестве произошли крупные перемены, и Никита,– которого никогда не покидала надежда на восстановление законных прав его питомца, – отправился в Сарай-Берке, чтобы разузнать все толком и в случае надобности – проехать оттуда на Русь.
      Из этой поездки он, как известно, не вернулся. Смерть его явилась для юноши жестоким ударом и резко отразилась на его мироощущении. Живя и воспитываясь среди татар, он только под неусыпным влиянием Никиты, да и то последнее время не без некоторого насилия над чувством реальности, мог считать себя русским. Теперь же эта тонкая нить, связывавшая его с родиной отцов, оборвалась, и под влиянием матери и Тохтамыша он даже усмотрел в этом событии прямое указание свыше, определяющее его жизненный путь. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, он принял ислам и просил великого хана закрепить за ним улус на реке Исети, некогда принадлежавший его отцу. И Чимтай, успевший искренно полюбить внука, охотно исполнил его просьбу.
      За истекшие пятнадцать лет как население этого улуса, так и количество скота в нем увеличилось во много раз, потому что, используя великолепные пастбища Исетского края, Чимтай не только оставлял там значительную часть приплода, но еще и перегонял туда в засушливые годы излишек конского поголовья с юга. Все это досталось теперь Карач-мурзе, обеспечивая ему не только высокое положение в Орде но также источник постоянного и крупного дохода. Этим он не замедлил воспользоваться: к тому времени он закончу курс наук в медресе, но жажды знаний не утолил. Сыгнак в этом отношении, ничего больше дать ему не мог, и он решил отправиться в Ургенч, столичный город Хорезма, являвшийся в ту пору крупнейшим культурным центром Средней Азии.
      Чимтай это решение одобрил, и месяц спустя Карач-мурза-оглан, в сопровождении десятка нукеров и слуг, простившись с близкими, пустился в новый путь.

Глава 20

      Я поведал вам о нашествии монголов и думаю, что о том же станут рассказывать многие другие. Но все эти повествования будут ниже действительности: бедствия, которые обрушились на наши страны, превосходят все, что звала история. (Киракос Гандзакеии, армянский историк XIII столетия)
      Хорезм, известный позже под названием Хивинского ханства, принадлежит к числу древнейших государств Средней Азии, со славным и богатым событиями прошлым. И если в ходе мировой истории он никогда не приобретал того исключительного значения, которого достигали Персия и Арабский халифат,– было время, когда Хорезм возвышался над обоими этими государствами и переживал эпоху замечательного политического и культурного расцвета, не избежав в дальнейшем общей участи всех «состарившихся» народов и придя постепенно к полному упадку.
      О древней истории Хорезма можно было бы сказать очень много, но здесь мы ее коснемся лишь вкратце: историк X -XI веков, Абу Рейхан Бируни, относит возникновение этого государства к тринадцатому столетию до начала христианской эры. Во времена царя Дария Первого ( VI в. до Р. X .)Хорезм входил в состав Персидской империи, но два века спустя восстановил самостоятельность, которую сохранял более тысячи лет. В период с восьмого по двенадцатый век он попеременно попадал в зависимость от арабов, турков-сельджуков, афганцев и каракитаев. Последние, в середине двенадцатого столетия, захватили Мавераннахр и наложили дань на Хорезм, который вынужден был признать себя их вассалом.
      Однако в конце того же века хорезмшах Текеш уже успешно боролся с каракитаями и даже осаждал Бухару. Затем он разбил войско сельджукского султана Тогрула Второго и отобрал у него половину Персии. Сын Текеша, шах Мухаммед, действовал еще удачней: он взял Бухару и Самарканд, изгнав оттуда каракитаев, а затем нанес решительные поражения багдадскому халифу и афганскому султану. В итоге этих побед в начале тринадцатого столетия Хорезм превратился в крупнейшее среднеазиатское государство, состав которого вошли целиком Персия и Мавераннахр, а также Восточная Аравия и значительная часть Афганистана. Его столица – Ургенч в эту пору сделалась одним из самых значительных городов Азии и общепризнанным центром культурной и умственной жизни.
      *Каракитаи – кочевой азиатский народ, иначе называвшийся Киданями и живший по соседству с Китаем, возле озера Ляо.
      **Хорезмшах – титул государя Хорезма.
      Впрочем, в этом отношении он и раньше стоял на одном из первых мест. Достаточно вспомнить, что в Ургенче родился и жил гениальный ученый – энциклопедист Абу Рейхан Бируни; тут долгие годы прожил великий мыслитель и медик Авиценна (Абу Али Ибн Сина), таджик по происхождению; здесь учились и творили знаменитый математик Абу Наср Арран, философ Абу Сахл Масихи и многие другие ученые средневековья, чьи имена сейчас на Западе забыты, но чьи замечательные труды легли в основу развития современной науки.
      Блестящего расцвета достигла к этому времени и хозяйственная жизнь Хорезма. Благодаря превосходно разработанной оросительной системе,– до уровня которой там далеко не дошла еще современность, земледелие процветало почти на всей территории страны. Тут с успехом выращивались хлопок, виноград, славящиеся на весь мир дыни, всевозможные овощи и фрукты, рис, просо, ячмень и другие хлебные злаки. Широко было развито и ремесленное производство, в особенности кожевенное: хорезмийские седла и другие изделия из кожи славились на всю Азию.