Русь И Орда - Карач-Мурза

      Сочувствие низовых масс населения полностью было на стороне Москвы, – ее руку «черный люд» держал во всех русских землях, включая даже вечевой и полуреспубликанский Новгород. И это обстоятельство в дальнейшем ее возвышении сыграло, несомненно, решающую роль.

Глава 12

      В тот день, когда приехал в Москву ханский посол, великий князь Михаила Александрович проснулся особенно не в духе.
      Вот уже почти два месяца томили его в плену, понуждая поцеловать крест Московскому князю либо вернуть тверской стол Василию Кашинскому. Каждые два-три дня наведывался к нему, будто ненароком, кто-нибудь из ближних бояр Дмитрия, сперва спрашивал о здоровье, о том – достает ли ему отпускаемых медов и вин и нет ли каких жалоб на корм, а после сворачивал все на то же. Иной грозил и стращал, иной принимался нудить, будто зуб больной расшатывал, а были и такие, что канючили почти униженно.
      Раза два захаживал и сам владыка митрополит. Но князь Михаила стоял на своем твердо. Бывало,– особенно поначалу,– кричал и поносил всех срамными словами, угрожая ханским гневом и войной,– «ужо только вырвусь из вашего разбойного стану»,– но последнее время чаще отмалчивался. Вяло обругав очередного посетителя, он поворачивался к нему спиной и принимался глядеть в окно либо заводил какой-нибудь свой разговор с сыном боярским Афанасием Коробовым (единственным тверичем, которого при нем оставили), так, будто никого иного в горнице и не было.
      Нужды он ни в чем, кроме свободы, не испытывал, обращались с ним уважительно, кормили и поили хорошо и вдосталь. В Гавшиных хоромах были ему отведены две просторные и светлые горницы, утром и вечером мог он посещать крестовую палату и слушать церковные службы. Когда просил,– выпускали погулять в сад, который, как и весь Гавшин Двор, был обнесен двухсаженным бревенчатым тыном. Однако его всегда сопровождал либо сам Гавша, либо кто-нибудь из его четырех братьев, смертельно надоедавших Михаиле Александровичу своими увещеваниями, и потому эти прогулки и вскоре совсем прекратил.
      Самое худшее заключалось в том, что он был совершенно разобщен со своими людьми и ни от кого не мог узнать, что делается за стенами его тюрьмы. Однажды только зашел к нему тайный доброхот его, боярин Иван Васильевич Вельяминов, который, зорко оглядевшись по сторонам, успел поведать, что всех тверских бояр держат друг от друга розно, по различным московским дворам, и что из тверичей, приехавших с князем Михайлой, никого из Москвы не выпустили и стерегут крепко, чтобы не дали знать великому хану либо Ольгерду Гедиминовичу.
      – Но ты, княже, не печалуйся,– добавил Вельяминов, – я тебя в беде не оставлю. Уже скачет мой…– но в эту самую минуту вошел в горницу Гавшин брат молодший, любимец Дмитрия – боярин Кошка, который и не дал досказать начатого Вельяминову. Так и не узнал князь Михаила, кто и куда скачет, но все же понял, что Вельяминов послал куда-то гонца, и это его сильно подкрепило.
      Недели полторы спустя зашел было Иван Васильевич в другой раз, но проклятый Кошка как учуял,– Вельяминов в одну дверь, а он в другую, и снова не дал говорить. Оставалось ждать терпеливо, пока дело само покажет, куда поскакал гонец Вельяминова и что из того получилось. Все же надежда на то, что его скоро выручат, теперь была,– Михаила Александрович подбодрился и стал отругиваться от уговаривающих с прежним подъемом.
      Но текли дни и недели, а все оставалось по-старому, пленник снова начал впадать в уныние. В этот день, едва он, проснувшись, открыл глаза и увидел над собой потолок ненавистной Гавшиной горницы, – темной хмарой наползла на него тоска, которая еще усилилась после ранней обедни, когда, выходя из крестовой палаты князь вдруг осмыслил, что нынче, горячо молясь о своем избавлении, он просил Бога о совершении чуда.
      «Ужели и впрямь не осталось мне на что надеяться кроме как на чудо?» – почти с отчаяньем подумал он и возвратился к себе в горницу мрачный и подавленный, впервые за все время не получив от молитвы никакого облегчения.
      Сын боярский Афанасий Коробов, сидевший у открытого окна и от скуки вырезывавший из липового чурбачка замысловатый ковшик,– заслышав шаги, поднял голову и глянул на вошедшего князя.
      Михаила Александрович, которому в ту пору шел уже тридцать шестой год, был, как и все Тверские князя ростом высок и собою дороден. Красивое, обычно приветливое лицо его было сейчас зло и хмуро, а в серых глазах клубилась такая тоска, что у боярского сына, боготворившего своего государя, сжалось сердце.
      – Помолился, княже?– спросил он, надеясь вовлечь князя в разговор и как-нибудь подбодрить его. При веселом, общительном характере Михаилы Александровича прежде это удавалось ему без особого труда.
      – Помолился, Афоня,– безразличным голосом ответил князь.
      – Ну, вот и ладно! Господь твою молитву услышит беспременно. Он тя не покинет! Ты только крепче верь в Его милость, да и сам не поддавайся кручине.
      – Легко сказать! Второй месяц уже в плену досиживаем…
      – Второй месяц! Да нешто это много? Иные и годы сидели. Да ведь и не в татарской неволе томимся: держат нас тут неплохо и харч дают важный.
      – Утешил хворого золотой постелью,– невесело усмехнулся князь.
      – А что? Все лучше, нежели сидеть в яме, в железах либо в колодках. Могло быть и так.
      – Погоди, может, еще и в яму посадят. От Москвы всего ожидать возможно… Сколько крови-то на ней нашей, тверской!
      – За ту кровь она Богу заплатит, княже. А ныне не те времена. Вот увидишь: заставят Дмитрея нас ослобонить.
      – Я и сам того ждал. Да когда оно будет-то? Должно, когда черт помрет, а он еще и хворать не начал…
      Коробов открыл было рот, чтобы что-то ответить, но в этот миг дверь чуть слышно скрипнула, и на пороге выросла стройная фигура боярина Вельяминова. Обежав горницу глазами и убедившись, что в ней нет посторонних, он быстро подошел к Михаиле Александровичу вплотную и не переводя Духа негромко сказал:
      – Знай, княже: ныне поутру прибыл ханский посол к Дмитрею Ивановичу. Я его давно ждал, ибо как только тебя схватили,– тотчас отправил к хану гонца с упреждением и молил не оставить тебя в беде.
      – Спаси тебя Христос, Иван Васильевич! А хан Абдал-лах…
      – Я не к Абдаллаху посылал, а к Азизу, княже. Абдаллах и Мамай с Дмитреем сейчас хороши и могли взять его сторону. А хану Азизу давно дань Москвой не плачена, и он поди, рад будет такому случаю. К тому же он, кажись, ныне сильней.
      – Ну и что ж тот посол?
      – Посла велено поставить на Посольском дворе, и когда его князь великий примет, того не знаю. Опасаюсь я одного, что Дмитрей да митрополит сумеют как-либо татарина улестить али наплетут ему на тебя такого, что он их действа одобрит. Сам ведаешь, святитель наш на таких делах съел.
      – Как же быть-то теперь? – забеспокоился Михаила Александрович. – Ты бы не мог, боярин, с тем послом свидеться либо кого подослать к нему?
      – Коли случай будет, вестимо, не премину. Только навряд ли то удастся: Дмитрей наказал своим людям с ханского посла глаз не спускать и тотчас доводить ему – куда он пойдет, что станет смотреть и с кем общаться. А меня Кошка, по всему видать, тоже кой в чем уже уподозрил. Потому и тороплюсь обсказать тебе все, покуда он не нанюхал моего следа.
      – Что же мне делать-то?
      – Ты жди. Ежели мне с послом говорить удастся, я тебя упрежу, приду сюда сам. Хоть и не один буду, но ты знай: показался я,– стало быть, все ладно. А коли до третьего дня меня не увидишь, подымай шум и требуй, чтобы тебе самому дозволили говорить с ханским послом. Перед тем за день попросись погулять в саду, ходи поближе к тыну и, после скажешь, что слыхал, как по ту сторону прохожие о приезде посла промеж собою говорили.
      – Ладно, сделаю. Только нешто они дозволят?
      – Опробовать все одно надобно. Может, и испужаются, когда станет им ведомо, что ты о приезде посла знаешь.
      – А кто посол-то?
      – Молодой какой-то татарин, видать, из ханов, бунчук о трех хвостах. Ну, ин ладно, оставайся покуда с Богом, Михайла Александрович, и уповай на Его милость. А я пойду. Коли кого из Гавшиной братии повстречаю, скажу, что приходил увещевать тебя о крестоцеловании. Да все лучше уйти неприметно.
      – Али никто не видел, как ты вошел?
      – Видела челядь, да ей что? Нешто мало нас, бояр, Гавше либо к тебе от Дмитрея приходит?

Глава 13

      Минуло еще два дня, а Вельяминов не появлялся. Впрочем, Михаила Александрович не очень и надеялся, что боярину удастся говорить с послом, а потому сам приготовился действовать, как было условлено.
      На следующий же день он попросил выпустить его на прогулку, что было ему, как обычно, дозволено. Гавша Андреич вышел в сад вместе с ним, но едва они успели пройти из конца в конец, как явился воевода Плещей – младший из братьев митрополита – и позвал боярина к великому князю.
      – А чего там стряслось?– лениво спросил Гавша.
      – Почто зовет тебя Дмитрей Иванович, мне не ведомо,– ответил Плещей, – а только наказывал он, чтобы ты был немедля.
      – Ин ладно, иду… Только уж ты, Александр Федорович, побудь тут покеда с князем Михайлой. Чай, он долго гулять не станет.
      Все это было как нельзя более на руку Михаиле Александровичу. Покуда боярин и воевода разговаривали промеж собой, он стоял у самого забора и свободно мог слышать, что говорилось на улице. Оттуда в это время и впрямь доносились какие-то громкие голоса.
      Таким образом, с этой стороны все было подготовлено, и на другой день, едва пообедав, князь Михаила, через прислуживавшего ему отрока, передал Гавше, что хочет с ним говорить.
      Гавша, в простоте душевной решивший, что Тверской князь наконец образумился и надумал поцеловать крест Дмитрию, – сейчас же явился на зов, хотя и собирался как раз вздремнуть после сытного обеда.
      – Ну, вот, княже,– почти умильно начал он,– видать, Господь открыл наконец твои уши для истины.
      – Открыл, открыл, боярин, не сумневайся! И теми открытыми ушами слыхал я, что прибыл в Москву посол от хана Азиза. Я его давно о/кидаю, ибо сам знал, да и вам, дуракам, говорил не раз, что великий хан меня в обиду не даст. Желаю говорить с тем послом!
      Гавшу слова князя поразили, как обухом. Умом он не был скор, а потому, прежде чем сообразил – надо ли отрицать приезд посла, почти непроизвольно произнес:
      – Да ты отколь о том сведал?
      – Тебе по дружбе открою,– усмехнулся Михаила Александрович.– Покуда ты вчера в саду с Плещеем растабаривал, стоял я у самого тына и слышал, как о том народ на улице говорил.
      – Вишь ты, какое дело!– пробормотал перепугавшийся боярин. Как раз в этот день поутру Дмитрий Иванович принимал ордынского посла, и Гавша своими ушами слышал, что хан Азиз и впрямь требует немедленного освобождения Тверского князя. Плохо, что Михаила Александрович о том раньше времени сведал, да еще по его, Гавшиной, оплошке…
      – Дело такое, что допусти меня говорить с послом! Не то вовсе вам, разбойникам, худо будет!– крикнул князь Михаила.
      – Да нешто оно в моей власти, Михаила Александрович? Я и сам человек подневольный: мне что государь мой велит, то я исполняю.
      – Ну, так ступай к своему государю и доведи ему: Тверской, мол, великий князь требует пустить его к ханскому послу! И добавь: хуже будет, коли сам посол того потребует!
      – Мне что? Я, пожалуй, доведу… Только навряд ли Дмитрей Иванович тебе такое дозволит.
      – Свой-то умишко у него не длинней бороды, я знаю. Но, может, у владыки разумом разживется. Авось смерекают вместях, что лучше хоть теперь добром поладить, нежели на ханский рожон переть!
      Боярин ушел, что-то бормоча, а Михаила Александрович, оставшись вдвоем с Коробовым, принялся, не жалея крепких слов, ругать всех Московских князей, какие когда-либо жили, а наипаче всех – Дмитрия Ивановича. Он быстро распалялся, но был отходчив, а потому, отведя душу, вскоре заснул сном праведника и проснулся, когда уже смеркалось.
      – Эй, Афоня!– крикнул он, открыв глаза и разом садясь на постели.– Не приходил боярин, покуда я спал?
      – Никого не было, княже,– отозвался от окна боярский сын.
      – А ну, начинай шуметь!
      Двери снаружи были заложены на засов, и когда требовалось вызвать кого-либо из челяди, узники стучали в них деревянной колотушкой. На сей раз Афоня исполнил это с таким усердием, что через минуту сломя голову прибежал сам дворецкий.
      – Гаврила Андреич где?– грозно спросил князь Михаила, едва только дверь открылась.
      – В трапезной, княже,– ответил испуганный дворецкий.– Только что вечерять собрался.
      – Зови его сей же час сюда! Да скажи: долго ждать не стану! Вот досчитаю до ста, и учнем крушить окна и двери! Дворецкий исчез, и очень скоро запыхавшийся Гавша предстал перед Тверским князем.
      – Ну, что?– спросил последний.– Говорил ты с Дмитреем Ивановичем?
      – Говорил,– ответил Гавша.
      – Почто же до сей поры ко мне носа не кажешь? Нешто не знаешь, что я ожидаю его ответа?
      – Знаю… Только мало тебе будет радости в его ответе.
      – Что же сказал он?
      – Сказал, что ежели хочешь сразу отсель выйти,– целуй крест ему, великому князю Московскому и всея Руси, и после того с ханским послом хоть до самой смерти не разлучайся. А нет,– так сиди и жди. Коли будешь надобен, тебя позовут.
      – А, так! Ин, ладно, поглядим! От ханского посла он меня все одно не укроет! Разве что уморит, как родичи его моего отца и деда уморили! Он, часом, тебе не велел еще подсыпать мне зелья в вино либо во щи?
      – Бога побойся, княже,– перекрестился боярин,– нешто Дмитрей Иванович таков?
      – А каким ему быть? От худого семени не жди доброго племени! Али душегуб и разбойник Калита не родной ему дед?
      – За деда внук не ответчик. А Дмитрей Иванович не таков,– сказал Гавша, начиная помаленьку наливаться кровью. – И коли молвить истину, не зря он тебя ныне мурыжит, у него только и думки – как бы Русь из татарского ярма вызволить, а ты у него на загривке как чирей сел!
      – Он вызволит, как же! Дадут белке орехов, когда зубов не станет!– кричал Михаила Александрович.– Досе Москва лишь Орду от Руси вызволяла, а не Русь от Орды! Али забыл, как она с татарами нашу Тверь усмиряла и жгла, когда мы поднялись против Щелкана? А потом и Смоленск, за то, что хотел отложиться от Орды? Теперь же я вашему князьку крест целуй! Почто он мне не поцелует, коли он такой уж о Руси печальник? Я без обману хочу Русь от татарского гнета спасти!
      – Эх, княже! Что промеж ваших дедов деялось, то давно осталось позади. Видать, все там были хороши! А ныне я тебе вот что скажу: коли бы в той сваре верх взял ваш Тверской род,– днесь надлежало бы нам всем под твою руку идти, а не под Дмитрея. Но поелику возвысилась Москва и она сейчас всех сильнее,– на нее уповает весь русский люд, а не на вашу культяпую Тверь, что на Ольгердовых костылях где-то позади волокется! Ты вот человек вельми ученый, но, видать, учение тебе впрок не пошло, ежели ты этого не разумеешь,– в сердцах добавил боярин и вышел из горницы, хлопнув дверью.
      *Зелье – отрава, яд.
      *Щелканом звали на Руси Чол-хана, татарского наместника в Твери, убитого в 1327 г. восставшими тверичами.

Глава 14

      В тот самый вечер, когда в хоромах боярина Гавши Кобылина происходили эти события, – в Чудовом монастыре митрополит Алексей беседовал с Карач-мурзой. И потому на следующий день дело приняло новый и совершенно неожиданный для князя Михаилы оборот.
      Утром, когда владыка рассказал Дмитрию Ивановичу о том, что ему удалось склонить на свою сторону Карач-мурзу, который обещал говорить с Тверским князем,– Дмитрий, в свою очередь, поведал святителю, что Михаила Александрович узнал о приезде посла и домогается свидания с ним.
      – Ну, и что ты ему велел ответить, княже?– спросил митрополит.
      – Велел ответить, что ежели крест мне поцелует,– волен говорить с кем хочет. А инако пусть ждет моего решения.
      – Мыслю я так,– промолвил святитель после небольшого раздумья.– Надобно теперь сказать, что коли он хочет говорить с ханским послом, ты ему в том не препятствуешь. Так будет для нас лучше. Ежели Карач-мурза сам его позовет,– Михаила беспременно станет похваляться, что вот, мол, Московский князь той встречи допустить не хотел, да пришлось ему пойти на попятный. Есть и другое: эдак он не сможет говорить, что Карач-мурза заставил его крест целовать по нашему наущению. Посол его не звал,– сам он навязался на разговор с ним.
      – Истина, отче, так оно лучше будет,– согласился Дмитрий.
      – Стало быть, на том порешим. Я сей же час упрежу обо всем мурзу. Чай, и он таким поворотом останется доволен: ему будет куда ловчее, ежели не он, а сам Михаила о тез делах речь заведет. А ты после полдника пошли сказать Тверскому князю, что к ханскому послу путь для него открыт.
      Получив от великого князя новые распоряжения, Гавша Андреевич немедля отправился к своему узнику.
      – Бывай здоров, княже,– сказал он, входя в горницу и перекрестившись на образа.– Ну, как? Все еще серчаешь на Дмитрея Ивановича за вчерашнее?
      – Провалились бы вы оба в преисподнюю али еще куда подалее, – не громко, но прочувственно ответил князь Михайла, поворачиваясь к боярину спиной и тем показывая, что вступать в разговор не намерен.
      – Вот Богу-то и видать, кто из вас двоих сердцем чище! Ты ему провалиться сулишь, а он мне повелел: скажи, мол, князю Михаиле Александровичу, что коли желает говорить с ханским послом, я ему в том не помеха. Пускай идет хоть сегодня и беседует с татарином, о чем ему надобно.
      Князь Михаила был этим известием изрядно удивлен, но виду не показал. Он снова повернулся к Гавше лицом и, усмехнувшись, промолвил:
      – Отколе взялась такая доброта, отгадать не трудно: не иначе как сам посол захотел меня повидать и дознаться правды,– вот князек-то ваш и поджал сразу хвост.
      – Ежели бы так было, тебе бы сказали: в такой вот час иди к послу, да и только. А тебе говорят: иди, ежели сам хочешь и когда тебе любо. А коли размыслил,– не ходи. Дмитрей Иванович тебя не неволит.
      – Когда же идти-то?– помолчав, спросил князь Михайла.
      – А уж это ты сам решай. Коли желаешь, я пошлю человека на Посольский двор, дабы узнал он, когда посол тебя принять схочет. По ответу глядя и пойдешь. Отпустить тебя дозволено одного, без стражи. И такоже сам в обрат воротишься, когда наговоришься с послом.
      – А где я толмача возьму? Ослобонили бы хоть на час боярина моего Федора Бибика: он сам ордынского роду и по-татарски знает вельми добро.
      – Толмач тебе не занадобится, княже: ханский посол по-нашему чешет, словно бы на Руси родился. Сам слыхал.
      – Ну, то еще лучше,– обрадовался Михаила Александрович.– Коли так, боярин, будь ласков, пошли кого-либо на Посольский двор немедля. Пусть твой человек спросит,– не можно ли мне сейчас прийти?
      Когда пожилой и невозмутимый нукер ввел князя Михаилу в посольские покои, Карач-мурза, в полосатом шелковом халате и в расшитой золотом тюбетейке, сидел на скамье у стола и, макая гусиное перо в плошку с чернью, что-то писал на лежавшем перед ним листе сероватой бумаги.
      И наружность и занятие посла были столь необычны для татарина, что Михаила Александрович в первый миг растерялся и подумал,– не подстроено ли все это Дмитрием? Но быстро сообразил, что будь это так,– ордынца сумели бы сделать более похожим. И потому, отбросив сомнения, он поклонился в меру низко и сказал послу, который в эту минуту поднял голову и глянул на вошедшего:
      – Будь здрав на многие годы, почтенный мурза! А я, Михайла, княж-Александров сын и великий князь Тверской, усердный за тебя Богу молельщик.
      – Здравствуй в мире и ты, князь,– негромко ответил Карач-мурза, кивнув головой.– Садись и сказывай, почто хотел меня видеть?
      – Допрежь всего,– сказал князь Михаила, еще не садясь, как того требовал обычай,– хотел я тебя спросить: здоров и благополучен ли отец мой, великий хан Азиз-ходжа, наш мудрый повелитель и заступник всех неправедно обиженных?
      – Великий хан Азиз-ходжа, да пребудет с ним навеки милость Аллаха, здоров и благополучен. Садись же и говори, какое дело привело тебя ко мне?
      – Ты, высокородный мурза, не обессудь, что пришел я с пустыми руками и не могу ныне одарить тебя, как велит обычай и как мне бы самому хотелось. Сам знаешь, я тут не дома. Но уж как только ворочусь к себе в Тверь, тотчас пришлю тебе мехов собольих и саблю такую, что не у всякого хана сыщется…
      – На добром слове тебе спасибо, князь, но даров твоих мне не надобно. Сказывай о деле.
      *Бумага была изобретена китайцами во II в. до нашей эры. В средние века секретом ее изготовления владели арабы, от которых крестоносцы перенесли его в Западную Европу. На Руси она начала входить в употребление в первой половине XIV в., в Средней Азии еще раньше того. Гусиные перья впервые начали употреблять в VII в., в Испании.
      – Коли так, изволь,– промолвил несколько удивленный Михаила Александрович.– Скажи, почтенный посол, ведомо ли великому хану, что Московский князь Дмитрей Иванович, по любви и братству зазвавши меня в Москву, тут повелел схватить и вот уже два месяца томит в заточении?
      – Великий хан знает о том от твоего гонца. И он прислал меня сюда, чтобы моими глазами увидеть истину и моим разумением снова наладить мир и согласие промеж Москвой и Тверью.
      – Благодарение Господу!– обрадованно воскликнул князь Михаила.– Коли так, ты уже повелел Московскому князю ослобонить меня и моих людей?
      – Да. Такова воля великого хана, и я возвестил ее князю Дмитрею Ивановичу.
      – Спаси тебя Господь, мурза! А великому хану Азизу-ходже, заступнику и покровителю моему, земно кланяюсь и обещаюсь быть верным слугою. Стало быть, я могу хоть сего же дня ворочаться в Тверь?
      – Тверь не твой город,– спокойно промолвил Карач-мурза.– Ты можешь ехать в свою вотчину, в город Микулин.
      – Как в Микулин?! Да ведь я ныне в Твери княжу!
      – Ты сел в Твери силою и ханского согласия на то не испрашивал. Досе мы знаем Тверского великого князя Василея, дядю твоего,– а ты для нас князь Микулинский. И ежели набольший из русских князей, Дмитрей Иванович, тебя в Тверь не пускает,– правда на его стороне, ибо старый Тверской князь, коего ты незаконно согнал, жил с ним в мире и в дружбе, а ты того не хочешь!
      – В том он солгал тебе!– воскликнул князь Михаила, пораженный таким неожиданным для себя оборотом дела.– Я с ним войны не ищу! Не хочу лишь крест ему поцеловать и признать себя его молодшим братом. Но равным быть согласен, хотя всем ведомо, что род мой выше его рода и что великое княжение над Русью по закону мне надлежит!
      – У меня нет повеления от великого хана разбираться в том, чей род старше, князь. Но мне велено рассудить вас двоих,– князя Дмитрея и тебя. И я рассудил так: у князя Дмитрея нет права держать тебя в неволе, и ты свободен. Путь же твой из Москвы – в Микулин. А ежели хочешь в Твери княжить, допрежь того поладь добром с Московским князем. Без этого ни помощи, ни признания тебе от великого хана не будет.
      – Эх, мурза! Воистину слепы вы там, в Орде! Ужели же великий хан не может уразуметь, что у Дмитрея на уме? Коли он нас, князей русских, всех себе покорит, мыслишь ты – станет он платить вам дань и ходить под рукою вашего хана? Он хочет стать единым и вольным царем над всей Русью, и вы же ему в том пособляете!
      – А тебе, русскому князю, стало быть, любо, чтобы Русь всегда оставалась под рукою татарского хана и Орде дань платила?– спросил Карач-мурза, и в голосе его так явственно прозвучали насмешка и презрение, что Михаила Александрович смешался и забормотал:
      – Да ведь ты, мурза, ханский посол!… Я к твоей выгоде говорю. Нешто тебе великий хан скажет спасибо, коли ты его ворога укрепишь? Даже дивно мне от тебя такое слышать!
      – Ты по мне не болей, княже,– из воли великого хана я не выйду и за действа свои перед ним ответить сумею. Да он и сам знает, что плох тот государь, который своей земле добра не хочет.
      – Да нешто я своей земле добра не хочу! Ну, как я с тобою, с татарином и с ханским послом, о том говорить могу? Или, может, ты вовсе и не татарин?
      – Речь у нас не обо мне, а о тебе. И о том, где тебе надлежит княжить,– в Твери либо в Микулине.
      – Вестимо, в Твери! И отец мой, и дед, и прадед были великими князьями Тверскими, ныне их стол надлежит мне и по закону и по общему хотению. Даже дядя мой, князь Василей Михайлович, хотя попервах и полютовал немного, а все же от великого княжения отступился добром и перешел из Твери обратно в Кашин.
      – Перешел «добром» потому, что ты привел с собою литовское войско, коему он все одно не мог противустоять. А вот послушаем, что он скажет, когда за его спиною будет стоять московская рать да туменов десять татарской конницы? И много ли от того приключится пользы твоей земле и твоему народу?
      – Стало быть, только на том вы меня в Твери и оставите, что поцелую я крест Московскому князю? – помолчав, спросил Михаила Александрович.
      – Ежели поцелуешь князю Дмитрею крест и крестоцелование свое будешь блюсти, великий хан,– да умножит Аллах его славу,– обещает тебе свою милость и пришлет ярлык на княжение в Твери. А инако от Орды для себя добра не жди.
      Михаила Александрович задумался. Конечно, надеясь на помощь князя Ольгерда и на разруху в Золотой Орде, можно было бы упереться на своем и отказаться от крестоцелования, а вместо Микулина поехать и сесть в Твери. Но кто знает, захочет ли Ольгерд ввязываться в войну с Ордой и не объединятся ли оба хана для совместного похода, сулящего им богатую добычу? Тверь к тому же еще как следует не укреплена,– не то что Москва… Стены деревянные, да и те всюду протрухлявились. Запасов в городе вовсе мало… «Пожалуй, лучше будет для видимости покориться, чтобы дали время справить свои дела и столковаться с Литвою,– подумал он,– а тогда еще поглядим – кто кого! За порушенное же крестоцелование, поелику меня к нему принудили, Бог не осудит!» Придя к такому заключению, он тяжело вздохнул и сказал:
      – Ин будь по-твоему! Коли нельзя иначе, поцелую крест Дмитрею Ивановичу. Доведи великому хану: хотя и делаю то по принуждению,– первым клятвы своей не порушу, и доколе Москва меня не тронет, и я ее трогать не стану. Но пусть и назовусь, для людей, молодшим братом Дмитрея,– все одно в Твери буду править по своей воле, и ты ему скажи, чтобы знал свое, а мне бы не указывал.
      – В Тверской земле хозяином будешь ты, а на Руси – князь Дмитрей. В чем ином он тебе указывать не станет, но за измену призвать тебя к ответу может всегда. И ты это помни.
      – Да ведь этак он что хочешь за измену посчитать может! К примеру, учну я свой город обновлять либо приедет ко мне погостить зять мой, Ольгерд Гедиминович, а он скажет, что я к себе Литву призвал, чтобы с нею вместе на Москву идти! А коли не сам он такое выдумает, так митрополит ему назудит в уши. Ты его еще не знаешь, нашего святителя! Нешто не по его наущению меня Дмитрей схватил?
      – Митрополит – человек святой жизни и великой мудрости. Его знает и чтит вся Орда. И никто плохому про него не поверит. А тебя я чем доле слушаю, тем более тебе дивлюсь. Даве ты меня спросил,– татарин ли я? Ну, а теперь я спрошу: да точно ли ты русский, князь Михаила?
      Михаила Александрович остолбенел,– для него это было уж слишком. Подозрение, возникшее при первом взгляде на посла, нахлынуло на него с новой силой и разом обратилось в уверенность. Конечно, все это подстроено Дмитрием и митрополитом, чтобы обманом заставить его поцеловать крест Московскому князю либо уйти из Твери в Микулин! Потому Дмитрий столь нежданно и позволил ему идти к послу… И с ним говорит теперь какой-нибудь московский прощелыга, одетый татарином, думая поймать его, Тверского князя, в эдакую детскую ловушку! Но нет, шалишь!
      – Ах ты, шут стоеросовый!– закричал он, побагровев от гнева.– Ты что же, думал – я дите неразумное либо николи не видел настоящего татарина? Битый час плетешь тут невесть что и мыслишь – так вот я тебе и поверил! Дурачье московское! Хоть бы кого иного послом-то вырядили, а ты, поди, от Орды и близко не бывал! Я едва глянул на твою харю, так сразу и разгадал всю вашу затею! Ужо пождите: великому хану будет ведомо, что за дела вы тут творите его именем,– тогда поглядим, какой ярлык он вам пропишет!., да чего ржешь-то как жеребец?
      Карач– мурза, при первых словах Тверского князя, открыл рот от изумления, затем грозно нахмурился и вскочил с места. Но в следующий миг гневное выражение его лица внезапно сменилось веселым. Он широко улыбнулся, показав собеседнику два ряда белых, как кипень, зубов и наконец, позабыв о своем посольском достоинстве,-повалился обратно на скамью и захохотал безудержно и так заразительно, что у Михаилы Александровича гнев сразу остыл и ему тоже захотелось смеяться.
      – Эк тебя прорвало,– промолвил он.– Ну, ладно, хватит! Выкладывай теперь – кто ты таков и кто тебя научил предо мною скоморошничать?
      Утирая рукавом выступившие на глазах слезы, Карач-мурза достал из кармана золотую пайцзу и бросил ее на стол перед князем Михайлой.
      – Не сумневайся, князь,– сказал он, не без труда придавая своему лицу обычное невозмутимое выражение,– я настоящий посол, хотя и мало похож на татарина, а потому буйство твое тебе в вину не ставлю. Но думаю, что разговор наш можно на этом закончить. Завтра ты поцелуешь крест князю Дмитрею Ивановичу и после того можешь ехать в Тверь. Я доведу великому хану, что ты волю его исполнил, и он пришлет тебе ярлык на тверское княжение.

Глава 15

      И тогды князь великий Дмитрей Иванович да Алексей митрополит попускаша князя великого Михаила Александровича Тферьского и бояр его восвояси. Князь же Михаиле осерчаша вельми и о том негодоваше, что ему учинили на Москве, и положил то в обиду и про то имеаше розмирие к великому князю, наипаче же на митрополита жаловашеся,– к нему же веру имел паче всех, яко по истине святителю. Троицкая летопись
      Спустя день в соборной церкви Успения Пресвятой Богородицы, после торжественного молебна, князь Михаила Тверской целовал крест Дмитрию Ивановичу, великому князю Московскому и всея Руси.