Четвертый день уже тройка неказистых лошадок тащит лесными дорогами старый возок, с сидящей в нем одинокой женщиной. Ссутулился, дремлет на облучке холоп-возница, забаюкала его летняя марь,– невмочь даже прикрикнуть на лошадей…
      Набегает, стелется знакомый путь. Все одно и то же: ползут мимо лохматые зеленые стены, то щедро обрызганные солнцем, то темные и смурые, как осенние тучи; нависают над дорогой цепкие лапы елей, будто хотят выхватить путника из возка и навсегда укрыть его от людей и от солнца в черной своей гущине; пролепечет что-то вдогонку печальная осина,– хотя ветра и нет, а всегда, будто в предсмертном страхе, тихо трепещет ее листва; темными громадами толпятся по обочинам неохватные стволы сосен, да кое-где, словно напуганная девушка, выбежит из чащи березка и встанет у самой дороги, будто молит проезжего защитить ее от злых лесных великанов…
      Все одно и то же, родное и грустное… Заросла лесами святая Русь, нет им ни конца, ни краю! Но вот расступилась слева древесная рать, потеснилась,– дала место гречишному полю; за ним – золотое жниво убранной ржи, а там снова лес и под ним деревенька. Это Байково. Еще верст десять и дома! Сын уже давно ускакал вперед,– скучно ему плестись рядом с возком,– теперь уж, поди, в Кашаевке. Зашевелился и возница, обругал нерадивую пристяжную, вытянул ее кнутом. Тоскливо на сердце у Анны Матвеевны. Вот похоронила отца, мать тоже совсем плоха, а там, глядишь, и ее черед… Да не больно и жалко: жизнь прожита и не так она сложи лась, как душа ждала. Истинного-то счастья был короткий миг, а слез сколько!
      Откинувшись на спинку повозки и закрыв глаза, она унеслась мыслями в далекое прошлое, стараясь воскресить его в памяти год за годом. Семнадцати лет выдали родители синеглазую певунью Аннушку за боярского сына Данилу Катаева, годившегося ей в отцы. Не любила его Аннушка,– до венца всего раз-то и видела. Но добр и ласков оказался Данила,– только было начала привыкать к нему, как сникла навеки его удалая головушка под татарскими саблями… А потом пришел он, ее светлый княжич, и словно бы солнце немеркнущее зажег над серою равниной ее вдовьей жизни. Счастье пришло такое, что, казалось, его не вместить, но и тогда уже чуяло Аннушкино сердце, что недолгим будет оно. Не бывать серой утице женою гордого лебедя…
      Минул год, княжич стал государем-князем, подыскали ему невесту-княжну. Но не спешил он со сватовством,– крепко любил свою Аннушку! И кто знает, как бы дальше-то все сложилось, ежели бы не грянул внезапно гром: все потерял князь Василей злою волею татарского хана, только и успел прискакать проститься, прежде чем бежать в чужие края… В тот день догорело Аннушкино счастье в пламени его последних ласк.
      Уехал любимый и как в воду канул, так и не узнал никогда, что оставил здесь дочь… Если бы не это, едва ли она, Аннушка, долго бы прожила,– одолела бы ее злая тоска. Но, понявши, что скоро станет матерью, вновь обрела она волю к жизни, и когда девять месяцев спустя родилась Ирина,– в и как бы воскрес для нее навеки потерянный образ князя Василия.
      Потекли дни, полные тихой грустью и радостями материнства. Аннушка никуда не показывалась, и о рождении дочки за пределами уединенной лесной усадьбы не знал никто. О том, что будет дальше, она боялась думать, но втайне надеялась, что возвратится либо подаст о себе весть Василий Пантелеевич,– тогда все и решится, а пока лишь надобно, чтобы случившееся не стало достоянием людской молвы. Но минуло еще два года, а желанных вестей все не было. Стали уже кругом поговаривать, что сгиб, должно быть, князь
      Василий на чужбине, только не верила Аннушка этим слухам. И не ошиблась: услыхав однажды за воротами конский топот, выглянула она в оконце и света невзвидела: у крыльца слезал с коня княжий стремянный Никита Толбугин, вместе с ним уехавший. Хотела Аннушка выбежать навстречу, да ноги сделались такие, ровно бы кто из них кости вынул… Что-то сейчас она услышит?
      Никита вошел, помолился на образа и, едва глянул вниз, сразу увидел игравшую на полу двухлетнюю Аришу. Хоть и была девочка светленькой, но лицом походила на отца, и Никита без слов все понял. Да от него и скрываться-то не было нужды,– все равно что брат!
      Обсказав Аннушке вкоротке, что жив-здоров князь Василий и что ныне гостюет он за Каменным Поясом у белоордынского хана, который их принял ласково,– примолк Никита. Все поглядывал на Аришу и, видать, думал – как лучше сказать то, что еще не было сказано. Наконец решился:
      – Вот что, Анна Матвеевна… Знаю, причиню тебе боль, но правду ты знать должна, особливо теперь,– сказал он, кивнув головой в сторону девочки.– Оженился Василей Пантелеевич.
      – На ком же? – не сразу пролепетала Аннушка, едва удерживая слезы. Всегда знала она, что этим и должно кончиться, но все же удар был жесток. Никита это понял и, чтобы смягчить его, почел возможным даже слегка покривить душой, чего в ином случае никогда бы себе не позволил.
      – На ордынской царевне, на братаничне великого хана Мубарека, государя Белой Орды. Тут, видишь, не столько любовь, сколько надобность. Сама разумеешь, сколь важно ему было породниться с татарскими ханами, дабы воротить свое княжение. И сейчас он на это крепко надеется. Вестимо, коли знал бы он про нее,– снова кивнул Никита на Аришу,– может, и по-иному бы поступил. Но кто мог знать-то? А теперь уже дело сделано и в обрат не повернешь, ежели и захотел бы. И дивное дело: Аннушке сразу стало легче. Хоть и потерян был для нее князь Василий, а мысль, что женился он на другой не по влечению сердца, а по горькой нужде, примиряла ее со случившимся. Она нашла в себе силы довольно спокойно расспросить Никиту обо всем, что было с ними после отъезда из Карачева, и они беседовали более часу. Наконец гость сказал, что ему пора, но, прежде чем уехать, он спросил:
      *Братанична – племянница, дочь брата. Но так же называли и дочь племянника.
      – Ну, а ты, Анна Матвеевна, что мыслишь дальше-то делать?
      – Не знаю, Никита Гаврилович,– с тоской ответила Аннушка.– Что же делать-то остается? Буду доживать свой вдовий век…
      – Это ты зря. Теперь ты не о себе, а вот о ней должна думать,– промолвил Никита, целуя девочку, давно уже сидевшую у него на коленях.– Нешто возможно обречь ее на людское злословие? Да и ей самой, коли уж так все сложилось, лучше бы не знать, кто ее настоящий отец… Надобно тебе выйти замуж.
      – Что ты, Никита Гаврилович, нешто я теперь смогу…
      – Коли любишь ее, так сможешь,– строго сказал Никита.– Перемоги себя, для нее это сделай! Ужели попустишь, чтобы дочь князя Василея люди называли байстрючкой?
      – Ой, Господи! – со стоном вырвалось у Аннушки.
      – Вот о том я и говорю. И помыслить такого нельзя. А выйдешь замуж, и дело крыто.
      – Да кто меня возьмет-то теперь?
      – Возьмут, только захоти. Ты еще вон какая красавица! И знаю я хорошего человека, который издавна по тебе томился, только, вестимо, не казал виду, ибо не хотел встревать промеж тобою и князем. Теперь я ему шепну, будто ненароком, что оженился Василей Пантелеевич на другой, и голову готов положить на плаху, коли он к тебе вскорости не посватается. И ты согласись. Еще раз говорю,– человек он достойный и тебя ничем не попрекнет, а ей будет добрым отцом, ибо любит князя Василея, как и мы с тобой его любим.
      – А Василей Пантелеич…– начала было Аннушка, но слезы помешали ей говорить.
      – Василею Пантелеичу, я покуда ни о чем не скажу, окромя того, что жива ты и здорова.– поняв ее, промолвил Никита, – Зачем понапрасну душу ему бередить,– ему и так несладко… Ну, прощай, Анна Матвеевна, да хранит тебя и дочь твою Господь, и ежели будет на то Его святая воля,– еще свидимся.
      С тем Никита уехал, а вскорости и впрямь наведался к Аннушке сын боярский Михаила Софонов, которого она и прежде знала, ибо водил он приятельство с ее покойным мужем, хотя и был лет на десять его моложе. Не прошло и трех месяцев, как они поженились, и Ирина выросла в полной уверенности, как и все вокруг, что она родная дочь Михаилы Андреевича.
      *Байстрючка – незаконнорожденная.

      Спустя час после приезда домой, сидя за трапезой в кругу семьи, Аннушка выслушивала здешние новости и делилась своими. Любящий взгляд ее то и дело останавливался на лице Ирины,– сразу заметил в нем перемену: расцвело оно какой-то новой красой и будто все изнутри светилось. Рада возвращению матери? И рада, вестимо, да это не то… Ужели приезжий боярин?
      – Что же, значит, ныне пошел на поправку наш нечаянный гость? – спросила она, ибо разговор шел как раз о Карач-мурзе.
      – Слава Христу и Пресвятой Богородице, теперь поправится,– радостно откликнулась Ирина.– Вчерась впервые меня признал и с той самой поры все спит, а горячки ровно бы и не бывало!
      – А что, молод боярин-то?
      – Годов, должно, двадцать пять – двадцать шесть, маменька.
      – Не только молод боярин,– сказал Павел, дурашливо покосившись на сестру,– но и так собою пригож, что, будь я девкой либо молодой вдовой, присох бы к нему навеки!
      – Уймись, непутевый! – огрызнулась Ирина, густо покраснев.
      «Так и есть,– подумала Аннушка, не спускавшая с дочери глаз в продолжение этого разговора.– Эх, лихая беда в такие-то годы вдовою остаться. И душа, и плоть своего небось просят!…»
      – Вот оно как,– промолвила она вслух.– Ну, что ж, Аришенька, пойдем поглядим на хворого. Теперь и я пособлю тебе за ним ходить.
      Встав из– за стола и помолившись, они в обнимку дошли до горницы раненого и, тихонько отворив дверь, приблизились к постели.
      Карач– мурза спокойно спал, глаза его были закрыты, лицо за время болезни обросло темной бородкой. Едва взглянув на него, Аннушка почувствовала, что тугая, горячая волна хлестнула ее по сердцу и валит с ног: перед нею лежал князь Василий, точно такой, каким видела она его в последний раз, двадцать девять лет тому назад!
      «Господи, что это? Чудо или наваждение?» – успела подумать она, теряя сознание и падая на руки смертельно перепуганной Ирины.
      Маменька, светик, ну и напугала же ты меня, говорила Ирина, когда Аннушка, уложенная на лавку в соседней горнице, ее стараниями пришла наконец в себя.– И чего это тебе вдруг примерещилось?
      – Примерещилось? Нет, ништо…– слабым голосом ответила Аннушка, начиная припоминать случившееся.– Сама не знаю… Сердце зашлось, должно, растрясло меня в дороге…
      – Пошто же ты сомлела в тот самый миг, когда на Ивана Васильевича глянула? Ровно бы его испугалась!
      – На Ивана Васильевича? Ах, да… боярин-то наш. Так он, говоришь, Васильевич?
      – Ну, да, нешто я тебе прежде не сказала? Иван Васильевич. Али ты его уже где встречала?
      – Погоди, доченька, ничего покуда не спрашивай… Муторно у меня в голове. Дай в разум-то войти.
      – Испей вот еще водицы, родная,– протянула ей ковшик Ирина.
      – Теплая вода,– промолвила Аннушка, отхлебнув глоток.– Ты бы мне кваску холодного принесла из погреба.
      – Сейчас, маменька! А ты покуда закрой глазки и полежи тихо, ни о чем не думай!
      Едва затихли шаги Ирины, Аннушка была уже у двери в смежную горницу. Может, и впрямь померещилось? Надо было непременно взглянуть на приезжего боярина еще раз.
      С трепетом в душе, тихонько отворив дверь, она сделала два бесшумных шага вперед и снова едва не лишилась чувств: на постели лежал человек, похожий на князя Василия, как капля воды бывает похожа на другую каплю. Если бы с той поры не минуло почти три десятилетия, она поклялась бы, что это он! Но этот совсем молод… Васильевич? Господи, ужели такое возможно? А почему бы нет? Ведь он был женат!…
      Не в силах отогнать нахлынувших видений прошлого, Аннушка стояла как зачарованная, не отрывая взгляда от дорогого лица. Только раздавшиеся за спиной шаги и тихое восклицание Ирины возвратили ее мысли к действительности. Выйдя из комнаты больного и плотно притворив за собою дверь, она опустилась на лавку и с минуту сидела в задумчивости. Потом подняла глаза на дочь и промолвила:
      – Ну, Ирина, теперь сказывай все, как на духу, ничего не тая.
      – Да о чем сказывать-то, маменька? – спросила Ирина, стоявшая посреди горницы, с удивлением глядя на мать.
      – Расскажи все, с самых начал: как заявился сюда боярин, что о себе поведал и далее, день за днем, слово за словом, все, что было у вас говорено.
      – Да ведь мы же тебе даве все обсказали! Ну, коли желаешь, повторю: приехал, значит, боярин ввечеру, попросился ночевать,– конь у него охромел в дороге… Сказал, что едет из Москвы в Карачев, а звать его Иваном Васильевичем Снежиным. Потом стали вечерять, и батюшка уговорил его пожить у нас, доколе не завершит делов своих в городе…
      – А не сказал он, какие у него тут дела?
      – Говорил, что надобно ему повидать князя Святослава Титовича, да еще кой-кого в Карачеве, а после ехать в Звенигород.
      – А за трапезой у вас о чем был разговор?
      – О разном… Родитель много ему рассказывал о князе нашем покойном, Василее Пантелеевиче, и о всех тех делах.
      – И что же, боярин с охотою о том слушал?
      – Вестимо, с охотой, матушка! Еще и сам его все выспрашивал.
      – Добро… А наутро что он стал делать?
      – Наутро? За раннею трапезой спросил он, жив ли Семен Никитич Алтухов, и, узнавши, что жив, тотчас поехал к нему. Воротился к вечеру.
      – Али он и прежде знавал Алтухова?
      – Того не ведаю, маменька, он ничего не говорил.
      – Сколько же дней он тут прожил, до того как его сохатый боднул?
      – Дней семь либо восемь, уж, не помню точно.
      – И что делал во все те дни?
      – Да ничего, маменька! Раза два-три выезжал в город, а то с нами время коротал.
      – И тебе с ним часто доводилось беседовать?
      – Да, почитай, каждый день.
      – Наедине?
      – Бывало и наедине,– помедлив, ответила Ирина и порозовела, что не укрылось от пытливого взора матери.
      – И он о себе либо о своей жизни ничего тебе особо не говорил?
      – Ничего, матушка!
      – Припомни добро. Может, не прямо, а каким обиняком обмолвился он о родителях своих либо о себе самом?
      – Нет, вроде и обиняком не говорил… Уже после, в горячке, плел он, правда, всякую диковину… Ну, да ведь в беспамятстве человек чего только не скажет!
      – А что он говорил в беспамятстве?
      – Да всякую гиль… То возомнил себя татарином, а то вдруг сыном князя Василея Пантелеича. Аллаха тоже поминал… Все ехать куда-то рвался… Я уж всего и не упомню!
      – Так… Ну, теперь слушай, Ирина,– помолчав, продолжала Аннушка, и голос ее стал суров: – Сказывай, как перед Богом: что промеж им и тобою было?
      – Христос с тобой, матушка! Что же быть-то могло?
      – О чем вы с ним наедине беседовали?
      – Да о всяком… Нешто теперь все припомнишь!
      – Был у вас о любви разговор?
      – Да что ты, матушка, ровно на дыбе меня пытаешь? – рассердилась наконец Ирина.– Что я, девка на выданье либо черница? Уже и говорить с человеком нельзя!
      – Ирина! Ты его полюбила!
      – А хотя бы и полюбила! Кому от того худо?
      – Безумная! Ты понимаешь ли, что говоришь?! Ведь ежели промеж вас что было,– тебе теперь только одна дорога: в монастырь! Да и то не знаю, простит ли Господь!
      – Царица небесная! – испугалась Ирина, думая, что мать теряет рассудок.– Это за то, что женат-то Иван Васильевич? Почитай, в монастырях и местов бы таким не хватило! Да и не было у нас с ним ничегошеньки, Богом тебе клянусь!
      Но Аннушку это не удовлетворило. Расстегнув ворот летника, она сняла с себя золотой нательный крестик и протянула его Ирине:
      – Целуй на том крест! На кресте поклянись, что ничего, опричь разговоров, промеж вами не было!
      Ирина медлила, но видя, что глаза матери наполняются ужасом, а лицо постепенно белеет, она решилась:
      – Целовала я его однажды… в тот миг, когда увидела, что Господь от него смерть отвел. Да едва ли он это и помнит… А больше ничего не было, в том спасением души моей клянусь и святой крест целую!
      – Слава Христу и Пресвятой Деве,– с облегчением выдалось у Аннушки. – Не попустил, значит, Господь… Ну, теперь собирайся: поедешь погостить к сестре, в Елец. Сей же час велю закладывать возок. А невдолге, когда можно будет, сама за тобой приеду…
      – Маменька, ужели же у тебя сердца нет? – с отчаяньем воскликнула Ирина.– За что ты меня отсюда гонишь?
      *Гиль – чепуха, чушь.
      **Черница – монашка.
      – Не гоню, ласточка моя, а так надобно, нежно промолвила Аннушка, обнимая плачущую дочь.– Когда воротишься, я тебе все расскажу, а пока уезжай и верь, я лишь доброго тебе желаю.
      – А за ним кто же ходить-то будет? Ведь он еще как дитя беспомощный,– сквозь рыдания вымолвила Ирина.
      – О том не кручинься, донюшка! Я от него шагу не отойду, как мать ему буду, доколе он вовсе не поправится!
      – И я его больше не увижу?
      – Увидишь, коли сама захочешь, когда узнаешь всю правду. Поклянусь тебе,– никакой помехи в том чинить не стану! И сама скажу: люби его! Только сейчас ни о чем не спрашивай, золотко, а поцелуй меня крепко-крепко… вот так! И собирайся в путь.
      Час спустя, полная недоумения, но несколько успокоенная последними словами матери, Ирина уже катила, в сопровождении Павла, по дороге в Елец.

      Карач– мурза проснулся, когда уже смеркалось. Прежде всего он почувствовал, что лихорадка его оставила и что мысль работает ясно. Затем к этому присоединились сознание того, что раны почти не болят, и чувство здорового, давно не испытанного голода.
      Несколько минут он пролежал неподвижно, наслаждаясь ощущениями возвратившейся жизни, потом повернул голову и увидел сидевшую на обычном месте, неясную в сумерках, женскую фигуру. Он разом припомнил все, что произошло накануне между ним и Ириной, но ему казалось, что спал он совсем недолго, может быть, только забылся на миг, и что разговор их ждет своего продолжения.
      – Не уходи, радость души моей, прекраснейшее из творений Божьих,– с чувством произнес он.– Зачем ты мне не веришь? Не думай, что моими устами говорит болезнь: я вправду сын князя Василея Пантелеевича, клянусь тебе!
      – Я верю тебе, Иван Васильевич, и знаю, что ты говоришь правду,– ответила женщина, наклоняясь к нему, и Карач-мурзе показалось, что он снова бредит: этот голос был ему незнаком и склонившееся над ним лицо не принадлежало Ирине, хотя и имело с нею много сходства. Может быть, это и была Ирина, но внезапно постаревшая на двадцать лет.
      – Кто ты? – почти с ужасом спросил он.
      – Я мать Ирины.
      – Прости меня… ханум. Я не знал…
      – Зови меня Анной Матвеевной. Я сегодня приехала и уже знаю все о тебе.
      – Теперь, когда ты услышала то, что я сказал, думая, что рядом со мной сидит другая женщина, ты и в самом деле знаешь все,– не сразу ответил Карач-мурза.
      – Я знала и прежде, нежели ты сказал.
      – Когда могла ты узнать?
      – Я помню, каким был князь Василей Пантелеевич тридцать годов тому назад. И, едва на тебя глянув, догадалась, что ты его сын. А остальное мне сказала Ирина.
      – А где… Ирина?
      – Она уехала.
      – Как уехала? – заволновался Карач-мурза.– Куда уехала?
      – К сестре своей, в город Елец.
      – И она уехала сама, со мною даже не простившись?
      – Нет, не сама… Я отослала ее.
      – А, понимаю… Для тебя я поганый татарин! – возбужденно заговорил Карач-мурза.– Но зачем я буду молчать перед тобой о том, что ты уже знаешь? Я люблю Ирину, и она меня любит! Я приму веру своих отцов, вашу веру, и женюсь на ней, если только ты не думаешь, что сын князя Карачев-ского и внук великого хана Белой Орды плох для твоей дочери!
      – Вестимо, я такого не думаю. Но ты не можешь жениться на ней, хотя бы и принял православную веру.
      – Почто так?
      – Иван Васильевич! Светик ты мой ясный! Верь мне, я, как сына родного, тебя люблю, и скоро ты узнаешь почему. И лишь доброго хочу и тебе, и Ирине,– у меня у самой сердце кровью исходит! Но давай завтра о том побеседуем. Ныне ты слаб еще, а то, что услышишь, тебя растревожит…
      – Сегодня говори! Ведь это стократ хуже,– ожидать До завтра!
      – Ну, хорошо, будь по-твоему… Ты не можешь жениться Ирине потому… что она сестра твоя.
      – Бисмаллах! Что говоришь ты, женщина? Ты смеешься надо мной!
      – Не смеюсь… Она дочь родного отца твоего, князя Василия. А как это случилось, слушай…
      И Аннушка без утайки рассказала ему всю свою историю. Карач-мурза выслушал ее с величайшим вниманием, не прерывая и не обнаруживая особого удивления. Будучи по воспитанию ордынцем,– вопросы семейных отношений он, естественно, рассматривал с точки зрения мусульманина, а потому все услышанное,– хотя и было для него неожиданным,– легко укладывалось в рамки привычных представлений. И он не понимал – что, собственно, так волнует Аннушку и почему она даже как будто стыдится перед ним за свою былую близость с его отцом?
      По обычаям Орды, любая женщина, даже рабыня, сделавшись матерью, тем самым обращалась в законную жену отца своего ребенка, кем бы он ни был и совершенно независимо от того – есть ли у него другие жены. Таким образом, узаконивалось и положение новорожденного. И потому, в глазах Карач-мурзы, Аннушка являлась такою же женой князя Василия, какою была его собственная мать, а Ирина – таким же законным его ребенком, каким был и он сам. Да, она оказалась его сестрой, но сестрой по отцу, а в Орде это было далеко не то же самое, что сестра со стороны матери.
      Татарские законы разрешали браки между людьми всех степеней родства, за исключением трех: нельзя было жениться на своей матери, на своей дочери и на сестре от общей матери. Но взять в жены мачеху, тетку, племянницу или сестру – дочь своего отца от другой женщины, можно было совершенно свободно. Такие браки даже поощрялись, ибо они сохраняли от разделения семью и ее имущество.
      И в силу такого положения то, что в глазах Аннушки и всего христианского мира являлось непреодолимым препятствием к его женитьбе на Ирине, самому Карач-мурзе казалось только лишним к тому основанием. Но увидев, в какой ужас пришла Аннушка при его попытке все это ей разъяснить,– он сокрушенно умолк, поняв, что Ирина, как женщина, для него безнадежно потеряна, и прежде всего потому, что она сама, конечно, смотрит на это так же, как и ее мать.
      Когда Аннушка ушла, Карач-мурза долго лежал неподвижно и думал. Ему было нестерпимо тяжело и досадно, что не все люди живут по одним и тем же законам, что они, созданные одним и тем же Богом, толкуют Его волю по-разному, воздвигая между собой множество ненужных, мешающих жить перегородок и окружая себя условностями, которые делают их друг для друга чужими и «погаными»…
      Но сквозь боль и горечь утраты, из глубины его души, уже созревающей для восприятия христианства, постепенно рождалось и крепло сознание того, что в области семьи и род ственных отношений русские обычаи возвышенней и правильней татарских, а потому следует отнестись к ним с уважением и покориться судьбе.
      И он покорился. Это оказалось не столь трудным, как сам он думал вначале, ибо любовь его к Ирине не успела достаточно созреть и оформиться, и теперь, особенно в ее отсутствие, она легко переплавлялась в братское чувство.
      На следующее утро он коротко сказал Аннушке, что все ею говоренное и сделанное накануне он считает правильным и что с этого дня будет думать об Ирине только как о любимой сестре. И после этого каких-либо разговоров о ней старательно избегал.
      С Аннушкой, несмотря на то что она ухаживала за ним с заботливостью родной матери, у него не сложилось простых и задушевных отношений, хотя оба этого искренне хотели. Но необычность положения, заставившего их при первой же встрече обнажить друг перед другом самые сокровенные тайники души, создавала неловкость и натянутость, которую трудно было преодолеть! И Карач-мурзу явно тяготили последние дни, проведенные им в усадьбе Софоновых.
      После отъезда Ирины он пробыл в Кашаевке еще дней десять и едва почувствовал, что в состоянии сесть на коня,– уехал, сердечно простившись с хозяевами.
      Несколько месяцев спустя они имели случай убедиться, что он их не забыл: однажды, под вечер, в открытые ворота усадьбы два татарина вогнали десяток превосходных коней. Заслышав во дворе топот и крики, все семейство Софоновых в полном изумлении высыпало на крыльцо, как раз в тот момент, когда возле него спешивался Илья, стремянный боярина Снежина.
      Поклонившись в пояс, он поведал, что господин его шлет сыну боярскому Михаиле Андреевичу Софонову и всем домочадцам его низкий поклон, спрашивает о здоровье и в память дружбы и оказанного ему здесь гостеприимства просит принять этих коней.
      – Благодари боярина за память и ласку,– ответил растерявшийся Софонов,– но такого дара я принять не могу ведь этим коням цены нет! Воля твоя,– одного возьму, чтобы было обиды, а прочих гони в обрат!
      – Мой господин человек богатый,– промолвил посланный,– у него таких лошадей целые табуны. Он тебя от чистого сердца почтить хочет, и ты его крепко обидишь своим отказом.
      – Не могу принять! Что я – разбойник али совести у меня нет?
      – Жаль, что не можешь,– невозмутимо сказал Илья.– Коли так, пропадут ни за что хорошие кони.
      – Пошто им пропадать?
      – Боярин мне велел, ежели ты их взять не схочешь, в обрат не гнать, а пустить на волю, тут же, близ твоего жилья.
      – И ты такое исполнишь?!
      – Вестимо, исполню! Мне что господином моим приказано, то свято, и гневить его я нипочем не стану.
      – Вот задача! Ну, что тут станешь делать? Не пропадать же и впрямь таким лошадям! Ладно, да простит мне Господь,– беру их, но только я теперь Ивану Васильевичу на всю жизнь должник. Кланяйся ему земно, и да будет к нему вовеки милостив Христос! Здоров ли он и где ныне находится?
      – Благодарение Богу, боярин здоров и ныне в Орде покупает лошадей. Оттеля он и этих тебе прислал.
      – И жена, и детки его здоровы?
      – Господь их хранит, боярин.
      – А на словах что еще велел он передать?
      – Велел сказать, что всех вас вспоминает часто и имеет надежду еще когда-нибудь свидеться.
      – А еще что?
      – Еще наказывал он тебе довести, госпожа,– ответил Илья, обращаясь к Ирине,– что николи не забудет, как ты его, раненного, выходила, и просит тебя принять вот это, как приняла бы ты от родного брата. – С этими словами он протянул радостно взволнованной Ирине небольшую сафьяновую коробочку, в которой оказался золотой перстень с крупным голубым бриллиантом.
      Целый вечер ломал Михаила Андреевич голову, думая, чем бы отблагодарить боярина Снежина за его царские дары, и наконец решил послать ему в подарок единственную свою драгоценность,– оправленную золотом саблю, унаследованную от отца. Но когда, начистив ее как следует, утром он отправился искать боярского стремянного, оказалось, что того уже и след простыл.
      Ирина была предусмотрительней. Еще с вечера, отыскав Илью у коновязи, она ему сказала:
      – Передай князю своему низкий от меня поклон и скажи ему, что с перстнем, им присланным, доколе жива буду, не расстанусь. А ему дай вот это,– добавила она, снимая с себя золотой нательный крестик,– скажи, что то от сестры и что молитва ее с ним повсюду.