– Бог для всех. Счастливо и вам!
Во дворе усадьбы, перед одним из боковых строений, где, видимо, помещались дворовые люди, веселым полымем вихрился костер, вокруг которого сидели на корточках несколько ребятишек, молча наблюдая, как бородатый мужик, в рубахе-распояске, пристраивал над огнем вертел со вздетой на него крупной птицей. При свете пламени, которое освещало двор до самых дальних закоулков, путники, без всякой помехи въехавшие в отворенные настежь ворота, увидели справа и слева от себя несколько низких хозяйственных построек и навесов, и в глубине двора – старый бревенчатый дом в три сруба, с широким, крытым тесовой крышей крыльцом, с которого сбегали на землю пять-шесть покривившихся ступеней.
*Вотчинами в то время назывались родовые имения, нормально наследуемые, тогда как поместье давалось в виде вознаграждения за службу и обычно, по окончании этой службы или по смерти владельца, снова отходило в казну.
Чуть поодаль, в тени огромного дерева, виднелся второй дом, поменьше и без крыльца. Если бы не толстые, хорошо подогнанные бревна его сруба и не резные наличники на двух довольно широких окнах,– его можно было бы принять за избу зажиточного крестьянина. По всему было заметно, что усадьба эта принадлежит дворянину средней руки, имеющему средства жить удобно и не теснясь, но недостаточно богатому, чтобы позволить себе какие-нибудь лишние затеи.
Лай собаки, почуявшей наконец посторонних, заставил сидевших у костра обернуться. Прикрыв глаза ладонью и вглядываясь в трех незнакомых всадников, находившихся уже на середине двора, бородатый мужик крикнул:
– Фомка! Опять ты, паскуда, пригнавши коров, ворс не зачинил? А ну, бяги, не то я тебя!…
– Будь здрав, человече,– сказал Макар, подъезжая ближе.– Вижу, у вас тут добрый обычай: когда гости во двор тогда и ворота на запор!
– А что же? – бойко ответил мужик, смекнувший, что бояться нечего.– Добрым людям мы завсегда рады, злы и бешены ноне, сказывают, все перевешаны! А вы кто же такие будете?
– Приезжие мы, из самой Москвы. Господин ваш дома?
– Михаила Андреевич-то? Вестимо, дома!
– А ну, доведи ему, пусть выйдет на миг!
Через несколько минут на крыльце появился высоки! и крепкий мужчина, с красиво вьющимися седыми волосам! и короткой полукруглой бородкой. В левой руке он держал высоко поднятую горящую лучину, правой на ходу застегивал изрядно поношенный синий кафтан. Лица его, наполовину скрытого движущимися пятнами теней, нельзя было как следует разглядеть, но в голосе прозвучало неподдельно радушие, когда он, увидев перед собою трех незнакомцев сказал:
– Никак, Господь послал мне гостей? Добро пожаловать! Что честные люди, то вижу и сам, а как звать-величать, чаю от вас узнать.
– За привет и за ласку тебе спасибо, почтенный хозяин,– выезжая вперед, ответил Карач-мурза.– Я боярин Снежин, Иван Васильевич, и еду со своими слугами из Москвы в Карачев и далее. Да вот, в пути нас настигла ночь и конь, на беду, захромал. Ежели найдется у тебя где переспать да лошадям по охапке сена,– ничего более нам и не надобно, а тебе навеки будем благодарны.
– Все найдется, боярин, милости прошу! Живем не богато, но голодным либо непривеченным отселе, благодарение Господу, еще никто не уходил. Сделай милость, заходи в дом, а о слугах твоих и о конях мои люди позаботятся. Эй, Игнат, слышишь? – обратился он к бородатому мужику, стоявшему у крыльца.– Чтобы все было как подобает, да перво-наперво поднеси людям с дороги по чарке,– скажи Арине Михайловне, что я велел.
– Будь надежен, Михаила Андреич, я, чай, обычай знаю.
– Ну, вот. А ты, Иван Васильевич, может, в баньку с дороги-то? Как раз натоплена, я и сам только что парился. Тем временем и ужин поспеет.
– Благодарствую, боярин,– ответил Карач-мурза, не знавший, как величать собеседника,– от бани не откажусь: четыре дня почти не слезал с седла.
– Ну, вот и добро! Идем, я тебя проведу. А до боярина мне далеко,– зови меня без чинов, Михайлой Андреевичем.
***
Любит русский человек помыться-попариться, и в прежние времена пригласить званого или нечаянного гостя в баню было столь же в обычае, как предложить ему потрапезовать.
На Руси, с самой глубокой древности, баня была неотъемлемой принадлежностью каждого домашнего очага, и мылись в ней по возможности ежедневно, что некоторые западные историки отмечают с иронией, как своего рода блажь или чудачество, тем лишний раз подтверждая достоверность факта, о котором сохранилось немало и других исторических свидетельств.
Древнейшее из них,– записанное одним из греческих авторов третьего века и переведенное на славянский язык нашими первыми летописцами,– принадлежит апостолу Андрею Первозванному, как известно, проповедовавшему христианство в восточнославянских и скифских землях. Вот что он рассказывал, возвратившись оттуда: «Дивно видех аз само, словеньскою землею идучи, бани древенны зело натоплены. И людие тамо совлокут с ся одежды и остануться нази, и облеюти ся квасом, и взяв прутие младое биют ся сами, и тако ся добьют, едва вылезут живы, и облеют ся водою студеною и тогды оживут. И то творят по все дни,– мовение себе, а не мучение».
Некоторые историки склонны считать автором этого свидетельства не Андрея Первозванного, а другого христианского проповедника Андрея, побывавшего на Руси в седьмое или восьмом веке, но даже и в этом случае оно относится седой древности, и уже первый киевский летописец Нестор приводит его в своей «Повести временных лет».
Другое документальное доказательство того, что баня в жизни древних русов имела первостепенное значение, мынаходим в мирном договоре, заключенном киевским князем Олегом с Византией, после победы, одержанной над нею в 907 году. Несмотря на краткость этого договора, текст которого сохранился до наших дней, в нем точно оговаривается, что русским послам и купцам, приезжающим в Царьград, в числе прочих видов жизненного и бытового обеспечения, должны быть предоставлены бани, в которых они могут «мытися елико хотят».
Из того факта, что подобное требованье включается в столь важный государственный документ, логически вытекают два вывода: что в десятом столетии частое мытье в бане русы считали одной из важнейших человеческих потребностей и что в блистательной Византии эту потребность нелегко было удовлетворить.
Можно было бы привести еще много подобных свидетельств. Баня часто упоминается в наших летописях, в целом ряде старинных русских былин и народных сказок, ей посвящены десятки, если не сотни, пословиц и поговорок, среди которых есть и такие: «Мой в церкви душу, а в бане тело», «Без бани нам не живать,– баня вторая мать», «Без бани мы бы все пропали» и т. д.
Эту любовь к чистоте тела русский человек в неприкосновенности пронес через века своей истории, и потому особенного удивления заслуживают попытки некоторых западных историков изобразить наших предков как дикий и грязный народ, тогда как именно они могли служить образцом чистоплотности для других народов.
*По преданьям, апостол Андрей Первозванный водрузил крест на месте нынешнего Киева, а после дошел до Новгорода, где оставил свой жезл. Таким образом, его свидетельство относится именно к тем народам, которые позже приняли имя Руси.
* Для сравнения стоит отметить, что «гигиена» средневекового Запада развивалась в ином направлении и заботилась не столько о чистоте тела, сколько о том, чтобы сделать менее заметной его нечистоту. Сохранились описания всевозможных ухищрений, применявшихся с этой целью в высших слоях западноевропейского общества: натирание различными благовониями, обливание духами, окуриванье комнат сильно пахнущими смолами, ношение под одеждой особых подушечек с ароматическими веществами и даже специальных ловушек для насекомых. Но о банях или о чем-либо подобном мы в западноевропейских хрониках никаких упоминаний не встречаем и легко можем представить себе, на каком уровне находилась, напр., гигиена женщин, закованных в «пояса целомудрия», ключи от которых любящие мужья увозили с собою в годами длящиеся походы.
***
Час спустя радушный хозяин уже усаживал помывшегося гостя за стол, в низкой, но довольно просторной трапезной, которую Карач-мурза при входе окинул внимательным и любопытным взглядом: ему впервые в жизни довелось переступить порог русского помещичьего дома.
Горница была убрана Скромно, но опрятно. На ее стенах, облицованных побуревшими от времени березовыми досками, были развешаны оленьи и лосиные рога, оружие и резные деревянные блюда; в красном углу, возле небольшой божницы, оправленной вышитым полотенцем, перед ликом Архангела Михаила – покровителя Карачевской земли,– теплилась лампада; вдоль одной из стен тянулся высокий дубовый ларь, с резною наклонной крышкой, а над ним – несколько полок с посудой и домашней утварью. У других стен стояли крытые домоткаными коврами лавки, а в центре – широкий стол, уставленный закусками. В медном свечнике, стоявшем посредине, горело несколько восковых свечей, мягкий свет которых придавал помещению особую уютность.
Во всей обстановке этой горницы,– подобных которой на Руси имелись, вероятно, тысячи,– не было ничего особенно примечательного, но при взгляде на нее Карач-мурзой внезапно овладело странное, не поддающееся объяснению чувство: ему показалось, что он уже бывал здесь когда-то и видел все это не раз. Воображение как будто даже подсказывало ему те предметы убранства комнаты, которых он еще не успел заметить. Вот, над входной дверью, за его спиной, должна висеть зачучеленная кабанья голова… Он быстро обернулся, и с губ его едва не сорвалось: «Бисмаллах!» – Голова, действительно, висела над дверью и щерилась на него кривыми желтыми клыками.
Карач– мурзе на мгновение сделалось жутко, но он сейч же отогнал наваждение. «Не может быть,-подумал он. Наверное, я, когда входил в дверь, посмотрел наверх и увидел эту голову или ее тень на стене и не осознал этого, ибо был занят другими мыслями. Ведь я никогда здесь не бывал и не мог того знать… А может быть, это было во сне? – Нет, и во сне не видел такого, а все-таки…»
– Садись, сделай милость, Иван Васильевич,– возратил его к действительности голое хозяина,– да вот, прошу любить и жаловать, сынок мой Павел,– указал он рукою вошедшего в этот миг молодца лет двадцати. «Сынок» был стом в добрую сажень, и заметно было, что по силе он мог потягаться с любым медведем, хотя лицом, на котором начинала пробиваться белокурая бородка, он и впрямь походил еще на мальчика.
– Это мой меньшой,– продолжал Михаила Андреевич, – а старшой мать сопровождает. В отъезде моя жена,– пояснил он.– На минувшей седмице получила весть, что занедужил родитель ее, а ему уже за восемьдесят,– видно, призывает Господь. Ну и поехала к нему в Звенигород, проститься и проводить в последний путь. Так что за хозяйку ноне будет у нас дочка моя Ирина,– сейчас выйдет, должно, на поварне захлопоталась. А пока суд да дело, выпьем по чарочке рябиновой за приятную встречу и во укрепление знакомства! Налей-ка, Павлуша!
Глава 25
Когда Ирина вошла и хозяин представил ее Карач-мурза на последнего снова нахлынуло чувство, испытанное им входе сюда: ему показалось, что он уже где-то видел эту женщину. Но это ощущение было столь мимолетным, что он почти не успел его осознать и сейчас же подумал другое: она ему кого-то напоминает. Но кого,– он не мог вспомнить.
Ирина между тем, поздоровавшись с гостем приветлив но без жеманства, освободила на столе место для блюда с горячими оладьями, которое внесла за нею дворовая девушка поправила фитили на свечах, а затем села рядом с братом, почти напротив Карач-мурзы. Движения ее были неторопливы, пожалуй, даже несколько вялы,– может быть, потому, что под этой нарочитой небрежностью она хотела скрыть свое смущение, чувствуя, что невольно привлекает к себе внимание приезжего боярина.
Карач– мурза действительно поглядывал на нее всякий раз, когда это можно было сделать не рискуя показаться нескромным. По своей натуре и по воспитанию он не был застенчив и робок с женщинами, ибо в мусульманской среде эти чувства были просто несовместимы с достоинством мужчины. Но с русской женщиной он сидел за одним столом впервые и потому с интересом присматривался к ней и к ее положению в семье, чтобы уяснить -как следует себя с нею держать. Ирина была хороша собой, но Карач-мурзе она показалась подлинной красавицей, ибо на Востоке такой тип женщины являлся редкостью и ценился особенно высоко.
На вид ей можно было дать года двадцать три – двадцать четыре. Она была немного полна, но эта полнота скрадывалась хорошим для женщины ростом, который казался еще выше, благодаря высоким каблукам на желтых сафьяновых полусапожках и длинному сиреневому летнику с кружевными зарукавьями, расшитому позументом спереди и по подолу. Голова ее, поверх шитого бисером волосника, была повязана парчовым повойником. По обычаю замужних женщин того времени совершенно скрывавшим волосы, но, судя по большим серым глазам и нежной белой коже,– они были светло-русы. Темные, круто изогнутые брови, прямой, чуть вздернутый нос и небольшой, твердо очерченный рот с едва заметно выступающей вперед нижней губой налагали на это красивое лицо несколько холодное, даже слегка надменное выражение, но лишь до тех пор, пока она оставалась серьезной. Улыбка мгновенно рассеивала это впечатление, совершенно ее преображая и придавая всему ее облику чарующую прелесть.
*Летник – старинная женская одежда, род платья с длинными Рукавами, застегивающегося до горла. Для парадных случаев делался из шелка и расшивался золотом и жемчугом, а также пополнялся пристегивающимися обшлагами – зарукавьями и воротником, или ожерельем.
Пока Карач-мурза накапливал все эти наблюдения и про себя дивился тому, что такая женщина,– способная украсить собою гарем и двор любого из земных владык,– живет безвестно в этой глухой деревушке, трапеза шла своим чередом. Михаила Андреевич оказался словоохотливым, а может просто обрадовавшись редкому гостю, говорил без умолку, все подливая ему и себе крепких настоек.
Карач– мурза, наоборот, был вначале молчалив и так коротко отвечал на вопросы хозяина, что последний наконец обратил на это внимание. Что-то ты будто не весел, боярин? -спросил он.– Либо какая забота у тебя на сердце?
– Не обессудь, Михаила Андреевич. Заботы нет никакой, а притомился в пути изрядно.
– Ну, это пройдет! Испей вот чарочку зверобойной, она всякую истому как рукой сымет! Да поведай нам – что нового у вас в Москве?
– Не знаю, что для тебя будет ново, Михаила Андреевич. Вот каменный кремль поставили, заместо старого, деревянного. Да это, почитай, тебе уже известно.
– Об этом слыхал. Сказывают, стены да вежи такие вывели, каких еще не бывало на Руси. Ну, что ж, поболе бы нам таких городов,– тогда бы не лезли на нас вороги со всех сторон! А истина ли то, что князь великий Дмитрей Иванович собирает рать супротив Орды?
– Отколе ты взял такое, Михаила Андреевич?
Да так, поговаривают у нас… Пора бы уж, не век же Руси дань платить басурманам и плясать под дуду татарского хана!
– Да вам-то здесь чего? Ведь ныне Карачевская земля дани Орде не платит и худа от татар не видит.
– Ну, это как сказать… Нового худа не видим, а старое нам и доселе боком выходит. Да и за другие русские земли душа болит.
– А какое же это у вас старое худо?
– Нешто не знаешь ты, Иван Васильевич, что тут было годов эдак тридцать назад?
– Коли напомнишь, скажу,– может, и слыхал от людей. А самого меня в ту пору еще и на свете не было.
– Были мы тогда еще не под Литвой, а под ханом Узбеком. Ну и согнал он ни за что князя нашего законного, а ярлык дал другому.
– Что-то я о том слышал,– промолвил Карач-мурза, стараясь казаться равнодушным.– Одначе как было дело – не знаю и с охотою тебя послушаю, коли о том поведаешь.
– Изволь, расскажу. Княжил у нас в те годы всеми любимый князь Василей Пантелеевич. Хоть и молод летами, но был он земле своей и народу истинно отец. Усобиц ни с кем не заводил, корысти был чужд, разумом светел и сердце имелдля всех открытое. Словом, другого такого князя не было на целой Руси. И вот поганая собака хан Узбек, по воровскому наговору, не призвав даже князя Василея в Орду, на суд, согнал его с княжения и дал ярлык на Карачев дяде его, Титу Мстиславичу. И с того самого дня по сею пору княжит у нас его паскудный род. Ты вот глядишь на меня и, может, думаешь: не пристало, мол, дворянину говорить такое о своих князьях. Да какие они мне князья? Я смолоду служил в дружине у князя Василея Пантелеича, ему крест целовал и светлой памяти его останусь верен до последнего дыхания. А эти для меня не князья, а воры. Старый Тит был еще чуток получше: его хоть совесть мучила. Ну, а нонешний князь наш Святослав, – аспид и выжига, каких поискать,– этому хоть бы что! А он-то в том подлом деле много более родителя своего повинен.
– Почто так? – спросил Карач-мурза, от рассеянности которого не осталось теперь и следа.
– Да ведь никто как он ездил тогда в Орду, обносить перед ханом Узбеком князя Василея и добывать ярлык своему отцу! Они, вдвоем с князем Андреем Звенигородским, все то цело и обмозговали и сладили. Ну, Андрей-то, по крайности, хоть понес за то должную кару: ты, поди, слыхал, что тогда же казнил его Василей Пантелеич своею рукой. А Святослав вот доселе живет и княжит,– как только Господь его терпит! И хитрющая же это, скажу тебе, тварь: то он перед татарским ханом на брюхе елозил, а едва лишь Ольгерд Гедиминович захватил в Литве великое княжение и почал подбирать под себя русские земли,– тотчас взялся его обхаживать. И что бы ты думал? – Влез-таки ему в душу! Не минуло и года, как оженился на любимой Ольгердовой дочке Феодоре. И через то, как только пришла сюда Литва, наш пройдоха сделался тут первым человеком и стал Карачевским князем еще при жизни родителя своего, Тита Мстиславича, коего без лишних баек сопхнули они обратно в Козельск. И теперь к Святославу не подступись никто: он за спиною тестя своего ровно бы за каменной стеной!
Карач– мурза выслушал этот рассказ с величайшим вниманием: до сего времени он ничего не знал о той гнусной роли, которую Святослав Титович играл в заговоре против его отца, ибо не знал о том и Никита.
– Дивны, однако, творятся у вас дела,– промолвил он, когда Софонов замолк.– Сына сделали великим князем, а отца посадили на удел!
Не вовсе так, Иван Васильевич. Не забудь,– великого княжения у нас не стало с той самой поры, как попали мы под Литву. Ныне над всею подлитовской Русью князь великий лишь один – Ольгерд Гедиминович, а все удельные перед ним и промеж собою будто равны. Но Карачевский удел, вестимо, поважнее Козельского, и народ, по старине, чтит здешнего князя вроде бы за старшого.
– И Тит Мстиславич добром перешел в Козельск?
– А что он супротив воли князя Ольгерда мог сделать, ежели бы и похотел? Только он, пожалуй, и сам был рад такому повороту: сказываю тебе, совесть его грызла за содеянное. И тут, в Карачеве, каждый камешек вопиял ему о его злодействе. А воротившись в свою старую вотчину, он хоть тем себя облегчил, что отошел от ворованного и не стал им пользоваться.
– От совести да от людского проклятия все одно ему некуда было уйти, как волку от своего хвоста,– суровым голосом промолвила Ирина, до сих пор не принимавшая участия в разговоре.
Карач– мурза с любопытством взглянул на нее: брови ее были сдвинуты, лицо излучало презрение. Видимо, не жаловала она Козельских князей.
– А ты, Ирина Михайловна,– сказал он,– хотя и не знала князя Василия, видать, тоже его жалеешь?
– Вестимо, жалею! – ответила она с легким вызовом в голосе, глядя прямо на него.– Память его в нашей земле чтит и малый и старый.
– Ариша родилась, кажись, лета три спустя после отъезда Василея Пантелеича,– пояснил Софонов.– В ту пору едва ли и жив-то он был.
– Как же покинул он свое княжение и что с ним после сталось?
– А ведомо ли тебе, боярин, что приключилось тогда в Козельске?
– Расскажи, Михаила Андреевич, будь ласков.
– Ну, вот, когда у тех воров было уже все готово, вызвали они Василея Пантелеича в город Козельск, вроде бы на семейный совет. Он, знамо дело, ничего худого не опасался и приехал туда налегке, взявши с собою лишь три десятка дружинников да четырех верных дворян. Был средь тех четырех и я. Во дворе у князя Тита узрели мы сотни три воев, обвешанных оружием, и сразу я смекнул, что быть беде. Так оно и вышло. Попотчевали они нас чарочкой, а потом принесли Узбеков ярлык. Князь Василей, хотя и был норовом горяч, прочтя тот ярлык, головы не потерял, а потому повели они дерзкие речи и почали ярить его и так и эдак, дабы завязать ссору и его в заварухе прикончить, а после на него же сложить всю вину. То им было надобно, ибо знали, что все одно поедет он к Узбеку и выведет их на чистую воду. Ну, своего они добились,– возгорелась ссора, только не так она обернулась, как они ждали: хотя было нас в горнице всего четверо, а их душ пятнадцать,– едва князь Андрей крикнул нас вязать.– Василей Пантелеевич в тот же миг положил его саблей на месте; стремянный его, Никита Толбугин,– истинный был богатырь,– так дал кулаком по рылу самому здоровенному из них – княжичу Федору Звенигородскому, что у того и досе нос глядит на сторону; я ухватил со стола ханский ярлык, и выскочили мы во двор, а там на коней да и ускакали, хотя за нами и гнались.
Вот и получилось, что князю Василек» пришлось бежать и скрываться,– помолчав, продолжал Софонов.– Хан бы его за такое, вестимо, не помиловал,– русских князей казнил он смертью за любую малость. Куда уехал Василей Пантелеич, осталось в тайне,– еще и посейчас ходят о том в народе разные слухи. Только лишь немногие верные люди знали истину. Теперь-то уж все едино, давно его нету на свете, и я тебе скажу: ушел он тогда за Каменный Пояс, в Белую Орду, враждовавшую с Узбеком, и нет сумнения, что невдолге там сгиб, инако беспременно воротился бы к нам после смерти того проклятого хана, а умер тот года три спустя.
– А Тит Мстиславич давно ли помер?
– Какое давно, всего в запрошлом году. Был живуч как ворон, далеко за восемьдесят ему перевалило. Видать, не хотелось за грехи-то свои в пекло идти! Не знаю, правда ли это, но сказывают, что однова явился ему с того света родитель его покойный, благоверный князь Мстислав Михайлович, и проклял его навеки.
– Кто же ныне княжит в Козельске?
– Третий сын его, Федор. Второй-то, Иван, что был женат на рязанской княжне, преставился много раньше своего отца. Невдолге отошел и вотчич того Ивана, княжич Роман,– так что из семени его остался лишь сын молодший, Федор, который ныне княжит в Ельце.
– А у Святослава Титовича есть ли потомство?
– Есть двое сынов, Мстислав да Юрий. Первому ноне лет за двадцать перешло, а Юрий двумя годами молодше. Оба покуда при отце. Мстислав, знамо дело, наследует Карачев, а Юрию прочат Мосальск. Этот будто ничего – тихий. Мстислав же уродился в отца: лукав и спесив. И, видать, не дождемся мы от этого племени хорошего князя.
*Вотчич – старший сын, наследник.
На минуту за столом воцарилось молчание. Поглядев в сторону Ирины, Карач-мурза заметил, что она пристально его разглядывала, но сейчас же отвела глаза в сторону, едва взгляды их встретились. И снова в лице ее почудилось ему что-то томительно знакомое.
– Что же ты, Иван Васильевич, за разговорами и о трапезе позабыл? – долетел до его сознания голос хозяина.– Отведай вот гусятинки. Хоть свое хвалить и негоже, а, ей-Бо-гу, хороша, не лгу!
– Благодарствую, Михаила Андреич, невмоготу, сыт уже.
– С чего тебе сытым быть, коли мы только что за стол сели? Вот я тебе налью чарочку, а ты, Аринушка, потчуй дорогого гостя! Да не гляди, что он станет отнекиваться: сказывают, один поп нехотя отказываясь цельного барана съел.
– Откушай, боярин, будь ласков! – подавая ему блюдо, промолвила Ирина и улыбнулась своею завораживающей улыбкой.
– Ежели ты, Ирина Михайловна, потчуя, всякий раз будешь так улыбаться, пожалуй, и я целого барана съем,– ответил Карач-мурза, беря себе кусок.
– Вот и ладно,– обрадовался Софонов.– Не жалей, дочка, улыбок, коли боярин инако есть не соглашается!
Беседа на некоторое время приняла шутливый характер. Михаила Андреевич, слегка захмелевший, рассказал несколько забавных историй, и в том числе одну про карачевского княжича Мстислава Святославича, в потемках принявшего польского попа за девку. После этого разговор снова возвратился к прежнему.
– Стало быть, Ольгерд Гедиминович во всех Черниговских землях оставил прежних князей? – спросил Карач-мурза.
– Почитай что так. Только лишь Брянщину, где русский княжеский род пресекся, поделил он промеж двумя своими сынами: Корибуту дал Чернигов и Новгород-Северский, а Дмитрею – Брянск и Трубчевск.
Ну и как те князья с русским народом ладят?
– Ладят, ништо. Корибут еще чуток мирволит Литве, а Дмитрей Ольгердович вовсе обрусел. Была бы его воля, он бы с большею охотой крест поцеловал Москве, нежели родному отцу. Хороший князь, ничего не скажешь, и народ его любит. Брянщина под ним живет спокойно. Вот Ариша его добре знает и может тебе обсказать, коли есть охота послухать. Ее муж покойный служил у Дмитрея Ольгердовича дружине, доколе не умер запрошлым годом от моровой язвы. И уж после того воротилась она в отчий дом, а то жила в Брянске.
*Князь Дмитрий Ольгердович является родоначальником князей Трубецких, которые прежде писались Трубчевскими.
Карач– мурза сочувственно поглядел на молодую вдову, ожидая увидеть на ее лице выражение скорби, вызванной запоминанием об этом печальном событии. Но, к его удивлею, вид ее был совершенно спокоен.
– А у тебя, боярин, есть ли семья? – спросил Софонов.
– Есть жена и двое сынов.
– Что же, они в Москве остались?
– Нет, покуда я в отъезде, проживают они у родителей жены,– ответил Карач-мурза. Ему было неприятно обманывать этих добрых людей, притворяясь не тем, кто он есть в действительности, и он уже раскаивался в том, что затеял это переодевание. Но до сих пор совесть его в какой-то мере оправдывала: называя себя русским, особенно здесь, на земле своих предков, где по закону ему сейчас надлежало княжить, – он все-таки был ближе к истине, чем если бы назвал себя татарином. Однако теперь, когда разговор явно принял такой оборот, который мог потребовать от него уже подлинной лжи, он поспешил его закончить и поднялся из-за стола.
– Ну, Михаила Андреевич, сколь ни приятна беседа с тобой, а час уже поздний, мне же с рассветом надобно выезжать. Спаси тебя Бог за гостеприимство твое, а тебя, хозяюшка, за отменное угощение,– поклонился он Ирине.– И коли укажете место, где можно мне поспать, иного мне ничего и не нужно.
– Тебе уже приготовлена горница и постеля в малом доме, боярин, там тебя никто не потревожит,– ответил Софонов.– Только никуда мы тебя с рассветом не отпустим! Как это можно натощак выезжать?! И пошто тебе не погостить у нас денек-другой? Нешто такое уж спешное у тебя дело?
– Надобно мне завтра повидать князя вашего Святослава н еще кой-кого в Карачеве, а после ехать в Звенигород.
– Повидать князя Святослава? Да его ведь нету в Карачеве! Он уже с месяц как уехал к тестю своему, в Вильну, и досе не воротился. Что же, ты его на постоялом дворе дожидаться будешь? За что хочешь нанести нам такую обиду? Али тебе тут плохо?
– Что ты, Михаила Андреич! Ласкою вашей и приветом в премного доволен, и на добром слове тебе спасибо. Но все одно надобно мне быть в Карачеве: есть у меня там и иные дела.
– Ну и что с того? Ведь Святослава ты так или эдак ожидать должен, а до города тут четыре версты. Хоть трижды на дню туда езди, а живи у нас!
– Боюсь, не будет ли оно вам в тягость, Михаила Андреич…
– Не обижай, Иван Васильевич, и слышать такого не хочу! Стало быть, решено дело, и тут тебе весь сказ. Павел, возьми свечу да проводи боярина в его горницу!
Глава 26
На следующий день, проснувшись с рассветом и выйдя во двор, Карач-мурза прежде всего увидел Павла Софонова в коротком кафтане, высоких сапогах и с луком за плечами. Воткнув в землю охотничью рогатину, он, что-то бормоча, подтягивал подпругу у оседланного коня; рядом с ним, держа в поводу другую лошадь, стоял коренастый крестьянский парень, тоже в охотничьем облачении. Заметив боярина, оба сняли шапки и поклонились.
– День добрый, Павел Михайлович,– приветливо кивнув, промолвил Карач-мурза.– Никак, на охоту собрался?
Точно, боярин,– ответил молодой богатырь, покраснев как девушка: его впервые в жизни величали по отчеству
– На какого же зверя ты идешь?
– Мыслим, коли будет удача, взять сохатого. А зверя тут всякого много.
– Сохатого? – переспросил Карач-мурза. Он сам был страстным охотником, но на лося ему охотиться не случалось.– Как же ты думаешь его взять?
– А обыкновенно: на него надо идти тихо, без собак. И, подобравшись поближе, пустить в шею стрелу либо две. А опосля добивать рогатиной.
– Нешто он станет ожидать тебя с рогатиной?
– Коли то старый бык, он, раненный, еще и сам норовит на стрелка наскочить,– только не оплошай! Ну, окромя того, там, где мы думаем его брать, ему уйти некуда, ежели бы и схотел: поляна со всех сторон обкружена водой. Выход только один,– там мы и будем стоять.
– Стало быть, он на вас кинется?
– Беспременно кинется. А нам того и надо!
– Эка занятно! Не доводилось мне хаживать на сохатого.
– Так за чем дело, боярин? Езжай с нами! Зараз я тебе всю справу достану.
– Ныне не могу, надобно мне в город съездить. А в другой раз, коли вскорости опять соберешься, с превеликого охотой с тобой поеду.
– Когда пожелаешь, боярин,– скажи только слово! А я ребятам нашим велю поглядывать и упредить меня, когда сохатый забредет на ту поляну.
Охотники выехали из ворот, а Карач-мурза едва успел обойти усадьбу, как его позвали к раннему завтраку.
Ирина была свежа и улыбчива, как то летнее утро. Она, видимо, уже попривыкла к новому человеку и сегодня держала себя гораздо проще и свободнее, чем накануне, а потому показалась Карач-мурзе еще прекрасней. Не прошло и четверти часа, как он почувствовал, что ее красота и женственность мутят его мысли, как крепкое вино, и должен был призвать на помощь все свое благоразумие, чтобы пореже глядеть в ее сторону.
