Но тут же следователи порадовали меня сообщением, что "дело" для них теперь "совершенно ясно". Ясным было оно и для меня; с тем большим интересом выслушал я дальнейшее сообщение следователей, - и услышал вещи поистине удивляющие неожиданностью и богатством фантазии. Точки зрения "А" и "Б" должны были расходиться, это само собою разумеется, но лишь в пределах разницы между формулами "поддерживал связь" и "был знаком" (если ограничиться этим случайным примером). Оказалось однако, что на этой разнице можно вышить такие богатейшие узоры фантазии, что им позавидовала бы сама Шехерезада. Вот это "дело об идейно-организационном центре народничества" в сжатом изложении следователя, и вот, значит, содержание не врученного мне обвинительного акта:
      {133} Народничество продолжает свое существование, и притом не только в мировоззрительном содержании, но и в форме организационно-групповой. Основными передатчиками идейного, социального и политического содержания от старого народничества к новому являются старые народовольцы, носители народнических традиций. Эти основные истоки приходится однако оставить в покое, ибо неудобно трогать ветеранов с такими заслугами перед революцией. К тому же - почти все они люди восьмидесятилетние, скоро и сами сойдут со сцены, можно и подождать. Но остается фактом - нежелательное влияние их идей и представляемой ими традиции на людей следующего за ними поколения. И не случайно то обстоятельство, что главный идеолог народничества XX века, писатель Иванов-Разумник, состоит в близком знакомстве и "поддерживает связь" с рядом наиболее выдающихся старых народовольцев.
      Этот писатель является идейно-организационным центром целой сети разветвляющихся на весь СССР группировок. Организация эта может быть представлена в общих чертах следующим образом:
      Идейный центр ее - в Детском Селе, в доме названного писателя. С ним организационно связана центральная группа в пять-шесть человек бывших левых и правых социалистов-революционеров. Кроме того, он поддерживает личные и письменные связи с видными эсерами, находящимися в Москве, заграницей и в ссылке. Центральная группа в пять-шесть человек делит между собой ряд основных организационных функций.
      Так, личный секретарь названного писателя, Д. М. Пинес, бывший левый эсер, поддерживает постоянную связь с бывшими левыми эсерами, а также и с заграницей; "центральному" эсеру, А. А. Гизетти, поручено поддерживать связь с эсерами своей группировки. Но главный нерв всей этой организационной работы практический: связь с беспартийными и руководство вредительской {134} работой в тысячах колхозов и совхозов. Это звено связи поручено А. И. Байдину, который далеко не случайно выбрал себе работу и службу - библиотекаря в сельскохозяйственном институте. Здесь он имел возможность ежедневно общаться с десятками, а ежегодно - с тысячами студентов, оказывать на многих из них разлагающее народническое влияние, а затем - направлять их вредительскую работу в колхозах и совхозах. Совершенно не случайно срыв колхозной работы в 1932 году, начиная с сверхраннего сева и кончая хлебосдачей, выявил ряд народнических настроений среди руководителей - и вредителей - низового колхозного и совхозного аппарата, главным образом, среди агрономов. Совершенно не случайно также, что в целом ряде провинциальных центров обнаружены народнические группировки молодежи, как не случайно и то, что два незнакомых между собой представителя этой молодежи охарактеризовали одними и теми же словами местожительство незнакомого им лично писателя Иванова-Разумника, как Мекку современного народничества.
      Кроме того, названный писатель группировал вокруг себя не только партийно-эсеровские, но и вообще беспартийно-народнические элементы - под видом случайных своих знакомых и гостей. Влияние его шло, конечно, и дальше к знакомым его знакомых, к гостям его гостей; но это были уже группировки не организационные, а идейные. Что же касается группировки идейно-организационной, то она представляется, на основании всего изложенного, в виде следующей схемы:
      На периферийной высоте - старое народовольчество, от которого идет непосредственная традиция и живая связь с народничеством второй половины XIX века. В центре - идеолог народничества XX века, писатель Иванов-Разумник, со штабом из пяти-шести человек, между которыми разделены различные организационные функции. Одно звено этого {135} штаба в свою очередь является центром охватывающей весь СССР народнической группировки для вредительской работы в колхозах и совхозах; это - звено практической социально-политической работы. Наконец, в периферийных низинах - многочисленные подпольные кружки народнической молодежи, связанные с центром если и не организационно, то идейно.
      Когда Лазарь Коган закончил это изложение сущности обвинительного акта по делу "об идейно-организационном центре народничества", то спросил меня, что я думаю об этой точке зрения "А"? Я ответил, что в лучшем случае - это сказка из тысячи и одной ночи допросов, в худшем - бред сумасшедшего. Нисколько не обидевшись, он возразил: "А для нас - это совершенно ясно, это совершенно ясно"... Но ведь и мне тоже все было здесь - "совершенно ясно".
      Очевидно, что из двух "совершенно ясных" и диаметрально-противоположных точек зрения ("А" и "Б") одна является истинной, а другая ложной. Не задаваясь пилатовским вопросом "что есть истина?", можно спросить однако - где же здесь истина? Всякий непредубежденный читатель найдет ответ на этот вопрос очень просто и легко.
      Ведь "читатель" этот, для которого я пишу - читатель очень далекого будущего, когда на свете не будет ни меня, ни тетки. Для этого далекого будущего я мог бы, ничем не рискуя, пышно распустить павлиний хвост, приделанный мне в "обвинительном акте", и пред лицом далеких потомков "признаться" во всем том, что теперь является для меня "обвинением", а тогда послужит восхвалением. Так что в этих моих воспоминаниях мне не было бы причины отвергать ту арабскую сказку, которая делает меня всероссийским центром народнической группировки и посылает ко мне со всех концов страны тридцать пять тысяч курьеров. Но курьеров этих я не принимаю, павлиний хвост {136} отвергаю, лестную сказку называю ее подлинным именем - глупой ложью; хочу быть тем, чем я был, писателем и гражданином, а не оходуленным "вождем", каким представляет меня тетушкина филькина грамота. Где истина - решить после этого нетрудно.
      Мало того, я совершенно уверен, что и сама тетушка превосходно знает, что ее обвинительный акт по делу об идейно-организационном центре народничества сплошной фантастический бред и глупая фальшивка; но "твердое задание" - должно быть выполнено, десятки людей - должны быть законопачены в тюрьмы и ссылки. О подлинных причинах этого я еще скажу ниже. Все это меня нисколько не удивляет, все это в порядке вещей и в порядке системы управления; но удивляет только одно, повторяю еще раз: для чего столько церемоний, трудов, хлопот, попыток придать акту чистого произвола вид "революционной законности"? Для чего эта стыдливость, этот фиговый лист? Эти попытки придумать несуществующие организационные группировки? Царская охранка была менее стыдливой и более смелой: она прямо заявляла, что карает не только за неблагоидейность, но и за неблагонамеренность. Тетушка же не имеет мужества признаться, что ее кары распространяются даже и на неблагомысленность. А насколько упростилась бы вся процедура, насколько облегчилась бы работа самих теткиных сынов, насколько разгромоздились бы ночные допросы! Но именно все это и невыгодно теткиным сынам, у которых всегда хлопот быть должен полон рот.
      Возвращаюсь к "обвинительному акту". Сколько десятков (или сотен?) совершенно невинных людей попало в эту трудами бессонных ночей сплетенную сказку - мне неизвестно. Знаю о судьбе моего "штаба": Д. М. Пинес заключен на два года в Верхне-Уральский изолятор, А. И. Байдин - на три года в изолятор Суздаля, А. А. Гиэетти - на три года в {137} изолятор Ярославля. Сам я, после ряда юбилейных чествований, попал в ссылку - и куда же?
      "В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!?" (о, бессмертный Фамусов!). Совершенно случайно знаю о судьбе еще немногих (из сколь многих!) заговорщиков. Так, упомянутый выше библиотекарь Академии Наук Котляров заслужил пять лет ссылки сперва в Алма-Ату, а потом в Чимкент, - за то, что был знаком со мною и этим самым ясно выразил свои народнические симпатии. Правда, симпатии эти оказались мифом даже для следователя, но зато ясно выявилась неблагомысленность оного Котлярова: на вопрос - верит ли он в построение царства подлинного коммунизма большевиками, Котляров ответил: "Не верю!"; и на вопрос, верит ли он в народнический социализм Иванова-Разумника, отвечал: "Тоже не верю!" Так сообщил мне (если не выдумал) сам следователь на одном из допросов. И хотя Котлярова, этого добросовестного и опытного работника, нельзя было обвинить ни в народничестве, ни во вредительстве, его все же за неблагомысленность (под каким фиговым листком - не знаю) отправили на край света. "Иванову-Разумнику мы устроим почетную ссылку, - заявил ему следователь, - а вас за знакомство с ним и за мысли отправим куда Макар телят не гонял!"
      Глубоко виноват перед ни в чем неповинным Г. М. Котляровым и приношу ему здесь искреннее извинение за мое знакомство с ним. Совершенно аналогичный случай произошел и с писателем А. Д. Скалдиным, о котором я тоже упоминал выше. Арестованный за народнические симпатии (ибо отец его был - крестьянин) и за знакомство со мной, Скалдин тщетно указывал следователю, что никаких симпатий к народничеству не питает, и хотя живет в Детском Селе, в двух шагах от "главного идеолога народничества", но не был у него уже полтора или два года.
      "Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать", - мог ответить ему следователь. Аргумент {138} неопровержимый - и Скалдин отправился на пять лет в ссылку в Алма-Ату (Позднейшее примечание: Г. М. Котляров в "ежовские времена" был снова арестован в Чикменте и отправлен в один из сибирских концентрационных лагерей, где и скончался в 1938 году. А. Д. Скалдин продолжает пребывать в ссылке в Алма-Ата; о нем - смотри в моей книге "Писательские судьбы" (на ldn-knigi!).).
      Мне кажется, что всех этих примеров более, чем достаточно, и что все дело, по совершенно справедливому мнению следователя, более чем ясно.
      X.
      Я был вполне уверен, что "дело" подошло к своему естественному концу, и что высшие тетушкины инстанции скоро вынесут решение и сообщат свой революционно-законный приговор всем прикосновенным к этому "совершенно ясному" делу. Последняя беседа со следователями, сообщившими мне содержание "обвинительного акта", происходила в самых первых числах апреля. Весь апрель месяц я спокойно спал по ночам, никем не тревожимый, и со дня на день ожидал последнего "вызова" в следовательскую для сообщения мне окончательного тетушкиного решения. Я жестоко ошибался: подлинное юбилейное чествование мое только еще начиналось.
      Ровно через три месяца после начала юбилейных торжеств, 2-го мая, часов в восемь вечера, меня, наконец-то, пригласили в следовательскую, где сообщили однако совсем не то, что я предполагал: высшими инстанциями признано необходимым отправить меня в Москву; поезд отходит через полтора часа, надо спешно собраться. Вернувшись в камеру, я "спешно собрался", споспешествуемый в этом корпусным надзирателем, производившим внимательный осмотр всех укладываемых вещей. Затем меня повели с разными процедурами пропусков. Во дворе ДПЗ ждал меня "Черный ворон", в котором сидели уже два молодых {139} человека, один в форме, другой в штатском, как оказалось - оба следователи. Им поручено было доставить меня в Москву. Железная дверь захлопнулась, ворон каркнул - и partie de plaisir в Москву началась.
      Очень странно было сразу после тихой камеры очутиться на шумном вокзале, "свободно" идти рядом со своими двумя спутниками, потом сидеть вместе с ними в мягком купе, стоять в коридоре вагона, смотреть в окно, сталкиваться с десятками проходивших людей.
      Молодые люди (военный - с "ромбом" на воротнике) были, как водится, очень любезными, занимали меня разговорами о литературе, уложили спать на верхнее место, а сами вдвоем улеглись внизу, - купе было двухместное. Очень странно было утром в Москве сесть вместе с ними в трамвай и "свободно" ехать до Лубянской площади, где высится громадина бывшего страхового общества "Россия", ныне являющаяся всероссийским центром ГПУ. В боковой подъезд этого здания ввели меня мои спутники и вручили комендатуре. Было 11 часов утра 3-го мая; начиналась московская часть юбилейных торжеств.
      Началась она, конечно, с анкеты, а потом и с личного обыска. Тщательнейше осмотрены были все вещи, из которых тут же конфискованы такие опасные орудия и оружия, как золотое пенснэ и карманный гребешок. А затем - знакомая процедура: "разденьтесь догола! встаньте! повернитесь спиной! нагнитесь!" - и так далее, вплоть до многоточия и до реминисценций из Аристофана. Снова припомнился "академик Платонов".
      По совершении этого обряда (нечто в роде обряда "крещения" в теткиной религии) некий нижний чин повел меня через двор в помещение "для прибывающих" и сдал с рук на руки дежурному надзирателю. Тот немедленно ввел меня в первом же этаже в камеру No 14. Она была без окон, с электрической {140} лампочкой у потолка, с обычным "глазком" в двери; вся меблировка этой камеры (размера четыре на пять шагов) состояла из двух небольших колченогих железных кроватей, с досками вместо матрасов; в углу металлическая "параша". Народонаселения в этой камере не было и я довольно долго пребывал в ней один. Но к середине дня камера мало-помалу заполнилась, и к вечеру в ней было уже шесть человек, тесно сидевших трое на каждой из застланных досками кроватей. Все пять моих соседей были только что привезены из какой-то провинциальной тюрьмы, куда они попали по обвинению в колхозном "вредительстве". Это были - заведывающий хозяйством колхоза, бухгалтер, агроном, кооператор и "животновод": не мои ли ученики, связанные с практическим звеном организационной группировки народничества? Достаточно было взглянуть на эти перепуганные лица, чтобы сразу убедиться в полной идеологической невинности их обладателей.
      В середине дня был сервирован обед - похлебка и каша; часов в восемь-девять вечера загремели соседние двери, открылась и наша. Нижний чин прокричал: "В баню собирайся!" В баню, на том же дворе, повели сразу человек двадцать. Бросилось в глаза, что среди этих двух десятков не было ни одного пожилого человека. Пока мы стояли под горячими душами, все наше белье и платье отправлено было в дезинфекцию и ко времени одевания вернулось горячим и пропахнувшим какими-то неблаговонными парами. Баня была жаркая: когда я оделся - я был уже в седьмом поту. Нас повели обратно, но меня ввели не в прежнюю камеру, а наискось от нее открыли дверь в камеру No 4. Я вошел и с любопытством огляделся.
      Это была сравнительно довольно большая комната неправильной формы, шагов по десяти в длину и ширину. Против двери - большое и настежь открытое окно, забранное решёткой и металлическим {141} щитом. Единственная мебель - "параша" в углу. Ни кроватей, ни нар, ни стола, ни табуреток, - только стены, потолок и пол. Но на полу вдоль стен тесно жались тела двух десятков людей, лежавших на подостланных под себя пальто. Ни подушек, ни вещей.
      Один я, с вещами и одеялом подмышкой, выделялся своим буржуазным имуществом среди этой беспризорной толпы. Помолчали.
      - Ну что ж? выбирайте себе место и ложитесь, - посоветовал мне чей-то голос.
      Это легче было сказать, чем исполнить. Люди лежали вповалку вдоль стен, опираясь на стены головами; свободных мест не было. Впрочем - было два: одно рядом с протекавшей "парашей" в углу, другое - под самым окном, откуда попархивали, несмотря на третье мая, снежинки и дул морозный ветер. Я выбрал это второе место под окном, хотя был еще весь в поту после бани и хотя чувствовал надвигающуюся лихорадку. Но что было делать? Не расстилать же одеяло около "параши" и ее ручейков? Я положил свои вещи под окном и сел на них среди порхающих снежинок; как всегда - иронически подумалось: "как бы почувствовал себя "академик Платонов" при столь явных знаках "глубокого уважения" ?
      Не знаю, кончилась ли бы для меня эта ночь воспалением легких или нет, но тут произошло событие, сразу предоставившее мне лучшее место в камере. Один из лежавших на полу спросил меня голосом довольно безнадежным, точно заранее ожидая отрицательного ответа: "А что, не найдется ли у вас при себе папирос? Мы здесь уже второй день не курили". Папирос у меня не было, но зато в вещах лежал довольно большой - фунтовый - мешочек с табаком: ни табак, ни трубка не подвергались конфискации при обыске. Когда выяснилось, что я охотно поделюсь табаком, все вскочили и окружили {142} меня; в камере нашелся и староста, который сейчас же приступил к "организованной" дележке. Я отсыпал две трети мешочка, и "староста" стал делить спичечной коробкой табак между всеми желающими. Желающими оказались все, - все курили, а кто и не курил - закурил в тюрьме. Через минуту камера наполнилась клубами дыма, а "староста" тут же предложил улечься рядом с ним, в противоположном углу камеры, одинаково далеко и от "параши" и от окна. Он и его сосед немного потеснились, и я разостлал свое одеяло в "теплом" углу камеры. Так мешочек табака спас меня от вероятного воспаления легких.
      Мы улеглись и курили, и тем временем "староста" рассказывал мне, новичку, что это за камера и кто эти, населяющие ее люди. Эта камера, и соседние с нею, весь этаж - "распределитель" всех вновь арестованных и заключенных в сей Лубянский изолятор (так называемая Лубянская "внутренняя тюрьма" при ГПУ). Таким же "распределителем" является он и для всех других тюрем Москвы. Все арестованные, пройдя через баню, ждут в этих камерах решения своей участи куда их направят дальше. Сидят в этой распределительной камере разное время, кто сутки, а кто и неделю; некоторых отсюда вызывают и на допросы, чтобы выяснить, куда "распределить" их далее. Каждый вечер, часов в одиннадцать, приезжает "железный ворон" и развозит свою добычу по разным тюрьмам Москвы. Как раз во время этого рассказа под окном каркнул прилетевший "ворон", - и через несколько минут из нашей камеры было вызвано пять человек. "Ворон" снова каркнул, - увез добычу. Камера немного освободилась, но на следующее же утро снова стала заполняться вновь прибывающими. Мне рассказали, что в "горячее" время года, осенью и зимою, в эту камеру набивается по много десятков человек, и тогда приходится не только занимать вповалку всю площадь пола, но и лежать лишь поочередно.
      {143} В этой камере я пробыл только сутки - до ночи 4-го мая, когда прилетевший "железный ворон" унес и меня с собою. Но если бы я вздумал подробно описать эти сутки - понадобилась бы не одна глава, и на этот раз не для описания быта, а для рассказа о людях. Быт - обычный, с тем лишь московским ухудшением, что в камере нет уборной, а стоит только "параша", предназначенная для малых дел. Все же дела высшего порядка должны свершаться дважды в день - в 9 часов утра и в 9 часов вечера. А если ты не умеешь и не можешь соразмерить отправлений своего организма с вращением земли вокруг оси, то это дело твое: справляйся, как знаешь. Как-то справлялся с этим делом "академик Платонов"? Или ему было дозволено, в знак "глубокого уважения" к нему, "ходить на час" по часам собственного организма, а не солнечным?
      Вот и все о быте камеры No 4, потому что надо перейти к рассказу о людях, хотя бы самому краткому. И первое: почти все они были взяты не из дому, а с улицы - и вот почему ни у кого не было с собой вещей. Один - шел на службу и по дороге был остановлен некиим штатским с предложением "пожаловать", куда надобно; другой - возвращался со службы и был арестован у ворот собственного дома; третьего арестовали на бульваре, четвертого - при выходе из магазина, и так далее, и так далее. Общим во всех случаях было только одно: дома ничего не знали об их судьбе - ушел человек и пропал, "то тебе не Англия!" - как сказано у Чехова.
      Столь же разнообразны были и причины, по которым люди эти очутились в одной камере. За день я наслушался рассказов, которых хватило бы на том. Вот сосед мой, технический директор одного из московских заводов. С неделю тому назад шел он с одним своим знакомым, видным инженером, по Красной площади. У инженера, на днях только, бессмысленно {144} погиб единственный и уже взрослый сын. В гибели этой инженер обвинял советскую власть и, глядя на Кремль, сказал: "Взорвать бы все это одной бомбой". Технический директор промолчал, уважая горесть отца и понимая, что это говорит она, а не он. На следующее утро, когда директор отправлялся на завод, некий штатский, поджидавший его у подъезда дома, предложил директору несколько изменить маршрут - привел его на Лубянку. Вот уже шестой день сидит он теперь в камере No 4, спит на летнем пальтеце, накрываясь полой его и опираясь головою о стену, вместо подушки. Каждый день его вызывают на короткий допрос - по делу о заговоре, имевшем целью взрыв Кремля, причем сообщают, что инженер "уже во всем сознался". К делу привлечен еще целый ряд лиц, общих их с инженером знакомых.
      Сосед мой с другой стороны - летчик в военной форме, учащийся в московской авиационной школе, юноша лет двадцати. Отец его, польский еврей, эмигрировавший из Польши ввиду своих коммунистических убеждений, ныне со всей семьей живет в Москве, получая персональную "политпенсию". Юноша попал на Лубянку прямо из школы по весьма удивительной причине: его обвиняют в том, что он развращал своих товарищей антисемитскими анекдотами. "Вы только подумайте: я, еврей, буду рассказывать глупые анекдоты о самом себе!" - плакался он горько. Фамилия его была - Левитан.
      Рядом с ним лежал человек, попавший сюда, как он говорил, "за птицу". Несколько дней тому назад, проходя по улице со своим знакомым он сказал: "А вот черный ворон летит". Некий штатский, услышав эти слова, предложил ему немедленно пожаловать на Лубянку. На допрос его еще не вызывали.
      Припоминаю в порядке "живой очереди" лежащих: следующим был насмерть перепуганный "советский служащий", вышедший 1-го мая погулять по бульварам вместе с женой. Дома они оставили двух {145} маленьких детей под надзором соседей. Погуляв по Тверскому бульвару, присели они отдохнуть недалеко от памятника Пушкина на незанятой скамейке, - и увидали, что в траве лежит револьвер. Муж поднял его, а жена испугавшись, стала просить, чтобы немедленно же сдать это оружие милиционеру, стоявшему около памятника. Встали и пошли. Одновременно с ними подошли к милиционеру двое неких штатских (сколько же их развелось!), и, не внимая уверениям и клятвам мужа и жены, что револьвер только что найден в траве, что они несли отдать его милиционеру - штатские повели их "куда надо", то есть на Лубянку, куда ведут ныне все пути. Жену посадили в женскую камеру, мужа - вот в эту, где он сидит уже третий день в смертельном ужасе от всего происшедшего и в страхе за судьбу своих детей. На допрос его еще не вызывали.
      Еще один: здоровеннейший детина, без трех пальцев на правой руке. Был забойщиком в одной из шахт Донбасса, пока не исковеркало руку взрывом гремучей ртути. Совсем малограмотный поступил он тогда на рабфак, с громадными трудами одолел его, стал коммунистом, поступил затем в какой-то институт внешней торговли (названия не помню) и теперь, весной, уже кончал его и имел ввиду место по "внешторгу" в Улан-Баторе. Внезапно был арестован на улице, сидит здесь уже четвертый день, на допрос вызывали два раза. В первый раз сообщили, что он обвиняется в "правом уклоне" и в организации соответствующей группировки, во второй раз - дали очную ставку с каким-то его запуганным приятелем, который "уже во всем сознался". Надо было видеть и слышать, с каким недоумением и негодованием рассказывал этот непосредственнейший человек, что его хотят заставить сознаться в том, к чему он не имеет ни малейшего прикосновения. Где-то он теперь? В Улан-Баторе или в столь же дальней ссылке за организацию группы "правых уклонистов"?
      {146}
      XI.
      Весь день 4-го мая просидел (вернее пролежал) я в этой камере, все еще не справившись с лихорадкой. Днем меня водили разными ходами и переходами в главное здание, где фотограф увековечил мою небритую физиономию; к слову сказать - и в питерском ДПЗ я был увековечен подобным же образом. - Весь остальной день прошел в рассказах, вновь прибывающих или возвращающихся с допросов. Незаметно подошел и вечер. Меня продолжала трясти лихорадка.
      Часов в 11 вечера под окном зашумел обычный "ворон", - это был час его прилета. Звук ключей, стук дверей... Открылась дверь и в нашу камеру. Дежурный назвал мою фамилию и предложил мне "собираться". Собираться было недолго. Короткое прощание с товарищами по камере - и вот я уже на дворе, у дверцы "ворона". На этот раз внутренность железной птицы была совсем иного устройства, чем той железной коробки, которая везла меня три месяца тому назад из Царского Села в ДПЗ. В этом "вороне", от горла до задней дверцы, шел узенький проход-коридорчик, по бокам которого были расположены крошечные клетушечки, изолированные друг от друга.
      Сечением в квадратный аршин и высокие до потолка, они напоминали какие-то вытяжные трубы. В такую железную трубу еле-еле можно было втиснуться, кое-как сжавшись и поместив узел с вещами на колени, после чего дверь клетушечки задвигалась. В соседних клетушечках усаживали таким же образом других путешественников. Когда внутренность ворона была набита - он каркнул и медленно двинулся. Московская partie de plaisir продолжалась, чтобы привезти меня, как оказалось, к кульминационной точке юбилейных чествований. Местом чествования была Бутырская тюрьма, в просторечии - Бутырка. Здесь когда-то сидел в башне, прикованный цепями к стене Емельян Пугачев. Где же было найти лучшее место {147} для изъявления "глубокого уважения" писателю в год его тридцатилетнего юбилея?
      Приехали. Прошло довольно много времени, пока одного за другим - и так, чтобы "один" ничего не знал о "другом" - вывели путешественников из железных клеток. Дошла очередь и до меня. Я очутился в большом и светлом помещении на тюремном жаргоне - "вокзал", где царило оживление - очевидно по случаю прибытия очередного вороньего транспорта. Но не успел я и оглядеться, как передо мной открыли какую-то дверь, потом захлопнули - и я очутился снова в трубе, но на этот раз не железной, а парадно выложенной голубыми кафелями. Два шага в длину, шаг в ширину, узкая скамья, где-то высоко электрическая лампочка. В этой "камере ожидания" я провел, вероятно, часа три. Сидел, курил, дремал. Лихорадило.
      Потом началась (в третий раз) обычная процедура крещения по теткиным обрядам. Предложено заполнить анкету. Заполнил. Затем скучающий, но добродушный нижний чин приступил к тщательному обыску. На этот раз почему-то была конфискована подушка, - что ни край, то обычай, что ни тюрьма, то свои понятия об опасных предметах. Потом началось (в третий раз!) знакомое: "разденьтесь догола! встаньте! повернитесь! нагнитесь!" - и так далее, до многоточия включительно. Очевидно, эта сакраментальная формула объединяет собою все тюрьмы СССР, от Финского залива до Золотого Рога. По крайней мере я убедился через полгода, что in mezzo del camin, в Нобосибирском ДПЗ эта формула при обряде теткиного крещения повторяется с ритуальной точностью.
      Обряд был закончен. Я оделся - не без озноба. Нижний чин предложил мне следовать за ним - и вывел меня на широкий внутренний двор Бутырки. В середине двора - здание бывшей церкви. Чуть {148} светало. Вероятно, был час четвертый в начале. Мой Вергилий привел меня в какое-то здание, ввел внутрь коридора, открыл какую-то дверь, предложил войти и сказал: "Раздевайтесь!" Как! еще раз?! - но тут я увидел, что нахожусь в "банном номере", с душем и скамьей для раздевания. Я категорически отказался от этого номера юбилейных торжеств, заявив Вергилию, что сутки тому назад я уже прошел через подобную процедуру на Лубянке, что к тому же нездоров и вторично простуживаться не желаю. Нижний чин добродушно и сонливо сказал: "Нас это не касается, вы обязаны вымыться, а платье и белье надо пустить в инфекцию" (не я это ради красного словца выдумал, а именно он так и сказал), после чего ушел, захлопнув за собой дверь. Я уселся на скамье и стал ждать. Капельки воды из душа гулко падали на каменный пол. Минут через десять явился нижний медицинский чин-санитар, чтобы взять для "инфекции" мое белье и платье. Я объяснил ему, в чем дело и он, по долгом размышлении, предложил мне пойти на компромисс: дать ему только пальто и верхнее платье, так как "форма требует", чтобы каждый вновь прибывающий проходил через дезинфекцию. Я согласился, разделся, дал санитару пальто и платье, а сам остался сидеть в нижнем белье. Не сделал бы этого, если бы заранее знал, что санитар пропадет с моим платьем на добрых полчаса, и если бы сообразил, что в этом "банном номере" совершенно не банная температура. Не прошло и несколько минут, как озноб стал пронимать меня до костей. Тогда я, чтобы поднять температуру "номера", решил пустить из душа горячую воду - и понял, почему в "номере" так прохладно: из обоих кранов шла одинаково холодная вода. А на дворе - чуть морозило (это в ночь-то на пятое мая!). Так просидел я, дрожа от холода и озноба, пока не явился санитар с платьем, а через несколько минут за ним и нижний чин, чтобы вести меня по дальнейшим кругам этого ночного пути. Пошли.
      {149} Впрочем путь теперь был уже короткий и вел прямиком к кульминационной точке юбилейных чествований. Вергилий ввел меня в первый этаж красного кирпичного здания с решетками на окнах, сдал с рук на руки дежурному по коридору, а тот, погремев связкой ключей, распахнул дверь в одну из камер и предложил войти. Дверь захлопнулась.
      Должен сознаться в своей наивности. Когда я слышал речи следователей о "глубоком уважении" и об "академике Платонове" - я воспринимал их иронически, а воспроизвожу их здесь юмористически. Но все же я не думал, что тетушка пожелает до такой степени подчеркнуть свое глубокое уважение ко мне. Я очутился в большой комнате - это была камера No 65 - шагов двадцати в длину, шагов пятнадцати в ширину. Белесый свет начинающегося утра позволял лишь в общих чертах обозреть внутреннее убранство помещения. Первое, что бросилось и не столько в глаза, сколько в нос - это три огромных, многоведерных металлических "параши" около дверей.