Перед Сухопаровым сидел человек, совершенно незнакомый ему, хотя он прослужил с ним рядом много лет. Бескровное лицо покрывали капельки пота. Казалось, душа еле теплилась в нем. Но какая же эта душа? Жалкая и ничтожная. Сухопарову вдруг представилось лицо Соколова, он вспомнил те переживания, которые выпали на его долю. И еще раз подивился и восхитился его мужеством. "Нет, - подумал он. - С такими, как Соколов, Россия пойдет дальше. Ценой предательства они не будут покупать себе счастье".
      Теперь он презирал Монкевица, но ничего не ответил ему. Он понимал, что приход Николая Августовича не случаен. Началась какая-то крупная игра, а он, Сухопаров, не хотел быть в ней пешкой. Он встал и открыл дверь кабинета, показав Монкевицу, что разговор окончен.
      22. Царское Село, 31 декабря 1916 года
      Последний день тысяча девятьсот шестнадцатого года выдался тихим и пасмурным. Не завывал ветер в оголенных ветвях деревьев царскосельских парков, не мела метель. Но и солнце совершало свой путь за плотным занавесом серых облаков. Пасмурное настроение царило и в душе Николая Романова.
      С утра он принял в своем кабинете на первом этаже Александровского дворца доклады Кульчицкого* и Фредерикса. После завтрака зашел наверх к Алексею, рука которого, ушибленная несколько дней назад, стала поправляться. Рано пообедал по-семейному. Как всегда, сотрапезничал дежурный офицер. В этот день был любимый Николай Павлович Саблин, преданный друг и командир императорской яхты "Штандарт".
      ______________
      * Кульчицкий Н.И. - управляющий министерством просвещения с конца 1916 года.
      В четыре часа прибыл с докладом начальник Генерального штаба - ничего приятного не сообщил. За ним притащился премьер князь Голицын, тоже не утешил.
      А праздник был большой, церковный - суббота по рождестве Христовом и пред богоявлением. В шесть часов Николай и Александра отправились в Федоровскую церковь. Государь любил общаться с богом, когда живал в Царском, именно в этом храме. Его пять золотых глав, сто четырнадцать древних икон, врезанных в стены и не имеющих риз, мелодичная гамма из десяти специально подобранных колоколов - все вызывало умиление в его душе, соделывало мир, даровало благость. Даже в эти тяжелые дни.
      Николай был ревностным богомольцем. Его поклонение богу было основано на убеждении в том, что он управляет всем миром, видимым и невидимым, что нет такой области бытия, в которую бог, как вездесущий, не проникает. И поэтому иконы, алтарь, царские врата, кадила и каждение - все доставляло царю удовлетворение, успокаивало.
      В предновогоднюю ночь охрана дала своевременно знать настоятелю собора о предстоящем моленье царя. Как только Николай вступил в церковь, началась служба. В полной тишине священник и дьякон совершали каждение вокруг престола, в глубине алтаря возносились клубы кадильного дыма, символизирующего веяние духа святого над неустроенной землей.
      Церковь, доступ в которую разрешен, кроме членов царствующего дома, лишь некоторым чинам двора и их семьям, сегодня, в предновогоднюю ночь, полна. Особенно рьяные молельщики встают на колени. Среди опустившихся долу - и императрица. Но царь остается на ногах.
      Глубокий бас священника гремит: "Слава святей, и единосущней, и животворящей, и нераздельной троице, всегда, ныне и присно и во веки веков!" Хор голосов отвечает: "Аминь!"
      Царь - неплохой знаток церковной службы, отмечает непогрешимость пастыря и благолепие хора, с удовольствием вдыхает фимиам, исходящий от кадила. Церковная символика напоминает ему прочно усвоенные еще в детстве от воспитателя Победоносцева догмы о том, что торжественное начало всенощного бдения указывает на близость божью к первым людям - Адаму и Еве, невинности прародителей в раю, не знавших ни страданий, ни мучений совести. А во время каждения распахнуты царские врата потому, что были открыты для людей врата рая...
      Но вот царские врата закрываются в знак того, что прародители лишились райской жизни. "Опять же потому, что свободу, данную им при творении, они утратили, отдавшись соблазну диавола..." - по привычке думает Николай.
      "Грех гордости лишил людей близости божией, - тянутся его мысли, словно дым из кадила, - они стали пленниками греха и смерти и были изгнаны из рая... А я что? Какой грех совершил я, если господь ниспослал на меня испытания? Тяжкая война расшатывает мой трон, безумная "общественность" словно с цепи срывается, наследник болен, Аликс все более делается неуправляемой, господи! Что же это такое?!"
      Дьякон выходит из алтаря, чтобы произнести еще более густым басом, чем отец-настоятель, ектенью:
      - Миром господу помолимся - в мире со своею душою, с богом и ближними...
      "С какими ближними в мире? - думает Николай. - Великие князья наступают с требованиями "ответственного перед Думой" министерства, Дмитрий, Николай Михайлович и Феликс Юсупов - душегубы, замешаны в убийстве святого и доброго Григория!.. Что же теперь будет, ведь старец напророчил, что мы в силе, пока он рядом! А теперь?!"
      Священник начинает молитву, но Николай, машинально следя за ней, с душевным стоном ведет свою собственную: "Внуши, боже, молитву мою и не презри моления моего. Вонми ми и услыши мя. Возскорбех печалию моею, возскорбех печалию моею и смятохся. Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя, страх и трепет прииде на мя, и покры мя тьма. Аз к богу воззвах, и господь услыша мя".
      "Господи помилуй, господи помилуй!" - поют певчие.
      После молитвы на душе Николая Романова делается легче, но ненадолго. Он вспоминает, как вчера явился с визитом британский посол, опять требовал наступления на фронте, намекал на недовольство в Англии крутыми мерами против общественности, жалел Сазонова. "Бог с ним! Отправлю Сазонова послом в Англию, пусть там милуется с поганым парламентом и с Жоржи, который уже потерял всякую корпоративность монархов! Да ниспошлет господь свою милость!"
      Звучат стихи псалмов, после каждого под своды церкви вместе с фимиамом уносится троекратный припев "Алилуйя!". И опять символика вместе со словами молитв будит в царе веру в то, что спасение и блаженство посылается людям только за исполнение воли божией, за хождение по заповедям божиим, а не по стопам нечестивых...
      "Проклятый Родзянко, - думает Николай. - В который раз лезет со своими всеподданнейшими докладами о якобы грозящих беспорядках, просит, даже требует удаления Протопопова, который один и есть вернейший и преданнейший слуга... Предлагает разные сомнительные меры. Хорошо я ему сказал: "Я сделаю то, что мне бог на душу положит". Нет, надо не прервать на время заседания Думы, а совсем распустить ее... Поручить написать манифест об этом надо Маклакову... Как это Родзянко сказал о нем на мои слова, что этот по крайней мере не сумасшедший, - "совершенно естественно, потому что сходить не с чего". Да-а. Надо крепко обдумать весь план дальнейших действий... А прежде всего надо Петроград с окрестностями выделить из Северного фронта в Особый военный округ и наделить его главнокомандующего чрезвычайными полномочиями... Пожалуй, надо поторопиться! Очень тревожные известия докладывает Глобачев..."
      Прошла малая ектенья, прозвучали покаянные псалмы. Священник вышел к народу, кадит иконостас, клиросы, молящихся и весь храм. Хор сладко поет ветхозаветные стихи: "Изведи из темницы душу мою..."
      - ...Не уклони сердец наших в словеса или в помышлениях лукавствия: но избави нас от всех ловящих души наша... - доносятся благолепные слова до слуха Николая Романова, но мозг его, разбереженный мрачными мыслями, уже не приемлет сказочности происходящего, а ищет выхода из реальности, доложенной начальником Петроградского охранного отделения генералом Глобачевым. Хорошая память Николая выталкивает словно на поверхность из клубов фимиама, источаемых кадилом, неприятные факты:
      "Настроение в столице носит исключительно тревожный характер. Циркулируют в обществе самые дикие слухи, как о намерениях правительственной власти, в смысле принятия различного рода реакционных мер, так равно и о предположениях враждебной этой власти групп и слоев населения, в смысле возможных и вероятных революционных начинаний и эксцессов... Одинаково серьезно и с тревогой ожидают, как разных революционных вспышек, так равно и несомненного якобы в ближайшем будущем "дворцового переворота", провозвестником коего, по общему убеждению, явился акт в отношении "пресловутого старца".
      "Неужели прав Глобачев, когда делает вывод, что политический момент напоминает канун 905-го года? Хм-хм. А дальше он писал: "...как и тогда, все началось с бесконечных и бесчисленных съездов и совещаний общественных организаций, выносивших резолюции, резкие по существу, но, несомненно, в весьма малой и слабой степени выражавшие истинные размеры недовольства широких народных масс страны..."
      "А дальше что там было у Глобачева? Ах, да, о либеральной буржуазии. Она, видите ли, верит, что правительственная власть должна будет пойти на уступки и передать всю полноту своих функций кадетам как части Прогрессивного блока, и тогда на Руси "все образуется". Левые же будто бы утверждают, что наша власть на уступки не пойдет, чем неизбежно приведет к стихийной и даже анархической революции.
      "Вижу, господа, вижу, что творится... - размышляет Николай Романов под слова молитвы. - Но колея, проложенная господом, ведет меня прямо против вас, окаянные. Вот погодите! Ежели теперь через болгарского посланника Ризова в Стокгольме удастся договориться с Вилли о сепаратном мире, я выброшу в корзину для бумаг приказ, который мне подсунул двенадцатого декабря молодой Гурко, что, дескать, следует воевать вместе с союзниками до победы, и издам манифест... Как милые проглотят замирение все эти "блоки", а затем в нагайки их, в Сибирь!.. Слава богу, моя гвардия и армия не затронуты этой скверной... Добрый Алексеев скоро вернется из отпуска, наверное, он кое-что понял, и не будет теперь якшаться со всеми этими гучковыми... Но надо опасаться англичан!.. Надо сказать Протопопову, чтобы внимательно смотрели, с кем завязывает связи и кого обхаживает этот мерзкий старикашка Бьюкенен. Но виду нельзя подавать, что я знаю их богопротивные планы нарушить святой порядок на Руси! Не бывать конституции! Побольше бы верных людей, таких, как Протопопов, как князь Голицын... Господи, благослови и услыша мя!"
      Под влиянием привычной и праздничной атмосферы всенощной тревоги Николая постепенно рассеиваются, мысли текут по божественному руслу.
      "Все в воле божьей! - богобоязненно подумал Николай и снова утвердился в своем неисправимом фатализме. - Бог даст, все устроится и в Петрограде, и на фронте, и с союзниками..."
      23. Петроград, январь 1917 года
      Все эти дни Сухопаров думал о Монкевице. Он понимал, что для разведки генерал - конченный человек. Может, он и не осознавал, но его крепко держали в руках англичане. Сухопаров верил в искренность слов своего сослуживца, когда тот говорил о любви к прекрасной англичанке. Но что за англичанка? Любовь ли это?
      Теперь он ждал следующего шага своего невидимого противника. Каким он будет? Кто стоит за этой парой? Докладывать начальству он не собирался. Разговор происходил наедине. Доказательств никаких. Единственная возможность пока - наблюдать игру. Теперь он ждал. Монкевиц появился неожиданно.
      Казалось, какой-то недуг мучил его. Он выглядел плохо - бледный, осунувшийся, с темными кругами вокруг глаз. Сухопаров понял его немой вопрос. Но что он мог ему ответить?
      - Возьмите себя в руки. Если бы я не знал вас так давно, то разговаривал иначе, - решительно произнес он.
      - Уже поздно отступать. Из разговора с ней я понял, что в этой игре задействованы такие силы, которым трудно противостоять. Ей дали понять, что в это дело вовлечены очень высокие люди. Их руки запачканы давно. Они могут решиться на любой шаг, - простонал Монкевиц.
      - Кто же эти люди? Вы хоть попытались узнать? Что они затеяли? Ведь хоть капля совести и элементарное человеческое достоинство у вас еще остались? - спросил Сухопаров.
      - При чем здесь совесть, достоинство?.. Она мне сказала, что у нее будет ребенок. А тут шантаж, давление на нее. Подумай, ведь ты ничем не рискуешь. У тебя самого дочь на выданье, да еще в такое смутное время... Большая сумма денег тебе не повредит. Если мы этого не сделаем, то сделают другие. Нас просто сметут с пути, - убеждал Сергея Викторовича генерал.
      Горячая волна протеста охватила Сухопарова.
      - Неужели вы считаете, что за деньги русский разведчик будет торговать своей совестью? Ведь разведка - это святая святых!
      - Да тебя просто устранят и посадят на твое место того, кто возьмется за это дело.
      Сухопаров усмехнулся:
      - Ваши хозяева не понимают главного: знание фамилий агентов и друзей ничего им не даст. Так что вы ходите впустую. Вам ничего не дождаться.
      Монкевиц ошеломленно смотрел на него. Получалось, что и его любовь, и деньги, на которые он так рассчитывал, - все обречено на провал? Уж не шутит ли Сухопаров?
      Сергей Викторович встал из-за стола, показал Монкевицу на дверь рукой и демонстративно спрятал ее за спину. Они были уже не друзья и сослуживцы, а враги.
      24. Могилев, январь 1917 года
      Полковник Ассанович поднялся по высокой лестнице с белыми балясинами на крыльцо бывшего губернского правления, а теперь штаба, вошел в натопленную прихожую и сбросил бекешу на руки дежурного военного жандарма. "Ох! И трудную же задачу предстоит решить!" - покряхтел он, поднимаясь на второй этаж по литой чугунной лестнице.
      - Василий Иосифович у себя? - спросил он дежурного штаб-офицера и получил утвердительный ответ.
      - Ваше высокопревосходительство, разрешите?! - приоткрыл он дверь кабинета Алексеева, чью должность и комнату временно занимал генерал Василий Иосифович Ромейко-Гурко. Моложавый, некрупный генерал с чуть волчьими чертами лица оторвался от карт, разложенных на столе, бросил быстрый взгляд на вошедшего.
      - Милости прошу! - отозвался он.
      Гурко остался сидеть за столом, продолжая разглядывать одну из карт с нанесенной на нее обстановкой.
      - Прошу садиться! - резко пригласил он, не отрывая глаз от карты.
      Ассанович придвинул венский стул к верхнему обрезу широкого листа трехверстки, свисавшей со стола словно скатерть.
      - Мне нужна ваша помощь, - без долгих рассуждений сказал полковник, речь идет об успехе нашего общего дела...
      - Слушаю вас, Петр Львович! - насторожился Гурко.
      - Я вам уже докладывал в минувшем ноябре, что мне не удалось привлечь к нашей организации новоиспеченного генерала Соколова, - печально вымолвил Ассанович... - Хотя он и мой старый коллега и товарищ...
      - Полноте, не стоит расстраиваться из-за этого, - покровительственно посмотрел на полковника Гурко.
      - Да нет! Это большая потеря для нас, ведь Соколов решителен, смел и умен! - отметил Ассанович.
      - Так за чем же дело стало? - удивился генерал. - Если он так нужен найдите путь к его сердцу, бумажнику или желудку... А если проку в нем видите мало - не связывайтесь... - Генерал опустил свой взор на карту, давая понять, что разговор утерял для него интерес.
      Петр Львович помолчал, обдумывая, как бы половчее продолжить, а потом махнул рукой и решил говорить, как получится:
      - Дело в том, что полковник Нокс и генерал Вильсон потребовали от меня безусловного исполнения их пожелания... - выпалил Ассанович.
      - А что за пожелание? - снова насторожился Гурко.
      - Они требуют, чтобы мы ради приближения победы над германцами передали им всю нашу агентуру и симпатизирующих нам славянских деятелей Австро-Венгрии на связь британским резидентам...
      - Вот как?! - удивился Гурко. - И зачем им это так вдруг понадобилось?
      - Мистер Нокс утверждает, что это позволит Британии поддержать материально те национальные организации, которые готовы выступить против Германии и Австрии, подрывая дунайскую монархию изнутри...
      - А разве такая работа сейчас не ведется? - снова изумился генерал.
      - Ведется-то она ведется, но мы вместе деремся с германцами, а вот куда повернут союзники эти организации - один бог знает! - ответил Ассанович.
      - А при чем здесь генерал Соколов? - снова задал вопрос Гурко.
      - Он и его люди знают всех доверенных лиц и национальных деятелей в землях чехов и словаков. Но без приказа начальника штаба верховного главнокомандующего они никому и никогда не передадут своих адресов.
      - Но ведь вы тоже, кажется, имели отношение к разведке? - не без агрессивности спросил генерал.
      - Да, но я вел работу в Копенгагене против врагов, опираясь на тех, кто колеблется, а Соколов и его офицеры сотрудничали с друзьями и боролись против пангерманизма не только ради России, но и ради освобождения чехов и словаков от германского и австрийского засилья... - принялся объяснять полковник.
      - Не вижу большой разницы... - хмыкнул Гурко. - Завербуйте офицеров, работавших с Соколовым!
      - Без его команды они не передадут ни одного адреса, а по характеру они такие же упрямые, как и их начальник...
      - Так что же вы хотите, Петр Львович? Чем я-то могу помочь? Ведь я не разведчик и, как исполняющий должность начальника штаба верховного главнокомандующего, прямой приказ такого рода Соколову дать не могу!
      - Что вы, Василий Иосифович! - воспользовался величанием по имени-отчеству полковник. - У меня есть план, как загнать этого упрямого осла в ловушку, прижать к стене и заставить выполнять все мои указания...
      - Как же вы этого хотите добиться? - заинтересовался генерал. - Или это секрет вашей профессии?
      - Вам его можно открыть... Тем более вся затея зависит от вашего согласия и участия... Нижайше вас прошу вызвать Соколова из Минска, где он служит, и направить его в Петроград в качестве эксперта российской делегации на имеющую быть в столице союзническую конференцию... Это нужно и для того, чтобы Нокс и Вильсон, которые, без сомнения, будут участвовать в работе конференции, смогли бы поближе познакомиться с Соколовым...
      Генерал по-прежнему вопросительно смотрел на Ассановича. Тот продолжал, чуть поеживаясь под его взглядом:
      - Соколов должен обязательно побывать у вас, и вы лично вручите ему этот секретный пакет для передачи в руки военного министра генерала Беляева...
      Ассанович вынул из папки довольно толстый казенной синей бумаги конверт с четырьмя сургучными печатями по углам и одной в центре. На лицевой стороне пакета каллиграфическим почерком штабного писаря был выведен адрес: "Петроград, его высокопревосходительству военному министру в собственные руки". В левом углу красовалась надпись "строго секретно", сделанная типографским способом.
      Гурко протянул руку и взвесил пакет на ладони:
      - Толстяк! - оценил генерал. - А что внутри?
      - Не извольте беспокоиться, всякие штабные бумаги! Но ничего действительно секретного!
      - Так зачем тогда огород городить? - пытался сообразить генерал.
      - Слушайте далее-с, ваше высокопревосходительство! - Ассанович заговорщицки снизил громкость голоса. - По дороге в Петроград мой человек тайно изымает у Соколова пакет, и господин генерал окажется уголовным преступником, утратившим казенный секретный пакет. Как таковой, он подлежит немедленному военному суду и разжалованию...
      - Значит, вы хотите, чтобы Соколова разжаловали? - удивленно спросил Гурко.
      - Не совсем так, ваше высокопревосходительство! - поморщился Ассанович на недогадливость генерала, не способного понять простейшую интригу.
      - Нет, когда Соколов вынужден будет доложить вам о пропаже конверта, вы ему посоветуете обратиться ко мне для того, чтобы я уладил добром это дельце...
      - Я должен участвовать в банальном шантаже, милостивый государь?! Лицо Гурко побагровело, он сжал лежавшие на карте кулаки, но сдержался.
      - Ваше высокопревосходительство! Для пользы дела-с! - угодливо поклонился Ассанович.
      - Ни в коем случае! - отрезал генерал. - Ищите себе другого исполнителя, а я категорически отказываюсь!
      - Хорошо, хорошо! - на ходу изменил план полковник. - Вы только вручите для передачи этот конвертик, а там я уже позабочусь!
      - А что, другим способом нельзя заставить Соколова делать то, что нам требуется? - почти спокойным, но еще не совсем остывшим тоном вопросил генерал.
      - Нет, он крайне упрям и самолюбив... Под чужую дудку он плясать не станет... Если же будет убежден в пользе, то выполнит любое поручение.
      - Да, втравливаете вы меня в грязную историю, - страдальчески сморщил лицо Гурко.
      - Что вы, ваше высокопревосходительство! Вы входите в историю, к тому же всемирную! Шуточное ли дело задумали верхи нашей славной армии - на переправе через бурный поток - сменить лошадей! - Ассанович перефразировал известную английскую пословицу: "На переправе лошадей не меняют!" Он нарочно польстил Гурко, чтобы уйти от неприятного разговора о шантаже и переключить внимание генерала на более возвышенные темы.
      - Полноте, полноте! - осадил его Гурко. - Еще неизвестно, что из этого выйдет!
      - Все известно! - убежденно возразил полковник. - Россия станет конституционной монархией и победит Германию! Государь Михаил Александрович щедро вознаградит российскую армию за великий подвиг - открытие дороги самым лучшим силам государства для его возвеличения. А вы станете военным министром, - грубо льстил Ассанович.
      - Улита едет, когда-то будет! - не поддался Гурко, но несколько помягчал и постепенно стал успокаиваться. Этого-то и надо было Петру Львовичу. Полковник понял, что назначенную Василию Иосифовичу первую часть роли тот сыграет, а что касается второй ее части и других ролей заговора против Соколова - придется поработать дополнительно.
      Полковник поднялся, щелкнул каблуками, желая откланяться. Он демонстративно положил синий конверт на стол перед Гурко.
      - Когда? - брезгливо махнул генерал рукой на пакет.
      - Чем скорее, тем лучше... - склонил голову Ассанович.
      25. Цюрих, 9(22) января 1917 года
      Владимир Ильич всегда легко сбегал и поднимался по узкой, крутой, с винтовыми поворотами темной лестнице дома на Шпигельгассе. Здесь, в квартире сапожного мастера Каммерера, семья Ульяновых снимала комнату. Всегда легко, но не сегодня, когда исполнялась годовщина расстрела Николаем Кровавым демонстрации в 1905 году, ставшей началом первой русской революции. Горечь от гибели рабочих и их семей, шедших на милость к батюшке царю, крестьян, восставших против помещиков, утраты сотен боевых товарищей-революционеров все это печалью теснило грудь, требовало выхода в энергичном действии. Хорошо, что сегодня предстояло такое реальное действие: швейцарские молодые сторонники Циммервальдской левой во главе с боевым руководителем "Союза молодежи" Вилли Мюнценбергом пригласили Владимира Ульянова выступить на митинге молодежи в Народном доме.
      В Цюрихе много молодежи - и не только швейцарцев. В здешний немецкоговорящий университет и политехникум поступили многие десятки молодых людей из Австрии и Германии, спасавшиеся от мобилизации на войну. Среди них были и революционные элементы, чуждые социал-шовинизму... Им полезно узнать правду о войне и революции. Первой русской революции... Много в Цюрихе молодых иностранных рабочих, уже долго живших и трудившихся в Швейцарии, обогащающих швейцарскую буржуазию, и без того наживавшуюся на военных поставках обеим воюющим сторонам... Их души также хорошо бы затронуть.
      Через низкую дверь со стеклом - в переулок, спускающийся с горки к центру. Здесь, в некоторых уголках Шпигельгассе, над прохожим нависают вторые и третьи этажи старых каменных домов, дающих кров людям чуть ли не с XVI века... А вот и улица пошире, торговая, многолюдная. Многоязычна речь прохожих - немецкая, французская, итальянская...
      Услышав многоголосие и многоязычие торговой улицы Цюриха, Владимир Ильич улыбнулся. Он вспомнил собственную квартиру. Поистине интернациональное собрание у плиты: в двух комнатах хозяева швейцарцы, в одной - жена немецкого солдата-булочника с детьми, в другой - какой-то итальянец, в третьей - австрийские актеры, в четвертой - мы, россияне. Но никаким шовинизмом даже и не пахло. Разве станешь менять комнату на лучшую, хотя она и тесная, неудобная, темная, а ее окна смотрят во двор, где смердит целый день колбасная фабричонка... Впустить свежего воздуха можно лишь поздней ночью!..
      "Да, надо, пожалуй, пораньше, до открытия библиотеки, выходить вентилировать легкие на набережную вместе с Надей - очень хорошо думается, да и обсудить можно новые идеи, возникшие перед сном..."
      Вот и Народный дом - массивное, длинное, светло-желтое здание с башней, похожей на замковую. Скаты крыши краснеют излюбленной в Цюрихе черепицей. Редкий ряд деревьев на тротуаре простирает свои ветви до третьего этажа. Этот дом - собственность Швейцарской социал-демократической партии. "Когда еще у нашей партии будут свои дома - такие же добротные, вместительные, с обширными залами?" - думалось иногда Ильичу при посещении столь капитальной штаб-квартиры швейцарских товарищей.
      Оживленно сегодня у главного подъезда, выходящего на площадь Гельвеция. Молодые люди собираются на митинг, посвященный первой русской революции. Ульяновых уже ждут верный друг русских эмигрантов, секретарь Швейцарской социал-демократической партии Фриц Платтен и Вилли Мюнценберг, вожак молодежи, Бронский из большевистской секции и ее секретарь Михаил Михайлович Харитонов с Раисой Борисовной...
      Стремительной походкой, наэлектризованный предвкушением боевого политического митинга, доклада о революции, Ильич входит в зал. Гул голосов стихает, и улыбки, приветственные возгласы молодых швейцарцев, эмигрантов, студентов, рабочих обращены к Ульянову. Крупская садится в зале рядом с Раисой - ей оставлено место в первом ряду.
      Вилли Мюнценберг, рослый стройный блондин, отмеченный божьей печатью лидерства на лице, подождал, пока усядутся молодые люди, вошедшие в зал сразу после Ильича, и представил докладчика:
      - Наш русский товарищ, Вольдемар Ульянов, член Швейцарской социал-демократической партии и политический эмигрант из России, любезно согласился сделать нам доклад о революции 1905 года. Товарищ Ульянов свободно владеет немецким языком, и переводчик ему не нужен... В конце зала у нас сидит товарищ, который может переводить на французский для тех, кто еще плохо овладел нашим языком... - Переводчик встал, поклонился. - Итак, начинаем, а сейчас казначей "Союза молодежи" пустит по рядам кружку, куда всякий желающий может сделать взнос в фонд помощи политическим эмигрантам. Кладите лучше серебро или банкноты, чтобы медяки не слишком утяжелили сосуд, - пошутил председатель. Ответом ему был дружный молодой смех.
      Внешне неброский, выглядевший старше своих лет, встал из-за стола президиума Ленин. Внимание всех сразу привлекли его глаза - умные, острые, прищуренные, с каким-то особенным огоньком. Одет он был скромно - в несколько потертый костюм-тройку, недорогую рубашку с темным галстуком, аккуратно начищенные штиблеты. Гость обвел своим острым взглядом зал, ласково улыбнулся молодежи и сердечно поздоровался. От его улыбки и взгляда люди сразу потянулись к нему душой.
      - Юные друзья и товарищи! - начал Владимир Ильич. - Сегодня двенадцатая годовщина Кровавого воскресенья, которое с полным правом рассматривается как начало русской революции.
      Ульянов нарисовал выразительную картину этого дня в Петербурге, зачитал несколько мест из петиции рабочих.
      - Испытываешь странное чувство, когда читаешь теперь, - он выделил ударением слово "теперь", - эту петицию необразованных, неграмотных рабочих, руководимых патриархальным священником. Невольно напрашивается параллель между этой наивной петицией и современными мирными резолюциями социал-пацифистов, то есть людей, которые хотят быть социалистами, а на деле являются лишь буржуазными фразерами...
      Зал впитывал каждое слово Владимира Ульянова. Он рассказывал молодым интернационалистам Цюриха о том, что до 22 (по старому стилю 9) января 1905 года революционная партия России состояла из небольшой кучки людей. Тогдашние реформисты, точь-в-точь как теперешние, издеваясь, называли истинных революционеров "сектой". Несколько сотен революционных организаторов, несколько тысяч членов местных организаций, полдюжины выходящих не чаще раза в месяц революционных листков, которые издавались главным образом за границей и контрабандным путем, с невероятными трудностями, ценой многих жертв пересылались в Россию, - таков был актив революционной социал-демократии России до 22 января 1905 года. Это обстоятельство формально давало ограниченным и надменным реформистам право утверждать, что в России еще нет революционного народа.
      В течение нескольких месяцев картина совершенно изменилась. Сотни революционных социал-демократов "внезапно" выросли в тысячи, тысячи стали вождями двух-трех миллионов пролетариев. Пролетарская борьба вызвала большое брожение, частью и революционное движение в глубинах пятидесяти-стомиллионной крестьянской массы. Крестьянское движение нашло отзвук в армии и повело к солдатским восстаниям, к вооруженным столкновениям одной части армии с другой.
      - Особенно интересно сравнить военные восстания в России 1905 года с военным восстанием декабристов в 1825 году, - рассказывал Ильич. - Тогда руководство политическим движением принадлежало офицерам, именно дворянским офицерам; они были заражены соприкосновением с демократическими идеями Европы во время наполеоновских войн. Масса солдат, состоявшая тогда из крепостных крестьян, держалась пассивно.
      История 1905 года, - подчеркивал энергичным жестом Ленин, - дает нам совершенно обратную картину. Офицеры, за небольшим исключением, были тогда настроены или буржуазно-либерально, реформистски, или контрреволюционно. Рабочие и крестьяне в военной форме были душой восстаний; движение стало народным...
      Во всяком случае, - продолжал Ленин, - история русской революции, как и история Парижской коммуны 1871 года, дает нам непреложный урок, что милитаризм может быть побежден и уничтожен лишь победоносной борьбой народной армии. Недостаточно только проклинать, "отрицать" милитаризм, критиковать и доказывать его вред. Глупо мирно отказываться от военной службы - задача заключается в том, чтобы сохранить в напряжении революционное сознание пролетариата и готовить его лучшие элементы к тому, чтобы в момент глубочайшего брожения в народе они стали во главе революционной армии...