Лицо царя было совершенно непроницаемо.
      Шульгин заметил, что государь немного похудел и на бледном его лице кожа вокруг голубых глаз была коричневая, разрисованная белыми черточками морщин. Он вдруг почувствовал, что это загорелое лицо, эти морщинки - все было маской, казенным портретом, а настоящее лицо государя, может быть, редко кто и видел. Маска была невыразительна.
      Гучков все описывал события последних дней, народные волнения, переход войск на сторону народа. Он указал и на критическое положение думского комитета, который не сегодня завтра может быть сметен РСДРП и Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов. Только немедленные радикальные решения могут предотвратить катастрофу в армии и государстве.
      - Что бы вы считали желательным? - обыденно спросил царь.
      - Отречение вашего императорского величества от престола в пользу наследника цесаревича Алексея Николаевича, - последовал патетический ответ Гучкова. Он никак не мог понять, почему так спокойно царь принимает весь этот разговор. Депутат, так много сделавший для компрометации в среде военных и гражданских лиц царского семейства, был взволнован до нервного срыва. А объект нападок - холодно спокоен.
      - Считаете ли вы, что своим отречением я внесу успокоение? - снова спросил Николай Романов.
      - Другого выхода не существует, - пылко заявил Гучков. - О том, что делается в Петрограде, вашему величеству известно, но перед нашим отъездом явились в Думу представители воинских частей Царского Села и объявили о своем присоединении к новой власти. На пути мы связались по прямому проводу с генералом Ивановым, и Николай Иудович сказал, что и георгиевцы уже разложились.
      Царь слегка поморщился. Видно было, что длинная речь Гучкова ему изрядно наскучила, но, как вежливый человек, он не мог прервать говорящего.
      А Гучков все говорил, говорил:
      - Полагаю, что никакие вызовы войск с фронта не помогут; фронтовики сразу же перейдут к восставшим, как только прибудут в Петроград. Я знаю, ваше величество, что предлагаю вам решение судьбоносное, и я не жду, что вы примете его тотчас. Если хотите обдумать и решить, мы готовы уйти из вагона и подождать, пока вы не примете решение. Однако все должно свершиться сегодня же вечером.
      Царь безразлично посмотрел на Гучкова и спокойно, только немного с гвардейским акцентом, сказал:
      - Я этот вопрос уже обдумал и решил отречься от престола... До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея... Но я посовещался с хирургом Федоровым и переменил решение в пользу брата Михаила... Надеюсь, вы поймете чувства отца больного ребенка...
      На лицах думских уполномоченных ясно проступило разочарование. Они не ожидали столь быстрого успеха. Их удивил и даже насторожил новый вариант отречения - в пользу Михаила, не предусмотренный еще ни в каком раскладе на власть. Гучков пытался что-то возражать, но Николай был тверд.
      Шульгин мгновенно прикинул: допустим, уполномоченные не согласились бы с новой формой отречения... Но каков был бы результат? Государь передал бы престол "вопреки желанию Государственной думы", и тогда вся эта возня с отречением ничего не прибавила бы к "авторитету" и сдерживающим возможностям "народного представительства"... Совет мог бы тогда вступить в игру... Нет, опасно. К тому же Михаил может отречься от престола, чтобы все вернулось на круги своя, а малолетний Алексей не может...
      Шульгин с волнением стал вынимать заготовленный текст отречения. Его назвали "наброском". Государь взял его и вышел в свой кабинет.
      Когда Николай удалился, обстановка немного разрядилась. Оказалось, что в салоне находился еще один генерал, Данилов-черный. Он как бы отделился от зеленых стен и присоединился к остальным.
      - Не вызовет ли отречение в пользу Михаила Александровича впоследствии крупных осложнений, ввиду того что такой порядок не предусмотрен законом о престолонаследии? - задал он мучивший всех вопрос.
      - Этот выход имеет в данных обстоятельствах серьезные удобства, - сразу же возразил Шульгин. - Если на престол взойдет малолетний Алексей, то придется решать, останутся ли родители при нем. Если Николай Александрович и Александра Федоровна останутся в России, то опять будут говорить, что при малолетнем Алексее правит Александра Федоровна, как правила при муже... Если же разлучить их, то на троне будет расти человек, ненавидящий окружающих, как тюремщиков, отнявших у него отца и мать...
      Через полчаса государь вышел и передал Гучкову листок бумаги. На нем был напечатан на "ремингтоне" совсем иной текст, чем привезенный из Петрограда. Проект манифеста уже был составлен в Ставке и по телеграфу передан Рузскому. Но делегаты хотели, чтобы в манифесте были вставлены слова о присяге нового монарха конституции. Посоветовавшись, вставили "принеся в том всенародную присягу".
      Сделали еще две-три поправки. Все было внесено в текст. Гучков предложил составить дубликат - ввиду могущих быть случайностей. Согласились. Оба документа царь подписал - скорее всего умышленно, чтобы был еще один юридический изъян, - карандашом.
      Конец этой тяжкой для всех присутствующих сцепы был заполнен составлением и датировкой - раньше акта отречения - двух других документов: о назначении нового главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, и главы правительства. Делегаты назвали князя Львова. Царь подписал указ Сенату о его назначении...
      Царь, прощаясь, пожал руку всем присутствующим. Уполномоченные и генералы вышли на свежий морозный воздух. Где-то далеко гуднул паровоз. Под ногами скрипел снежок. На путях в стороне от царского поезда стояла толпа офицеров и прилично одетых господ. Они пришли сюда, узнав, что что-то необычное и историческое происходит в синих вагонах литерного поезда. Там же были и чины свиты, коих не допустили в царский поезд.
      Гучков перекрестился и сказал:
      - Обнажите головы... помолитесь богу... Государь снял с себя свое царское служение... ради России. Он подписал отречение от престола. Страна наша вступает на новый путь.
      Толпа молча сняла шапки, расступилась. Господа делегаты направились в вагон генерала Рузского. Они еще ничего не ели с утра.
      Какая-то бабка из зала ожидания 3-го класса подвернулась под ноги генерала Данилова. Она приняла его за дежурного.
      - Господин начальник, - обратилась она к генералу. - Кудый-то идет во-он тот поезд? - И показала клюкой на царский литерный.
      - Никуда, бабушка, - ответил ей странно теплым тоном Данилов-черный. Никуда. Он в тупике...
      59. Петроград, 3 марта 1917 года
      Когда паровоз на станции Псков развел пары, чтобы помчать вагон с Гучковым и Шульгиным в Петроград, обгоняя его, по проводам побежала телеграмма с полным текстом манифеста об отречении Николая в пользу Михаила. Она пришла в Таврический дворец около трех часов ночи. Члены Временного комитета Государственной думы и Временного правительства еще спорили до хрипоты, каждый по-своему анализируя обстановку и предлагая свой выход из труднейшего положения, в какое попала "общественность", выступая за конституционную монархию. События уже показали думцам, что народ не желает никакой монархии. Он выступает за "социальную республику" и не позволит навязать ему любого монарха - совершеннолетнего или несовершеннолетнего... Наиболее дальновидным политикам в Таврическом было ясно, что поднялась новая волна антимонархической революции и дело может кончиться громадным взрывом. Лидеры буржуазии поняли, что, не уступив сегодня народу, завтра можно потерять все. Ждали вестей от Гучкова и Шульгина. Боялись этих вестей.
      Телеграмма с отречением царя в пользу брата вызвала тяжелый шок. Председатель Думы Родзянко и новоиспеченный председатель правительства князь Львов взяли мотор и помчались по ночному Петрограду в дом военного министерства на Мойку, 87, чтобы переговорить по прямому проводу с Псковом и Ставкой. Когда в штабе Северного фронта пригласили к аппарату Рузского, Родзянко продиктовал юзисту свою и князя Львова просьбу: ни в коем случае не публиковать манифест.
      Рузский выразил сожаление, что уполномоченные Думы недостаточно разъяснили обстановку в Петрограде.
      "Винить их нельзя, - простучал Юз из Петрограда. - Здесь неожиданно для всех нас такой солдатский бунт, которому я еще подобных не видел".
      Псков пропиликал, что выражает надежду... благодарит за сообщение...
      Родзянко и Львов, донельзя утомленные, остались все же в комнате юзистов и вызвали Могилев. Пригласили к аппарату Алексеева. Ему тоже отстучали: "События здесь далеко не улеглись, положение все тревожно и неясно, настойчиво прошу вас не пускать в обращение никакого манифеста до получения от меня соображений, которые одни могут сразу прекратить революцию".
      Алексеев помолчал минуту. Она тянулась страшно долго, и казалось, что он ответит сейчас несогласием, которое вызовет такую пугачевщину, какой еще не видала Россия.
      Но аппарат запищал: "Обнародование царского манифеста задержу. Но неизвестность и Учредительное собрание - две опасные игрушки в применении к действующей армии..."
      - Почему же военные так стоят за Михаила? - удивился вдруг князь Львов.
      - Как вы не понимаете, Георгий Евгеньевич! - возмутился обычно спокойный, но теперь изрядно возбужденный бессонными ночами и событиями Родзянко. - Отречение царя освобождает от присяги армию и развязывает в ней неподчинение, уже разразившееся в Петрограде "Приказом No 1"... "Добровольный" уход Николая в "запас" или "отставку" - это как вам угодно парализует волю к сопротивлению офицерства, которое одно может быть устоем нового режима. Если престол пустой, о каком порядке в России можно мечтать?! России нужен стержень в виде монарха, я в этом убежден!
      - Нет, я все-таки за конституцию и, пожалуй, мог бы согласиться на демократическую республику типа французской... - высказался Львов.
      - Но нам сейчас не до теоретических упражнений, Георгий Евгеньевич, прервал его Родзянко. - Нужно спасать положение, чтобы Совет вообще не взял власть в свои руки на этой новой волне недовольства...
      Рано утром черный шипящий паровоз подкатил вагон с Шульгиным и Гучковым к платформе Варшавского вокзала. Здесь уполномоченных ожидала большая толпа. Машинист и его помощник, выпустив облако пара в эту густую массу людей, с любопытством высунулись один из окошка, другой из дверцы будки. Господ депутатов сразу обступили, разделили, повлекли Гучкова в одну сторону, Шульгина - в другую.
      Водоворот толпы выбросил Шульгина в вестибюль, к билетным кассам. Какая-то рота была выстроена, у одной из стен - масса людей в гражданских одеждах. Как только Шульгин показался на лестнице, рота по команде офицера взяла на караул, стало совершенно тихо. Шульгин начал читать текст манифеста.
      - Да поможет господь бог России! - оторвал Шульгин глаза от заключительных слов на бумаге и заговорил горячо, сбивчиво, растроганно. Когда он кончил и провозгласил здравицу императору Михаилу Второму, раздались жидкие хлопки и нестройное "ура!". Кто-то из железнодорожных служащих сказал ему на ухо, что Милюков уже много раз добивался кого-либо из них двоих к телефону.
      Прошли в кабинет дежурного по вокзалу. Шульгин услышал в трубке голос, который не сразу узнал - до того хриплый и надорванный он был.
      - Не объявляйте манифеста... - требовал Милюков. - Произошли серьезные изменения...
      - Но я уже объявил...
      - Кому?
      - Какому-то народу... солдатам...
      - Не надо было делать этого... Положение сильно ухудшилось с того времени, когда вы уехали... Нам передали текст манифеста. Он совершенно не удовлетворяет... Необходимо упоминание об Учредительном собрании... Не делайте никаких дальнейших шагов... Могут быть большие несчастия...
      - Единственное, что я могу сделать, - это отыскать Гучкова и предупредить его...
      - Да-да... Найдите его и немедленно приезжайте оба на Миллионную, 12. В квартиру князя Путятина...
      - Почему на какую-то квартиру?..
      - Там великий князь Михаил Александрович... и все мы там собираемся... пожалуйста, поспешите...
      Шульгин растерянно положил трубку на рычаг.
      - Где Гучков? - обернулся он к своему проводнику.
      - На митинге рабочих в железнодорожных мастерских...
      "Немедленно туда, - подумал Шульгин, но под рукой в кармане зашуршал конверт с текстом отречения. - Рабочие могут отобрать документ... Если так все страшно, как говорит Милюков... Что делать?"
      Зазвонил телефон. Служащий снял трубку. Вытянулся, словно сделал трубкой на караул.
      - Вас опять... наш начальник - Бубликов...
      - Василий Витальевич! Это я - Бубликов. Я, знаете, на всякий случай послал к вам человека... совершенно верного... он найдет вас на вокзале скажет, что от меня... Можете ему все передать и доверить... Понимаете меня?
      - Понимаю...
      Шульгин в изнеможении опустился в дубовое кресло. Через несколько минут он вышел в зал ожидания. Через толпу протиснулся господин в скромном пальто и барашковом пирожке на голове. Наклонившись к Шульгину, сказал на ухо: "Я от Бубликова..."
      Господин депутат незаметно сунул ему конверт. Доверенное лицо Бубликова исчезло...
      Прошли, спотыкаясь, переплетения рельсовых путей, еле протиснулись через толпу в дверях высокого цеха, крытого железом и стеклом. Шульгину показалось, что густая толпа стоит перед эшафотом, воздвигнутым в дальнем углу мастерской. Его воображение, распаленное отречением царя и всеми сегодняшними передрягами, восприняло так дощатый помост, на котором стояла тесная группа людей и среди них - Гучков. Но говорил не он, а человек в рабочей одежде.
      - Вот, к примеру, они образовали правительство... кто же такие в этом правительстве? Вы думаете, товарищи, от народа есть кто-нибудь? Так сказать, от того народа, который свободу себе добыл революцией? Как бы не так! Вот, читайте... Князь Львов... Князь!..
      Шульгин вскарабкался по грязным и замасленным ступеням на помост, встал рядом с Гучковым. Толпа рокотала, реагируя на слова председателя.
      - Ну да... Князь Львов... Князь, - повторил рабочий гневно. - Так вот для чего мы, товарищи, революцию делали! От этих самых князей и графов, помещиков и капиталистов все и терпели... Освободились - и на тебе! Вот тебе, бабушка, хрен, а не репка! Князь Львов!..
      Толпа зашумела. Рабочий продолжал:
      - Дальше, товарищи... Кто же у нас будет министром финансов?.. Как бы вы думали?.. Может быть, кто-нибудь из тех, кто на своей шкуре испытал... как бедному народу живется... и что такое есть финансы?.. Так вот что я вам скажу... Теперь министром финансов будет не помещик Барк, а господин Терещенко... А кто такой господин Терещенко, вы спросите? Я вам скажу, товарищи... Сахарных заводов штук десять!.. Земли... десятин тысяч сто!.. Да деньжонками миллионов тридцать наберется...
      Толпа загудела. Председатель закончил свою речь и передал слово такому же чумазому, как и он сам, человеку. Тот начал в подобном же духе.
      Шульгин тихонечко на ухо стал пересказывать Гучкову свой разговор с Милюковым, резюмировал:
      - Нам надо уходить отсюда...
      - Это не так легко... Они меня пригласили, я должен им сказать... заупрямился Гучков.
      Но Шульгин уже пробирался к председателю, теребил его за рукав: "Нам надо в Государственную думу!.."
      - Подождите... - отмахивался от него рабочий, внимательно слушая своего товарища. А тот, зажав в кулаке картуз, рубил им воздух:
      - Я тоже скажу, товарищи!.. Вот они были у царя... Привезли!.. Кто их знает, что они привезли?.. Может быть, такое, что совсем для революционной демократии неподходящее... Кто их просил? От кого поехали? От народа? От Совета рабочих и солдатских депутатов? Мы таких указаниев не давали!.. Они поехали от Государственной думы!.. А кто они такие - Государственная дума? Помещики и богатей!.. Я бы так сказал, товарищи, что и не следовало бы, может быть, Александра Ивановича Гучкова даже отсюда и выпускать... Вот бы вы там, товарищи, двери и поприкрыли бы!..
      "Эх, пулеметов бы сюда, пулеметов! - с ненавистью думал Шульгин. - Черт их возьми совсем!.. Вырвался джинн из бутылки!.."
      Он услышал, как толпа стала кричать:
      - Закрыть двери!.. - и тяжелые железные щиты покатились друг на друга.
      "Ну и в переделку мы попали! Не надо было вообще ввязываться в эти плебейские митинги!.." - ругал себя и Гучкова Шульгин. Неожиданно господам уполномоченным была протянута рука помощи. Прямо из толпы, недалеко от "эшафота", стал говорить какой-то человек, по виду и одежде - рабочий, но с благостным и просветленным лицом. "Наверное, гвоздевец!" - решил Шульгин.
      - Вот вы кричите - "закрыть двери", товарищи... А я вам скажу неправильно вы поступаете... Потому что вот смотрите, как с ними, например, с Александр Иванычем, старый режим поступил! Они как к нему поехали?.. С оружием? Со штыками? Нет... Вот как стоят теперь перед вами, так и поехали в пиджачках-с!.. И старый режим их уважил... Что с ними мог сделать старый режим? Арестовать! Расстрелять!.. Ведь одни приехали. В самую пасть. Но старый режим ничего им не сделал - отпустил... И вот они здесь... Мы же сами их пригласили... Они доверились - пришли к нам... А за это, за то, что они нам поверили... и пришли так, как к старому режиму вчера ездили, за то вы что?.. "Двери на запор!" Угрожаете?.. Так я вам скажу, товарищи, что вы хуже старого режима!..
      После слов этого оратора закричали там и здесь:
      - Верно он говорит! Верно!.. Что там... Открыть двери!
      Но рабочие у дверей некоторое время не слушались.
      Тогда уже грозно поднялся вал голосов:
      - Открыть двери!!!
      Двери покатились в стороны. Толпа ждала, что будет дальше. Слово взял Гучков. Он говорил какие-то успокаивающие слова. Под рокот его баса Шульгин думал: "Ах, толпа! В особенности - русская толпа... Подлые и благородные порывы ей одинаково доступны, и как мгновенно приходят они друг другу на смену... Слава богу, пока так!.."
      Его так и подмывало бросить этой толпе обратно злые слова, но депутат сдерживал себя. После Гучкова заговорил и он, почти льстиво подлаживаясь, чтобы опять не заперли двери:
      - Вот мы тут рассуждаем о том, о другом: хорош ли князь Львов и сколько миллионов у Терещенко. Может быть - рано так рассуждать? Я прислан сюда со срочным поручением: сейчас в Государственной думе между комитетом Думы и Советом рабочих и солдатских депутатов идет важнейшее совещание. На этом совещании все решится. Может быть, так решится, что всем понравится, - усики Шульгина дрогнули от невысказанной ненависти. - Так, может быть, все, что здесь говорится, зря говорится?.. Во всяком случае, нам с Александром Ивановичем надо немедленно ехать!
      На слушателей льстивый тон подействовал раздражающе. Шульгин почувствовал, что еще минута - и ворота снова закроются. Раздались выкрики:
      - Ну и езжайте! Кто вас держит?!
      Гучков и Шульгин слезли с крутой лестницы "эшафота", прошли через коридор, образовавшийся в массе людей. На дворе был ясный морозный денек. Настроение депутатов стало улучшаться.
      К ним подошел человек, затянутый в желтую кожу. На поясе и у него висел револьвер.
      - Господа депутаты, автомобиль ждет вас!
      Выбрались из паутины рельсов к перрону. Спустились в толпу, молча стоящую вокруг высокого автомобиля. Над кабиной развевалось большое красное знамя. Дверца отворилась, господа депутаты влезли внутрь. На двух боковых крыльях устроились два солдата, выставив вперед штыки. Застрелял мотор, и с грохотом авто стало прорезать толпу. Когда машина вырвалась с привокзальной площади на улицу, человек в желтой коже спросил Шульгина:
      - Куда ехать?
      - Миллионная, двенадцать...
      Измайловский проспект был заполнен людьми. Как и вообще в эти дни, никто не шел по тротуару, всех тянуло на мостовую. Трамваев, извозчиков, экипажей не было. Только изредка через толпу проносились грузовые и легковые автомобили. Куда они спешили? Зачем? Или ехали просто так, в скорости изливая чувство восторга свершившимся?..
      Из-за зеркальных стекол автомобильного салона Шульгин и Гучков смотрели на толпы солдат, идущих по улицам беспорядочно, без офицеров. Армия... Она потеряна. Что делать, если нет сильной личности, если эти мартовские дни не родили своего Наполеона, который загнал бы пушками толпу в ее берега...
      Вознесенский, Адмиралтейский проспекты промелькнули, как в калейдоскопе с красными стеклышками. Вот уже Дворцовая площадь. Двуглавые орлы на решетке сада у Зимнего дворца затянуты кумачом. Промелькнули атланты Эрмитажа. Наконец, Миллионная...
      Вот и знакомый дом с пилястрами, у которого, слава богу, нет еще толпы. Автомобиль стал сразу за перекрестком: не привлечь бы внимания к убежищу великого князя, претендента на престол. В арке ворот, в подъезде вооруженная охрана. Бельэтаж, квартира Путятина. Ждут, отворяют дверь. В прихожей - вешалки ломятся под грудами наваленного зимнего платья. Бобры, еноты, куницы - все-таки зима, хотя господа пешком и не ходят.
      Анфилада комнат начинается с малой гостиной. Она пуста. Гул голосов в зале. Прежде чем войти, Шульгин спрашивает молодых господ, топчущихся у дверей:
      - Кто здесь?..
      - Здесь... все члены правительства...
      - Когда же оно образовалось?
      - Когда вы были в пути... Вчера...
      - Еще кто?..
      - Все члены Временного комитета Государственной думы...
      - Великий князь здесь?
      - Да, идите скорей!.. Ждут только вас...
      Предупредительно распахнулась дверь.
      Посредине, в большом кресле, словно на троне, восседает высокий, тонкий, моложавый офицер с длинным худым лицом. Это брат царя, великий князь Михаил Александрович. Вправо и влево от него, на диванах и креслах полукругом, словно два крыла его будущего правительства. Справа - Родзянко, Милюков, другие господа. Слева князь Львов, Керенский, Некрасов, Коновалов, Ефремов, Ржевский, Бубликов, Шидловский, Терещенко... Всех сразу и не обнимешь взглядом. Вошедшие поискали глазами - нет, супруги великого князя графини Брасовой здесь нет... Но может быть, в других покоях, с хозяйкой, княгиней Путятиной?..
      Шульгин и Гучков сели напротив великого князя - весь синклит обращен к ним. Будто подсудимые перед присяжными. Михаил - судья.
      Великий князь держал себя как настоящий монарх - он правил теми, кто сидел в зале.
      Один вопрос волновал собравшихся: принимать престол великому князю или нет.
      После многих речей, в которых ораторы призывали великого князя не принимать престол в нынешней ситуации, Михаил Александрович вдруг пристально посмотрел на Милюкова и спросил:
      - Вы, кажется, хотели что-то сказать?
      Милюков заговорил пылко, сбивчиво, голосом охрипшим от десятков речей в Таврическом, в казармах, на уличных митингах:
      - Если вы откажетесь, ваше высочество, будет гибель... Потому что Россия... Россия потеряет... свою ось... Монарх - это ось... Единственная ось страны!.. Если вы откажетесь - будет анархия!.. Потому что... не будет... присяги!.. Это ответ... единственный ответ, который может дать народ... нам всем... на то, что случилось... без которого... без которого не будет... государства... России!.. Ничего не будет...
      Великий князь жаждал власти, но скрывал свою тягу к ней под спокойной и благородной внешностью. Он давно знал, что его прочат в конституционные монархи, насмотрелся на прелести такой монархии в Англии, все обсудил со своей дорогой Брасовой и теперь был страшно недоволен теми, кто не советовал ему садиться на престол. Он все еще надеялся, что ему сейчас скажут: "Берите власть!" И он возьмет ее, возьмет крепко.
      Уже с двадцать седьмого февраля, когда Родзянко вызвал его из Гатчины, где великий князь жил постоянно, будучи фактически отринут Николаем и Александрой от их тесного кружка и от вершин света, приближенного ко двору, Михаил Александрович строил планы, как будет управлять, как постепенно возьмет всю власть в свои руки. Ради этого он оставался в Петрограде, ежеминутно рискуя головой, жил у своих друзей Путятиных, а не в Зимнем или Аничковом дворце, куда могла ворваться чернь и физически вывести его из игры. Ради будущей власти он без конца совещался с Родзянко, со своими близкими друзьями, советовал Хабалову, как надо бороться с восставшими, искал поддержки Антанты через Бьюкенена... Его трудно было обвинить в нерешительности, поскольку он был согласен стать даже военным диктатором. Ему это предлагалось думцами, но великий князь был достаточно умен и хотел выяснить сначала наличие верных войск, на которые можно было бы опереться, но таковых в Петрограде не оказалось. А с присылкой с фронта "твердых" частей Алексеев не очень торопился. И великий князь это знал.
      Сегодня был последний шанс получить скипетр и державу Российской империи. Формально он уже несколько часов - от 23-х второго марта - был императором. Его бесило, что пока никто из присутствующих его так не титулует, обращаясь к нему со своими советами. Но выразить свое недовольство он не мог - Михаил хорошо знал, что вся его судьба как государя зависит именно от этих людей.
      Великий князь понимал и то, что принятие им короны сейчас могло бы потребовать от него активных военных действий, предводительства верными частями, если такие удастся найти, и жестоких карательных мер против рабочих и солдат, делающих сейчас революцию. И прежде всего следовало бы подавить пулеметами социалистов. Но где взять столько пулеметов, а главное пулеметчиков...
      Кое-кто из державших сегодня речь в салоне Путятина говорил и о том, что следует подождать Учредительного собрания, которое на законных основаниях, выражая волю народа, вручит ему царские символы - скипетр и державу. Михаил Александрович опасался конкуренции великого князя Николая Николаевича, о котором доподлинно знал, что тот тоже вынашивает подобные планы. Дядя царя снискал в военных кругах популярность в бытность свою верховным главнокомандующим. Если армия будет за Николая Николаевича, то Михаилу Александровичу... Нет, если вручат власть сейчас - следует брать ее немедленно. Очень хотелось короны брату царя.
      С милой улыбкой Михаил Александрович повернулся влево, где в просторном кресле ютился худощавый человек с горящими глазами на бледном лице под щеточкой темных коротких волос.
      Керенский вскочил со своего места.
      - Ваше высочество... Мои убеждения - республиканские! Я - против монархии... Разрешите вам сказать совсем иначе... Павел Николаевич Милюков ошибается. Приняв престол - вы не спасете России!.. Наоборот... Я знаю настроение массы!.. Рабочих и солдат!.. Сейчас резкое недовольство направлено именно против монархии... Именно этот вопрос будет причиной кровавого развала!.. И это в то время, когда России нужно полное единство... Перед лицом внешнего врага... начнется гражданская, внутренняя война!.. И поэтому я обращаюсь к вам, ваше высочество, как русский - к русскому! Умоляю вас во имя России принести эту жертву!.. С другой стороны... я не вправе скрыть здесь, каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол... Во всяком случае... я не ручаюсь за жизнь вашего высочества!..
      "Мне твое ручательство и не нужно, фигляр ты этакий, - подумал великий князь. - Мне нужно сейчас два верных полка, с которыми я войду в столицу и усмирю все эти бунтующие толпы солдат и рабочих. Но где взять эти два полка? Ведь петроградский гарнизон разложился полностью".
      Добрым взглядом Михаил Александрович оглядел собравшихся. Гучков сделал просительный жест. "Этот, наверное, тоже будет призывать меня отречься", подумал великий князь, но слово Александру Ивановичу дал. Вопреки ожиданиям Гучков заговорил о том, что для пресечения смуты необходимо принять престол и начинать наводить в государстве порядок.
      "Вот это да! - промелькнуло в мозгу у Михаила. - Я его опасался, а как разумно он говорит!"
      Из присутствующих деятелей оставался один Шульгин. "Этот-то ярый монархист наверняка поддержит мое восхождение на трон!.." - успокоился великий князь, но снова ошибся. С первых же слов тот как бы подвел итоги заседанию:
      - Обращаю внимание вашего высочества, что те, кто должен был быть вашей опорой в случае принятия престола, то есть почти все члены нового правительства, этой опоры вам не оказали... Можно ли опереться на других? Если нет, то у меня не хватает мужества советовать вашему высочеству принять престол...
      - Я хочу подумать полчаса. - Михаил Александрович поднялся, высокий, тонкий, затянутый в гвардейский мундир.
      Керенский подскочил к нему:
      - Ваше высочество... Мы просим вас... чтобы вы приняли решение наедине с вашей совестью... не выслушивая кого-либо из нас... или других лиц... отдельно...
      Министр юстиции явно намекал на супругу великого князя, имевшую на него большое влияние.
      Михаил Александрович понял подтекст, улыбнулся беспомощно:
      - Графиня Брасова осталась в Гатчине...
      Брат царя удалился в кабинет князя. В салоне все вскочили со своих мест, переместились и разбились на группки. Керенский переходил от одной группки к другой, словно он был здесь хозяин и это - не совещание лидеров "общественных" сил, а банальный прием.
      Около двенадцати часов дня великий князь вступил в салон и остановился в центре его. Господа замерли кто где стоял.
      - При этих условиях я не могу принять престола, потому что... - Михаил не договорил и заплакал. Снова Керенский, словно выражая мысли всех присутствующих, рванулся к нему и затараторил:
      - Ваше императорское высочество... Я принадлежу к партии, которая запрещает мне... соприкосновение с лицами императорской крови... Но я берусь... и буду это утверждать... перед всеми! Да, перед всеми!.. Что я... глубоко уважаю... великого князя Михаила Александровича!..
      Он стал пожимать руку Михаилу. Тот вырвал свою длинную ладонь, повернулся и с заплаканными глазами вышел. Господа политики принялись обсуждать проект отречения. Вошла княгиня Путятина и пригласила всех завтракать.
      Около четырех часов дня собрались в том же салоне, где было много ковров и мягких кресел. На изящный столик с бронзой положили листок бумаги. Длинный худой гвардейский офицер с лошадиным лицом устроился на стуле подле него. Перекрестился, взял стальное перо, подписал... Трехсотлетняя монархия, начавшаяся Михаилом, формально закончилась также Михаилом, считавшимся императором семнадцать часов.