5. Маленькие детки — маленькие бедки

Уж коли таковы маленькие бедки, так Ува не хотела бы увидать, каковы будут большие. С той проклятущей, полной ужаса ночи все пошло наперекосяк. Впрочем, взяла бы она грех на душу, когда бы принялась виноватить малютку. Окрещенная должным порядком Ара, как ей положено, лежала в плетеной корзине, приспособленной под колыбель, пинала пеленки, сосала рожок, срыгивала молочко, заталкивала в ротик кулачок или розовую пятку, пускала пузыри, иногда гулила, исправно пачкала пеленки и на деле позволяла Уве убеждаться в правильности или ошибочности советов, которые она давала молодым мамашам. И была, кажется, единственным свидетельством того, что покойница в алом платье не привиделась повитухе в кошмарном сне. Со временем та даже стала думать, будто бы он и не был столь уж кошмарным.

Кошмар начался, когда оказалось, что в суете да заполохе сунула она Иде не ту бутылочку. А другую, с действием, можно сказать, противоположным! Не запирающим, а отворяющим, каковое и не преминуло в самое ближайшее время сказаться, и никто, кроме самой Иды, не был удивлен.

Нельзя сказать, будто склянки не были подписаны, вот только Уву никто никогда не заботился грамоте обучать. И пошла Ида по всем углам сотрясать небеса, призывая их гнев на бывшую задушевную подругу, змею подколодную, упырицу, горем чужим живущую, к счастью чужому завидущую, черной ворожбой промышляющую. Благо на углах у нее завсегда находилось с кем побеседовать.

Нет, у нее, конечно, хватило ума не обвинить Уву в неудачной попытке извести дитя, не рожденную еще божью живую душу, какую, как известно, только сам Господь и может прибрать при полном заступничестве Святой Полы, а иное есть страшный грех, сравнимый разве что с детоубийством. Тогда бы Ида сама первая отведала на площади плетей, а то и горький хлеб изгнания. А вот слушок, будто заморила она несчастную роженицу заради дорогой собольей шубы, чтоб не отдавать, укоренился, и не успела Ува перекреститься, как заявились к ней на порог пристава и конфисковали окаянную шубу как «вещный предмет, можный быть целью богопротивного действа». Ува только воздух ртом хватила, а ей уж было ведено в субботу явиться к церкви на дознание, и пригрозили еще напоследок, что коль не явится — за волосы будет привлечена и на себя пусть пеняет!

На кого пеняла Ува всю оставшуюся неделю, неизвестно, но пасторскую любимую племянницу, или, как сквозь зубы говаривали, кто она ему там, уже видели, когда она полами этой самой скандальной шубы снег по улице мела.

Вот в субботу взяла она платок побольше, привязала Аруди — не оставлять же одну дома, оделась победнее-пожалостнее, повторила про себя, что говорить будет, волосы подвязала, чтобы показать, что в трудах она вся и некогда — хотела еще сажей помазаться, да поняла — перебор выйдет и предстала перед большими людьми в большом сарае, что содержался при церкви как раз для подобных дел. Приходилось ли разбирать кражу или государь объявлял населению перепись, забирали ли в солдаты или меняли оброчные, нормы все, что касалось деревни в целом, творилось здесь, и теперь набилась сюда тьма народу, охочего до дармового развлечения.

Люди, собравшиеся ее судить, были настолько большими, что сели на пасторское место, лицом к дверям, а пастор словно умалился, сдвинувшись на самый левый край. Старосты и вовсе стояли, мяли шапки в руках, а те, на скамьях, словно даже и не видели оказываемого им почета, и одеты вовсе даже и не в овчины, а в кожу да в замшу, и о чем-то своем зубоскалили, и плащи на скамье лежали богатые. Оба молодые, кудрявые, пальцы в перстнях, серьги в ушах. Она бы даже сказала — по девкам зыркали, кабы не были такие важные персоны. Зрителей собралась, считай, вся деревня, и надышали так, что воздух ножом можно резать. Девки, нарядные, сидели вдоль стен и лузгали семечки. Развлечение.

— Ну, — сказал один, что волосом потемнее, — душегубствуешь, баба?

— Кто, — спросила Ува спокойно, — говорит?

— Ну, скажем так, слух прошел.

— Я — не душегубка. Я повитуха. И это не слух. Это ремесло мое, каким живу, матерью оставленное. Других наследств нет, милостивые господа.

— А вот, — встрял другой, — тут записано, что извела ты странницу, мающуюся мукой родовой, из-за дорогой ее шубы да по склонности к черному чародейству, требующему жертвы кровавой. На пергаменте, слышь, тетка, записано!

— Ну так, милостивый государь, — не теряя себя ответила ему Ува, — ежели из чьего рта вылетело, так и на пергамент могло невзначай попасть. Чай того же сорту новость.

Второй, который рыжий, покрутил головой.

— Слышите, Ярдли! А вы уверяли, будто смерды испытывают благоговейное почтение к писаным грамотам!

— Вам стоило держать пари, Птармиган…

— Ну что ж… Ува, рассказывай, как все было, — велел ей рыжий Птармиган. Ува сосредоточилась на шевелении щеточки его усов. Ара молчала у груди, как рыбка.

— А что рассказывать? — осведомилась она более в воздух. — Ну, пришла она ко мне на порог. Гнать?

— Я не об этом, — отмахнулся Птармиган. — Кто они, откуда, как назвалась?

— А никак, — огрызнулась Ува, посмелевшая от того, что с нею разговаривают. — Молодые люди любят женщин, но не любят детей.

— Ха, — воскликнул неугомонный Ярдли. — Есть крохотная вероятность, Птармиган, что вы… или я, хотя бы поверхностно были знакомы с этой особой? Как бы это выглядело забавно.

— Вряд ли, — пресек его более серьезный коллега. — Ни одна женщина не любит меня настолько, чтобы не избавиться от ребенка сразу, как только угроза стала реальной. Не говоря уж о том, чтобы тащиться рожать, сохраняя тайну, на край цивилизации, ночью, полагаясь лишь на деревенскую повитуху. Я этого недостоин. Вы, полагаю, тоже. Неужели бы ваша подруга не сообщила вам, что ожидает вашего ребенка?

— Боюсь, мои подруги не того сорта, чтобы им можно было доверять в щепетильном вопросе установления отцов. Впрочем, если бы я решил придерживаться твердой линии, вы нипочем не доказали бы, что у меня с ней был разговор на эту тему. Подобные заявления не делаются публично. Если он допустил, чтобы она рожала вот так, значит, ему все равно. Посему надобно искать горничных, а не папашу. Другого источника нет.

— Ну ладно. Мы здесь не за этим. Давай, бабка, рассказывай, как ты ее удавила.

— Не давила я ее. Наутро, едва малость посветлело, позвала старосту, и пастор потом пришел. Все они покойницу видели, и ежели нашли на ней какие следы, кроме тех, что роды оставляют, пускай бы сразу сказали.

Пастор поднялся со своего места, тихой мышкой шмыгнул за спинами сидевших, нагнулся над плечом Птармигана, которого, видимо, считал постарше, и что-то ему зашептал, тыча пальцем в пергамент.

— Ну хорошо, не давила, не резала. Но ты ведь, говорят, искусная травница. Как насчет растительных ядов?

— Знамо дело, секреты у ремесла есть, как и у кузнеца, и у плотника, и у кожемяки. Но господа, без сомнения, знают, что нет такой растительной отравы, какая бы следов по себе не оставляла. Белена зрачок в точку сводит, от вороньей ягоды губы чернеют, кошкодох, напротив, мажет все кругом в желтый цвет, спорынья живот вздувает, от молочая — белый налет. Да и какая мне от того выгода?

— Предмет выгоды в иске обозначен определенно и веско, — вставил Птармиган. — Полная шуба в сорок соболей, стоимостью не в одну королевскую раду.

— Интересно, — промямлил Ярдли, кося глазом в сторону пастора, — не ее ли я давеча видел на улице? Только внутри была симпатичная барышня из местных, которая застеснялась со мной покалякать.

Пастор сгорбился и прикрыл руками багровеющие, как у подростка, уши. По народу пополз шепоток. Ува приободрилась, но рано.

— Куда б я ее дела, шубу эту, будь она неладна, коли бы с самого начала на нее нацелилась? Она, как вы сказали, не одну раду стоит. Кто мне здесь за нее столько выложит? За нее, почитай, дом можно купить.

— Согласно действующим ценам на недвижимость, — вмешался Ярдли, едва не из рукава вытягивая какую-то крохотную грамотку, — ценность упомянутой шубы, разумеется, если она в хорошем состоянии, приблизительно равняется стоимости мызы со всеми ее строениями плюс двадцать голов крупного скота или пятьдесят овец, а гусиного стада — немерено.

Молчание повисло как колокол.

— Но скупщик краденого, разумеется, столько бы не дал.

— Теперь я обязан спросить тебя, — Птармиган поднес пергамент к лицу, — не извела ли ты, Ува, беспомощную странницу с помощью богопротивного чернокнижного ритуала, с неведомой нам сатанинской целью, из одного удовольствия или по велению своего Черного Господина?

— Бросьте, Птармиган, — зашипел ему на ухо Ярдли. — Не делайте, ради бога, вид, будто верите в черную магию. Вам это не идет.

— Дело не в том, верю ли в нее я! Главное, чтобы эта пейзанка в нее не верила.

— Черно… книжный? — глупо переспросила Ува. — Да я грамоте-то не учена. Господи! — Она уронила руки вдоль передника. — В нашей-то деревне все, кто моложе пятнадцати, в мои руки приняты. Нешто порченые? Бывало, да, мерли, так ведь и знатные дамы в руках ученых дохтуров родами мрут. Скажете, не бывает?

Именно сейчас ей стало страшно. Нет, не испытующих взглядов молодых господ. Могло быть и хуже. Тут хотя бы приехали те, кто желает слушать, а не волокет на дыбу, огульно обвиняя во всех смертных грехах и собственных тайных стоахах. Испугалась она тяжелого мертвого молчания за своей спиной. Своих, родных, можно сказать, тех, кто бежал к ней чуть что случится, тех, кого она знала по именам и кто верил в черную магию и бессмысленную ведьминскую злобу как в нечто непреложное.

— Коли была бы я душегубка, почто младенчика вослед матери не отправила? Из одного, как вы изволили сказать, удовольствия? Почто с ним нянчусь? Да вот она, эта самая малютка, живенькая. Может, какой бесовский ритуал требует сироту приютить? Или мне кормить рот, самою мною не прижитый, — большая корысть? Разве не знаете, что Сатана не ходит в дом, где дети живут?

Судя по всему, последняя ее реплика была сочтена чиновниками за аргумент.

— К слову, о Тайном Приказе, — понизив голос, спросил Птармиган. — Не выйдет ли так, что там ты покажешь совсем не то, что здесь?

— Знамо дело, коли мне там возьмутся ногти рвать да кожу драть, так я враз и в государевой измене, и в совращении плодов во чревах сознаюсь. Вот только малютку кто будет растить? Не вы ли, благородные господа?

— У тебя извращенное представление о Тайном Приказе, — строго заметил Птармиган. — Ярдли, никого она не убивала, не травила, не сглази… сглажи… тьфу, не изводила колдовством. Пастор, мы все-таки служащие Тайной Канцелярии, а не активисты Общества Охоты на Ведьм. Так что давайте говорите, на основании чего вы сочли возможным дать ход такому дохлому Делу?

— Вот у меня заявление простолюдинки Иды, изложенное на пергаменте с ее слов, к коему по неграмотности приложен отпечаток ее пальца.

— А что, у вас не все бабы умные? Чья она жена, эта Ида и почему муж ее не приструнил?

По горнице пронесся разрядивший обстановку смешок. Старосты и все, кто стоял поближе к чиновникам, прикинулись, будто кашель на них напал.

— Она, как бы выразиться, особа немужняя, — выговорил наконец старейший из старост. — Застать ее можно чаще всего в таверне «Кошка», что у верстового столба. Она как бы…

— Шлюха? — бесхитростно спросил Ярдли. — Ну так это бывает. И что милые бабоньки не поделили?

— Пришла она ко мне в аккурат как беднягу душа покинула, — с готовностью отвечала ему Ува. — Живот у нее там болел, что ли, колики. Вот и увидела и покойницу, и шубу ее, и дитятко…

— Колики, — усмехнулся чернявый. — Знаем, как же. При ее-то роде занятий…

— Ты дала ей лекарство?

— Дала. — Ува угрюмо уставилась в пол. — И она человек, поди.

— Чего ты ей дала?

— Настойку понеси-травы, упаренную для крепости.

— Название какое-то… — Ярдли поморщился. — Ты уверена, что понеси-трава — от колик?

— Нет, — уставясь в пол, отвечала Ува. — От бесплодия. Ошиблась я. В темноте да в заполохе. Туг — покойница, там — дитя, рядом — никого из родни.

Ярдли расхохотался, хлопая себя по бедрам и наклоняясь от смеха так, что едва нос об стол не расшибал. Птармиган косил на него глазом и кусал ус, пытаясь сохранить важный вид.

— Она, стало быть, просила средство… хм, от живота, а ты ей дала в аккурат… для живота, так?

— Выходит, так. Ну да я за нее не блудила.

Ярдли развернулся к пастору.

— Вы святой отец, хотели, чтобы мы осудили единственную остроумную бабу на весь ваш медвежий угол? Лично мне очевиден и состав, и мотив, и средство. Могу выносить приговор. Эй, баба, как тебя? Ува! А зачем же ты шубу-то укрыла?

— А я не укрывала ее вовсе, — отозвалась та, понимая, что теперь может уже позволить себе и поворчать и поголосить. — Я видала бабу в шубе, из чрева бабы вышла вот эта малютка. Баба отдала душу… вот уж не знаю кому. Но я по неграмотности своей думала, что шуба теперь — владение малютки.

Ярдли заломил бровь и метнул на пастора вопросительный взгляд, большинством собравшихся истолкованный как «а шуба где?».

— Тут, милостивые государи, имеет место некая юридическая закавыка, — заявил тот, поднимаясь со своего места. — Согласно обычаю и законам, каковые вам известны лучше, чем мне, каждый человек, выходя из материнского чрева, должен быть занесен в церковно-приходские книги, чтобы не быть на этом свете без роду-племени и чтоб власти с точностью могли проследить, где он родился, сколько женился, как умер и чем при жизни владел. И тот ли он, за кого себя выдает. Человек без записи в церковной книге как бы и не существует.

— Я ее записала, — запротестовала Ува, но пастор зыркнул на нее так, что она застыла на месте с разинутым ртом.

— Так же при рождении в книгу пишется, от кого и кем рожден ребенок. Если в графе «отец» не указано имя, ребенок не имеет права наследовать по линии отца. В нашем случае пустыми оставлены обе графы. Ежели Ува пожелает, может объявить ее своей наследницей, а записать в официальный Документ «незнакомка в шубе» я не могу!

— Да я своими глазами видела, как вот эта малютка вышлла из того чрева, а чрево и все остальное были прикрыты то самой шубой, а других баб, шуб и младенцев там на версту было!

— Молчи, неграмотная баба!

— Я, однако, ошибся, полагая, что в этой деревне одна такая остроумная, — заметил Ярдли вполголоса. — он ее на кривой козе объехал.

Ува почла за умное захлопнуться, потому что веселые заступники укатят, а с пастором ей жить.

— Итак. — Птармиган поднялся для заключительного слова, и зальчик стих. — Дело рассмотрено мною и мэтром Ярдли, чиновниками по уголовным делам. В ходе рассмотрение выяснилось, что добропорядочная повитуха Ува не виновна возводимой на нее напраслине, а, напротив, удочерив сирот совершила дело милосердное, богоугодное и бескорыстно за что ей воздается на небесах, пусть пастор замолвит словечко. Обвинение, основанное на словах беспутной девки.

Иды, ломаной йолы не стоит. Более того, следствие удивляе сам факт возбуждения дела на основе столь незначительно сплетни. Властью, данной нам королем, объявляем повитуху Уву невиновной, а поклеп, на нее возведенный, — напраслиной. Беспутная девка Ида не будет наказана по той причине, что ее клевета не нанесла никакого ущерба, а также потому что она и так достаточно наказана. Что с нее взять, кроме ублюдка. Все свободны, всем — спасибо.

Толкаясь и дыша паром в мороз, народ вываливался из избы. Его потоком подхватило и вынесло на улицу и Уву ребенком.

— Ах, Птармиган, а баба-то умна! Как же, колики к ней Ида пошла унимать! И бьюсь об заклад, дорожка-то была проторенная. Наверняка у этой Увы на полочке рядом с понесной стоит какая-нибудь запри-трава или что-то в этом роде. Если бы за это мы ее прижали, поди, не отвертелась бы.

Птармиган равнодушно кивнул, глядя с порога сарая вниз, в долину, затянутую зимним туманом.

— Похоже, друг мой, вы впадаете в одно из своих знаменитых меланхолических настроений. Расслабьтесь, пастор звал нас сегодня на ужин, и, думаю, он ради нас расстарается. Похоже, важные птицы редко сюда залетают.

— Ничего дурного в том, что она делает, я не вижу, — проговорил его задумчивый спутник, когда Ярдли уже и не надеялся на ответ. — Вы слыхали: все, кто моложе пятнадцати, вошли в мир через ее руки. Простой работный люд, чьими налогами казна содержит в том числе двух таких мотов и прожигателей жизни, как мы с вами. Сдается, это ее трудами мы можем пить камбрийские вина. Чем больше ребятишек она принимает, тем мы с вами, бюджетные чиновники, становимся богаче. Кого на самом деле лучше бы иметь поменьше, так это ублюдков-люмпенов, которые создают лишь хаос, попрошайничая, воруя, а то и прямо разбойничая на дорогах, да младших дворянских сынов, как опять же мы с вами, которые, по сути, тоже в массе своей создают хаос.

— Вы чудовище, Птармиган. У вас государственный ум. Пошлите в армию всех потенциальных зачинателей хаоса, и будет полный порядок. Пойдемте…

— Мне рассказал отец, когда я подрос, — продолжал Птармиган, не сдвигаясь с места, — что когда мать рожала меня, ученый доктор стоял рядом и торговался. А она кричала в страшных муках. Знаете, Ярдли, я бы вытащил из дерьма эту труженицу села, даже если бы ей не хватило ума самой защититься.

— Не очень-то вы демонстрировали свои намерения, — поддел его приятель. — Готов спорить, она считала вас «злым» следователем.

— И все же есть в этом деле нечто странное. Она здравомыслящая баба, к тому же профессионал в деле. Она не могла не видеть, что мать не выживет. На кой ляд ей сажать себе на шею младенца? Почему она его не придушила? В любой деревне скажут, что у повитухи есть пятьдесят способов представить ребенка мертворожденным.

— Шуба, — выразительно сказал Ярдли. — Не имея на руках живого ребенка, как бы она отстаивала свои права на нее?

— Да она бы ее спрятала, никто бы про нее и не узнал пока не подвернулась бы оказия.

— Ну и какая у вас на это будет версия?

— Не знаю. Ярдли, вы бы очень удивились, если бы я сказал, что вовсе не делаю вид, будто верю в черную магию? Что я на самом деле в нее верю?

Его коллега выразительно помотал головой.

— Дело закрыто, и забудьте вы о ней! Небо уже совсем синее. Пойдемте… пить камбрийские вина! Ну, может, и камбрийские, но настойку из боярышника пасторская экономка ставит божественную. Идемте, не то пастор вовсе заныкает!

И они пошли вниз, оскальзываясь на оледенелой тропке своих городских сапогах, смеясь и зубоскаля и обо всем позабыв.

Вернувшись домой, Ува отвязала Ару от своей теплой груди, поменяла ей пеленку: даже мокренькая, та не пискнула, опустила ее в колыбель-корзину.

— Вот и славно, — сказала она, глядя в отнюдь не бессмысленные карие глаза малышки. — Вот как мама тебя защищает. Довольна, поди?

И опешила, застыв по своему обыкновению с разинутым ртом. Она защитила? Да как бы не так! Как же, защитила бы она их с Арой покойное, уединенное бытие, коли не приехали бы этакие зубастые да смешливые, коим и пасторское слово не указ. Кои женщин любят и знают, что с этого бывает. — Святая заступница Йола, — прошептала Ува, незаметно для себя опускаясь перед колыбелькой на колени и испытывая сильнейшее желание брякнуться лбом об пол. — Вот хотела бы я поглядеть, как ты станешь ворочать людьми, когда вырастешь.

К слову сказать, шубы той окаянной больше в деревне никто не видал.

6. Никому не нужный король

Сквайр разлил масло.

Собственно, в самом этом факте не было ничего удивительного. При той сутолоке и суматохе, что ежедневно творились вокруг королевской трапезы, среди всех этих гостей, посольств, собак, объедков, костей, летящих под ноги, и котлета, летящих на колени, среди жирных соусов и оставляемых ими пятен перевернутый серебряный кувшинчик с маслом был явлением вполне обыденным.

Если бы его не опрокинули на ступеньки, ведущие к месту всесильного временщика.

Гай Брогау перестал есть. Регентша, королева-мать, опустила двузубую вилку. Мальчишка-сквайр, весь дрожа, опустился на колени, не сводя с Брогау перепуганных глаз и машинально размазывая масло ладонью. Без сомнения, его парализовало страхом, и он не понимал, что тут нужна по меньшей мере тряпка. На мгновение его бессмысленный взгляд встретился с глазами короля Рэндалла, над высоким креслом которого было укреплено серебряное изображение короны.

Они были в одном возрасте, но один боялся, другой — глядел с отстраненным, слегка насмешливым интересом и без всякого сочувствия. Вокруг начали собираться мелкие собачонки, готовые задарма подлизать пол. Псы покрупнее не сдвигались с места, если им только не предлагали куш, достойный их внимания и комплекции.

Напряжение распространилось от центрального стола, как круги по воде. Стихало стремительно, как перед ураганом. Поварята и пажи замерли, где стояли. Гости королевской трапезы, сидевшие ниже, остановились посреди своих бесед, кто-то — с непрожеванным комом во рту, кто-то — с недопитым бокалом у губ.

— Мне это надоело, — сказал Брогау, бросая салфетку на блюдо. Сказал он это не слишком громко, однако королева отреагировала мгновенно:

— Рэндалл, выйди из-за стола. Уходи в свою комнату и жди. Я к тебе поднимусь.

Рэндалл поклонился, вставая, чтобы исполнить ее повеление:

— Миледи, я равнодушен к сладкому. Позволю себе заметить, что милорд граф Хендрикье не был бы первым из деятелей… этой породы, сломавшим себе шею… на высоких ступенях.

Многоточия в его речи могли быть объяснены только душившим его смехом.

Сквайр дрожал, стоя на коленях и уронив голову ниже плеч, но гроза прокатилась выше. Брогау сделал движение кистью, и парнишку словно ветром сдуло. Короля, впрочем, тоже.

— Очередная мелкая пакость, — сказал Брогау королеве. — Тебе надо что-то делать с ним, иначе…

— Иначе — что? — спросила Ханна, не поднимая головы.

— Иначе власть теряет уважение, — вымолвил Брогау очень покойно. Ханна знала это спокойствие и понимала, что за ним граф прячет чудовищный гнев. Одно это обращение на «ты» при стольких ушах говорило, насколько он на самом граф был взбешен. — Ведь вы согласны со мной, миледи, мальчишка-сквайр не сам споткнулся?

Ханна неопределенно пожала прекрасными плечами.

— Не вижу доказательств, — проговорила она чуть слышно.

— Это его стиль. Он непрестанно держит меня в полушаге от мелкой пакости, не позволяя ей свершиться и в то же время настойчиво напоминая о неких возможностях. Ханна, миледи, я хочу знать, насколько это — колдовство.