Король-Беда и Красная Ведьма (№1) - Король-Беда и Красная Ведьма

— Ну так, надо думать, парни сами виноваты, — деланно Удивилась она. — Чай, не моя девка первая к ним полезла, к четверым.

Толпа хором выразила возмущение.

— И других сильничают, — справедливо заметил староста. — — Однако порядочной богобоязненной девке положено в таком случае кричать, звать на помощь и отбиваться в пределах человеческих сил.

— И ты скажешь, Сэм, будто это им сильно помогает? — прищурилась Ува.

Кто-то фыркнул в толпе. По крайней мере они с нею разговаривали. Опыт предыдущего судилища подсказывал, что вступивши в разговор, проще решить дело миром.

— Если не помогает, — петушиным криком ворвался в разговор издавна обиженный на Уву пастор, — так, значит такова отпущенная девке мера страданий. Господь всеблагой терпел и нам всем велел…

Господу всеблагому, насколько Уве помнилось из Писания, выпало на долю претерпеть пытки на кресте и побои каменьями, однако нигде не говорилось, будто бы жирная римская солдатня додумалась его изнасиловать. Был бы у легенды в таком случае другой герой или изменились бы заповеди, Ува не знала, но остереглась задавать подобные вопросы лицу, облеченному какой-никакой властью.

— …а ежели она для защиты якобы достоинства и чести, а на деле — ради демонстрации бесовского своего могущества созывает с округи полчища гадов ядовитых, так девку ту надобно очистить публично святым огнем, дабы не заводить в приходе и семян нечисти поганой. Ибо виновна она уже в одном грехе смертном — в гордыне.

Похоже было на то, что уже при следующем пересказе за защиту Ары от посягательств добрых молодцев встанет трехголовый огнедышащий змей. И с этим, увы, ничего не поделаешь. Слухи — гидра. Не прижжешь — не убьешь.

— Нет ее, — вполне насладившись беседой, как можно равнодушнее ответствовала Ува. — Как только пуганули ее детки ваши большие, удержать коня своего невмочные, так собрала она пожитки, подхватилась и ушла, не сказав, в которую сторону. Ищите — ловите, найдете — ваша.

Она наконец оглянулась на дом и сделала рукой приглашающий жест.

— Хотите — пожгите, воля ваша. Хотите — и меня на осине подвесьте. Глядите, может, кому от того и полегчает.

Староста бочком и еще с полдюжины мужиков протиснулись мимо хозяйки и уже довольно-таки нехотя освидетельствовали дом на предмет отсутствия чародейки. Даже в подпол заглянули, поворошили вилами сено в сарае. Ува смотрела на них холодно и отстранение, как будто все, что они творили, ничуть не задевало ни сердца, ни разума. Каким-то непостижимым образом эта ее холодность вселила в них уважение к ее собственности.

— Нет никого! — во всеуслышание возгласил староста. — Ну ты, баба, гляди у нас, чуть что…

Ну, это для острастки. Не мог же он уйти поджавши хвост. А так — вроде как начальник.

— Расходитесь по домам!

Всем уж давно стало ясно, что потеха сорвалась, да, сказать по правде, никто ее уже особенно не жаждал. Как будто все разом выдохлись. Ува села на свое крыльцо и проводила толпу тяжелым, тупым, ничего не выражающим взглядом.

9. «…за гусиные серые перья»

Приехали славные весельчаки —

Об этом есть в песенке старой рассказ, —

У вдовушки Викомба просят руки.

И может ли вдовушка дать им отказ?[2]

В. Скотт «Айвенго»

— Всего лишь миску похлебки, добрая мистрис! — умолял Хаф. — Ведь вы не выгоните нас под дождь? У вас намечается праздник, и рук, наверное, не хватает, и моя сестра могла бы отработать у вас на кухне… Она, бедняжка, немая. Война выгнала нас из дому, — добавил он, не слишком покривив душой.

Когда он говорил с женщинами, то всегда настаивал на немоте «сестры». Возможно, разделяя заблуждение многих мужчин, что бабы в большинстве своем глупы и сентиментальны. В данном случае Ара полагала, что номер не пройдет. «Добрая мистрис» была здоровенной бой-бабой, загораживавшей весь дверной проем, откуда в промозглую противную ночь тянуло упоительным запахом дыма, хлеба, мяса, откуда доносились веселые, уже отнюдь не чуточку пьяные голоса. Таверна называлась «Приют лучника», и содержала ее известная своею крутизной на всю округу вдова Викомб. По собственной воле Ара побоялась бы сюда сунуться.

— Сестра? — хмыкнула та, вглядываясь в ни одной черточкой не схожие лица Ары и Хафа. — Знаем таких сестер, как же. Однако впрямь немая. А слышишь?

Ара нашла в себе силы кивнуть.

— Ладно, — неожиданно мирно сказала вдова. — Заходи, сядь и поешь у огня. А ты, — она ткнула Хафа в грудь мясистым пальцем, — живо в зал, помоги раздвинуть столы к стенам. Еще козлы будем ставить. Много народу жду. И — эй! — коли что пропадет, буду знать, на кого думать, запомнил?

Ара стянула с головы мокрый не то плащ, не то платок, а проще — большую бесформенную тряпку, которой прикрывалась от непогоды, споткнувшись, вышагнула из сабо и дрожащими руками потянулась к огню. По искривленной поверхности ее персонального пузыря уже который день не переставая струилась мутная вода, делая окружающее почти невидимым, а ее саму — практически слепой. И шла она в нем чуть не по колено в холодной жидкой грязи. Хаф все приговаривал: «со мной не пропадешь», будто сам себя пытался уговорить. По мнению Ары, оба они весьма убедительно пропадали. Хаф якобы взял на себя заботу об их пропитании и ночлеге. Делал он это из рук вон плохо, но Ара боялась его упрекать. Все же он это хоть как-то делал. Без него она бы точно пропала. Уже давно. Все ее знания о мире вне пузыря были исключительно теоретическими, а чувства свелись к простым, примитивным ощущениям затравленного зверя: голод — еда, холод — тепло.

Здесь было тепло и пахло едой. Здесь могли покормить, пусть не досыта, но все же сколько-нибудь, если соблюдать некоторые правила. Оставалось выяснить — какие.

— Господи, твоя воля, — бурчала тем временем вдова, шуруя кочергой в огромном очаге. — Это ж совсем у девок ума нет, с таким связаться. У него ж вид такой, будто врет он, даже если чистую правду говорит. Этому… твоему, не предлагаю, сам украдет. Что, не так? — Она ищуще глянула на Ару, так настойчиво, что та подумала, как бы это ей потактичнее напомнить о своей немоте. — На вот. — В руки Ары угодил ломоть теплого хлеба, накрытый плоско отрезанным куском мяса, сочащимся ароматным жиром. — И еще вот… — К ним добавилась большая луковица, пахнувшая так, что ее исстрадавшийся желудок стиснуло судорогой. — Ешь, не то упадешь. Таковые-то всегда норовят пристроиться за счет бабы, уж опыту моему поверь. Двоих схоронила.

Она выпрямилась, встряхнув свои телеса.

— Грейся, отходи. Сегодня у меня много будет народу. Ночь тебя на ногах продержу. Девки мои не справятся. Кому-то ведь еще в зале придется поворачиваться, а самой мне сегодня несподручно. Я сегодня выходная. Я сегодня, — она хохотнула, отнюдь не конфузливо, — невеста!

Ара робко улыбнулась. То есть не потому, что ей этого хотелось, просто нутром почуяла, что от нее ждут в этом месте улыбки, и вдова Викомб еще приободрилась. Впрочем, бодра она не была бы, наверное, только в том случае, когда была бы больна.

— И гостей я ожидаю… ох каких разных, девочка. Вот не знаю, кого выбирать. Чай, — она раскинула руки, обнимая свое добро, — не в одной сорочке иду замуж. Могу и покочевряжиться. Ай, пусть они сегодня бабе поклонятся! — в восторге от самой себя вдова хлопнула руками по ляжкам. Пои этом груди ее дрогнули и колыхнулись, словно она носила за пазухой каменные шары от катапульты. Ара ощутила острое чувство зависти в странной смеси с искренним удовольствием. Когда бы ее спросили, она повелела бы малевать святые лики похожими на вдову Викомб, а не как это принято в церквах, словно и сами они при жизни досыта не ели и теперь на чужой кусок глядят с укоризной. Даже вода в этом доме пахла хлебом.

Вдова Викомб пустила Хафа и Ару с черного хода, а в главный тем временем вливался ручеек гостей, рассаживавшихся вдоль столов, расставленных длинными рядами. Вновь входившие, теснясь, искали себе место, путаясь ногами в разномастной табуретной рухляди, и ручей обращался в реку, потом в озеро, зал заполнялся чадом от смеси дыхания, очажного дыма и пара, исходившего от волглых одежд прибывающих. Где-то там, уже почти невидимая в тумане, позвякивала до поры спокойная сталь: брони и полуброни ратников, идущих с Самозванцем штурмовать приречный город Бык и остановившихся лагерем неподалеку. Для своего замужества вдова с расчетливостью трактирщицы наметила удачный день. Те, кому назавтра в смертный бой, накануне не скупились на выпивку. К тому же под это дело она легко сбагрила бы многолетние запасы своего погреба, вплоть до последней кислятины. Не каждый день на твоих задворках штурмуют города.

Она умела обращаться с солдатами, и повинуясь ее громогласным указаниям, как повинуются лишь сержантам и женам с дурным нравом, они оставляли на входе оружие, все эти пики, алебарды, протазаны, секиры, моргенштерны, арбалеты и даже луки и стрелы, и теснились на скамьях, и скоро уже не видели лиц друг друга и почти не могли разобрать голосов, даже если сидели напротив. В чаду, как быстрые рыбки в мутной воде, сновали две молоденькие служаночки, явно приглашенные с соседней фермы, молоденькие, смазливые, востроглазые и увертливые от ухватистых йоменских ладоней.

Бык надо было взять любой ценой. Надвигалась зима, и если бы город устоял, войско осталось бы зимовать в чистом поле. Может, где-нибудь в Камбри эта перспектива и не выглядела столь пугающе, но перед Рэндаллом Баккара уже лежала метрополия с ее лютыми морозами, убивающими птицу на лету, с многомильными пустынными просторами направо и налево. Случись так, и к весне Самозванец наверняка остался бы без армии. Зимой боевые действия приостанавливались, и это была одна из причин, почему войны в этих краях бывали столь продолжительны. Если бы Бык, перекрывавший реку и запиравший в этом месте выход в северную часть государства, остался неприступным, человеку, называвшему себя Рэндаллом Баккара, волей-неволей пришлось бы либо признать себя побежденным, либо откатиться далеко назад. К уже взятым под свою руку городам и селам… к слову сказать, уже практически начисто опустошенным его интендантами. Те, кто воевал под его знаменами уже три года, знали некоторые особенности его нрава. Знали они, стало быть, и то, что Бык будет взят любой ценой. Знали они и то, кто именно своей кровью заплатит эту цену. Если бы они взяли Бык, то встали бы в нем на зиму и по весне им не пришлось бы снова тратить немереные силы на его гладкие зубчатые стены и неприступные башни — Быком он звался недаром и недаром заложен был в таком стратегически выгодном месте. Расправившись с хлебом и мясом, уютно улегшимися в ослабленном желудке, Ара взяла со стола длинный нож и присоединилась к двум кухонным девушкам вдовы Викомб что-то непрестанно резавшим, чистившим, разливавшим. Попробовав так и этак, она приноровилась встать, чтобы в открытую дверь видеть большую часть зала. Тем, другим, это видимо, было уже неинтересно. Девушек было две. Одна высокая, желтоволосая, Инга, бледная до голубизны, медлительная и сонная, явно не отсюда, явно родившаяся еще дальше к северу, может, даже в родовой Марке Хендрикье, она совершенно очевидно была беременна. Однако обладала, видимо настолько тяжеловесным и неповоротливым флегматическим нравом, что даже ее состояние не препятствовало ей невозмутимо пластать ножом сырое красно-синее мясо и отделять его от костей и жил — ибо «Приют лучника» славился кухней и вдова Викомб нипочем не потерпела бы у себя недобросовестную кухарку, даже если терпимость ее распространялась на прижитых на службе младенцев. Как умная и совестливая баба, она считала, видимо, что есть в этих двух вещах разница: или ты жертва силы, или обмана, или любви, покинутой, а потому безнадежной, или же ты попросту ленива, бестолкова и нечистоплотна. Будь Инга второго сорта, она навряд ли задержалась бы здесь.

Вторая, чернявая и жилистая, орудовавшая ножом с энергией и скоростью, выдававшими определенные привычки — хотя, как показалось Аре, ей более пристало применять нож в местах более безлюдных и по другому назначению, а вовсе не овощи шинковать, — имела, судя по взглядам, которые она бросала через распахнутую дверь, все шансы вскорости присоединиться к Инге в ее благословенном состоянии. Ибо, судя по прическам, ни одна из них замужем не была.

Ан нет, выходит, кое в чем Ара ошиблась. Солдаты, входившие в двери и оставлявшие на пороге смертоубийство, привлечены были сюда отнюдь не выпивкой накануне битвы. То есть оно, конечно, одно другому не мешало, но судя по тому, что вдова Викомб встречала своих гостей на пороге и каждого называла по имени, всех их оповестили заранее. А ежели кто затесался случайно и порывался, войдя, шугнуть, требуя к себе хозяйку, жратвы и пива, его быстро и тихомолком брали под локотки, засовывали в уголок, что-то там коротко объясняли, и ежели буян оказывался доступен доводам — оставляли в покое, а иначе — без экивоков выставляли под-дождь. Дескать, не мешай добрым людям семейное дело праздновать. Выходит, этим вечером собирала вдова только знакомцев, а общим числом их вышло столько, что у вдовы была нешуточная возможность набрать при своем подворье собственную армию. А судя по тому, какие объемы пищи они тут поглощали, она вполне могла бы и содержать ее. Вообще, было бы интересно узнать, как ей удалось уберечь свои запасы от интендантов двух воюющих сторон, всю прочую округу зачистивших практически наголо. А может, она как раз и собиралась торжественно все спустить и вступить в конфликт пустой, а потому ни для кого не представляющей интереса.

Хаф вывинтился из толпы, дожевывая на ходу краюху — видать, и в самом деле где-то стянул, и нырнул в кухонные двери. Никто другой из гостей сюда не входил. Видимо, это было не принято. Ничтоже сумняшеся он полной горстью зачерпнул только что нарезанное Арой и, не глядя, отправил в рот. Не пропадет, отстраненно подумала она.

— В Бык не пойдем, — деловито сообщил он ей, гоняя во рту слипшийся в ком хлебный мякиш, — они вот-вот вовсе запрут ворота, когда Самозванец возьмет их в осаду. Долго он их держать, конечно, не станет — его зима поджимает. Ему нельзя ждать, покуда они там все перемрут с голоду. Его армия первая разбежится, как только у нее пятки примерзнут. Лучше быть не внутри мышеловки, а снаружи. Внутри, во-первых, народ будет весьма подозрительный. Если нас только всего лишь сочтут шпионами, то повесят просто на всякий случай. Во-вторых, по той же самой причине там толком ничего не украдешь. Глядеть будут в оба. Как же, осадное положение! Лучше всего подождать, чем у них там кончится дело. А чем бы ни кончилось, нам все на руку. Отобьется Бык тогда там такое ликование начнется, такая грандиозная пьянка, что мы с тобою под шумок найдем себе теплый уголок. Никто и не спохватится. Когда люди счастливые, они добрые. Куда-нибудь да приткнемся. Если же город сдадут, то там встанет армия Самозванца. Будет бестолковщина и сутолока и куча людей, которые друг дружку не знают. Мы могли бы к армии присоединиться…

— Ты ж вроде ее пуще чумы боялся, — буркнула Ара, убедившись, что никто не услышит, как «немая» разговаривает.

— Не солдатом, дуреха.

Он стал позволять себе больше с тех пор, как они покинули Дагворт. Раньше и речи не могло быть, чтобы он отозвался о ней пренебрежительно. Ара это отметила. Как и то, что большинство достоинств оказались у Хафа на языке. Да, до сих пор она с ним не пропала… но и только! Остаться одной-одинешеньке посреди войны, перед лицом надвигающейся зимы, когда и в лесу не выживешь, казалось ей страшнее любого существующего в мире ужаса. Сама она не могла о себе позаботиться. То, что Ува рассказала ей относительно обстоятельств ее рождения и связанных с ним тайн и условий, повергло ее в недоумение и скорее мешало, чем помогало. Она ощущала себя несущей некий груз, тяжесть, гнущую ее к земле, и в то же время — неспособной им распорядиться. В то время как вещь, без сомнения, была нужной. И Хафу о ней знать не следовало. Потому в его глазах она была «дуреха». И это ее уязвляло, причем болезненнее, чем следовало бы.

Тем временем Хаф развивал свою мысль:

— Я не хотел в армию идти. Не хотел становиться бесправным, забитым сержантами существом, все почетное право которого в том, чтобы кулаком жизнеутверждаться в среде сотоварищей и отдать жизнь за своего короля, а после быть похороненным на безымянном поле в груде таких же никому не нужных трупов. Но при армии всегда кормится достаточно. — Ара думала, он скажет «отребья», но Хаф дипломатически употребил слово — «люда». — Все они, в сущности, паразитируют на войне. В войске и кашевар нужен, и цирюльник, и зубодер, и конюх, и скотский доктор. — Ара чуточку приободрилась. Она готова была на что угодно, лишь бы себя обеспечивать, во всяком случае, она сама так думала. — И кузнец, и маркитантка… Надобно только прибиться и начать тихо что-то делать. Хоть… да хоть воровать! Армия… — он широко развел руками, — это рай! Разумеется, если ты не позволяешь ей диктовать тебе правила. Чтобы выжить, надобно иметь свободу маневра.

Он даже руки раскинул в упоении. Должно быть, откуда-то отхлебнул украдкой, неприязненно подумала Ара. И не раз. В значительной мере ее неприязнь была замешена на ее зависимости. Может быть, не будь он ее хозяином, она бы легче его переносила.

— За кого она идет-то? — спросила Ара, почти не разжимая губ. Тему надо было срочно менять, иначе она опасалась взорваться и наговорить такого, после чего спутник с дорогой душой бросит ее, как обузу, посреди дороги. От Хафа этого вполне можно было ожидать. Он по природе своей был дезертир.

Он хохотнул.

— Или я чего понял неправильно, или там все — претенденты. Она, как жена Улисса из сказки, надумала устроить публичные выборы с конкурсом баек среди кандидатов. Сказочная мечта любой принцессы младшего возраста: выйти за Доблестного воина, превосходящего всех статью и рыцарским искусством. Только, в отличие от принцессы, наша тетенька может себе такую дурь позволить. Там, в зале, — он размашисто указал через плечо большим пальцем, — есть для нее любопытнейшие варианты.

Один из упомянутых «вариантов» как раз в эту минуту поднимался, покряхтывая, из-за стола. Седовласый и седоусый, он распахнул длинный черный плащ, видимо, нарочно чтобы на груди его, закованной в латы, блеснула рыцарская цепь. Птиц этого полета вдова Викомб видывала разве что у себя за столом, однако стояла перед ним без стеснения и самоуничижения, сложив руки на животе, как знатная дама, а не под передником, как то пристало скромной трактирщице. При всем его росте и всей его броне, мужика такой комплекции она бы запросто внесла по лестнице, попросту перекинув через плечо. Гости криками с мест подбадривали рыцаря и понуждали всех прочих заткнуться.

— Меня зовут Эльдрик Фонтейн, — начал он, — и есть земли, где меня именуют «сэр». Лет не упомню уж сколько назад…

— Десять, — подсказала вдова.

— …я проезжал здешними местами по делам… почтенному собранию будет неинтересно, скажу лишь, что они были государственными. Сегодня важно лишь то, что дело происходило зимой, была метель, я заблудился в пурге, замерз и упал с коня. Я бы погиб, — бесстрастно сказал он, и гости хором согласились. — Вы все знаете, чем должна бы закончиться подобная глупость. Но меня нашли и принесли сюда, и эта добрая женщина выходила меня заботливо, как сестра или мать, и я был благодарен ей больше, чем сумел выразить деньгами. Наверное, мое лечение встало ей дороже, чем я тогда мог заплатить…

— …да и сейчас, похоже, — пробормотал смелый, когда его не слыхали, Хаф.

— Да что вы, — как будто смутилась вдова. — Ваши-то равные, почитай, никогда не платят. За честь, говорят, спасибо скажи, баба. Я тронута была.

— …и все эти годы меня мучила совесть. Я был женат, а теперь я вдов. Мы оба немолоды, и о юных страстях меж нами твердить, наверное, смешно, но я еще способен многое дать женщине. Я хотел бы просить руки мистрис Викомб, если на то будет ее и ваше соизволение, — говоря здесь, он поневоле обязан был проявлять уважение к тем, кого вдова Викомб называла своими друзьями, что бы он сам ни думал по этому поводу, — утверждая, что это она окажет мне честь, согласившись назвать себя моей леди. Я хотел бы быть богаче, чтобы предложить ей больше. Предложить же я могу ей стать полноправной хозяйкой в моем замке, и никто никогда при мне или без меня безнаказанно не попрекнет ее сословием. Я сказал, и я отвечаю, — он близоруко оглянулся и поклонился, — господа.

— Ай да Плащ До Пят! — надрывались собутыльники. — Твое здоровье, сэр рыцарь!

— Это огромная честь для меня, сэр Эльдрик, — прогудела вдова. — Я обдумаю ее, пока тянется пир. А пока, — она повысила голос, легко перекрывая гам, — уважаемый мэтр Тибо хотел сказать свое слово.

— Бьюсь об заклад, она его имя вспомнила, только когда он назвался, — откомментировал Хаф. — Ушам не верю. Неужто мало ей чести на склоне лет побыть рыцарской женкой? Она, однако, баба практическая. У купца Тибо денег столько, что он таких, как рыцарь Фонтейн, пучками покупать может. Послушаем, на что ему-то сдалась эта трактирная вдова.

Где-то там, в зале, тумаками утихомиривали очередного буяна, который кричал, что он шел этими местами и был голоден так, что готов был сжевать левую руку и тетиву в придачу, и что вдова его накормила и что теперь он хотел бы до конца дней своих так жрать, и пусть ему вырвут язык, ежели кто скажет, что это не причина, по какой он хотел бы на ней жениться. Рвать язык ему не стали, видимо, признавая причину уважительной, однако для высокой чести назваться мужем вдовы Викомб ее одной было явно недостаточно.

Мэтр Тибо, одетый во все коричневое, хотя и весьма дорогое видом, сидел в углу, тихо, стараясь не привлекать внимание ни к своей персоне, ни к своему достатку. Сидел он тут не один. С каждого его боку, по двое, красовались мрачные похожие друг на друга дюжие молодцы в черных беретах с ленточками — символами наемной стражи.

Насколько рыцарь Фонтейн был худым и высоким, настолько же мэтр Тибо отличался благовидной, почти младенческой упитанностью, которая в умах обычно сопряжена со здоровьем, достатком и благополучием. Щеки его светились розовым румянцем, глаза блестели, лицо обрамляла аккуратно подстриженная черная бородка, изрядное брюшко возлежало поверх широкого мягкого пояса, а на груди болталась чеканная позолоченная бляха с изображением эмблемы его цеха. Скромничал он недаром: среди сегодняшних гостей нашлось бы немало готовых пощекотать ему кинжалом брюшко ради одной этой медальки.

Приблизительно такого свойства историю он и поведал.

— Проезжал я как-то по своим торговым делам из камбрийских портов в Констанцу через Бык. Давно это было, — торопливо добавил он, словно сейчас только вспомнив про эмбарго, действовавшее уже пятнадцать лет. Вдова Викомб понимающе подмигнула, кроме нее, видимо, никто истинных сроков не знал, а гостям было, очевидно, наплевать на купецкие контрабандные делишки.

— Вез я тогда, помнится, дорогие ткани и стекло возами. — В его глубоко модулированном, как у доброго архиерея, голосе промелькнуло сожаление о временах, когда он мог позволить себе подобные рейды. — И прицепились к нам тогда на дороге лихие люди. И завязалась у них с моей охраной стычка, и, сказать по правде, прощался я уже и с грузом, и с жизнью. Потому что, бывает, возим мы настолько ценное, да иной раз и не свое, что утратить груз для нас все равно что жизнь утратить. Всем имуществом не расплатишься.

Он сделал паузу, чтобы гости, покачав головами, выразили в меру своей искренности возмущение повадками лихих людей и сочувствие к тяжкой купеческой доле. Но, в общем, каждый признавал, что купец попал в переделку.

— Одного из своих я послал верхами в Бык, чтобы оповестил городскую стражу и привел помощь, а сам, отбиваясь, продолжал помалу двигаться по дороге и терять людей.

Видно, положение его тогда и впрямь было отчаянным. Призывая на помощь городскую стражу, мэтр рисковал тем, что ему станут задавать неудобные вопросы касательно происхождения его грузов и не торгует ли он с Камбри.

— Но мне повезло. За углом, на дороге, стоял этот постоялый двор, и его врата показались мне вратами рая. Мистрис Викомб, без сомнения, помнит.

— Не так уж и давно это было, — пожала плечами вдова, — чтобы мне память отказала. Не такая она у меня короткая. Так ведь они, почитай, чуть строения мне не пожгли!

— Да, — согласился купец. — Мистрис Викомб стояла рядом со мной и моими людьми, с арбалетом в руках, и метала стрелы в узкие окна не хуже мужчины. А ведь она могла отказать мне в помощи, ничем, в сущности, не рискуя. Она нас еще и подбадривала, покуда не подоспела помощь.

— А уж как меня городская стража отблагодарила, — выразилась вдова, — так я век не забуду. Всех, кого поймали на Месте, развесили тут же, чуть не на воротах, и запретили снижать, якобы для острастки. Уж не знаю, какая там острастка, а мне такая вывеска на трактире даром не нужна. Мухи ж по Ним ползали, и воняли они чуть не на версту.

— Почтенная мистрис поразила мое воображение, — завершил свой рассказ мэтр Тибо, и одобрительный гул зала подтвердил, что в его описании вдова Викомб встала как живая.

— Из той штуки бархата, что ты оставил мне, почтенный мэтр, я сшила платье и хожу в нем к мессе. Соседки завидуют, — добавила она так мечтательно, что ни у кого не осталось сомнений, зачем именно она ходит к мессе.

Благодарность и впрямь была велика, если она выразилась в бархатном платье такого размера. Рыцарь за своим столом тихо блекнул и выцветал. Шансы его рушились на глазах.

— В отличие от сэра Эльдрика, — последовал обязательный поклон в сторону рыцаря, — я никогда не был женат. Несподручно это при моем образе жизни. Однако, проезжая нынче этими местами, я ощутил укол некоего ностальгического чувства, а услыхав, что вдова желала бы изменить свое гражданское состояние, подумал, что лучшей жены, способной блюсти мое достоинство и мое имущество, мне не сыскать. И буду счастлив, коли она окажет мне честь…

— Я подумаю, Маттеус, — величаво кивнула вдова.

— Похоже, что в те разы, про кои женихи бают, — фыркнул втихаря неугомонный Хаф, — она ни с кем из них переспать не удосужилась. А поскольку, по всему видать, баба она нормальная и здоровая, то, стало быть, есть среди этой братии еще кандидат с шансами повыше златопятых рыцарей и денежных тузов.

Ара еще подумала, что Хафа в Дагворте бивали недаром. Купец как будто подходил вдове больше, но рыцарь ведь предлагал дворянство, а его за деньги не купишь. Когда бы вдова его выбрала, это выглядело бы бескорыстнее. Сама Ара не сомневалась, что выбор сделают из этих двух.

Наверное, рыцарь Фонтейн и купец Тибо были гвоздем программы, потому что после их выступлений питие и хождения понемногу продолжились, и вдова Викомб двигалась меж тесно составленными столами, следя, чтобы гостям всего хватало, подгоняла подавальщиц и перекидывалась словцом со старинными приятелями, каждого из которых уже завтра могли засыпать сырой землей. Ара вновь опустила глаза на то, что резалось под ее ножом. Похоже, до конца празднества ей не предстояло увидеть ничего интересного. Но она ошиблась.

Вдова остановилась перед лучником, что сидел в углу у самой двери, и впервые ее жест выразил нерешительность. Там было темно, и люди все время толкались, выходя на двор по своим естественным надобностям. Еще там было тесно и холодно, и, вскинув глаза на возглас вдовы, Ара разглядела только сцепленные вокруг глиняной кружки узловатые коричневые пальцы, все сплошь изрубленные тетивой.

— Ник… Ник из Нолта! — Вдова приложила руку ко лбу, потом протерла кулаками глаза. — Или из Кросби? — нерешительно предположила она, как ей казалось, негромко.

— Из Нолта! — заорали с одной стороны.

— Из Кросби! — не менее громогласно возразили с другой, но стороны сходились на том, что он все-таки, несомненно, Ник, откуда бы он ни был.

Лучник неспешно поднялся, и росту в нем оказалось не меньше, чем в большом буром медведе, и курчавая седая борода задиристо торчала вперед над острым кадыком.

— Моя Бесси, — сказал он, — которая бегала ко мне на луг, чуть стемнеет. Ты не изменилась. Я б тебя и в толпе узнал.

— Бегала, старый ты жилистый кочет, что было, то было. Только врать не надо, будто не изменилась. Краше стала, нешто не видишь? Три лишних пуда набрала. Двух мужей, не дождавшись тебя, схоронила. Не пропала, как видишь. Вон какое у меня приданое, — ладони ее описали круг, — погляди.

— Ну а меня носило по разным местам, — признался Ник, — верен тебе я не был. Я ничего не сохранил. Ни отцовского наследства, ни молодости, получал только гроши за чертову службу и ежели чего не пропивал сразу, так спускал на баб и девок. Нигде толком не останавливался, а ежели оседал на год или два, так уходя, кой-какое нажитое добро оставлял бабе, потому что, как мне казалось, это было правильно. Ну и вот, выходит, что приволок я тебе, красотка Бесси, — извиняй, мужниным именем звать тебя не хочу, не в обиду ему, может, он был добрый мужик, да я его не знал, а знал бы, так не он на тебе б женился, — только одного себя, старую развалину без гроша за душой и с уймой смертных грехов для исповеди. Примешь — поклонюсь, выгонишь — не обижусь. Завтра все одно на Бык пойду.

— Чего тебя гонит-то туда, Ник? Как вышло, что ходил ты всегда с королем, а теперь вертаешься с Самозванцем?

— Я — наемник, — просто ответил Ник. — Моя цена — монета. Ну и все то, что на долгой дороге к ней прилипает. Он, во-первых, платит не скупясь и вовремя. Извиняйте, но королевская честь дешевле, да и на зуб — фальшивая. А во-вторых… — он беспомощно развел руками и оглянулся на друзей, — в нем что-то есть. И, Бесси, не называй его Самозванцем!

Сотоварищи хором подтвердили его слова и сдвинули кружки:

— За короля! За короля Баккара! За Баккара, покуда он платит!

Вдова, гостям на удивление, смахнула с лица слезу.

— Вот и ответ мой вам, господа доблестный рыцарь и щедрый купец. Вы говорили, сэр Эльдрик, что со мною у вас и речи нет о страстях юности. Так вот она, моей юности страсть, стоит здесь. И ничего я не могу ему сказать в укор такого, чего бы он сам перед всеми только что за собой не признал.