3. Глаза его — как прорезь шлема, а взгляд — кок острие копья

Длинные челюсти Гайберна Брогау, графа Хендрикье, хозяина Северо-Западной Марки, напоминали волчьи, а волосы он коротко стриг надо лбом, обнажая угловатые костистые черты лица, выразительного, властного и слегка голодного.

Хотя с чего бы ему быть голодным, размышлял Рэндалл Баккара, в качестве нового короля возглавляя Стол Коронного Совета. Брогау, могучий лорд Морского Пограничья, собиравший дань со всей иноземной торговли, был первым среди равных. Крепостью своей его столица Эстензе бросала вызов исконной столице Баккара Констанце. В отличие от прочих вассалов Короны Брогау никогда не грызся за место под солнцем. Он выпрыгивал выше всех, ловя и заглатывая подачку на лету. Среди тех, кто принялся бы со смертью Ужасного Короля раскачивать престол, пробуя его на прочность, этот, несомненно, мог стать самым опасным.

Он привык производить впечатление и умело им руководил, оборачивая все к укреплению своего могущества. Лучшая дружина в стране была у Брогау, и связываться с ним рискнул бы только самоубийца. К тому же он был женат на старшей дочери герцога Камбри, с которой взял огромное приданое в звонкой монете и от которой имел пятерых детей. Старший из мальчиков унаследует Камбри, сказочный плодородный край на юго-востоке, где сеньору не приходится рассчитывать каждый шаг, чтобы вести привольную безбедную жизнь, и тогда вся страна окажется в кольце владений Хендрикье.

Достоинства его были таковы, что ему стоило родиться цезарем. К недостаткам же можно было отнести то, что он об этом знал.

Основным вызываемым им чувством была бессильная ненависть.

Теперь другие. Кардинал Кассель, несомненно воспрянувший духом после смерти Рутгера. Заклятый король поставил себя слишком высоко, чтобы церковь могла ему указывать. Он ее терпел, не более, оставив за ее служителями лишь обязанности летописцев и хранителей грамоты, а также пользуясь услугами амвонов, когда испытывал нужду донести до темных масс государственные интересы. И то только потому, что паже ему приходилось считаться с угрозой интердикта и ввода папских войск. Кардинал, грузный мужчина ростом повыше Брогау, а весом превышавший его раза в два, даже если бы взять вес в броне, происходил из знатного рода, и роль руководителя одной из государственных служб его не устраивала, скажем прямо, никак. Он не хотел быть рупором короля. Его бы более устроило быть таинственной тенью за государевой спиной, тенью, способной накрыть королевство. Тенью, подразумеваемой по умолчанию. Среди всех сидящих по длинным сторонам Стола Совета он выглядел самым лоснящимся и ухоженным, под свободной алой рясой угадывался панцирь, и это было наглостью. Даже Брогау сидел здесь без меча, как это было положено в присутствии короля, в простом на вид темно-синем колете, соблюдая положенный ему по сословию цвет, по крайней мере до тех пор, пока не выйдет послабление Уложению Рутгера, регламентирующему разницу в общественном положении. Если и проложены там какие-то стальные пластинки, то сделано это ненавязчиво, с большим оружейным и портновским искусством.

Вообще, все сидящие за столом делились на две категории: те, кого Рутгер посадил сюда взамен их обезглавленных предшественников и находившиеся здесь, соответственно, недавно, и те, кто выполнял функцию скорее номинальную, будучи потомками тех, кого посадили в Совет еще далекие предки Баккара. Поскольку последние вели себя лояльно, а попросту — боялись Рутгера до потери пульса, он обходил их вниманием, если они голосовали так, как ему это было угодно, и сидели они на дальнем конце стола, обеспечивая ему необходимое большинство. Эти играли по маленькой и, соответственно, не могли рассчитывать на крупный выигрыш.

Рэндалл сидел и ждал, когда эта свора примется рвать его на части. Доверия он не испытывал ни к кому из них. Да и чего бы. Будучи послушными псами Рутгера, все они тем менее считали, что должны выиграть от смерти короля. Десятилетний король — фигура более чем удобная, и повод у Касселя есть. Ритуал, который Рутгер провел ценой последних минут жизни, разумеется, не остался в тайне, аптекаря привели к исповеди, и кто-кто, а уж кардинал наверняка не остался в неведении. Если у него был шанс подмять под себя нового короля-колдуна, он непременно им воспользуется, даже если не верит в колдовство. Просвещенные отцы паствы в последнее время стали позволять себе эту роскошь, оставляя темные суеверия на совести своих деревенских коллег. Тем это было нужно, чтобы Держать в узде безграмотную сельскую массу прихожан, с которой сплошь да рядом провинциальные священники оказывались наедине.

В том, что его поддержат, Рэндалл не сомневался. Брогау был первым, но он не был один. Случайно или нарочно рядом с кардиналом сидели Ревек, Кривек и Крабек, состоявшие меж собой в отдаленном родстве и удостоенные какими-то лоскутными, не пришей кобыле хвост, владениями, а потому всегда голосовавшие группой. Значение они имели лишь благодаря числу. У них не было собственного крупного интереса, поэтому они должны были кого-то поддержать. Сегодня они явились разряженные, в огромных беретах с разноцветными перьями и блестящими ожерельями, отягощавшими дворянские шеи.

И был еще канцлер, сэр Аллис Морр. Рэндалл выругал себя за то, что не удостоил его взглядом сразу. Многие делали такую ошибку. Обособленный маленький белесый хорек с внешностью бухгалтера, все державший на карандаше. Все интересы всех сторон, каждое слово каждой речи, не упуская ни единой мелочи. Возможно, старающийся не для себя, для блага державы. Куда шли потом его записи, знал только король, но и несомненно, не пропадали втуне. У него никогда не было секретаря. Он сам говаривал, что по роду его службы ему приходится иметь дело с такими тайнами, что доверить их можно только немому слуге, к тому же полностью неграмотному. А зачем, скажите, сдался неграмотный секретарь? В каждой шутке как известно, есть доля шутки. Он был одет во все черное и сидел в своем углу, как чернильная клякса, облагороженная канцлерской цепью. Справа и слева от него всегда, с постоянством традиции, стояли два пустых стула. Говорили что он даже не был родовит. Не станет лишним ни при одной власти.

Было еще несколько персонажей в дальнем конце стола, представителей Гильдий, изображавших народ, которых, как правило, никто в расчет не брал и задача которых поэтому не была трудна. Обычно от них требовалось подтвердить монаршую волю. Их голоса считались дешевле других и учитывались лишь при равенстве голосов «важных» членов. Очевидно, и сегодня они явились на заседание лишь воздать почести новому королю и были, кажется, не готовы принять участие в столкновении интересов. Согласно Уложению о цветах, тот угол был в коричневом. У дверей замерла стража, за цветными окнами шумела людная площадь.

Рядом с Рэндаллом во главе стола сидела Ханна, королева-мать в белом королевском трауре, напряженная, как охотничья собака. Она тоже вела свою игру и хотела выиграть регентство, но для этого у нее не было ничего, кроме желания. Сейчас Рэндаллу неудобно было ее рассматривать, но он и так прекрасно знал, как она выглядит.

Красивая женщина, худая и нервная, с темно-рыжими волосами, уложенными сегодня настолько нарочито просто, насколько это позволял ее статус. Единственное украшение — изогнутая золотая шпилька с шариком посередине. Из тех женщин, каких обычно называют прекрасными и сплошь да рядом записывают в героини. Она прибегла ко всем женским ухищрениям, чтобы произвести впечатление леди, которой можно доверить королевство, и сделала это умело. Но только этого было слишком мало, чтобы противостоять полной комнате мужчин, Имеющих каждый свой интерес.

— Государь, — сказал кардинал, поднимаясь и отвешивая поклон. — Миледи. Милорды…

Милордов он обозначил скопом и удостоил общего кивка, не более. Уже считал себя главным, полагаясь, должно быть, на Закон Маятника: после Рутгера — Кассель. Рэндалл почуял, как разозлилась мать.

— Позвольте мне, скорбя об ушедшем короле, все же обратить наши чаяния к правлению грядущему и в кратких словах обрисовать, каким видится мне ближайшее будущее государства, ибо дальние сроки сокрыты от смертных и доступны лишь Господу нашему.

Рэндалл быстро соскучился. «Назначьте мать, и покончим с этим», — хотелось сказать ему, но было совершенно очевидно, что он не имеет в собственном Совете права голоса. При Рутгере красный гигант раскрыл бы рот лишь тогда, когда бы ему это позволили. С его собственным присутствием никто здесь не считался. Ах, почему ему не шестнадцать!

— Поскольку вступивший на престол государь не достиг еще возраста, позволяющего принять на плечи всю тяжесть власти, необходимо утвердить за присутствующими статус Регентского Совета, дабы вести юного короля по запутанным тропам трудных решений и нести перед ним и страной коллегиальную ответственность.

Высокопарный стиль плохо въезжал в мозги, и Рэндалл тут же пообещал себе выражаться так, чтобы быть понятным даже детям.

— Вы уверены, кардинал, что этот орган должен быть коллегиальным? — спросила Ханна.

— Безусловно, ибо лишь в споре равных может родиться истина.

— Всем известно, что коллективная ответственность не предусматривает ответственности вообще. Мой покойный супруг придерживался в правлении страной стратегии единоначалия. Если вы печетесь о короле хотя бы вполовину так, как говорите, вы признаете, что ребенку лучше находиться под опекой матери, ибо кто лучше матери знает, что принесет ему наивысшее благо. Прецеденты в истории есть. Бланка Кастильская…

— Прецедент не есть предписание, — возразил Кассель. — Его Величество находится в том возрасте, когда благородного отрока отсылают для рыцарского воспитания к родственнику или другу, верному слуге престола, и сей процесс подразумевает, что участие матери в его судьбе заканчивается. Имея на руках то… что мы имеем, нам следует со всем вниманием отнестись к воспитанию государя в традициях святой церкви.

Наконец это было сказано и прозвучало весомо. Ханна заметно побледнела.

— Что вы хотите этим сказать, кардинал?

— Только то, что я приложу все свои скромные силы к делу воспитания государя. Поймите меня правильно, милорды. Я стремлюсь к миру и процветанию. Мадам, я испытываю глубочайшее уважение к вашему статусу и к чувствам, которые питал к вам покойный государь. Однако судьбы страны важнее наших личных отношений, и, почитая вас лучшим украшением страны, я тем не менее полагаю, что было бы в высшей степени разумным возложить бремя власти на плечи тех, кто способен нести его, не требуя для себя скидок на женскую… эмоциональность. Я хочу сказать, нам не следует надолго оставлять государство обезглавленным. Если сегодня мы примем решение, то уже завтра Регентский Совет сможет приступить к рассмотрению вопросов, вынесенных на его компетенцию. Это не тот орган, который может себе позволить своим бездействием парализовать деятельность страны.

Это был куш, брошенный горожанам, каждый из которых имел при себе пухлую папку с бумагами, требующими рассмотрения высшей властью. Их не интересовало — кто. Важен был результат.

— Иными словами, вы хотели бы отнять у меня сына. Заставить Рэндалла плясать под вашу дудку?

— Он будет царствовать, мадам.

— Мне почему-то хотелось бы, чтобы он правил.

— Мадам, говоря «он», вы подразумеваете себя? — вступил в разговор «тихий» канцлер. — Вы ссылаетесь на единоначалие как на принцип Рутгера, но позвольте напомнить, что ваша роль при покойном короле была чисто номинальной. Мы ведем речь не столько о наших интересах, сколько о наших возможностях. У вас нет ни авторитета, ни реальной силы. Становясь регентшей, вы не приобретаете автоматически ни того, ни другого. За вами ничто не стоит. Вы политически равны нулю.

— Я вам это припомню, — медленно сказала Ханна.

— Не сомневаюсь, — поклонился ей Морр.

Теперь Рэндалл смотрел на все это настолько отстранение, что даже ему самому стало забавно. Было очевидно, что самого его никто не спросит. Ему не шестнадцать, но ведь, в самом деле, и не четыре! Не то чтобы он не понимал, что сейчас они определяют судьбу государства и трона на десятилетие вперед, но ему хотелось, чтобы его по крайней мере спросили.

Кассель выполнил обязательный поклон в сторону короля, согнулся в пояснице и сел. Массивный, изукрашенный каменьями крест, знак его сана, качнулся и ударил его грудь исторгнув ответный металлический звук. Собираясь на Королевский Совет, первый прелат страны принимал предосторожности. Стало быть, считал, что возможны какие-то события. Рэндалл мгновенно пожалел, что занимаемая должность приковывает его к месту. Подойти бы сейчас к окну, взобраться коленями на высокий деревянный стул, дохнуть, растереть в заиндевевшем стекле глазок хотя бы с пятачок и посмотреть, что там происходит. Видя агрессивную напористость кардинала, он бы предположил, что стража в алых плащах сейчас стягивается на площадь Совета, смешиваясь с горожанами и ожидая команды от своего начальника, в свою очередь следящего за появлением на ступенях патрона или хотя бы знака от него.

— Итак, — сказал кардинал, — я полагаю, предварительно мы все высказались. И. хотя расклад, по-моему, очевиден, я предлагаю каждому высказаться кратко и определенно. Ваше Величество, королева-мать…

— Я настаиваю на регентстве, — упрямо произнесла Ханна, глядя в стол перед собой и перламутровым ногтем чертя на столешнице замысловатые фигуры.

— Благодарю вас. Мое собственное мнение я только что высказал и обосновал, надеюсь, убедительно для всех. Граф Брогау, прошу вас…

Присутствующие обратили взоры к вельможе с лицом цезаря.

— Я, — промолвил тот, — всей доступной мне силой поддерживаю кандидатуру королевы-матери. Миледи, — он выразительно склонил посеребренную голову в номинальном поклоне, — располагайте мной.

— — Благодарю вас. Когда бы все рыцари были столь верны… — Далее, — рявкнул кардинал, которого удар грома посередь ясного неба не поразил бы больше.

— Кардинал… — нерешительно произнес Кривек, явно не ожидавший, что ему придется противиться грозному графу Брогау.

— Кардинал, — вторил ему Крабек уже чуть более окрепшим голосом. В конце концов, Морр уже высказал свое мнение и, считая их троих, Его Преосвященство и начальника Тайной Канцелярии, получалось явное превосходство пятерых над двоими, каким бы грозным ни было имя графа Хендрикье. Если, разумеется, все здесь происходящее не выйдет из-под контроля законности.

— Королева, — брякнул вдруг Ревек.

Это был второй удар грома, грянувший в ту же точку, и оказался даже еще более неожиданным, чем заявление Гая Брогау. В конце концов, вполне можно было ожидать, что тот возьмется играть крупно, соответственно ставя и рискуя многое потерять. Но чтобы Ревек попер против родни, а главное — против большинства! Крабек и Кривек развернулись к нему с обеих сторон, требуя объяснений, но тот уставился в стол, как до того — королева. Ханна, напротив, резко выпрямилась.

— Ради всего святого, почему, Ревек?

— Потому что я так думаю, — угрюмо буркнул тот. — В конце концов, я же не враг собственным интересам.

— Господин канцлер?

— Я говорил вам, миледи, что я всегда был поклонником единоначалия? — тонко улыбнулся он. — Располагайте мною, я готов служить вам, как прежде — вашему супругу.

Брогау взметнулся на ноги, оттолкнув ногой стул. Впечатление было такое, словно он в единый миг заполнил собой просторный зал. Он резко хлопнул в ладони, резные двустворчатые врата распахнулись, показав в анфиладе мешанину синих и красных плащей. В двери строевым шагом, колонной по двое, вошли и выстроились вдоль стен загорелые гвардейцы Брогау. Личные. Все это выглядело до крайности забавно.

— Кардинал, по всей видимости, пожелает провести несколько дней в своем дворце, надо полагать, в молитвах, — распорядился вельможа, взявший ситуацию в свои латные рукавицы. — Проводите его и проследите, чтобы никто не смел насушить его уединение. Мы попробуем восстановить наши отношения после того, как отдадим покойному королю наш последний долг. Слышите, Кассель? Не упускайте свой последний шанс!

Никто не прикасался к кардиналу, однако живой, блещущей латной сталью стены оказалось вполне достаточно, дабы четко определить его новый статус в глазах столицы.

— Постельный регент! — бросил он напоследок, когда его уводили.

Брогау только плечами пожал. Отношения Касселя с властью быстро перерастали в проблемы самого Касселя. Представители Гильдий торопливо собирали бумаги и спешили откланяться. Им никто не препятствовал.

— Все кончилось бы точно так же, даже если бы вы не набрали большинства, не так ли? — тихо спросил Брогау подошедший Морр. — Ведь, насколько я понял, вы были готовы?

Тот улыбнулся.

— Я несказанно рад, что мне не пришлось нарушать закон.

— Удовлетворите мое любопытство, граф, облегчите покаянием душу или поделитесь торжеством, как вам угодно. Это было чертовски умно — разбить Триединых. Никогда бы не подумал, что кому-то… кроме, разумеется, меня, пришло бы в голову подсечь только одного из троих. Что, во имя всех святых, вы пообещали Ревеку?

— Дочь в жены и замок Фирензе в качестве приданого. В замок он может сесть хоть завтра.

— Понятно, — протянул его визави. — Где ему еще выпадет шанс породниться с персоной такого ранга? А не слишком ли дорого вы оценили эту мелочь? Неужели для вашей плоти и крови не найдется партии получше? И помоложе?

— Помилуйте, канцлер, моя дочь — еще совсем ребенок! — засмеялся Брошу. Теперь он мог позволить себе выглядеть довольным. — Впереди еще столько времени! Столько всего может произойти. Но откройте и вы свой секрет, милорд канцлер. Неужели вы пришли на Совет, не имея определенной позиции? Неужели вы все для себя решили в течение одной минуты, между моим словом и вашим?

— Разумеется, — не моргнув глазом отвечал Морр. — Специфика мой службы, граф, такова, что мне несравненно удобнее выполнять волю одного, чем лавировать меж многими. Всегда остается вероятность сделать неверную ставку, а ставки высоки. То, что я сказал королеве, — правда. За нею лично не стоит ничего. Я предпочел бы иметь дело с Касселем, нежели с ней. Мне пришлось бы балансировать, ежеминутно ожидая ее падения, в то же время будучи непрестанно обвиняемым в неспособности обеспечить ей устойчивое регентство. Счастлив, что вы взвалили эту ношу на свои могучие плечи и избавили меня от неприятной альтернативы.

— Я полагаю, — сказал Брогау, — мы все еще нуждаемся в ваших услугах.

Бледный человечек в черном церемонно поклонился, лучики разбежались вокруг внимательных круглых карих глаз, выпуклых и лишенных ресниц. В следующую минуту он тихо и незаметно исчез.

Брогау подошел к королеве. Ханна поднялась к нему навстречу.

— Благодарю вас, граф, — повторила она, протягивая руку, которой рыцарь коснулся губами. — Будьте мечом на страже трона.

— Вы можете располагать мной. Всегда.

Сцена несколько затянулась. Тонкая, прямая дама в белом изящно прорисованная на фоне исторических темных дубовых панелей, и склоненный перед нею рыцарь выглядели очень романтично. Было настолько тихо, что Рэндалл слышал, как шурша скатывается по крыше слежавшийся снег.

Внезапно ему показалось, что с этой минуты — не раньше — жизнь его вошла в опасное русло.

— Мама, — прошептал он. — Что же ты делаешь?!

Королева его не услышала.

4. Концы в воду

Нежданная оттепель застала Констанцу врасплох. Окно в спальне Рэндалла было приоткрыто и отпотело, влага собиралась на стеклянных шариках, заключенных в свинцовую раму, тяжелые капли размеренно ударялись в обитый жестью подоконник. Крыши украсились бахромой сосулек, словно прозрачными острыми драконьими зубами, и пласты слежавшегося, пропитанного влагой снега то и дело срывались с крутых крыш, не в силах противостоять собственному весу.

Он всегда просыпался за полчаса до восхода солнца и не знал, в чем тут дело. Одевался сам, вставал коленями на тяжелый стул у окна и, плавая в тяжелой предрассветной мути, ожидал, когда на востоке расцветет день. Рэндалл не любил ночь, а в последнее время — еще больше. Она связывалась в его представлении с интригами, в которых он не мог участвовать, которые не мог предотвратить и о которых попросту не знал, имея, однако, все основания предполагать их наличие. Он был дневной натурой.

Все эти дни, начиная с дня Совета, который про себя Рэдалл называл Днем Переворота, и по сегодня, по День Похорон, он чувствовал себя особенно неприкаянным и никому не нужным. Никто с ним не говорил. Слуги приходили, торопливо делали свое дело и исчезали, односложно отвечая, когда он пытался с ними заговорить. Он не чувствовал в себе никаких перемен и полагал, что этот слепой ужас связан скорее всего с распространившимися слухами о ритуале, проведенном перед смертью Рутгером, заклятым, судя по результатам, на страх. Нет, положительно он не ощущал себя чудовищем.

Об этом хотелось поговорить, но почему-то в эти дни к нему перестал ходить даже учитель. В иное время он бы порадовался неожиданной свободе, но сейчас дни стали неимоверно длинны и угнетали своей неопределенностью. Все эти люди так увлеклись своими играми вокруг трона, думал он с мрачной иронией, что сам король стал на доске фигурой лишней.

Он как раз размышлял, не выйти ли ему из своих покоев, не поискать ли библиотеку, а может, если повезет, и сам скрипторий, где переписывались книги. Даже если бы ему не удалось добыть ничего, способного сократить бесконечные часы, сам процесс поиска скрасил бы ему скучный серый день.

Однако, видимо, у кого-то в календаре этот день был отмечен, потому что спальня короля вдруг наполнилась множеством людей, каждый из которых точно знал, что он должен делать. Некоторое время Рэндалл ошеломленно подчинялся шквалу обрушенных на него услуг, успев подумать только, что это даже еще не коронация. На похоронах предшественника новому королю, если ему десять лет, полагается только молчать и смотреть. Все остальные функции осуществляет регент.

Легка на помине, в комнату на всех парусах вплыла мать, как корабль, сопровождаемый маленькими лоцманскими лодочками. Поскольку делать все равно было нечего, Рэндалл дивился разнообразию возможностей белого цвета. На голове у Ханны была маленькая меховая шапочка, над лбом — сеточка из крупных жемчужин, на ногах — крепкие, но изящные кожаные «буржуазные» ботинки, предназначенные для пешего передвижения. Рэндалл был уверен, что ей предстоит самая продолжительная в жизни прогулка. Она всегда тщательно следила за своим туалетом. Поскольку королевский траур подразумевает самый маркий цвет, ее широкая складчатая юбка едва достигала лодыжек. Тяжелый рытый бархат накидки напоминал тающий снег, из длинных, до колен, разрезанных до локтя, расширенных книзу и опушенных горностаем рукавов виднелись белые перчатки, по запястью перевитые золотой цепочкой. Рэндаллу она внезапно напомнила снежную вершину.

Протолкавшись к матери, он дернул ее за рукав:

— Мама, мне нужно поговорить с тобой.

— Не сейчас, — раздраженно бросила она, незаметно, как ей казалось, разглаживая следы, оставленные его пальцами на благородном меху.

— Это важно, — настаивал он. — Это касается графа Брогау.

Он не хотел ее злить, но, судя по выражению ее лица, которое, впрочем, тут же разгладилось, он таки разозлил, а может, напугал ее.

— Потом. Я тебе обещаю, — неохотно сказала она. — Ты знаешь, что тебе сегодня нужно делать?

— Ничего.

— Правильно.

Когда они появились на высоких ступенях крыльца, процессия уже ожидала их. Просторный двор был переполнен, и сотни ног растоптали пушистый, выпавший за ночь снег в вязкую, плюхающую под ногами грязь. Не укороти королева юбку, она выглядела бы здесь самым жалким образом: свидетельством тому были менее предусмотрительные дамы двора. Среди слуг Рэндаллу в глаза бросилось подозрительное обилие синего цвета.

Двор окружала зубчатая каменная стена, так сказать, украшенная редкими зарешеченными бойницами и просто дырами в кладке, откуда удобно метать стрелы. Редкие узкие лесенки, все как одна великолепно простреливаемые из окон самого дворца, вели со стены вниз. Даже если бы Констанца оказалась захвачена врагом, гвардия короля еще долго могла оборонять дворец.

Все флаги над ним были приспущены, черные ленты вымпелов вились на сыром промозглом ветру. Выглядели они как гадюки, извивавшиеся на фоне красной кирпичной кладки. Снаружи, из-за стен плыл непрестанный колокольный звон, но сотни вспугнутых ворон, именуемых в народе королевскими птицами, орали в небе громче, и почему-то подумалось, что так будет всегда.

Из недр дворца, где, надо думать, много чего интересного таилось, слуги извлекли свернутый балдахин и долго, подбадривая себя криком и руганью, разматывали его с черных резных шестов. Высшая знать терпеливо ждала. Ноги замерзали.

Наконец над их головами развернулось темно-зеленое шелковое небо, заколыхались по его краям длинные черные кисти. Удобный способ организовать покушение на всех скопом, отстраненно подумал Рэндалл. Если хоть один из Носильщиков Королевского Балдахина выпустит шест из рук, эта тяжелая тряпичная штуковина накроет их всех, и тут коли их, пока барахтаются. Интересно, размышлял ли на эту тему столь выдающийся стратег, как граф Хендрикье? Или в данный момент ему еще рано проворачивать нечто подобное, он ведь еще недостаточно укоренился возле трона?

Он смирился с шелковой крышей над головой, когда догадался что она защищает его от опорожненного на голову ночного горшка, которые горожане имели обыкновение выплескивать с верхних этажей не глядючи.

Ковыляя по растоптанному снегу, процессия выбралась из тесного для нее дворцового двора на городские улицы, построилась, обретя наконец удобоваримый для церемониймейстера порядок, и двинулась к храму Святого Грэхема Каменщика, где следовало забрать для погребения набальзамированное тело короля.

Со своего места в колонне Рэндалл не мог видеть ни голову процессии, ни ее хвост. Он даже толком не знал, в каком порядке расставлены ее участники. Оценил только, что улочки Вечного Города Констанцы для подобных мероприятий слишком узки. Судя по тому, что ему приходилось постоянно глядеть под ноги, чтобы не вступить в свежую, еще дымящуюся лепешку, впереди вели коней, и откуда-то оттуда, из головы, время от времени взревывали трубы.

А горожане пугливо жались к порогам собственных домов, висели из окон, провожая процессию долгими взглядами. И молчали. Никаких сокрушений по поводу усопшего короля, никакого ликования при виде нового. Ничего похожего на сочные, красочные описания летописей, коими питалось его собственное мироощущение. Рэндалл испытывал насмешливое разочарование. Ведь как это выглядит в летописи: если герой — то абсолютный, если злодей — то непонятно, как его вообще носит земля, а горе и радость непременно всенародные, а как же иначе, какой тогда в них смысл? Пергамент дорог. Детская страсть человечества к ярким образам и громким деяниям входила в реальное противоречие с нежеланием или неумением расцветить действительность. Происходящее куда ярче в воображении, и ничто не обладает большей силой, чем образ. Он неслышно хихикнул. После того, как он понял это, стоило ли ему читать еще какие-то книги? Площадь перед Грэхемом Каменщиком была, наверное, самым просторным пустым пространством в городе, должно быть, специально для подобного случая: здесь испокон веков вершились коронации, королевские свадьбы и королевские похороны. Выбираясь на вымощенную булыжником, тщательно выметенную с ночи площадь, процессия выстраивалась вдоль кромки полукругом, и со своего места под балдахином Рэндалл наконец смог рассмотреть ее всю.

Ну что ж. Он порадовался за своего церемониймейстера, который один из всех делал из него короля, примерно так же, как портной из его матери — королеву, окрашивал серый мир в самые яркие краски, без которых все они, невзирая на масштабность деяний, рисковали выскользнуть из памяти в общем-то не причастных к делу зрителей.

Впереди стояли трубачи в туниках фамильных цветов Баккара, в зеленом и черном, разделенных по вертикали, один чулок такой, другой — этакий, и они ждали, уперев в колено блестящие желтые горны с флажками-"шахматками" тех же цветов. За ними сгрудилось духовенство в разных оттенках алого, в зависимости от сана, возглавить которых должен был архиепископ Констанцы, ближайший помощник Касселя, оказавшийся сговорчивее своего патрона. Согласно официальной версии, кардинал уединился, вознося молитвы за успех нового правления, что означало скорее всего, что он находится под домашним арестом.

Следом вели коней, и монахи не одобряли это соседство. Украшенные черно-зелеными султанами, в попонах-"шахматках" до самой земли; по достоинству причисляемые к драгоценностям короны, вороные кони перебирали тонкими ногами, гарцуя на месте, дышали паром и фыркали в спины святым отцам. Могло, кстати, быть и хуже, им все же не приходилось волочь подолы ряс по свежему навозу. По мнению Рэндалла, которое подтверждалось на протяжении жизни, попы гадили почище лошадей, так что тем еще было грех жаловаться.