Неубедительно. Ибо не доказано. И посему - сомнительно. Треклятый пятый постулат... кто не пытался уточнить его, доказать как теорему! По крайней мере тридцать сочинений, объясняющих Эвклидовы "Начала" и задевающих пятый постулат, накопилось в мире по сей день. Но все они логически несостоятельны. Вообще с ним чтото неладно, с пятым постулатом. Эвклид здесь затронул мимоходом нечто, что не вяжется ни с чем другим в его трудах.
      "Жаль, я редко бываю на стройках,- горюет Омар.- У меня мало наглядных представлений. Начнем возводить обсерваторию - буду жить на площадке, думать, смотреть, все делать своими руками".
      Темнеет. Где же свет? Омар отложил наброски, потянулся. Поодаль, за опорными столбами, корпят над бумагой Исфазари, Васити. Счастье - работать с такими. Не то, что с полуслова - с полувзгляда понимают, чего ты хочешь от них. Да, ученые - особый мир в этом трудном мире. Особый народ в народе, живущий по своим законам.
      Не вызвать ли сюда еще Мухтара? Нет, в Самарканде он нужнее. Пусть хоть один математик трудится в краю, где рожден. Что за жизнь - скитаться по чужим городам.
      Омар расспросил людей о шейхе Назире. Оказалось, увы, старый учитель умер два года назад по дороге из Астрабада в Тебриз. Должно быть, опять ему пришлось бежать. Мир его праху! Жаль. Без него Омар никогда не стал бы тем, кем он стал теперь...
      Где же огонь, почему не несут? Ага, вот у входа вспыхнуло желтое зарево. Припомним пока кое-что из Эвклида, пять общих понятий к пятому постулату...
      - Пожалуйте к столу,- позвал молодой Васити. Оказалось, кто-то уже расставил светильники, принес поднос с едой. Омар, не глядя, что-то съел, что-то выпил и, захватив кувшинчик легкого вина и чашу, вернулся на свое место.
      Ну-с, пять общих понятий о сравнении величин.
      1. "Равные одному и тому же равны между собою..."
      - Милый, не пойдешь ли со мной... подышать свежим воздухом в саду?
      Поднял Омар туманный взгляд: перед ним в ярком свете - золотисто-смуглое женское лицо, все в темных точках мелких родинок. Точно румяный сдобный хлеб, густо посыпанный анисовым семенем.
      Опустившись на колени, служанка делала вид, что прибирает что-то вокруг столика. В длинных карих глазах - задумчивая боль. Призывно лизнула дрожащую верхнюю губу, нежно шепнула:
      - Пойдем?
      - Сейчас,- ответил Омар как во сне. Ткнул пальцем в Эвклидову книгу.- Вот, закончу сейчас, и пойдем. Подожди немного. Сейчас...
      Не стала ждать. Встряхнула головой, ушла. Обиделась? Похоже.
      "2. Если к равным прибавить равные, то и целые будут равны..."
      Растекаются талой мутной водой мысли, совсем недавно - ясные, четкие.
      "З. Если из равных вычесть равные, то и остатки будут равны..."
      4. Совмещающиеся друг с другом равны между собою.
      5. Целое больше части."
      Как будто все бесспорно. Однако... до чего же бескрыла эта геометрия! Она боится взлета, неожиданной кривизны, непредусмотренного движения. В ней все настолько иссушающе правильно, что нет места поиску, дерзкой работе ума. Вывиха нет, дикого озарения! Это геометрия циркуля и линейки. А с их помощью, как убедился Омар на своих уравнениях, решишь не всякую задачу. Ведь пространство не может состоять из одних лишь дохлых плоскостей.
      Уж так ли непререкаем Эвклид? Омар прочертил мысленно четкую линию к немыслимо далекой синей Веге. И рядом с нею - другую. И провел их далее, в бесконечность. Так неужели в этой жуткой бездне, живущей по никому еще неведомым законам, вторая линия так и будет покорно следовать за первой, не смея ни отойти от нее, ни приблизиться к ней? Несмотря на чудовищные провалы, смещения и завихрения в космических пространствах?
      ***
      В излучине реки, текущей мимо Исфахана к юго-востоку, у дороги в Шираз, из глубин земли выдается обширный пологий купол.
      Исфазари - восхищенно:
      - Камень сплошной! Цельная глыба. Подходит?
      - Подходит,- вздохнул Омар.- Но видишь, на ней - селение.- Куча серых лачуг, больше похожих на груду развалившихся надгробных строений, чем на человеческое жилье. Ни деревца между ними, ни кустика. Где-то там, среди голых камней, жалостно, тонко и беспрестанно плачет, и плачет, и плачет больное дитя. Гиблое место.- Найдите старосту.
      Староста, под стать селению, весь серый, пыльный и облезлый, повалился Омару в ноги.
      - Встаньте, почтенный! Чем вы здесь занимаетесь, как живете?
      - Корзины плетем, циновки. Как живем? Коротаем век, кто как может. Лоза и камыш тут скудно растут, приходится ездить далеко на озеро, куда эта речка впадает. Да и там их уже негусто.
      - А не хотелось бы вам, всем селением, сменить ремесло?
      - На какое, сударь?
      - Ну, скажем, камень ломать, тесать. Его-то у вас, я вижу, тут много.
      - Много, сударь! Куда как много. От него, проклятого, все наши беды. Ломать его да тесать - пытались. Не выходит. Нечем, сударь! Нету железа, орудий нету нужных. И навыка нету.
      - А если дадут?
      - Кто? Мы народ пропащий.
      - Тут будет стройка. Все мужчины селения смогут на ней работать. За хорошую еду - и малость денег.
      - Дай бог! Мы бы рады. Но...
      - Что?
      - В икту нас берут, наше бедное Бойре. Иктадар уже... осчастливил нас... высоким своим посещением. Важный он человек, м-да, строгий.
      - Кто?
      - Некий бей, как его... Рысбек.
      ***
      ...Напрасно визирь Низам аль-Мульк битый час толковал толстяку о высшей пользе - пользе государства, обещал дать взамен три других богатых селения. Нет! Рысбек знать не хочет ни о чьей высшей пользе, кроме своей. И других селений в икту ему не давайте - это обман, их завтра тоже отберут.
      Просто великий визирь за что-то,- за что, бог весть, по чьему-то злому наущению,- невзлюбил беднягу Рысбека и хочет сжить его со свету. Хорошо! Правоверному не нужно благ земных. Старый воин, верный султану, навсегда откажется от них и удалится в общину аскетов-суфиев.
      Пусть при царе остаются безбожные звездочеты.
      - Пойми, обсерватория...
      - Никогда не пойму! Славный тюркский народ без всяких дурацких обсерваторий разгромил сто государств на земле. Средь них - и ваше,- напомнил он грубо.- Наш доход - военный поход. С чего это вдруг теперь нам взбрело строить бесовский Звездный храм? И где? На моей - только подумайте!- на моей земле. И кто? Мой раб...
      - Омар Хайям - ученый, поэт. И не может быть рабом. Он человек свободный.
      - Что ж,- понурил голову сельджук. (Эх, если б знал он тогда, в Нишапуре!..) Что он может поделать, темный воитель, раз уж в этой несчастной стране опять началось засилье книгочеев? Он уйдет. И, уходя, он, бездомный дервиш Рысбек, вознесет к престолу аллаха молитву о благе султана, охмуренного персами-пройдохами...
      - Прощай! - ехидно сказал визирь, легко расхаживая перед ним, здоровый и крепкий в свои пятьдесят семь, как молодой человек. Остановился, ткнул сельджука длинным пальцем в жирную грудь.-Будешь там, в суфийской общине. которого ты довел до нищеты и безумия.
      Через день по дворцу разнеслась дурная весть: Рысбек, забрав свой трехсотенный отряд, покинул Исфахан. Ну, ушел так ушел. Не в том беда, что глупый человек избавил всех от своего несносного присутствия. А в том, куда он ушел. В Нишапур, в суфийскую общину? Как бы не так...
      Бей Рысбек, конечно, смешон и ничтожен. Как тряпичная кукла в балагане бродячих скоморохов. Но смешная тряпичная кукла- пузатая, неуклюжая, набитая опилками,- не поджигает свой родной балаган. А живые пузатые пучеглазые вздорные куклы из большого балагана жизни то и дело жгут его. Да, выходит, мир - балаган, причем не столь веселый, сколь страшный, раз уж в нем впереди других самим себе на потеху мечутся, кривляясь в жутком лицедействе, такие страшные куклы. Тут уже не до смеха.
      ...Перед отъездом бей шепнул кому-то - с явным расчетом, что тот донесет султану,- что спешит под Казвин, на север, в горную крепость Аламут (Орлиное гнездо), служить Хасану Сабаху. Зима уже настала, но в царском дворце в Исфахане не от нее всем сделалось холодно, неуютно, скорее - от этой черной вести. Особенно султану и визирю. Визирь приказал утроить дворцовую стражу.
      - Хасан ненасытен. А что принесет ему Рысбек? Отправь под хорошей охраной,- дал совет он царю,- в дар баламуту из Аламута (визирь не чурался простонародных выражений) вместо обычных двух мешков золота четыре. И - сейчас же, чтобы опередить беглеца,- он будет мешкать, пробираясь на север по бездорожью.
      Что до меня, я везде разошлю бывалых осведомителей. Под видом нищих, суфиев, странников, торговцев целебными травами. Государю надлежит знать обо всем, что происходит вдали и вблизи от него, о великом и малом, о плохом и хорошем. Какой ты царь, если не знаешь, что творится в твоей стране? А если знаешь, но ничего не предпринимаешь, тут уж ты вовсе никакой не царь. При древних правителях, если кто за пятьсот фарсангов от столицы отнимал у кого-то незаконно петуха, торбу сена, государь тотчас получал об этом весть и налагал на виновного взыскание. Дабы все видели: владыка неусыпен! Успокойтесь, повелитель.- Визирь улыбнулся султану как сыну.- Никто и ничего, даже дым, не пройдет незамеченным к Исфахану. И, если того пожелает аллах, мы обезвредим собаку Сабаха...
      Но с этого дня над царским дворцом в Исфахане, над всеми, кто в нем обитает, над страницами книг, уже хранящихся или только еще задуманных здесь, над каменной кладкой будущих звездных строений как бы навис чей-то огромный желтый глаз. Днем он сверкал в виде солнца, ночью - в виде луны. Хмурая туча служила ему бровью, легкие перья облаков - ресницами.
      Казалось, даже в дверных проемах, в нишах стенных, в пламени свеч присутствует его упорно следящий, хитрый тяжелый взгляд. И нигде не укрыться от злобного ока: ни на совете, ни в бане, ни в спальне. Ни за едой, когда вдруг из чаши в руке оно, ядовитое, может свирепо блеснуть прямо в твои глаза...
      Новость по-своему взволновала и "эмира поэтов". "Одного уже выжил отсюда наш звездочет,- сказал себе Бурхани, с тоской Ощущая тошноту и слабость.- Негодяй! Теперь он, конечно, возьмется за меня. И за что такая напасть? Жаль, туркмен не доверился мне, я уехал бы с ним к наркоману Хасану. Ей-богу, я сам, наверно, скоро начну курить хашиш".
      Омар же Хайям - тот жалел об одном: что не успел узнать у бея, куда он дел бедняжку Ферузэ...
      ***
      Ему было в ту пору двадцать шесть с половиной, "Илиаде" Гомера - 1925.
      Астроном Птолемей умер 994 года назад.
      Христиане убили Ипатию 245 лет спустя, академия в Афинах закрылась через 114 лет после страшной смерти этой ученой женщины.
      Галилей родится через 490 лет, Джордано Бруно сожгут на костре через 526.
      ***
      При халифах Аббасидах, в эпоху кровавых смут, вождь мусульман-отщепенцев шиитов Джафар отказал Исмаилу, старшему сыну, из-за его пристрастия к вину в праве наследовать власть в Иране. Но у пьяницы было много друзей. Они взбунтовались, ушли от Джафара, укрылись в горах.
      Начинали вроде они хорошо: сражались против князей, воевод, богачей-угнетателей.
      Но, как известно, всякое доброе дело превращается в свою противоположность, если к нему примажутся люди случайные, пройдохи, жадные проныры, болтуны.
      Добро - хуже зла, если добро насаждают насильно. Явное зло - бесхитростно. Оно кричит о себе издалека, его легко распознать. Добро же, сочетаясь с насилием, превращается в ложь. А где ложь, там уже нет добра. Там уже подлость, смерть и разложение.
      ...Хасан Сабах принимает у себя тюркского бея Рысбека. Не наверху, на темени исполинской скалы, отколовшейся от горного хребта, в черном замке,- путь наверх посторонним закрыт, да и не мог бы жирный жук-сельджук туда заползти,- а внизу, у подножья, в легкой постройке в садах за мощными стенами, опоясывающими два-три небольших селения, что прилегают к горе.
      В обширных загонах под стенами - неумолчный рев, будто в них река бушует на порогах; пять тысяч голов скота пригнал сельджук в дар Хасану Сабаху. Он награбил его по дороге. Точно страшный смерч прокатился от столицы к синему Эльбурсу.
      - Звездный храм... зачем?- Хасан Сабах, восседающий, как идол индийский, в глубокой черной нише, единственным желтым оком, изучающе-раздумчиво, спокойно, не мигая, глядит на туркмена, удобно скрестившего ноги против него, пониже, за скатертью. Словно прикидывает, сколько сала можно вытопить из него.
      И лицо у Сабаха желтое, худое: человек, знакомый с врачеванием, мог бы сразу сказать, что у властелина гор что-то неладно с пищеварением. Но, как известно, божественный "наш повелитель" никогда не ест и не пьет. Во всяком случае, еще никто (из непосвященных) не видел, чтобы Хасан прикоснулся к еде. "Наверное,- думает туркмен с удивлением,- это правда, что оттого он желтый, что у него золотая кровь. Велик аллах! Воистину, он свершитель того, что пожелает..."
      Желтое широкое лицо, черная повязка на левом глазу, густая бровь над правым, янтарно-желтым, с большим черным зрачком, и короткая борода, черная как уголь: в общем-то это даже красиво, черное с желтым. Как у тигра. И голос у Хасана красивый, даже - нежный. Как у тигра, мурлычущего весною.
      Должно быть, втайне пожалев о своем неуместном вопросе: "зачем",- ведь святой повелитель сам должен все знать раньше других,- Хасан поправляет дело, хитро добавив:
      - Как думает почтенный гость?
      Ну, толстяку не до тонкостей.
      - Чтоб окончательно погубить мусульманский народ!- вгрызается он в баранью ляжку. Он поглощает мясо и хлеб большими кусками, большими чашами пьет темное вино. Да, и щедр, и добр Хасан Сабах с теми, к кому он благоволит,- не зря о нем идет по земле такая молва.
      - Ты отдыхай. Я вознесусь в эмпирей и посоветуюсь с Али, вечно существующим и всюду сущим. И мы поступим с твоими недругами так, как он соизволит повелеть.- Не сходя с кресла, Хасан делает легкий знак рабу - и, на глазах у потрясенного туркмена, мгновенно и бесшумно исчезает вместе с креслом.
      "О боже! Неужто я,- соображает Рысбек, уставившись в пустую нишу,- чем-то угоден тебе, что ты являешь предо мною чудо?- И сельджук, взволнованный, вновь тянется к мясу. Но, диво, скатерти перед ним уже тоже нету! Вместо нее - чудовищный пес с ощеренной пастью.- Куда я попал? - с жутью в спине косится гость на гиганта-раба с черным, точно у джинна, угрюмым лицом.- Как бы меня тут самого не съели".
      ***
      Взлетая вместе с креслом на веревках по темной трубе внутри горы, Хасан Сабах с отвращением сплюнул голодную слюну. "Дикарь. Пустынный волк. Жрет, как волк, с хрустом кости дробит. И, скажите, без потуг переваривает такую уйму еды. Дает же бог здоровье всякому ничтожеству".
      Хасан недоволен собою. Своим "зачем" и своими людьми здесь и в столице. Сделав знак рабу, Хасан услыхал, как снизу, под нишей, чуть скрипнуло недостаточно хорошо смазанное подъемное колесо. Захмелевший сельджук мог не услышать, и веревки черные не разглядеть в черной нише, но Хасан уловил неприятный звук. Рабы обленились! Я ими займусь. В Исфахане происходит чтото необычайное, он же, великий Хасан Сабах, в ком воплотилось божество, узнает об этом чуть ли не последним в стране. И от кого? От тупого беглого бея.
      Звездный храм. К чему бы это? Ничто так не пугает человека, как непонятное. Почему-то и сам Хасан окружает себя мрачной таинственностью, пользуется сотней всяких ухищрений, чтоб устрашить простодушных людей. Но обсерватория?
      Она представилась ему орудием сатаны. По ступеням секстанта султан норовит взойти на Аламут! Хасан верит в гадание по звездам. У него есть свой звездочет. Но, видит бог, звездочет Аламута не сможет один устоять против десятка звездочетов царских. И Меликшах точнее Сабаха будет знать, когда наступать, когда отступать. Что делать, чего не делать. И станет во сто крат сильнее секты.
      Хотя он и без того опасен! Что же, что внес дань в казну Сабаха? Все вносят ее. И все лишь о том помышляют, как свернуть Хасану шею. И если кому-то - сохрани господь!- это удастся сделать, то, конечно, только Меликшаху.
      ...Но, собственно, при чем тут Меликшах? Он всего лишь темный сельджук, а сельджукским султанам доселе не было дела до звезд. Исправно платили секте, что положено - и занимались тем, что положено: пили, ели, жен целовали, воевали, молились. Звездный храм, конечно, затея Низама аль-Мулька. Умен, проклятый! Он хочет возродить во всей красе (руками туркмен) государство славных сасанидских царей, разрушенное арабами.
      Вот он-то и впрямь опасен. Хасан его знает, учились вместе в Нишапуре. И вместе, при прежних царях, служили при сельджукском дворе. Пока Низам не прогнал Хасана прочь, уличив его в злостном сектантстве...
      И здесь, наверху, скрипит колесо! Как серпом - по слуху.
      - Кушать подано, наш повелитель.- Это уже в "эмпирее", где в потайной комнатушке Хасан вышел из подъемного приспособления. "Наш повелитель" чуть не захлебнулся слюной, накопившейся во рту. Он даже забыл о скрипучих колесах,- то есть не забыл, он ничего не забывает! - отложил расправу с рабами на после.
      Горячий, нежный, рассыпчатый рис,- его бы, стиснув в руке, запихивать комьями в глотку, а не обсасывать по зернышку. И куропачье жирное крыло - оно тает во рту! Подлива - пахучая, пряная, но без острых специй, противопоказанных Сабаху. Разохотившись, он уже не мог оторваться от блюда и, махнув рукой на все страхи, очистил его до дна...
      ***
      - Нет, так недолго и свихнуться!- Омар Хайям зашвырнул циркуль и линейку в дальний угол.- Друг Васити, скажи, чтоб нам принесли барана, целиком зажаренного на вертеле. И чесноку, и перцу, и разной острой травы для приправы. И вино, побольше вина! Я выпью пять чаш.
      Он выпил десять. И побрел, шатаясь, искать крапчатую служанку. Искал и читал стихи:
      Пред взором милых глаз, огнем вина объятый,
      Под плеск ладоней в пляс лети стопой крылатой!
      В десятом кубке, ей-же-ей, немного проку:
      Чтоб жажду утолить, готовь шестидесятый. Но не нашел ее. И лег спать огорченный.
      ...Так что же Меликшах? Сытый, умиротворенный, Хасан выпил чашу вина, взял светильник и проник в сокровищницу, откинув настенный ковер и открыв длинным витым ключом железную дверь.
      Золото делает хворых здоровыми. Даже Омар Хайям, самый бескорыстный человек в Иране, напишет в своей "Наврузнамэ": "Золото - эликсир солнца. Его лицезрение дает свет глазам и радость сердцу, делает человека смелым и укрепляет ум, увеличивает красоту лица, освещает молодость и отдаляет старость. Золото лечит любую рану".
      ***
      Казна Хасана Сабаха совсем не походит на сокровищницы индийских сказок, где в глубоких волшебных пещерах, ослепительно сверкая, рассыпано грудами золото, серебро вперемешку с алмазами, жемчугом и бирюзой. Это просто глухое, без окон, помещение,- грот, вырубленный внутри утеса. Ценности здесь заботливо уложены в сундуки и корчаги. Каждый сундук тщательно заперт и поставлен у стены на другой, каждая корчага засмолена, опечатана. У скупого царя византийского нет, пожалуй, в казне такого порядка. На полу - полушки медной не увидишь.
      Хасан, чуть пьяный от легкого вина, спустился, мутно улыбаясь, по каменным ступеням к сундукам, склонился к зеленому, самому ближнему. Здесь дар Меликшаха. Открыл, торопясь, задыхаясь. Отраженный свет полыхнул из сундука, будто не золото в нем, а груда пылающих углей. И в золотом этом зареве Сабах стал еще больше походить на индийского истукана - на золотого истукана, сошедшего ночью в храме со стены. Даже борода у него сделалась золотой.
      Хорошее золото, чистое. И это-лишь первый взнос! Нет, все-таки надо ладить с Меликшахом. В хранилище еще немало места...
      Сабах, блаженно облизываясь, сунул правую руку в груду монет. И дико вскричал, будто в руку ему вцепилась кобра! Страшный, с лицом, слева от нижней челюсти к правому виску, передернутым болью, рыча сквозь косо сцепленные зубы, он скорчился над сундуком, стиснул, шалея, горсть монет и прижал их к животу.
      Монеты со звоном посыпались сквозь желтые скрюченные пальцы. Хасана вырвало прямо в сундук. Боясь умереть в одиночестве над этими мертвыми сокровищами, он, чуть отдышавшись, тихо побрел наверх. И сундук зеленый Хасан не закрыл, и монеты, что раскатились по подземелью, так и остались лежать, где какая, покрутившись, легла.
      Он кое-как запер дверь, дополз до тахты. Раб, явившись на слабый зов, поднес господину кальян с хашишем. От ядовитого дыма лицо у Сабаха сделалось вовсе шафранным. Зато боль в животе притупилась.
      Но совсем она его еще не отпустила. И соответственно ей слагались его размышления. Хасан - из тех, кто из-за своей изжоги способен сжечь родное селение. Нет, Меликшаха не следует трогать. Но в страхе надо держать. И посему - сделать ему предупреждение. Он выпил чашу холодной воды, настоянной на сырых рубленых яблоках, сказал рабу:
      - Где Змей Благочестия?
      - Я здесь, наш повелитель!
      Из-за черной шелковой завесы, расшитой золотыми листьями, вывалился, опираясь на костыль, человек, совершенно необыкновенный с виду. Казалось, сшили его из разных кусков, второпях подобрав на поле боя от кого что пришлось: отдельно голову, глаз, тулово, руку, ногу. Вкривь и вкось по его лицу, шее и телу, обнаженному до пояса, расползались глубокие зубчатые рубцы от старых ран. Однажды их подсчитали, оказалось пятьдесят четыре.
      Хасан сделал движение бровью. Раб исчез. Калека, бросив костыль, легко и ловко опустился на черный, с желтыми цветами, мягкий ковер.
      - В подъемнике скрипят колеса. И внизу, и здесь, наверху. Трудно смазать? Рабы обленились.
      - Скоты! Я их сейчас...
      - Зачем? Не так уж их много у нас. Побей,- ну, слеп"а, для устрашения. Пообещай смазать колеса их кровью-.
      - Может, Рысбека пустить на смазку? Сколько жира в нем. Хе-хе! Он внизу уже всем надоел.
      - Да, назойлив сельджук! Назойлив и глуп. Потомуто и назойлив, что глуп. Но не смей его трогать!
      - Что же с ним делать, с ним и его людьми? За что и чем их кормить?
      - Овечками, которых они же сами и пригнали. Не обижай их. Пока. Пусть несут службу в дозоре на дальних подступах к Аламуту. Посмотрим после, что с ними делать. Кто от нас в Исфахане?
      - Влюбленный Паук.
      - Негоден, сменить, отозвать.
      - Будет сделано, наш повелитель.
      Тут боль как-то сразу отпустила Сабаха. О блаженство! Есть, значит, счастье на свете. И Хасан подумал с грустью: о чем он хлопочет? Зачем и к чему? Что толку в этой кровавой игре ради денег? Но у него уже не было сил и охоты докопаться до ясного ответа самому себе, зачем, и к чему, и что толку.
      - Нет, оставь его,- передумал Хасан.- Это может вызвать у визиря подозрение. Один из дворцовых служителей вдруг исчезает. Почему? И как мы сумеем пристроить на его место другого? В Исфахане все теперь настороже. Нет, оставь. Пусть наш человек посмотрит: нельзя ли купить их нового звездочета.
      - Велю.
      - Сколько у нас молодцов, прошедших девять ступеней посвящения?
      - Пятнадцать, наш повелитель.
      - Их надо беречь. Для иных, более важных затей. Нам пока никто не угрожает, правда? На сей раз нужен кто-нибудь попроще,- чтобы сделать султану предупреждение. Ну, скажем, прошедший пятую ступень. Неприметный с виду, но крепкий, проворный. И хитрый, конечно. Особенно хитрый.
      - Есть подходящий.
      - Кто?
      - Скорпион Веры.
      - Хорошо. Сойдет. Переведи его в "обреченные".
      - С пятой ступени - сразу в "обреченные"?- удивился подручный.
      - Да!- Сабах вновь схватился за живот и завыл, испуская пену, сквозь косо сцепленные зубы:- Ды-ы-а-а! Приготовишь, покажешь мне... он... о-о-у...
      ***
      - Приметы?
      - Особых нет. Лицо простое. Обыкновенное. Все - как у всех. С виду он совсем зауряден.
      - Почему же ты думаешь...
      - Глаза! Глаза... слишком умные.
      - Экий болван! Каждый встречный с умными глазами - злоумышленник?
      - Нет, конечно. Я... неверно сказал. Не то, что бы слишком умные, а есть в них что-то такое... слов не найду, скрытность, затаенность. Ну, чует мое сердце, есть в них что-то опасное. Его светлость может мне поверить. Утверждать, что он злодей, я, конечно, не смею. Кто его знает. Мое дело - обратить на него ваше проницательное внимание.
      - Где ты его засек?
      - В Бушире, у моря.
      - Как, если человек из-под Казвина, он может оказаться в Бушире, минуя Исфахан?
      - Ну, это просто. По западной дороге. Каэвин - Хамадан, Ахваз - Абадан, морем - в Бушир, чтобы запутать след и зайти к нам с юга, через Шираз.
      - Все может быть. Надо проверить. Сам разберусь. Я оденусь простолюдином, пойду, погляжу. А ты беги, предупреди звездочета и всех там других, чтобы меня не величали светлостью, яркостью и прочее. Скажем, я - руководитель работ. Будь со своими людьми поблизости,
      Незаметный, в простой, но чистой одежде, визирь, уходя в Бойре, приказал начальнику стражи пока что никого не впускать во дворец без его личного указания. И не вьшускать. Никого. Даже султана.
      ***
      Пятый постулат. Ох! Пятый, распятый, растреклятыи постулат. Чертов старик Эвклид, заварил кашу. Пусто у Омара в голове. Едва пригреешь мысль, с натугой вымучив ее,- тотчас же спугнет кто-нибудь. Он сидел на ветру, постелив кошму на камень, и следил за работами в Бойре. Никогда, наверное, здесь не было так шумно, как теперь. Жители Бойре ломают хижины, сносят камень к подножью бугра. Сколько слез у них пролилось, уговоров для них понадобилось, чтобы склонить их к этому.
      - Ты хочешь оставить нас зимой без жилья?- кричал староста с яростью.- А еще - ученый...
      Ах, эти "а еще!" А еще - поэт... А еще - ученый... Будто у поэта или ученого только и забот, чтобы всем, кто ни есть, угождать.
      Омару не терпелось поскорее начать великую стройку.
      - Вас в Бойре всего-то сто пятьдесят человек. Поставим тридцать суконных шатров, все в них разместитесь.
      - Мы не бродяги, чтоб жить в шатрах!
      - Курды живут круглый год и довольны. В них теплее, просторнее, чем в убогих ваших лачугах, где вы ночуете вместе с овцами и козами.
      Омар попросил у визиря толику денег в счет годового жалования и послал гонца в Нишапур, в отцовскую мастерскую. Посланец привез один шатер. Вместе с печальным известием, что Ибрахим совсем отстранился от дел, мастерская хиреет, мать просит найти хорошего управляющего.
      Зачем ей мастерская? Через нового порученца он велел старухе продать ее и переехать с Голе-Мохтар к нему в Исфахан. Не едет. Не может, видно, покинуть свой дом любезный,- наконец-то заполучив его назад. Ну, мать - бог с нею. Она никогда не была ему другом. Ни ему, ни Ибрахиму. Он не хочет оставить сестренку. Ладно, Омар сам поедет в Нишапур и все уладит.
      А для жителей Бойре поставили тридцать добротных тюркских войлочных юрт. Юрты понравились жителям Бойре. В них уютно, тепло. Но больше всего, конечно, им понравилось то, что царский звездочет считается с ними. Жилье им дал, работу и кормит хорошо. Ведь другой бы прогнал их вон без разговоров. Но спасибо ему почемуто они не сказали.
      Нет, он не должен сам заниматься досадными повседневными мелочами. Они отвлекают его от раздумий. Ему нужен добрый помощник, умный и дельный руководитель работ.
      Итак... ну-ка вспомним Аристотелево четвертое исходное положение,- без него Эвклида не одолеть.
      "Две сходящиеся прямые линии пересекаются, и невозможно, чтобы две сходящиеся прямые линии расходились в направлении схождения".
      Значит... два перпендикуляра к одной прямой... не могут пересекаться, так как в этом случае,- Омар наклонился, набросал острием ножа чертеж на мерзлом белом песке,- они должны пересекаться в двух точках по обе стороны от этой прямой. Отсюда следует, что два перпендикуляра к одной прямой не могут сходиться.
      Далее. Эти два перпендикуляра...
      - Дозвольте обратиться, ученый друг?- услыхал он над ухом чей-то вкрадчивый голос. Вскинул глаза: Абдаллах Бурхани. Совсем захирел, несчастный. Чем он болен? Эти два перпендикуляра не могут и расходиться, ибо должны б тогда расходиться друг от друга по обе стороны от этой прямой.- Не гневайтесь, что оторвал вас от ваших мудрых размышлений. Но дело мое не терпит отлагательства. Это дело государственной важности.- Поэтому... как же им, этим двум перпендикулярам... не находиться...- Оно, да будет вам известно, ученый друг, имеет прямое отношение к вашему Звездному храму.
      - Да?- очнулся Омар.
      Бурхани извлек из-за пазухи тугой белый свиток.
      - Потрясенный... великим замыслом царя царей Джелаледдина Абуль-Фатха Меликшаха - да не иссякнет над ним покровительство божье!- возвести небывалую в веках и тысячелетиях обсерваторию...
      - Бывало, все бывало,- зевнул Омар.
      - Разве? Но в нашей стране...
      - Было и в нашей стране,- вздохнул Омар.- Все было.
      - Хм. Я, тем не менее, охваченный ярким пламенем неугасимого восхищения, осмелился сочинить по сему блистательному случаю касыду. Но, поскольку плохо разбираюсь в звездах, и поэт я, честно сказать, в сравнении с вами ничтожный, то решил отдать оду на ваш беспристрастный суд. Не сочтет ли наш высокоодаренный друг за не слишком великий труд перелистать ее и, где нужно, внесети поправки своей благословенной рукою? Ваш смиренный раб был бы век благодарен. И в случае чего...
      - В случае чего?
      - Ну, мало ли что! Мы все - под богом и царем.- Он протянул свиток Омару.
      Будь это шестью-семью годами раньше, Омар непременно полез бы в драку. Чтоб не мешал думать. Но теперь он серьезнее, спокойнее. Если и злее, то основательно злее, упорнее. В глазах - внимание, пытливость. И не может он обидеть человека хворого.
      Он только и сказал с неловкостью:
      - Почему здесь?
      - А где же вас еще можно застать? Зайдемте в шатер.
      В шатре Омар развернул свиток и пробежал глазами посвящение:
      "Во имя аллаха милостивого, милосердного, к которому мы обращаемся за помощью!
      Хвала и благодарение всевышнему богу, который... озарил страны ислама прекрасной справедливостью и совершенньм благородством...