Заклинатель змей

      ...справедливейшего царя, благороднейшего султана, великого и справедливейшего эмира вселенной, победоносного победителя...
      ...М-да-а...
      ...славы царей других народов...
      ...повелителя страны тюрков...
      ...Ирана и Турана...
      ...покровителя... ох... веры, защитника людей, сияния державы, блеска религиозной общины... ы-ы... убежища народа... красы царства... а-а... венца царей тюрков... ф-фу... столпа мира и религии... и-и..."
      Господи, помилуй! Омар с вожделением взглянул на костер, пылавший в шатре. Нет, зачем же. Он видел в Самарканде, как делают бумагу. Тяжелый труд.
      - Все хорошо,- вернул он свиток Абдаллаху.- Превосходно. Не нужно никаких поправок.
      - Но вы не соизволили дочитать?- удивился Бурхани.
      - Зачем? И так все ясно. Можете смело поднести касыду его величеству султану Меликшаху. Он вас достойно наградит.- Омар ощутил дурноту. Его охватил неясный страх. Будто в шатер на миг заглянула смерть.
      Что происходит на свете?
      Из чтения умных книг - а прочитал он их много больше, конечно, чем сей славный "эмир поэтов",- и сурового опыта у него сложилось представление о жизни как о вещи серьезной, именно серьезной, с непроглядно глубоким содержанием. Где же она? Вокруг себя он видит иную жизнь. Не жизнь, ту - высокую, а ее нелепое подобие.
      Которая же из них настоящая, та или эта? Где суть, а где - ее отражение?
      Никому на земле нет пощады, ни малым, ни старым. Человек, рождаясь не по своей воле, и живет не так, как хочет. Мечется, бьется, точно затравленный, пока не зачахнет. Зачем? Население изнемогает от поборов, вымирает от скудной еды и неведомых болезней. И все - в угоду богу, которого славит с пеной на губах. Какой в этом смысл? Куда уж серьезнее...
      А Бурхани пишет хвалебные поэмы.
      Может, это и есть то настоящее, чему положено быть? А он, несчастный Омар Хайям, со всеми своими раздумьями, со своей обсерваторией, звездами, алгеброй, геометрией и прочей заумью,- он-то и есть шут, одержимый, вредный мечтатель, оторванный от подлинной жизни и мешающий ей идти своим путем?
      Может, ей нужнее Бурхани?
      Может, ему, Омару, и впрямь надо руки отсечь, чтоб не мутил воду?
      Но ведь алгебра, геометрия, физика, метафизика и вся прочая заумь - они ведь тоже есть.
      Как же их увязать, то и другое, как совместить несовместное?
      - Победоносный победитель говоришь? - пробормотал он, как пьяный.- Повелительнейший повелитель Справедливейший справедли... тель. Ну, что ж. Сойдет! Раз уж это кому-то нужно. Ступай, приятель.
      - Но тут еще... о звездах, о небесах,- не отставал Бурхани.
      Ах, о звездах? Ну уж, нет! Хватит. Уж звезды-то вы не трогайте. Это не ваше поле. Тут весь его бунтарский дух, который позже назовут, жалея, невыносимо дурным, скверным нравом, шибанул Хайяму в голову. Осел ты этакий! Я тебе покажу.
      - О звездах? Которые ты, конечно, сравниваешь с алмазами в шахской короне? О небесах? Бескрайних, конечно, как справедливость справедливейшего из справедливых? Тьфу! Что тебе в звездах, собачий хвост? Разве можно писать такую дребедень в наше жуткое время? Добро и зло враждуют, мир в огне...
      - А что же... небо?
      - Небо - в стороне! Проклятия и радостные гимны не долетают к синей вышине. Ясно? Прочь отсюда, о стручок, увядший, не успев созреть.
      Бурхани, подхватив и скомкав развернувшуюся ленту злополучной касыды, весь в слезах, дрожащими губами:
      - Хорошо... я пойду. Но ты еще пожалеешь! Я доложу кому следует. Шейх уль-исламу - главному наставнику в делах веры...
      - Хоть самому сатане! Поэт - бунтарь, учитель, обличитель, это понятно. Поэт-доносчик- таких еще не бывала
      От касыды Бурхани у него, похоже, приключилось размягчение мозгов. Омар не мог, хоть убей, восстановить ход своих рассуждений о перпендикулярах - и чуть не заплакал от ярости.
      Скрипя зубами, он налил, выпил чашу вина. Чуть отошел, успокоился. И пожалел, что обидел Абдаллаха. Больно вспомнить, как у него дрожали губы. Разве он виноват, бедный "амир аш-шаура" - князь поэтов, что от природы бездарен?
      Нет, конечно. Но зато он виноват в том, что берется не за свое дело! Для чего ты пишешь? Для самовыражения? Изволь. Если есть, что выразить. Для самоутверждения? Ради денег? Если так, ты мошенник. Стихи надо писать лишь тогда, когда хорошо понимаешь: если ты это не скажешь, люди останутся в чем-то обездоленными.
      Бездарность-преступление, если она сопряжена с властью. Бездарный полководец, вместо того чтобы разбить вражье войско, путем дурных, бессмысленных приказаний губит свое. Бездарный поэт - вреднее: это он делает людей болванами, охотно выполняющими дурные, бессмысленные приказания глупых начальников.
      Прохиндеи! Трах в прах вашу мать, как говорит Ораз. Всякий убогий стихоплет почему-то думает, что поэзия - поле, которое все стерпит: и пшеницу, и полынь. Нет, не стоит их жалеть. И сей прохвост хотел прокатиться на нем, подкупив обещанием помочь "в случае чего". Знаем мы вашу помощь! "В случае чего" ты первый швырнешь в меня камею"
      О люди! Почему вы так назойливы?
      Ну, Бурхани можно понять. У него семья, дети. Их надо кормить. А ремесла другого не знает. Вчера явилась в слезах жена: "За что вы преследуете моего мужа? Он есть перестал, он ночей не спит". Скажите, я его преследую! Хе.
      И тут его с пронзительной ясностью осенило: ему никогда не следует жениться. Чем жена может помочь ему в его размышлениях? С тех пор, как христиане растерзали гречанку Ипатию, ученых женщин на земле не стало. Она не даст ему думать! Изведет его своей пустой болтовней. Но если бы только это водилось за ними. Болтливость - не самый страшный грех жены. Она способна на кое-что похлеще. Нет уж! Увольте. У него есть жена, одна на всю жизнь - наука, она никогда не надоест, не изменит ему. Поэзия? Она тоже входит в науку, составляя с нею целое - душу Омара. Разве можно отделить от цветка его запах?
      "Поэтому... как же им, этим двум перпендикулярам..."
      Э! К бесу... Он вышел из шатра и увидел сверху, с бугра, вереницу людей и повозок, приближавшуюся к Бойре. Значит, глашатаи не зря едят свой хлеб: отовсюду к Исфахану уже потянулись землекопы, каменотесы, древоделы. Пойду, решил Омар, к вновь прибьшшим и погляжу - может, средь них попадется хоть один толковый человек.
      ***
      Народ подобрался не совсем удачный.
      Человек в простой, но чистой одежде, никому из пришлых не знакомый,- похоже, руководитель работ, вместе с царским звездочетом дотошно и нудно опрашивал каждого, кто он, откуда, что умеет делать. Землекопы. Возчики. Ну, ладно, эти смогут хоть камень ломать и возить.
      - Экий сброд!- рассердился руководитель работ.- Здесь, видите, всюду камень. Нам с камнем работать. Каменотесы есть среди вас?
      - Есть! - выступил из толпы рослый крепкий юнец в меховой шапочке, с переметной сумой через плечо.
      Ага, тот самый: осведомитель указал на него визирю глазами. Да. Все как у всех. Два уха, два глаза, нос, две дырки в носу. Обыкновенное лицо с пухлым детским ртом, обветренное, простое. И глаза как глаза: никакой в них особой хитрости. Вполне простодушные, честные.
      - Как зовут?
      - Курбан, сын Хусейна.
      - Родом?
      - Из Тебриза.
      - Сейчас откуда?
      - Из Бушира.
      - Где Тебриз, а где Бушир. Ты как туда попал?
      - Искал работу. Хорошую работу.
      - Что, в Тебризе нет хорошей работы?
      - Есть. Я служил у мастера Абу-Зейда. Он стар, ворчлив и завистлив. Слишком долго держал меня в учениках.
      - Да, за старыми мастерами это водится.
      - А я уже сам могу держать учеников. Рассорились мы. Ну, я и ушел. В Тебризе мне проходу нет. Подрабатывал на разных стройках. В Бушире узнал - в Исфахане нужны каменотесы.
      - Покажи руки. Курбан показал.
      - Да, похоже, ты каменотес. И хороший?
      - Вроде неплохой.
      - Можешь доказать?
      Курбан, спокойно и уверенно:
      - Могу.
      - Сейчас?
      - Хоть сейчас.- Он оглядел груду белых камней, снесенных к подножью бугра, согласно кивнул сам себе, сказал: - Пусть мне дадут болванку.
      - Эй, тащите!- приказал "руководитель работ". "Сейчас посмотрим, какой ты каменотес, чем натер мозоли на руке: рукоятью тесла или рукоятью меча".
      Принесли болванку - грубо обрубленную глыбу. Курбан провел пальцами по шершавому ноздреватому камню, сказал весело и пренебрежительно:
      - Э! Легкий камень, мягкий. Я его с закрытыми глазами могу разделать.- Он снял с плеча суму, опустился на корточки.
      - Что там у тебя?- насторожился "руководитель работ".
      Кое-кто из людей, его окружавших, придвинулся ближе.
      - Тесло.
      - Мы найдем тебе тесло.
      - Какой же путный мастер работает чужим теслом?- удивился Курбан.
      Он достал из сумы, порывшись в ней, свинцовый карандаш, медный угольник, бечевку с узлами. И увесистое тесло с толстой крепкой рукоятью, оплетенной давно залоснившимся ремнем, с хищным поперечным лезвием, острым как нож.
      Да, это был инструмент мастера, отполированный до ясного блеска его мозолистой рукой. Ладный, удобный, сам ложащийся в ладонь. Им хоть камень теши, хоть бороду брей. Его хочется держать у груди, как дитя. Великолепное орудие труда.
      - Я к нему привык, не могу без него,- улыбнулся Курбан светлой улыбкой.- Оно понимает мою мысль, мой глаз, мою руку.
      - Ты запаслив,- прищурился визирь.- Неглупый, видать, человек.
      - Я каменотес,- произнес Курбан, не поднимая глаз от сумы, в которую укладывал назад запасные чувяки, шерстяные белые носки, какие-то тряпки, что вынул перед тем, доставая тесло. Попутно отломил от черствой лепешки кусочек, отправил его в рот.
      - Эй, принесите ему поесть,- распорядился визирь.
      - Нет, не сейчас,- отказался каменотес.- Поем - отяжелею, в сон потянет, будет уже не тот глазомер.- Он сбросил кафтан, поправил широкий кушак, закатал рукава рубахи.
      - Замерзнешь.
      - Согреюсь.
      Курбан легко подхватил громоздкий, кем-то уже до него давно откиркованный камень, поставил его удобнее, выше, на другие камни. Бечевкой измерил болванку, сделал на ней отметки свинцовым карандашом.
      В долине дул режущий ветер. Множество людей, ежась и кутаясь в халаты и шубы, молча стояло вокруг и, бессознательно завидуя Курбану, любовалось им, его крепким, хорошо сбитым телом, уверенным взглядом, неторопливыми точными движениями.
      Все как у всех, но есть в нем некое превосходство перед другими. И все его чувствуют, это превосходство, даже визирь и царский звездочет, но не могут еще постичь, в чем оно состоит. Курбан поплевал на руку, взял тесло. И на миг непроницаемо-спокойное лицо с бровями, сошедшимися над переносицей, с впалыми щеками, буграми желваков на крепко стиснутых челюстях, приняло какоето жадное, даже хищное выражение.
      - Без воды работаешь?- ехидно сказал визирь, старавшийся подловить пришельца на какой-нибудь мелочи. - Я слыхал, каменотесы, прежде чем рубить камень, обливают его водою.
      - Летом,- пояснил, не глядя, Курбан - снисходительно, как ребенку-несмышленышу, отрывающему взрослого от работы наивными вопросами.- А сейчас-то у нас вроде зима? Камень и без того холодный. Вода замерзнет на ветру, лед будет только мешать. Горячей водой поливать - кто и где ее столько накипятит? И все равно будет застывать. Обойдусь.
      Вот оно! Вот в чем его превосходство над ними. Это превосходство человека, умеющего то, чего не умеют другие. Превосходство человека, отлично знающего свое дело.
      - Камень тесать - не щепку строгать,- сказал Курбан дружелюбно.- Долгое дело. Заскучаете.
      - Давай, давай!- поторопил его визирь.
      - Во имя аллаха милостивого, милосердного!- Пронзительно звякнула сталь о камень. Курбан осторожно нанес несколько пробных ударов - и тесло застучало размеренно, четко, как пест на водяной рисорушке. Зачарован тут каждый - у всех на глазах корявый каменный брус выравнивается на одном конце, точно продолговатый кусок брынзы, обрезаемый ножом.
      Затаили дыхание жители Бойре,- им предстоит учиться этому ремеслу.
      - Каково?- кивает виэирь звездочету.
      Для него и Омара постелили на камень толстый войлок, развели костер. Даже он, сановник, погрязший в дворцовых дрязгах и презирающий чернь с ее убогой жизнью, не безучастен к чуду мастерства.
      ***
      Омар же - тот уже видит геометрически правильный четырехугольник. И четырехугольник этот ложится в его мозгу на бумагу, образованный двумя перпендикулярами равной длины, восставленными к одной прямой, и боковыми отрезками. Затем он мысленно делит четырехугольник осью симметрии на две части...
      Курбан, разгоряченный, вытирает полою рубахи пот с лица и шеи, колдует с угольником над камнем и приступает к другому концу болванки.
      ...Та-ак. Сделаем первое предложение. Верхние углы четырехугольника равны между собой. Второе: перпендикуляр, восставленный в середине нижнего основания этого четырехугольника, перпендикулярен к верхнему основанию данного четырехугольника и делит верхнее основание пополам...
      Оба предложения складываются у него в голове томительно медленно, трудно - будто он намерен их сделать не кому иному, как царице и жене визиря,- так что проворный Курбан успевает вчерне обтесать другой конец камня и берется за боковую сторону.
      ...Дальше - сложнее. Верхние углы четырехугольника прямые. Но это надо доказать! Допустим, они тупые или острые. Нет, тут без бумаги не обойтись. Он вынул из-за пазухи тетрадь. На листке чистой бумаги возник торопливый чертеж. Уже четыре смежных четырехугольника, и от точек ДС опускаются вниз отрезки, образующие острые углы... Так, так. Хорошо. Попробуем перегнуть чертеж... Омар вырывает лист из тетради. Нет, получается нелепость с тупыми и острыми углами! Прямоугольник все-таки существует...
      Неутомим Курбан, сын Хусейна. Грудь у него - точно кузнечный мех, рука - рычаг на водяной рисорушке: ровно, упорно - вверх - вниз, вверх - вниз. И тесло - со звоном: "раз, два, раз, два" - как железный подпятник на жернове. Или что там стучит, бог его знает,- всего один раз довелось Омару побывать на мельнице. Но стучит равномерно, отчетливо, ясно. И высекает в мозгу Хайяма такие же равномерные, ясные, четкие мысли. И, точно крупа, летит щебенка, белая пыль.
      ...Раз уж в прямоугольнике противоположные стороны равны, то не является ли любой перпендикуляр к одному из двух перпендикуляров к одной прямой их общим перпендикуляром? Хе! Здесь намечается нечто. Если две прямые равноотстоящи в смысле Эвклида, то есть не пересекаются, то это - два перпендикуляра к одной прямой.
      И если две равноотстоящие прямые пересекаются третьей, накрест лежащие и соответственные углы равны, а внутренние односторонние составляют в сумме два прямых угла...
      Скажите, как складно, а? Вот, кажется, он и решен, пресловутый пятый постулат. Вернее, заменен более простым и наглядным. Осталось уточнить кое-какие мелочи, выразить все в подробных чертежах. Но тогда - при чем здесь Эвклид?
      Это уже не Эвклид.
      Это уже Омар Хайям.
      Теперь, пожалуй, недолго сказать "Через точку вне прямой можно провести более одной прямой в их плоскости, не пересекающейся с этой прямой".
      Он изумился: я это сделал или не я? Не может быть, чтобы я. Не похоже. Нет, все-таки я додумался до этого! Что же я такое?
      Жаль, не было тут никого, кто мог бы заметить:
      - Ты первый сделал это. Первый в мире! За 754 года до Николая Лобачевского. Чье открытие тоже, кстати, не получит при его жизни признания. Ты сделал первый шаг к открытию новых, совершенно иных геометрий.
      ***
      ...И Курбан, правда, еще не закончил свою работу, но уже завершал ее.
      - Хватит!- сказал Омар удовлетворенно.- Золотые руки! Дай обниму, поцелую. Мы берем тебя на работу. Будешь прилежен - получишь учеников. Построим дом и женим, если будет на то соизволение божье. Может, со временем станешь большим человеком, руководителем работ.
      - Балле, балле! - засуетились вокруг каменотеса.- Воистину, руки у него золотые.
      Никто не заметил, даже визирь, что звездочет тоже не бездельничал это время, черкая что-то в своей тетрадке. Никто не подумал, что его чертеж, через многих других ученых, отразится когда-нибудь на судьбе сотен и сотен тысяч каменотесов. Да никто из них, находящихся здесь, и не смог бы понять, хоть убей, в чем суть его умствовании. Даже великий визирь. Хоть он и учен, и сам пишет книгу. Математика - дело темное. А болванка - она вещь понятная, зримая, веская.
      - Где мы его устроим на ночлег? - задумался визирь.
      - Я возьму к себе!- встрепенулся староста Бойре.- У нас в юрте просторно. Мы с дочкой вдвоем. Только... не знаю, 'чем угостить. Бедность...
      - Добро,- согласно кивнул визирь. Это отвечало его замыслу.- Вот тебе динар. Накорми хорошенько.
      "Хитер старик!- ухмыльнулся Омар.- Непременно спихнет умельцу свою беспутную дочь. Жених-дурак сам лезет в руки".
      Шепнув кое-кому кое-что, визирь взял звездочета с собой и уехал.
      - А ты парень не промах,- сказал Курбану староста, когда они пошли к подножью бугра, к войлочным юртам.- Самому визирю сумел угодить.
      У Курбана вмиг ослабли ноги. Он с ходу сел на придорожный камень, сгорбился, опустил голову.
      - Устал?- спросил старик сочувственно. Каменотес - равнодушно:
      - Визирь... какой визирь?
      - Он же разговаривал с тобой!
      - Тот, который моложе?
      - Нет, тот - царский звездочет; который старше.
      - Почему же он... в простой одежде, без свиты... без охраны?
      - Это у него бывает.
      - Бывает?
      - Он у нас чудаковат. Не любит торчать у всех на глазах. Всегда в сторонке. Бродит ночью, переодетый, по кабакам, раздает пьянчугам деньги.
      - А-а...- Курбан прижал к себе локтем суму с теслом, ощущая его рукоять. Вот незадача. Знать бы... Он уже сегодня мог бы вернуться в рай.
      Всю дорогу от Аламута до Хамадана, от Хамадана до Бушира, в повозке и на корабле, ему мерещились три райские девы: белая, желтая, черная. Хотелось рыдать от обиды! Только-только сподобился... и шагай куда-то. Он со скрипом зубовным подавлял в себе крик и стон. Что поделаешь? Надо шагать. Надо! Чтобы скорее вернуться назад, надо скорее идти вперед.
      Он готов перерезать весь Исфахан, лишь бы вновь очутиться в объятиях юных гурий...
      - Отдохнул? Вставай. Я зарежу в твою честь барана. Курбан сумрачно оглянулся, поискал глазами всадников далеко на дороге, ведущей к городу и рассмеялся, испытывая какой-то смутный разлад в душе. Вот оно как получается! В секте его хвалили за покорность. Хвалили за меткость. Хвалили за хитрость. Но никто никогда ни разу не похвалил за работу.
      А сколько камней он перетесал за десять лет! Хватило бы на весь Звездный храм...
      - Не очень-то жарко с ним обнимайся,- сказал визирь звездочету по дороге домой.- Если не хочешь получить удар ножом в живот. Это исмаилит.
      - Ну, и что?- пробормотал Омар, весь ушедший в свои параллельные.
      - Как что? Это смертник, понимаешь?
      - Не понимаю.
      - Убийца-хашишин!
      Омар пожал плечами.
      - Федаи - обреченный!
      - Ну, и что? Я сам обреченный. Мы все обреченные.
      - Экий ты... не сообразительный. Человек Хасана Сабаха!
      - Разве?- удивился Омар.- Не похож. Такой-то мастер. Мы сами видели, своими глазами.
      - Э! Он может, если захочет, прикинуться кем угодно. Святым старичком. Монахом бродячим. И даже невинной девицей. Он пришел убить кого-то из нас. Может, султана, может, меня или тебя.
      - Меня-то за что убивать?- отмахнулся Омар.
      - Не всегда убивают тех, кого давно бы надо убить.
      Но Омару сейчас не до Хасана Сабаха со всей оравой его безумных подручных. Какое имеют они отношение к старику Эвклиду? Омар благодарен Курбану, будь он хоть джинн, за наитие, волшебное озарение, которое сошло на него, когда математик наблюдал за работой каменотеса. Омар спешит в свою келью занести на бумагу решение пятого постулата.
      Так родилось "Толкование трудностей во введениях к Эвклиду", одно из наиболее ценных произведений Омара Хайяма.
      Но Омар не ограничился в этом трактате лишь доказательством пятого постулата. Во второй и третьей книге "Толкования" он разработал свое знаменитое учение о числах, противопоставив его античному. Отношение у него выступает как число - либо в старом, собственном, смысле, как целое, либо в новом, несобственном, как нецелое - дробное, не соизмеримое с единицей. Составление отношений не отличается более от умножения чисел, одинаковость отношений - от их равенства, отношения пригодны для измерения любых изучаемых величин.
      Он положил начало перевороту в учении о числах, уничтожив существенную грань, отделявшую иррациональные величины от числа:
      "Знай, что мы включили в этот трактат, в особенности в две его последние книги, вопросы весьма сложные, но мы сказали все, что к ним относится, согласно нашей цели. Поэтому, если тот, кто будет размышлять над ними и исследовать их, займется затем ими сам, основываясь на этих предпосьшках... он приобретет знание с точки зрения разума".
      Знание. С точки зрения разума. Именно разума! Как его не хватает человечеству.
      Через "Изложение Эвклида" Ат-Туси, изданное в Риме в 1594 году, теория отношений Хайяма и его учение о числах попадут в Европу. Но это будет еще не скоро. Это будет через пять столетий.
      ***
      ...Прекрасной Зубейде, жене багдадского халифа Харуна ал-Рашида, одно платье из узорчатого шелка обошлось в пятьдесят тысяч динаров. Одно из сотен. На путешествие в Мекку и дары мечетям и служителям при них она истратила три миллиона. Дворец Зубейды был весь обставлен золотой и серебряной утварью, туфли усыпаны драгоценными каменьями. Она терпеть не могла обычных свечей,- ей делали их из амбры, источающей благоухание.
      У вдовы по имени Разия, жившей в том же Багдаде, не было дворца, не было слуг и рабынь. И даже простых свечей у нее не водилось, худая коптилка и та не мигала в ее убогой хижине. Потому по ночам она пряла свою пряжу при свете луны.
      Однажды в безлунную ночь по улице, где клонилась к земле лачуга вдовы, прошел с фонарем великий халиф. Разия, торопясь, схватилась за веретено, повернула его два раза и успела скрутить две нити. Халиф удалился, вдову ж одолело сомнение: имеет ли право она на эти две нити? Ведь спряла их при свете чужого светильника.
      Наутро бедняжка поплелась в тревоге к судье Ахмеду ибн-Ханбалю. Почтенный законник, до слез восхитившись ее бескорыстием, подтвердил, что на эти две добротные нити старуха прав никаких, к сожалению, не имеет и должна отдать их халифу. И, еще пуще умилившись, он объявил Разию святой, великой подвижницей благочестия...
      Мать Курбана никто не называл святой, хотя благочестием и честной бедностью эта вдова мазандеранская превосходила даже багдадскую Разию.
      Вместо платья мать Курбана носила дерюжный мешок, сделав в нем дыру для головы и кое-как приладив рукава из рваных штанин, оставшихся после мужа. С ранней весны, едва подсохнет грязь, до поздней осени, когда уже на все садится иней, она ходила босой, в зимнюю стужу навертьшала на ступни всякую ветошь. Питалась кореньями, дикими травами. Ее всегда палила жажда, ибо мать Курбана позволяла себе пить не чаще одного раза в день. Она была хилой и бледной, потому что избегала дышать полной грудью, боясь тратить воздух, принадлежащий богу и его наместнику на земле. Она никогда не зарилась на чужое. Более того, свое единственное кровное достояние, десятилетнего сына, дабы угодить аллаху, по доброй воле своей отвела в секту:
      - Сына моего зовут Курбаном, то есть Жертвой. Пусть же он станет моей жертвой благому делу.
      ...Эх, мать!
      Курбан бросил тесло, сунул руку в ледяную струю. Каменотесы трудились у ревущего потока, чтобы острый звон их орудий сливался с шумом воды и не досаждал повелителю. Ладонь - огромная багровая мозоль. Надоело! Курбан сел на камень и подставил руку под студеный ветер. Горит...
      С тех пор, вот уже десять лет, Курбан не видел мать и ничего не знает о ней. С тех пор он живет в Аламуте. С тех пор рубит, тешет и режет камень. Его, камня, много нужно святому братству - чинить старые стены, строить новые, дабы закрыть неверным суннитам доступ в божью обитель.
      Курбан всегда безмолвен. Он всегда по-странному задумчив. И никто не знает, о чем он думает. Поди, догадайся, о чем думает скорпион в расселине. Курбан и сам не сказал бы толком, что его угнетает. Откуда у него внутри это постоянное оцепенение.
      Хотя в них, его смутных, но упорных тайных раздумьях, все будто вполне земное, человеческое:
      тоска по отцу, с которым, бывало, они выходили весною в поле, и по их небольшому, но уютному полю;
      по волу, по мотыге и плугу;
      по хижине, пусть закопченной до черноты, но все же - родной, по богобоязненной матушке, не пожалевшей сына ради неба.
      Но главное в них - оно же, небо лучезарное. Не само небо, а мечта в образе сказочной женщины. Горячечноострое предвкушение райского блаженства. Молодость! Что с нею делать?
      Именно здесь, в Орлином гнезде, укрыта от грешных людей незримая лестница, что соединяет землю с небесами. По ней, хрустальной, "наш повелитель" восходит к престолу аллаха. Когда-нибудь и Курбан вознесется по ее ступеням прямо в объятия райских гурий. Если будет, конечно, терпелив, послушен и прилежен, ни разу не нарушит предписаний.
      Да, но в коране сказано, что восхождение в ран длится в течение дня, продолжительность которого - пятьдесят тысяч лет (сура семидесятая, стихи третий, четвертый) .
      А Курбан проходит пока что лишь пятую ступень посвящения. Ему строжайше запрещено пить вино, курить хашиш и не только прикасаться к женщине, но даже видеть ее. Третий запрет - самый тяжелый. От него у него, должно быть, и сместилось что-то в голове.
      Но он уже многое знает и умеет.
      Он знает: смертей человек, душа его бессмертна. Покинув тело, она ветерком поднимается к небу, сливается с тучей и падает наземь вместе с дождем. Что будет с ней далее, куда она угодит: в какую траву вместе с водою, в какое животное - зависит от ее чистоты. Долог и сложен путь в рай. Она может попасть в чрево милой женщины и воскреснуть в новорожденном. Иль оказаться, если стоит того, в презренном зловонном зверьке. Иль, что хуже всего, навечно застрять в придорожном камне, омытом дождевой водою. Уж оттуда в рай не взлетишь.
      Но Курбан - человек не такой, как все. Он член секты. И ему уготован особый путь.
      Он знает:
      одолев пять ступеней посвящения, наполовину приблизится к райскому блаженству;
      перейдя на шестую ступень, больше не будет тесать известняк и гранит,- начиная с этой ступени, сектанты живут наверху, в чертогах повелителя, какой-то странной жизнью, не известной никому из низших;
      самых лучших "наш повелитель" переводит на десятую ступень, они возносятся в рай.
      Что он умеет? Слушать, смотреть, замечать. Терпеть голод и холод, пытку огнем и железом. Стрелять из лука, биться на мечах. Метать без промаха -нож. Наносить смертельные удары головой, кулаками и ногами. Влезать по веревке с закидным крюком на высокие стены. Лежать под водой, дыша через полый камышовый стебель. И, конечно, он помнит наизусть все заклинания, которым учил его шейх.
      Нет, пожалуй, мать сделала доброе дело, отдав Курбана в секту. И все-таки... лучше б все-таки жить в отцовской лачуге, пахать отцовскую землю. Хе! Землю, которой давно уже нет...
      - Эй, Скорпион! К наставнику.
      - Он кого-то ждет.
      - Сообщника. Или сообщников. Глаз не спускайте! Следите.
      - Следим, ваша светлость. Всю ночь лежали вокруг юрты. Старик, наевшись баранины, взял миску с мясом и ушел ночевать к соседу. Хашишин остался с его дочкой.
      - И что?
      - Лепешки всю ночь пекли.
      - Ночью? Какие лепешки?- удивился визирь.
      - Как? Разве его светлость не знает тюркский рассказ о лепешках?- удивился осведомитель в свою очередь.- Дозвольте?
      - Слушаю.
      - Один человек пришел в селение. Где ночевать? Староста ему говорит: "На окраине живет вдова, ночуй у нее". Ладно. Пришел. Вдова постелила ему по ту сторону очага. Он, понятно, не может уснуть. В полночь слышит - у входа густой мужской голос шепчет: "Лепешка". Вдова - шмыг наружу. Ну, возня на песке, охи, стоны. Вернулась, легла, тихо кругом. Гость, не будь дурак, неслышно выполз из юрты, шепчет: "Лепешка". Она тут же вышла к нему. Темно. Ну, все уладилось.
      Утром приходит здоровенный мужик, сел с ними завтракать.
      "А хорошую мы вчера испекли лепешку!"- мигает он ей.- "Две".- "Как две? Я испек одну".- "Две. И вторая была вкуснее".- "Я - одну!" Ну, начался у них тут спор. "Не шумите,- говорит гость.- Я увидел, что печка горячая, взял и испек вторую".
      - Ха-ха-ха! Но ты не забывай, что он не за лепешками сюда явился. Что он делает сейчас?
      - Тешет камень.
      - Никто к нему не подходил?
      - Нет. За целый день никого.
      - Если сообщник в городе, уже бы показался. Значит... значит, он - о аллах!- здесь, у нас во дворце. Хашишину надо попасть во дворец. Хорошо! Я устрою проверку. А ты ступай. Следите.
      - Вздохнуть не дадим, ваша светлость.
      ***
      ...Вечно затеи, сборища, молебны. Поесть спокойно не дадут! От котла, бурлящего невдалеке, долетает горячий запах вкусной пищи. Сила от черствой лепешки, которую Курбан съел утром, уже вся вышла; сейчас должны разливать просяную похлебку с мясом, но ее, похоже, ему сегодня не хлебать...
      Зачем он понадобился наставнику? Опять шейх начнет хитро выспрашивать: "Не одолевают ли тебя, сын мой, нечестивые сомнения, не испытываешь ли ты где-то на самом дне души смутных колебаний?"
      Одолевают! Испытываю! Но так я и рассказал о них тебе, почтенный. Разве ты не сам заставил меня затвердить сто восьмой стих шестнадцатой суры корана: "Гнев божий - не над теми, кто приневолен, тогда как сердце их твердо". Значит, дозволено лгать, чтобы добиться своего, притвориться, чтобы спастись, кем захочешь. Не это ли чуть ли не первая заповедь исмаилитов!
      "Наверное, здесь обиталище нашего повелителя",- подумал Курбан благоговейно, когда суровый безмолвный сектант старшей ступени провел его в помещение, в каких ему никогда не случалось бывать. Огромная комната с потолком, составленным из совершенно одинаковых ровных балок, со стенами в сказочных росписях - белые облака в синем небе, ангелы- с белыми крыльями, девы в белых одеждах; пол устлан красными коврами, уставлен в углах резными столами, скамьями.