Заклинатель змей

      За счет чего? И зачем? Бог весть. Они все казались ему проходимцами и мошенниками. Таким не нужен точный календарь. С любым календарем им хорошо.
      Ну, что ж. Где растет гордый рис, в той же почве, в той же воде благоденствует и поганый ручейник. И это неотвратимо. Нет никакой возможности удалить сорный злак. Лишь тогда, когда нужно приготовить плов, хозяйка, терпеливо перебирая зерно, отделяет мелкие глянцевито-зеленые семена ручейника и выбрасывает их вон.
      Зря горюет визирь! Хозяйка-жизнь когда-нибудь сумеет отделить подлинно низких от истинно благородных и выкинуть их на свалку. Может быть, сумеет. Ручейник живуч, он-то, пожалуй, считает себя злаком более ценным, чем рис...
      Омар - осторожно:
      - Что-нибудь случилось?
      - Эта чужачка Туркан-Хатун... служанки у нее только из заречных племен: ягма, халлух, аргу, чигили. Она ненавидит нас! Смеется над нами, над нашим древним языком, нашей пищей. Даже над огузским говором своего супругатюрка. И разве ты не заметил, сколько молодых здоровых заречных тюрков объявилось в нашей дворцовой страже? И гости к ней зачастили из Бухары. Царица ведет дурную игру. Султан же ей во всем потакает. Любит, видишь, ее. Это тебя не тревожит?
      Омар прилежно оберегал свой звездный мир от дворцовых дрязг.
      - Если верить астрологическим бредням,- сказал он с усмешкой,- звезды еще как-то влияют на судьбы людей. Но сами-то звезды,- это уж всем известно,- для людей недостижимы.
      - Зато для этих людей,- свирепо оскалился визирь,- легко достижимы те, кто занимается звездами! Разумеешь, ты, несчастный математик, физик-метафизик? Над нами сгущаются черные тучи. Как бы не грянул гром и не развалил твой Звездный храм.
      - Да-а.- Омар потемнел, увидев Абу-Хамида Газали, который медленно, украдкой поднимался к ним по четким ступеням секстанта.- Я из дому выйти боюсь! Этот собачий хвост Газали... нельзя ли отослать его куда-нибудь подалше?
      - Дай срок, отошлю. В Багдад, в новое медресе. Он тоже нужен государству.
      - Эх! Оно бы вполне обошлось без таких...
      ***
      Омару уже 31.
      Он схоронил отца, перевез мать и сестру в Исфахан. Мастерскую они продали. Дом в Нишапуре, по настоянию предусмотрительной родительницы, остался за ними. От греков-строителей Омар научился их грамоте - кафаревуса и благозвучному их языку.
      Славный поэт Цюй Юань из южнокитайского царства Чу, яро боровшийся против бесконечных междоусобных войн, был изгнан правителем и с камнем в объятиях бросился в реку 1357 лет тому назад.
      154 года назад умер Абу-Бекр Закария Рази, один из самых- блестящих умов Востока, который, за его учение о вечности мира, был так безжалостно избит богословами, что утратил зрение.
      Саади родится через 105 лет, Коперник - через 394 года. Джордано Бруно сожгут на костре через 521 год.
      ***
      Абу-Наср ан-Насави, когда-то случайно оказавшийся в числе учеников Абу-Али ибн Сины и даже прослывший одним из его последователей, весьма тяготился этой сомнительной честью. Она вовсе ни к чему преуспевающему судье округа Фарс. Решив совершить в свое оправдание богоугодный подвиг, он, обуреваемый верноподданническими чувствами, надумал избрать орудием для сего высокоблагородного дела известного еретика Омара Хайяма.
      И обратился к нему с грозным письменным запросом относительно мудрости благословенного и всевышнего аллаха в сотворении мира и, в особенности, человека и об обязанности людей молиться.
      Омар озадачен. Это ловушка. И чего тебе не сидится спокойно в твоем знойном Фарсе, осел ты этакий? Алмазный чертог великой славы хочешь построить на моих костях? Эх, ответил бы я тебе...
      Даже в самой тайной глубине души Омар не считал себя ярым безбожником. Но понимал он бога по-своему: никто не смеет утверждать - "Есть бог", так же, как никто не вправе сказать: "Нет бога". Ибо ни то, ни другое еще не доказано.
      ...Уже давно определено, что все состоит из пустоты и бесконечно малых частиц, различных по форме и размерам. Так? И частицы те несутся в пустоте, где более крупные, наталкиваясь на мелкие, оттесняют их вверх. Так? И из этих движений образуется вращение атомов, вследствие чего возникают бесчисленные миры, одним из которых является наш мир и все разнообразные по качеству предметы. Так?
      И к тому же все на свете - относительно. Мир мелкой тли на зеленом листке иной, чем у слона, поедающего миллионы зеленых листьев. Черепаха, что ползет в степи кудато, видит землю иначе, чем большой орел, что парит над степью в зените. Навозный жук, катящий грязно-зеленый шарик, воспринимает степь не так, как черепаха.
      Даже в священных писаниях есть намек на относительность понятий: мир в ореховой обычной скорлупе, "день, длящийся пятьдесят тысяч лет". Это не чушь, не поэтическая блажь. Тут что-то есть. Так?
      И если разложить живую природу и неживую на мельчайшие составные доли, то уже не разберешь, какая доля откуда - это одни и те же частицыТо, может быть, вся это необозримая Вселенная, крохотную часть которой мы видим и в тайны которой тщимся проникнуть, хлопочем о ней, шумим - всего лишь пылинка на голой пятке какого-то живого Высшего существа? Оно и есть бог, если оно есть. И, конечно, оно воздействует на окружающее, в том числе и на нас. Как и мы воздействуем на то, что нас окружает. Может быть, и мы сами для когото - боги? Для тех, кто неизмеримо меньше нас?
      И может случиться, что вот нагнется оно, то Высшее существо, на чьей пятке мы примостились со всеми планетами и звездами, почешет пятку - и весь мир наш погибнет в грохочущем пламени. Для него, божества, это будет движением в несколько секунд, для нас пройдут миллионы, миллиарды лет...
      Вполне возможно, что наш мир уже давно погиб. Но до нас, мелкоты, это еще не дошло. И не скоро дойдет. Омар, расположившийся писать ответ судье, расхохотался. Все может быть! Мы ничего еще не знаем.
      Меня философом враги мои зовут,
      Однако,- видит бог,- ошибочен их суд!
      Ничтожней много я: ведь мне ничто не ясно,
      Я даже не пойму, зачем и кто я тут? Если когда-нибудь, через пять или шесть тысячелетий, люди сумеют на чем-то облететь Вселенную (и это будет), может статься, они обнаружат бога. Который сам - тоже всего лишь пылинка на чьей-то еще голой пятке.
      Во всяком случае, если бог есть, то он - совсем, совсем не такой, каким его изображают в святых писаниях. И если он разумен, то с ним можно говорить на равных.
      И Омар говорил с ним на равных:
      Жизнь сотворивши, смерть ты создал вслед за тем,
      Назначил гибель ты своим твореньям всем!
      Ты плохо их слепил,- но кто ж тому виною,
      А если хорошо, ломаешь их зачем? Еще он верил в закон возмездия. Обида, ненависть - не просто чувства, нечто неуловимое. Они материальны, это ток души. Исподволь набираясь, сгущаясь, нависают они плотной тучей над головой проклятого обидчика и однажды - поражают его незримой молнией! Многие обижали Омара. Где они ныне? Давно сгнили в земле. А если и живы, то гниют на ходу.
      Но попробуй все это написать судье. Вот будет шуму на весь мусульманский мир! Малейшее отклонение от корана - и ты уже преступник. Сочтут сумасшедшим, посадят на цепь. Или живьем сожгут на костре.
      Ну, что ж. Ответим как следует. Ты будешь посрамлен, ничтожный ученик великого учителя. Хочешь? Получай. И Омар, без всякого интереса, чуть ли не зевая от скуки, накатал "Трактат о бытии и долженствовании". Где, согласно тогдашним представлениям, чинно, вполне благопристойно, обосновывает необходимость божества как первопричины причин - иначе получился бы порочный круг, что нелепо.
      Божество создает чистый разум, который творит душу, душа - небо и так далее. Скажите, на что вынужден тратить дорогое время в наш век ученый.
      И язык он выбрал соответствующий: "О единственный, достославный и совершенный глава, да продлит аллах твое существование..." А-ах, чтоб тебе сгинуть как можно скорее! "Всевышний смог создать эти сложные существующие вещи только в течение некоторого времени в силу необходимости избегнуть соединения взаимно противоположных, но встречающихся вместе свойств в одной вещи в одно время с одной стороны". Ахинея! Но что поделаешь?
      
       Я должен на свою заветную тетрадь:
       Мне. чернь ученая достаточно знакома,
       Чтоб тайн души пред ней не разглашать.
      Но даже здесь, в богословском трактате, не удержался он, чтоб не заметить:
      "Большинство людей принимает то, что им должны другие, как необходимое и верное, и настаивает на своем этом праве, не видя того, что они должны другим; каждый из них считает свою душу лучше душ многих людей, более достойной благ и власти, чем другие".
      Сходные трактаты: "Ответ на три вопроса", "О существовании", "О всеобщности существования" он писал уже позже, со скрежетом зубовным. Хуже смерти, когда делаешь то, чего не хочешь делать. Все равно, что через силу есть, например, тараканов. До конца дней он не смотрел на свои эти книги всерьез и сам называл их "мертворожденными".
      Но Омар написал в те годы и дельные вещи:
      "Трактат о музыке",
      "Трактат о физике",
      "Географический трактат",
      "О трудностях в арифметике".
      Прошли они незаметно, ни славы большой, ни денег больших ему не принесли и в конце концов затерялись. Кто-то сетовал:
      - Трудно читать!
      Еще бы. Конечно, трудно. Писать их было еще труднее. Не сказки. А ты не берись за книгу, которую не можешь одолеть. Глотай легкое чтиво, над которым не нужно думать.
      ***
      Староста бывшего Бойре, Хушанг, уже не тот серый, пыльный, облезлый старик, каким увидел его Омар при первой встрече. Правда, по-прежнему сух, оживлен, подвижен, весь день хлопочет о деле, но и о себе не забывает. Чист, ухожен, хорошо одет. Построил белый уютный домик и ухитрился, выдолбив лунки, вырастить во дворе три-четыре виноградные лозы. Под ними не раз доводилось Омару отдыхать с Экдес от трудов праведных.
      Экдес - та чуть подросла, поправилась. Омар с каждым днем любил ее все крепче. Она не могла надоесть. Ибо умела сполна угодить своему изощренно-прихотливому любовнику. Глаза Экдес при самом исступленном порыве оставались сухими - и злыми. Она относилась к телесным радостям, тут уместнее - мукам,- серьезно, вдумчиво-деловито, с какой-то странной, огненно-студеной жадностью, хорошо зная наперед, как и чего она хочет. И всегда добивалась обоюдного умопомрачения.
      Ее холодный, медленно сжигающий огонь, хотя и был неимоверно сладостен, порою даже пугал звездочета. У него возникало подозрение в жутком опыте, постыдной выучке. Э! Откуда? - махал он беспечно рукой, отлежавшись.
      Вовсе не нужно учить женщину делу любви. Своим умом до всего дойдет, от ненасытного воображения.
      Увы, эта женщина оказалась... бесплодной.
      А как он любил детей! Чужих, поскольку не было своих. Они слетались к нему со всего Бойре, точно птахи к высокому тополю, и он, угостив их чем-нибудь вкусненьким, часами щебетал вместе с ними, посмеиваясь над тем ребяческим, что вдруг обнаруживал в себе.
      Это ребячество, пожалуй, больше всего и влекло к нему Экдес. Правда, трудно сразу его угадать. Молчаливый, спокойно-медлительный, избегающий резких движений, задумчиво сосредоточенный в себе, ученый выглядел основательно. Но его выдавали глаза, в каре-зеленой глубине которых таилось нечто лихое, и серьезность готова была в любой миг смениться здоровым весельем и даже глуповатой игривостью. И - вольность, беспечность в самой его неторопливости. И усмешка в правом углу рта. И на редкость легкая поступь. Так и казалось порой, что он, при всей своей степенности, вдруг, расхохотавшись, сорвется с места и с маху взбежит на тополь, к вершине, или пустится догонять скачущую лошадь.
      Чтобы пресечь дурные разговоры о его незаконном сожительстве с Экдес, Омар надумал заключить с нею хотя бы временный брак "мут'а", по обряду шиитского вероисповедания, которого придерживались Хушанг с дочерью. Но, поскольку он был суннит, это дело не выгорело.
      - Я, конечно, заставил бы шейхов вас сочетать,- хмуро сказал визирь.- Но лучше не трогать их. Время опасное, смутное. Диких воплей не оберешься...
      - Я сам шейх!
      Вот нелепость. Два перса, мужчина и женщина, оба мусульманской веры, говорящие на одном языке, подданные той же страны, не могут жить вместе, потому что он - с одной ветви одного и того же дерева, она - с другой. Шииты - суровый народ. Непременно зарежут - если не Омара, то Экдес.
      - Сделай так,- посоветовал ему старик Хушанг, переговорив с дочерью.- Раз уж вы не в силах ни сойтись, ни разойтись: составь купчую, дай мне при свидетелях сколько-то денег и возьми Экдес как рабыню. Будто бы я продал ее тебе. Когда все уйдут, я верну те5е деньги...
      И разговоры сразу прекратились. Ибо с рабыней, согласно мусульманскому праву, "мужчина волен удовлетворять свою страсть каким угодно образом, без ее согласия, ибо власть господина над нею - безгранична". Обычай соблюден. Велик аллах!
      К сестре Омара, зеленоглазой Голе-Мохтар, посватался Мохамед аль-Багдади, способный математик, юноша скромный, толковый и дельный. Редкость по нашим временам. И Омар отдал сестру за него с легким сердцем.
      Все идет как будто хорошо. Если и плохо кому при дворе, то Бурхани, "эмиру поэтов". Вот человек, которого ученый не может постичь. Смог бы, пожалуй, но ему недосуг вникать в извивы темной чужой души, неведомо отчего воспылавшей к Омару ненавистью. Нет охоты! Есть дела поважнее. Пусть Абдаллах,- человек он взрослый, гораздо старше Омара,- сам разбирается в своих чувствах и побуждениях. Что до них Омару? Ведь он-то и пальцем не шевельнул с целью досадить Бурхани!
      Глубоко искушенный в тонкостях алгебры и других точных наук, Омар по-детски наивен в делах житейских, в быту. Его разум просто не замечает, а если и замечает, то не воспринимает пустяковую возню окружающих. Это у разума способ самозащиты: иначе его собьют с пути и увлекут в трясину повседневных мелочей.
      Бурхани совсем зачах, несчастный. Он даже утратил способность к стихосложению и больше никогда уж не выдаст что-либо подобное его знаменитому бейту:
      Рустам из Мазандерана едет,
      Зейн Мульк из Исфахана едет... "Давно хворает, худо ест, худо спит,- говорили его домочадцы визирю.- Пристрастился было к хашишу, но и тот не принес ему пользы". Одно утешение осталось Абдаллаху: разбирать построчно стихи Омара Хайяма и ядовито поносить их за сложность, заумность и грубость.
      - Как, как? - изводил он десятилетнего сына, не отпуская его от себя ни днем, ни ночью.- Повтори.
      Мальчуган, лобастый и бледный, с тонкой шеей, бубнил устало и тупо, одеревенелым голосом:
      Что мне блаженства райские "потом"?
      Прошу сейчас, наличными, вином... - Проклятый пьянчуга, безбожник! - бушевал Абдаллах.- Пройдоха! Что дальше?
      Внезапно вошедший Омар закончил за мальчугана:
      В кредит - не верю! И на что мне слава -
      Под самым ухом барабанный гром? Его заставил заглянуть к больному визирь. "Может, сумеешь помочь". И зря он это сделал! Увидев недруга, Абдаллах вскочил, скорчил приветливо-злобную улыбку:
      - Изыдь, шайтан. Добро пожаловать! Изыдь...- упал, захрипел - и умер.
      ***
      Между тем в сельджукской державе, как селевые воды в горах, назревали, исподволь, подспудно копясь, крутые события, которые, в конечном счете, обрушились - на кого же, как не на беднягу Омара Хайяма, ни в коей мере, как ему казалось, не причастного к борьбе султанов и ханов за власть.
      Визирь явился к нему озабоченный.
      - Из Самарканда,- показал распечатанный свиток.- Тебе тут приветы и добрые пожелания. От судьи Абу-Тахира Алака, твоего старого друга.
      Рад Омар:
      - Жив, здоров?
      Пожалуй, нигде ему не жилось так спокойно, отрадно, как в Самарканде. Это невероятная, прямо-таки ахинейская удача, что среди тех, кто обладает хоть маленькой властью, попадаются, пусть не так уж часто, не совсем уж злые и глупые люди.
      Впрочем, никакой в мире судья не помог бы тебе, Омар, если б ты ничего не умел, был всего лишь бедным просителем. Никакой! На порог бы тебя не пустили. Так что не очень-то умиляйся. За поддержку - спасибо, конечно. Но всем на свете, Омар, ты обязан самому себе.
      - Он-то жив и здоров... но хан Ахмед, новый правитель караханидский, видно, вовсе тронулся умом. Перенес столицу в Самарканд, возмутил тихий степенный город. Восстановил против себя духовенство и тюркских военачальников. Норовит, злодей, отторгнуть Заречье от нашей державы. Будто врозь ему будет лучше. Не понимает, пес, что его тотчас же сожрет какой-нибудь новый хакан, волк из восточных степей. Не понимает! - Визирь скомкал свиток, потряс им, шурша, над головою. Сел. Швырнул письмо на ковер, положил руки на колени.- Я день и ночь пекусь о государстве. Хочу его укрепить. Навести хоть какой-то порядок в хозяйстве, в денежных делах. Уберечь князей от злобной черни, а чернь - от жадных князей. Угодить и тебе, математику, и Газали - богослову. Чтоб мир и покой наступили в нашей стране.
      Но эти мерзавцы,- визирь повысил голос до крика,- тупо и слепо, точно скоты, разрушают то, что я создаю! - и уже потише: - Брошу все, уйду в отшельники. Ты должен попять. Сам страдаешь от них.
      Ведь, если уж в корень глядеть, все, что ты делаешь это, в конце концов, для блага страны, для блага людей. Не так ли? И у тех же людей ты первый безбожник, блудник, отступник, еретик. И бес тебя знает еще, кто ты такой.
      Уйдем, а? В ханаку - дервишскую обитель. Молитвы знаем, с голоду не умрем.- Он вздохнул, достал ногой растрепавшийся свиток, придвинул пяткой к себе, расправил, вновь туго свернул.- Эх! Куда мы пойдем? Мы с тобою - те же рабы. Рабы жестокого века.- И ударил свитком, как дубиной, по глубокой, с узорами, чаше самаркандской работы.- Вот султану - ему самое время идти за Джейхун, навести порядок в тех местах! Пойду, скажу.- Убежал долговязый, ядовитый и резкий.
      Нет, он еще цепляется за свою треклятую службу! Хоть уже и начинает сознавать, что в ней никакого смысла. Муравей, упавший в ручей, тоже цепляется, отчаянно перебирая лапками, за клочья пены, за тень от прибрежных ветвей - пока его не проглотит где-то у отмели юркий пескарь.
      ***
      - Я сам давно уже подумывал нагрянуть в Заречье, страху нагнать на караханидских упрямцев,- ответил султан визирю.- Но... дело непростое. Нужно спросить звездочетов, будет ли удачен мой поход.
      - Нет,- сказал Исфазари, сделав расчет.- Расположение звезд возвещает не "выход", а "возвращение".
      - Что ж, потрудитесь выбрать благоприятный день,- огорчился визирь. Ему не терпелось отправить султана в Заречье.
      От Абу-Тахира тем временем - новая весть: бунт в Самарканде. Визирь в ярости - в Звездный храм. За расчеты берется Васити. Небо опять сулит неудачу.
      - Не гневайтесь, ваша светлость! Расположение звезд не изменилось к лучшему. Не можем выбрать подходящий день...
      - А ты смеешься над астрологией! - налетел визирь на Омара, который записывал итог своих наблюдений над "Чашей нищих"- Северной Короной: "Знак Зодиака - шестой, 29 градусов б минут..." - Мол, звезды - сами по себе, они не влияют на нас. Влияют, как видишь! Из-за какого-то дурацкого расположения каких-то там глупых звезд срывается дело большой государственной важности. Неужто в этой прорве крупных и малых звезд не найдется ни одной, пусть самой невзрачной, что решила бы его в нашу пользу?
      Похолодел тут Омар! Вот, человек не верит ни в какую звездную чертовщину,- он, что ни говори, сам ученый,- но, в угоду султану, делает вид, что верит в нее. Сколько же умных людей на земле притворно-бессовестно "верит" тому, что долбит вероучитель-законник,- ибо так удобнее жить, это выгодно?
      И верит ли сам вероучитель в то, чему он учит других? Если верит, его еще можно простить: охмурен, несчастный. Но если не верит - и все же учит, то это мошенник, его надо сечь на базаре у всех на глазах.
      - А? Навечно обяжешь.
      - Поищем,- сухо сказал Омар.
      Как надоели ему они со своей бесплодной суетой! Прямо-таки безумие какое-то: изо дня в день кровожадно стучать копьями о щиты. Можно подумать: Вселенная рухнет, если клочок обожженной солнцем земли, именуемый Заречьем, отпадет от сельджукской державы...
      Разве мало у вас золота, хлеба, роскошных одежд?
      Некий чудак по прозвищу Двурогий тоже метался, как ошалелый, по белому свету, сколачивая копьем и мечом великую, на весь тогдашний мир, державу. Дарий шумел, бесновался Ксеркс. Рим бушевал. Аттила гремел за Волгой.
      И каждый, конечно, кричал, что городит свой огород навечно.
      Что значит навечно? Это не на десять лет, и не на сто, и даже - не на тысячу. Вечность понятие страшное. Космическое. Вечного нет ничего на земле! Так что не бросайтесь словами, не понимая их смысла.
      Разрушь хоть три царства вблизи и вдали,
      Пусть кровью зальются в дыму и в пыли,-
      Не станешь, великий владыка, бессмертным:
      Удел невелик - три аршина земли. Омар - с досадой:
      - Война? Я без всяких звезд могу сказать: она будет неудачной.
      Визирь - подозрительно:
      - Это почему же, откуда такие сведения?
      - Не бывает удачных войн! Война сама по себе уже неудача. Великое бедствие. Сколько людей погибнет. Ради чего? Ради ваших... ваших... Нет, визирь, нет минут и часов, благоприятствующих кровопролитию. И лучше царю никуда не ходить. Ни сегодня, ни завтра. Никогда. Визирь - грубо, с презрением:
      - Ты... уткнулся носом в звезды и держи его средь них! Не суй, куда тебе не следует! Наше государство создано войной и держится на войне.
      - Ну, а если,- вспыхнул Омар,- звезды скажут, что Меликшах, перейдя Джейхун, тут же погибнет, как погиб его родитель Алп-Арслан?
      - Нет! - оскалился визирь.- Этого звезды не скажут. Они не должны так говорить. Ясно?
      - Вполне.
      Трудно ладить с царедворцами! Ну, что ж. Я - звездочет, я служу вам за деньги - и услужу, так уж быть. Он взял астролябию.
      - Погоди! - остановил его визирь.- Я приглашу султана.
      Под полудетски-внимательным, даже чуть робким, взглядом султана, которому он, со своим диковинным медным инструментом с кругом и делениями, казался, наверное, чуть ли не колдуном. Омар поправил на алидадной линейке диоптры, спокойно определил высоту солнца, высчитал градус царского гороскопа, установил по таблице расположение звезд:
      - Та-ак. Козерог. Альфа. Знак Зодиака - девятый. 21 градус 46 минут долготы, 7 градусов 20 минут широты. Действие - благоприятное.
      Омар повеселел. Царь и визирь вздохнули с облегчением.
      - Водолей. Ага! Вы ошиблись, Исфазари и Васити. Вот она, та, что на левом плече, бета Водолея! Ее название - Счастье счастии, не так ли? Знак Зодиака - десятый. 10 градусов 56 минут долготы, 8 градусов 50 минут широты. Указан север. Действие - благоприятное. Понятно? - Омар отчеканил: - Бла-го-при-ят-но-е!
      Что городит главный звездочет? Васити попробовал робко возразить:
      - При чем тут Козерог и Водолей? Ведь речь идет о Стрельце...
      - Да, да, о Стрельце! - поддакнул ему султан, который все-таки помнил, что рожден под этим знаком. Омар - снисходительно:
      - О повелитель! Извольте взглянуть.- Он ткнул астролябией в звездную таблицу.- В Стрельце - дом воителя Мирриха (Марса). И тут еще - Счастье счастий. Все сходится наилучшим образом! - Он полистал толстое астрологическое сочинение.- Поход будет удачен. Не забудьте одно - взять хорошее войско и надеть на средний палец правой руки кольцо с топазом.
      - Топаз - мой любимый камень!- воскликнул царь.
      - А-а,- начал было Исфазари, но Омар резко его оборвал:
      - А Исфазари еще молод! - И бросил на помощников такой взгляд исподлобья, что им показалось: глаза у него превратились в холодные жеято-зеленые топазы.
      И, не решившись ему перечить, они, хоть и видели, что их наставник несет околесицу, сочли за лучшее промолчать и исчезнуть.
      Султан - восторженно:
      - Если ты прав и поход будет удачен, я награжу тебя как пять царей!
      - И я - как пять визирей,- отер лоб визирь побелевшей рукой.
      ***
      Итак, султан Меликшах, надев на средний палец правой руки кольцо с топазом и прихватив к тому же огромное войско, переправился через Джейхун.
      В звездах он, конечно, не разбирался, но зато был человеком храбрым, в пух и прах расколотил караханидов, захватил Бухару, затем Самарканд, последний - после долгой осады. Хан Ахмед был взят в плен. Но, поскольку он родич Туркан-Хатун, любимой жены Меликшаха, султан подарил ему жизнь, вернул престол и с великой славой и добычей, нагнав страху на всех в Заречье, отбыл домой, в Исфахан.
      Узнав об этом, Музафар Исфари, осунувшийся от бессонных ночей, явился к Омару, потрясенный, и рухнул перед ним на колени.
      - Учитель! - воскликнул он со слезами.- Разреши мое недоумение. Иначе я заболею. Ведь по звездам не было "выхода", они указывали "возвращение".
      - Разве султан не вышел - и не вернулся в блеске славы? - сказал Омар невозмутимо.
      - Да, но как ты сумел это предсказать? Я сколько ночей не спал, заново высчитал градусы и минуты Стрельца, ничего не упустил, проверил все звездные таблицы и астрологические сочинения. Расположение звезд до сих пор отрицательно! Может быть, я чего-то не знаю? Объясни, ради аллаха, как ты рассчитал "выход"?
      - Никак,- зевнул Омар. Он тоже плохо спал в эту ночь, был у Экдес.- Я ничего не рассчитывал, сказал, что в голову взбрело. Звездам, друг мой, нет дела до нашей земной суеты. Солнце всходит не оттого, что кричит петух. Нужно султану побить хакана - пусть идет и бьет. Чего выжидать? Я знал, будет одно из двух - либо это войско победит, а то будет разбито либо это будет разбито, а то победит. Будет разбито то войско - ну, и слава богу, это - с меня некому будет спросить.
      У Музафара - ум за разум: все его астрологические представления вмиг улетучились из головы.
      Кто-то подслушал их разговор,- скорее всего Газали,- и донес о нем султану. "Вот как он играет судьбою царей!" - возмутился Меликшах. И Омар не получил обещанной награды. Султан перестал его замечать. И заодно - выплачивать жалование. Но у Омара оставались деньги с прошлых лет, да и визирь, довольный исходом дела, выдал ему из своей казны десять тысяч динаров.
      Так что работы в Звездном храме продолжались.
      ***
      Умерла мать.
      Мир ее праху! Отбушевала. Отмаялась. Он всю жизнь не ладил с нею. Никак и ничем не мог он ей угодить.
      И только теперь до него дошло, что он, сам не ахти какой мягкий, одаренностью своей обязан ей - никому другому, а именно ей, ее бурному нраву. У женщин смирных, тупо-спокойных не бывает способных детей.
      Спасибо, мать.
      ***
      Туркан-Хатун до того огорчилась из-за неудачи брата, хакана Ахмеда, что несколько дней, вернее - ночей, не подпускала султана к себе. Собственно, Туркан-Хатун - это скорее титул, "мать-царица тюрков", зовут-то ее - Зохре.
      - Или ты хотела, чтобы твой родич побил меня? - рассердился Меликшах.
      - Нет.
      Лоб упрямо опущен, озирается из-под него, как волчица. Волчица и есть. Степная. Пригожая, молодая, с красивой родинкой на лбу,- поймал он однажды такую на охоте. Так ему приглянулась, что он, глупый, вздумал погладить ее - и отскочил с окровавленной ладонью.
      Ту он убил. А эту? Ничем, ни злом, ни добром не проймешь, когда стих на нее найдет. А находит он часто. Но - хороша, чертовка!
      К буйной алтайской крови Зохре примешалась коварно-покорная бухарская кровь, и удачная эта примесь сгладила ей скулы, выпрямила нос, смягчила жесткий разрез яростночерных глаз, выбелила кожу. Только губы резко очерчены, чуть оттопырены, всегда полураскрыты, как у многих тюрчанок. Все же, оставаясь тюрчанкой, она по облику уже не та, какой была, скажем, ее бабка. Сопоставь ее с хозяйкой юрты откуда-нибудь с верховьев Улуг-Хема, сразу увидишь разницу. И в язык уроженки Мавераннахра примешалось столько таджикских и арабских слов, что та с трудом поняла бы эту.
      - Я хочу, чтобы ты не трогал его!
      - Пусть не бунтует...
      Ну, после обычных в таких случаях жалостных слез, охов и всхлипываний состоялось примирение. Оно было столь горячим, что царица сразу же затяжелела. И сказала она, когда об этом узнала, великому султану Меликшаху:
      - Рожу тебе сына - сделаешь его своим наследником? И, в положенный срок, родила она ему сына. И дали ему имя Мухмуд.
      И султан Меликшах хотел объявить его наследником своей царской власти.
      Но тут взбунтовался визирь:
      - Никогда!
      Хватит с нас этих ягма, карлуков, чигилей. И без того от них проходу нет во дворце. Сядет на престол нашей державы чужак - она уплывет из наших рук. Заречные тюрки народ неуемный и наглый, не успеешь мигнуть, как залезут на шею. Наследником должен быть Баркъярук, чистокровный сельджук...
      Не знал Низам, что этими словами вынес себе смертный приговор.
      Не знал он и того, что между Ираном и Заречьем в ночной темноте замелькали туда и сюда тайные гонцы. И того, что иные из них, добравшись до Рея, сворачивали под Казвин, к Орлиному гнезду.
      А мог бы узнать. Если б так же прилежно, как прежде, выслушивал своих осведомителей. Но он перестал их слушать. Ибо султан охладел к великому визирю.
      Омару Хайяму, положим, все равно, замечает его султан, не замечает. Бог с ним, с царем и его поистине царским непостоянством. У Омара - звезды. А для Низама аль-Мулька немилость владыки горе. Придворный! У него надломилось что-то внутри. Руки упали. Он сразу и заметно постарел, ослаб, утратил обычную зоркость.
      - Султан-то наш... недалек,- сказал он Омару невесело.- Подвергает опале человека, который один из всех по-настоящему верен ему. И не видит, бедный, что рубит сук, на коем сидит. Мне его жаль. Похоже, намерен сослать меня в Тус. Пусть! Хоть отдохну на старости лет.
      Но в Тус ему не хотелось. Старый визирь боялся за судьбу государства. Оно погибнет без него!