Как знать, возможно, Он, милосердный и всепрощающий, простит ей все ее прегрешения, после того как она погибла насильственной смертью от руки Иезекиля, после того как она покаялась и потребовала у него выполнить обещание, чтобы их женитьбой хотя бы немного угодить Аллаху. А не могло ли так случиться, что она пыталась ударить его, как задумала, топором или кинжалом? Или он просто избавился от нее, чтобы добраться до меня? Или таким образом он решил избавиться от своего обещания жениться на ней?

Нахва продолжала копаться в развалах своих догадок и мыслей.

– Нет, женитьба здесь ни при чем. Все дело в том, что в последние месяцы она не была ему покорна, спорила с ним, отказывала ему в недостойных просьбах. А отказ – это начало бунта и главное средство хоть что-нибудь изменить. Изменить, увы, ничего не удалось, потому что проклятый убил ее. Забрал Аллах, слава Ему, слабую душу и оставил жить тех, кто духом силен. Оставил нас: меня, Салима, его сестру, достойных парней и девушек нашего племени. Мы продолжим делать все необходимое для того, чтобы избавить племя от румов и Иезекиля и свалить с наших плеч этот тяжкий груз. Все мы от Аллаха, и все к Нему возвращаемся. Да будет Аллах милостив с тобой, мамочка!

Нахва накрыла тело матери покрывалом. Та лежала на ковре, распластавшись. Плечи ее были в крови от раны на голове. Когда Нахва ощупала рану, ей стало понятно, что это рана от удара топором, а не от деревянного столба, но она никому про это не сказала. Решила поискать топор и нашла его со следами крови неподалеку от дома. Она отозвала в сторону двоих мужчин из прислуги, за молчание которых могла поручиться. К тому же, насколько она знала, они были из числа доверенных людей Салима, поставленных следить за Иезекилем, когда тот наведывался к матери. С ними подошел сын одного из дядей Нахвы, также числившийся среди людей Салима. Когда Нахва показала им топор, один из мужчин сразу сказал, что шейха была убита этим топором, а вовсе не столбом, и остальные с ним согласились.

– Да, – заключила Нахва, – кажется, так все и было, но нам о своих догадках лучше до времени помолчать. Я доверилась вам потому, что вы из числа людей Салима, и потому, что вы верны нашему племени. Если мы откроем эту тайну сейчас, это повредит нашему делу.

Она недвусмысленно дала понять, что знает о их связи с Салимом, как, впрочем, и они знали, чем она занимается среди женщин, какие чувства питает к Иезекилю, и помнили, как она отказалась пойти танцевать с Иезекилем и предпочла ему незнакомца с закрытым лицом.

Нахва велела им молчать и спрятать пока топор в мешок. Все догадались, что она подозревает Иезекиля, да и кто еще мог осмелиться на такое, кроме этого негодяя?

Сказал тогда сын дяди Нахвы, приходившийся ей братом не по прямому родству:

– Быть может, Иезекиль подослал для убийства кого-то из своих особо преданных слуг?

– Но зачем? – подумал он. – И кто это мог быть? Не угрожает ли опасность самой Нахве?

Он хотел предупредить ее об этом, но передумал, сказав себе:

– Кажется, Нахва уже что-то задумала, да и нервы ее и без того на пределе. Наверняка она все просчитала, потому что, действуя против Иезекиля и его ненавистного союзника, против шейхов и тех, кто вместе с ними свернул с правильного пути, она получила в тайных делах немалый опыт.

– Или все-таки предупредить? – колебался он.

Извинившись перед мужчинами, он попросил Нахву переговорить с ним с глазу на глаз.

Но та, оставшись наедине с ним, лишь поблагодарила его и сказала:

– Не волнуйся, я сама во всем разберусь.

И ему пришлось промолчать, ведь годами она была старше него.

Теперь уже слуги, вернувшись, попросили поговорить с ними, и Нахва согласилась.

– Видел я с другом моим, – заговорил старший из них, – как Иезекиль входил в дом, так что ты уж нас прости. Когда мы узнали, что твоя мать отпустила служанок и рабынь, мы догадались, что к ней в гости придет Иезекиль. Чтобы убедиться в этом, мы занялись работой на улице, а сами присматривались, ведь обычно он приходит к шатру спереди, а наши шатры расположены сзади, и из них ничего не заметно. Мы видели, как он вошел в шатер и против своего обыкновения быстро его покинул. После этого никто больше в шатер не входил, и шейха, да будет Аллах к ней милостив, не показывалась наружу. Теперь, когда мы увидели еще и испачканный кровью топор, совершенно ясно, что это сделал проклятый Иезекиль.

Нахва обратила внимание на то, что они в открытую называют Иезекиля проклятым, но их смелость ее не удивила.

– Правда всегда пересилит неправду, – подумала она, – даже если та будет изо всех сил упираться. Правда заставит слышать даже безжизненный камень и придаст сил тому, кто всегда считал себя слабым. Бунт заставляет неуверенных почувствовать свою силу, и тогда, убежденные в своей правоте, они способны преградить путь любому злу.

Вот так и эти два молодых человека. Хоть и прислуживали они в доме Нахвы, где еще совсем недавно Иезекиль был полновластным хозяином, не говоря уже о том, что он шейх их племени, они говорили теперь уверенно и бесстрашно.

– Мы твои верные люди, Нахва, а ты наша сестра. К тому же ты хозяйка этого дома, благами которого живем мы и семьи наши. Ты наша гордость и образец для любого человека, вставшего на путь борьбы с несправедливостью. Мы глаза твои и твоя защита, и мы готовы выполнить, если Бог позволит, все, что ты нам прикажешь. Выполним беспрекословно, не задумываясь и с радостью, поскольку уверены в проницательности твоего ума и чистоте души и видим, насколько сильна твоя преданность нашему племени.

От таких слов слезы покатились у нее по щекам, хотя она не была уже слабой и незрелой девчонкой, как прежде, и не была одинока с тех пор, как стала настраивать людей против Иезекиля и его друзей. Но, услыхав подобные слова от простых слуг, которые помогали ей оказать должный прием гостям и вместе с пастухами управлялись с домашней скотиной, поняла она, до какой степени подготовка к восстанию Салима и его друзей взбудоражила души людей. Даже души самых слабых среди них, на которых сильные мира сего привыкли смотреть свысока, забывая о том, что разделение труда между людьми вовсе не отменяет их человечность. Даже те, кто слаб, глубоко внутри скрывают свое возмущение несправедливостью. Главное для них, чтобы нашелся достойный образец справедливости – такой человек, который не склоняет голову перед неправдой во всем ее могуществе. Так рассуждала Нахва, слушая своих собеседников. Они уже сказали все, что хотели сказать, однако Нахва продолжала пребывать в задумчивости. Слуги подумали было, что она их не слушает, но не решились ее окликнуть. Слезы радости текли по ее щекам, призванные смыть остатки печали и слабости и вернуть чувство уверенности в себя.

– Братья мои Саман и Омар, – придя наконец в себя, она утерла слезы краем платка, – никому не говорите о том, что вы сейчас мне рассказали, пока я сама не скажу вам, что говорить можно.

– Слушаемся, тетушка, – ответили Омар и Саман и удалились, а за ними следом пошел ее брат Хазим, захватив с собой в мешке топор.

Нахва вернулась в шатер. Женщины плакали над мертвым телом навзрыд. Не могла она устроить поминальный ужин для мужчин, потому что не было теперь в ее доме ни отца, ни брата. Поэтому Нахва поручила нескольким своим родственникам устроить в разных местах ужин за упокой души матери, снабдив их необходимым количеством баранов и всем, что нужно для приготовления. Пусть угощаются все, пусть помянут ее родительницу. О щедрости ее тут же заговорили, так что Иезекиль, не выдержав, посоветовал ей прекратить забивать скотину и поберечь богатство, перешедшее к ней от отца и матери, а в наследство ей досталось немало овец, коз, лошадей и верблюдов. Как видно, Иезекиль думал, что все это богатство, когда он женится на Нахве, станет его, поэтому лучше бы ей поэкономней распоряжаться богатством. Но Нахва на протяжении трех дней подряд продолжала устраивать поминки по матери, говоря себе:

– Если накормить бедного, быть может, спишутся кое-какие из грехов моей матери и отца. Мать была щедрым человеком, хоть она и не арабского происхождения, а вот отец, да будет Аллах к нему милостив, тот был скуп. Поэтому то, что не мог он делать при жизни, я помогу ему сделать после смерти.

Точно так же, как и после смерти отца, Нахва семь дней после гибели матери не покидала шатер. Женщины племени то и дело приходили утешить ее, а слуги продолжали день за днем резать коз и баранов и готовить угощение. Все собаки в округе собрались вокруг дома Нахвы, чтобы подраться за остатки еды, которые слуги выбрасывали на двор три раза в день, когда гости были уже сыты. Разве крутятся собаки возле дома, из которого никогда не бросят им хотя бы одну кость?

Женщины приводили с собой детей. Нахва велела слугам накрывать детям отдельно от женщин. Повара и прислуга раскладывали еду под ее постоянным надзором, а она хотела, чтобы всем положили достаточно мяса и чтобы всем досталось поровну. Она рассаживала детей, если они толпились вокруг подноса с едой, и следила за тем, чтобы каждый вдоволь поел мяса.

– Пусть слуги этим займутся, Нахва, – говорили ей подруги. – Даже если детям достанется немного, и то хорошо.

– Дети – цветы нашей жизни, – отвечала Нахва. – Когда-нибудь и они вырастут и станут юношами и девушками. Если заботиться о них как следует и оказывать достойный прием, они и сами научатся гостеприимству, и какого бы положения в будущем ни достигли, будут помнить, что нельзя забывать о людях и вести себя высокомерно. Тот, кого Аллах наградил властью или богатством, не должен наслаждаться ими в одиночку и возноситься над всеми остальными.

Тут Нахва заметила, как один из малышей попытался ухватить кусок с подноса, вокруг которого расселись дети постарше. А поскольку он был толстым и неуклюжим, то, перегнувшись через плечи сидевших, он угодил головой прямо в поднос, испачкался жиром, получил к тому же еще и тумаков и заплакал.

Нахва вытерла ему лицо.

– Ничего, дорогой мой. Сейчас принесут поднос для тебя одного, и мяса на нем будет еще больше, чем у них.

И каждый раз, когда среди детей начиналась подобная возня, она с самым серьезным видом утешала обиженного, а сама прикрывала рот краем платка, чтобы не было видно, что она улыбается.

Потом Нахва возвращалась к женщинам посмотреть, на всех ли подносах хватает еды и все ли идет как нужно. Если кто-нибудь из женщин собирался вдруг уйти до того, как подали на стол, Нахва давала своим подругам знак задержать ее, пока стол не будет накрыт. Пусть, мол, отведает угощение, а потом идет себе с Богом.

– Да разве можно так, дорогая? – восклицала Нахва, если та извинялась, намереваясь все же уйти. – Разве я могу, сестрица, отпустить тебя из моего дома во время обеда, а до твоего дома идти так далеко? Отобедай, пожалуйста, у нас вместе со своими детьми.

– Ты ведь арабка, – говорила она, если та продолжала настаивать на своем. – Неужели ты позволишь людям увидеть, что мы выпустили тебя из нашего дома, не накормив?

Именно так рассказывали люди друг другу о гостеприимстве Нахвы, и полюбили ее за это в племени еще сильнее прежнего. Она по праву сделалась предметом гордости для тех, кто плохо ее знал, тогда как близкие уже давно ей гордились. Теперь Нахвой гордились все без исключения. А что еще может сделать женщину гордостью своей семьи и рода, как не понятливость и благоразумие, целомудренность и преданность роду, вера и долготерпение? Разве не собрала Нахва в себе эти качества? Да, всем в племени было чем гордиться. Заветной мечтой всех парней стало получить что-нибудь от нее в знак одобрения, а девушки все как одна стремились хоть в чем-нибудь ей подражать.

По прошествии семи дней, в течение которых Нахва не показывалась за порогом своего шатра, принимая в доме женщин и детей, Иезекиль послал к ней предупредить, что хочет навестить ее и принести соболезнования в связи с кончиной ее матери из уважения к ней и ее семье. Именно так со слов Иезекиля передал Нахве ее брат Хазим.

Нахва хотела было извиниться и отказать, но вспомнила, что, следуя своему плану, должна поводить его за нос.

– Передай ему, Хазим, пусть пожалует сегодня после полудня. И скажи дяде, отцу своему, чтобы тоже пришел в это время вместе с тобой.

Саману и Омару она наказала оставаться среди слуг и оказывать гостям должное гостеприимство: Саман должен был сидеть возле очага, где варился кофе, а Омар – подавать гостям воду и кислое молоко.

– Скажи моему дяде, Хазим, – наказала она строго, – чтобы не сходил со своего места, и ты вместе с Омаром и Саманом не сходите со своих мест, что бы ни говорил вам Иезекиль, пока я сама вам не скажу. Понятно вам?

– Понятно, тетушка, – отвечали Омар и Саман.

– Понятно, сестрица, – ответил Хазим.

– Тогда ступайте, время еще не пришло.

Нахва вышла с гостевой половины на женскую, где стала рыться в деревянном сундуке, в котором хранились платья и украшения.

Погода стояла апрельская, великолепная. Нахва расчесала волосы и накинула платок. Потом подвела глаза сурьмой. Покончив с этим, надела чистое платье, поверх него зибун[21] и приготовилась встретить Иезекиля, дядю и всех, кто должен был прийти вместе с ними.

Перед этим встретилась Нахва в своем доме с Салимом, как было договорено с его сестрой и родителями, а с ней были Хазим, Омар и Саман. Уединилась она с Салимом в дальнем углу на семейной половине, чтобы родне Салима не было слышно, о чем идет разговор.

– Теперь Иезекиль по праву заслуживает смертного приговора, – сказал Салим.

– Нет, Салим! Люди привыкли повиноваться твоему слову, но и ты послушай меня, а я так не думаю. Сочти я это единственным лекарством от нашей болезни, еще раньше согласилась бы я помочь матери, да смилостивится над ней Аллах, и уж поверь, вдвоем бы мы с ним справились. Но не пожелали мы лишить себя благодати Аллаха и опозорить вас всех поступком, на который женщина может пойти только в том случае, если рядом с ней не оказалось достойных мужчин или ее честь оказалась в опасности, и ей пришлось пойти на убийство того, кто посягнул на ее честь или жизнь. Удержала я в свое время мать от такого поступка и сама удержалась.

Они говорили шепотом, еле слышно, но сидели так близко, что вполне могли разобрать слова друг друга.

– Но я имею в виду, что сделать это должны мужчины, а не женщины, – возразил Салим.

– У меня другой план, – отвечала Нахва.

Салим выслушал ее план от начала до конца, и ему пришлось с ним согласиться.

Иезекиль пришел один. После него появился дядя Нахвы со своим младшим братом, а с ними Хазим. Омар и Саман к тому времени уже готовы были встретить гостей, и все трое – Хазим, Омар и Саман – знали, чем им надлежит заняться.

Иезекиль произнес положенные слова соболезнования Нахве, после чего приветствовал ее дядей и Хазима. Усевшись, он принялся говорить о грибах и походах, о том, что уже появились куропатки, которых, судя по всему, в этом году должно быть много. Казалось, говорит он обо всем этом для того, чтобы прогнать скуку, хотя посидеть он успел всего несколько минут.

– Если сезон выдался грибной, а куропатки стали откладывать яйца – это хороший знак: год будет добрым. Жаль только усопшая нас опечалила. Ну ничего, у нас осталась Нахва, она ее заменит, все наше племя ей гордится.

Он произнес «наше племя» так, словно происходил из него, как и Нахва.

Помолчав немного, Иезекиль продолжил:

– Если позволите, мне хотелось бы побеседовать с Нахвой наедине по делу, ее касающемуся. Вернее, дело касается ее матери, да смилостивится над ней Аллах, и с ней мне следовало бы беседовать, но судьба меня опередила. Так что теперь я должен поговорить с Нахвой.

– Подойдите, будьте добры, – позвала Нахва дядей, – а ты, шейх наш, – обратилась она к Иезекилю с нарочитым почтением, чтобы он вдруг чего не заподозрил, – можешь говорить со мной при них.

– То, с чем я пришел, мне хотелось бы сказать тебе одной, а уж потом ты можешь рассказать это кому пожелаешь.

– Хорошо, – согласилась она, чтобы он не насторожился, потому что чутье его непременно должно было обостриться, раз он знал, как много ей задолжал. – Я попрошу дядей, если они согласятся, перейти на семейную половину, там сейчас никого нет, а мы – я и шейх – поговорим здесь.

– Лучше мы с тобой перейдем на семейную половину, – сказал Иезекиль, – а они пусть останутся здесь.

Но не успел он закончить, как оба дяди, Хазим, Омар и Саман поднялись и скрылись на семейной половине.

– Здесь тебе будет удобнее, шейх. К тому же удалиться следует им, а не тебе.

Шейху все это не понравилось, но он взял себя в руки.

– Тебе известны все обычаи и порядки, про тебя это все в племени знают. Твои благородство и щедрость не сходят у людей с языка.

Нахва решила сгустить завесу маскировки и на лесть ответила лестью.

– Все это благодаря Аллаху и благодаря тебе, шейх наш.

– Позволь сесть мне поближе к тебе, Нахва? Хочу, чтобы тебе было слышно, когда я буду говорить шепотом.

– Не стоит беспокойства, шейх, я сама сяду к тебе поближе.

Нахва присела к нему так, что теперь их разделяли только лежавшие между ними подушки.

Иезекиль немного покрутил свой довольно-таки жидкий ус и заговорил:

– Сейчас, конечно, не самое удобное время, но мы привыкли жить так, чтобы печаль не отягощала нашу жизнь. Одной ногой мы в городе, зато другой в пустыне, поэтому мы и подчиняемся древним обычаям. А в обычаях нашего племени позволить жизни продолжить свой бег, Нахва. Мы не вправе позволить печали остановить ход жизни, разве не так?

Нахва кивнула головой в знак согласия. А Иезекиль говорил сейчас как раз такими словами, которыми Нахва привыкла говорить с женщинами племени и которые часто использовал Салим в разговорах с мужской его половиной. Иезекилю показалось, что он убедил ее в том, в чем она и без того была убеждена. Поэтому он продолжил более уверенно:

– Решился заговорить я об этом, когда по воле Аллаха исчезли препятствия, мешавшие мне просить твоей руки у твоей почившей матери или у твоих дядей, а ты ведь сама знаешь, как я тебя люблю.

Он хотел сказать «привязан к тебе», но вовремя себя поправил.

Заметив, что Нахва продолжает одобрительно кивать головой, Иезекиль еще больше приободрился.

– Пришел я сообщить о своем желании жениться на тебе, когда осталась ты совсем одна. Объединим все, что есть у тебя и у меня, и заживем припеваючи.

– Если ты согласишься, – добавил он, улыбаясь, – а я не думаю, что ты отвергнешь Иезекиля, я стану просить твоей руки у твоих дядей, как это и положено.

– Будем считать, что ты свое предложение сделал и что все теперь, даст Бог, будет хорошо.

От ее слов каждая волосинка в бороде Иезекиля возликовала, ведь именно такого ответа он ждал больше всего. Поэтому он тут же в нетерпении спросил:

– Хорошо, так когда в таком случае мы поженимся?

– Потерпи немного, Иезекиль, – на этот раз Нахва назвала его по имени без добавления обычного «шейх», устранив тем самым всякие церемонии между ними.

– Ну потерплю я, а дальше-то что?

– Прежде всего должна сказать тебе, что со дня смерти моей матери прошла всего лишь неделя, а этого недостаточно. Должно пройти по меньшей мере две недели, чтобы ты мог посвататься ко мне, а потом и жениться.

Иезекилю хотелось, конечно, чтобы она ответила «завтра», но он сразу же согласился, не веря, что Нахва так быстро примет его предложение.

– Будь по-твоему, великодушная моя!

– Послушай меня еще, Иезекиль.

– Я весь внимание.

– Посватать меня ты должен не у дядей моих, при всем моем к ним уважении, потому что я состою с ними не в прямом родстве, а так, седьмая вода на киселе. Посватать меня ты должен у всего племени в присутствии глав всех семей, и уважаемых людей, и молодых людей, которых все у нас знают, а может, и всех без исключения.

– К чему это заводить в нашем племени новые обычаи? Да и как нам накормить такую ораву?

– Не беспокойся, я сама все устрою. Все девушки племени будут готовить, печь хлеб и носить воду, а что до животных на убой, то у моей семьи этого добра хватает. Есть верблюды, козы, бараны, есть, на худой конец, не дающие приплод овцы.

Иезекиль довольно быстро, пусть и нехотя, согласился, так велико было его желание поскорей жениться на Нахве.

– У меня есть еще одно условие.

– Говори, свет очей моих.

– Ты объявишь перемирие на семь дней между тобой и теми, кто не признал твоего шейхства.

Лицо Иезекиля побледнело.

– А это еще зачем? – в его голосе послышалось раздражение.

– Единство всего племени под твоими знаменами для меня важнее всего. Полагаю, и для тебя тоже. Быть может, Аллах попустит сердцам людей в эти семь дней очиститься, и это случится во многом благодаря нам с тобой. Особенно если я возьму на себя женщин из числа несогласных, а ты займешься мужчинами. Ты ведь знаешь, Иезекиль, что женщины могут повлиять на мужчин.

Иезекиль внимательно слушал ее, поглаживая бороду и одобрительно кивая головой.

– Как знаешь и то, что женщины ценят мир больше, чем мужчины. Хотя женщина может быть и жестокой, когда побеждает своего врага.

При этих словах лицо Иезекиля снова побледнело, но Нахва нарочно не смотрела ему в глаза, чтобы окончательно не привести его в замешательство.

– Для женщины устойчивость гораздо важнее, чем для мужчины. И это поможет мне заставить женщин надавить на их мужей, чтобы те пошли на примирение. Остальное – за тобой. Надеюсь, тебя не нужно учить, что делать дальше. Ты ведь на заговорах и интригах собаку съел, – сказала она как бы шутя, но имея в виду то, что сказала.

Оба засмеялись, каждый думая о своем.

– А ты, должен тебе сказать, хитра.

– Твоя школа, Иезекиль. Что же касается третьего условия…

– Господи, помилуй! – вскричал Иезекиль.

– Аллах помилует непременно, Иезекиль, нужно только очистить душу.

– Дай-то Бог.

– Разве не хорошо было то, что уже произошло? – она загадочно улыбнулась, словно бросая ему смертельную наживку. – Так вот, третье условие таково: племя должно собраться в доме юноши, с которым я в тот день танцевала.

Иезекиль одернул абу и вскочил. Его затрясло, и, забыв о том, что они говорили шепотом, он произнес во весь голос:

– Это условие хуже, чем все вместе взятые! Нахва осталась сидеть на месте.

– Садись. Похоже, женщины, когда любят или ненавидят, способны придумать такое, что и в голову не придет самым сообразительным из мужчин.

Иезекиль с недовольным видом сел.

– Кто бы мог подумать, что Нахва, женщина, может придумать такое, что не придет в голову хитроумному Иезекилю?

Теперь Нахва смотрела ему прямо в глаза. Лицо Иезекиля все перекосилось, когда она назвала его хитроумным.

– О Аллах, говори наконец. Послушаем, что пришло тебе в голову.

– Я ведь так и не встречалась с тобой с того дня, а ты ни разу не поинтересовался почему. И вот появляешься здесь, когда на мою мать опустилось Божественное предопределение.

– Да будет Аллах милостив к ней, – Иезекиль решил осторожно разведать, что творится в ее голове. – Кто бы мог подумать, что обычный деревянный столб может упасть и убить человека.

Он почувствовал, что сболтнул лишнего.

– Хотя, скажу я, столб довольно толстый.

– Да, Иезекиль, видишь, что может сделать судьба с человеком, когда ей становится это угодно? Невозможно поверить, что простой деревянный столб может лишить человека жизни.

Нахва ненадолго замолчала, и от ее молчания у Иезекиля чуть было не сдали нервы, но она заговорила снова.

– Разве что ей было на роду написано. Удар оказался таким сильным, что ее голова едва не раскололась на две части, такая глубокая рана.

Нервы Иезекиля, и без того натянутые как струна, при этих словах лопнули бы совсем, если бы Нахва не заключила:

– Каждому из нас определен свой день, Иезекиль. Должно быть, Аллах пожелал сделать как лучше.

Нахва действительно думала, что, возможно, так оно и есть, однако Иезекиль истолковал ее слова по-своему. Она так измотала его своими подозрительными намеками, что теперь он готов был соглашаться со всем, что бы она ни сказала, только бы не разоблачила его. Он ведь так до сих пор и не знал, что правда давно ей известна.

– Скажи же, Нахва, что ты там задумала такое, что я никак в толк не возьму?

– Если бы мы встретились с тобой раньше, до смерти матери, я бы тогда тебе сказала. Но раз ты пришел только сейчас, слушай. Когда ты пригласил меня танцевать с тобой, признаться, я растерялась. Я не стану скрывать от тебя, что уже давно, когда еще мама была жива, готовила себя к тому, что когда-нибудь стану твоей женой. Поэтому-то я и решила пообщаться с женщинами поближе, чтоб заслужить их доверие. Тогда твоя власть после нашей женитьбы оказалась бы еще крепче. Так вот, я отказала тебе тогда, чтобы не утратить среди них авторитет. Ты знаешь, Иезекиль, молодые думают совсем не так, как зрелые мужчины и женщины с большим опытом жизни. Я не такая, как ты, да и разница в возрасте у нас немалая.

– Но в сообразительности тебе не откажешь. Рассказывай, что ты придумала. Хочу узнать, в мою ли пользу эта разница. Пока я не могу сообразить, в чем твоя задумка, и поэтому мне кажется, что это я молод, а ты гораздо старше меня.

– Лучше всего, чтобы разница в возрасте между мужчиной и женщиной была не меньше пяти лет, но не больше пятнадцати, в этом случае зрелость мужчины восполняет недостатки женщины, а сам он находит силы ее выносить, как, например, ты сейчас.

Слова Нахвы развеселили Иезекиля, и он заулыбался, а она продолжала:

– В общем, пришлось выбрать кого-нибудь из гостей, чтобы люди обо мне чего-нибудь не подумали. Не скажут ведь, например, что я не стала танцевать потому, что не было настроения, а скажут непременно, что, если не пожелала танцевать на свадьбе, значит, что-то неладно. Поэтому я решила выбрать первого, кто попадется на глаза. Попыталась отыскать взрослого мужчину, но в полумраке трудно было разобрать. Когда мой взгляд остановился на человеке с закрытым лицом, мне показалось, что это шейх преклонного возраста, а лицо он укрыл от холода. Светильники давали такой слабый свет. Ты ведь и сам споткнулся, даже укаль у тебя с головы слетел. Так бы и свалился на землю, если бы кто-то из гостей вовремя тебя не поддержал. Мне стало, конечно, неловко, когда я догадалась, что передо мной молодой человек, хотя платка своего он так и не снял. Но благодарю Аллаха, что его лицо осталось закрытым, потому что если бы все увидели, что, отказав тебе, я выбрала юношу с открытым лицом, вот тогда было бы поводов для разговоров.

– А теперь ты знаешь, кто это был? – поинтересовался Иезекиль.

– Конечно, знаю, о шейх, – отвечала она, и голос ее зазвучал официально и строго, словно она хотела сказать: «Как только ты мог подумать, что не знаю», чтобы Иезекилю не пришло в голову чего-то дурного.

– Знаю, его зовут Салим. А раз я знаю это, то не зря предложила и настаиваю на том, чтобы все происходило в доме его отца. Если мы сделаем так, как я предлагаю, люди не станут больше болтать языком и строить разнообразные догадки. Никто уже не скажет, что выбрала я его тогда вовсе не по случайности, а потому, что мы уже знали друг друга. И понятно будет, что тебя я выбрала себе в мужья вовсе не потому, что у меня не было никого на примете помоложе, а потому, что ты посватался ко мне как шейх племени.

Шейх Иезекиль захохотал, запрокинув голову назад. Он совершенно забыл о том, что пришел принести свои соболезнования.

– Хорошо, для тебя все, что пожелаешь, а сверху еще жизнь Иезекиля. Значит, через семь дней встречаемся за обедом в доме отца Салима? Я правильно понял?

– Да, и с Богом.

Иезекиль поднялся и направился к выходу.

– Ты приглашаешь женщин, мужчин я беру на себя. А не позвать ли мне нашего друга, шейха племени румов, чтобы он благословил нашу свадьбу?

– Нет-нет, Иезекиль, пусть это останется внутри племени. Не стоит усложнять все с теми, кто отказался тебе повиноваться, потому что главное для тебя сейчас – вернуть их под свои знамена. Шейх племени румов, уверена, будет этому рад.

– Конечно. Ну, с Богом.

– С Богом, – ответила Нахва. Попрощавшись с дядями, Хазимом, Омаром и Саманом, Иезекиль ушел.

Нахва встретилась с Салимом, чтоб обсудить дела грядущие, но на этот раз Салим торопился и ушел быстро, а она осталась в доме его отца. Салим обычно оставлял свою лошадь так, чтобы ее не было видно, подальше от любопытных глаз, но неподалеку от дома отца, чтобы быстрее до нее добраться. Когда он уже подходил к тому месту, где была спрятана лошадь, на него внезапно напали три человека с закрытыми лицами и саблями в руках. За мгновение до того, как дать им отпор, Салим при свете луны пробежал взглядом по лицам, надеясь узнать хотя бы одного из них. Разглядеть что-то было трудно, но ему все же показалось, что в одном из них он угадал черты Иезекиля. Особенно знакомыми показались глаза. Салиму удалось тяжело ранить в плечо одного из нападавших и задеть, хотя и не опасно, руку того, в ком он признал Иезекиля, но при этом он и сам получил удар в левое плечо.

Нападавшие предпочли скрыться, а Салим, оставив на месте лошадь, снова вернулся в дом отца. Когда он появился на пороге с окровавленной рукой, все вскочили с мест. Нахва зажала рот рукой, чтобы не закричать, а из глаз сестры Салима от испуга покатились слезы. Мать Салима принялась тут же осматривать рану. Она закатала Салиму рукав и немного успокоилась, найдя рану не такой уж опасной.

– Ничего, сынок, ничего, чуть-чуть задело, – один только отец Салима сохранил невозмутимость. Он направился к огню, на котором разогревал молоко, и стал копаться там в головешках.