Посмертное проклятие

Немало есть государств, которые имеют золота больше, чем другие, и однако же ценность этих других более высока, а все потому, что ценность плодов их труда выше. Если внимательно взглянуть на предмет, мы обнаружим, что в беднейших странах Африки немало золота и даже алмазов. Но добывают их там под иностранным присмотром, вот и пребывает африканский народ в бедности, а обогащаются вместо него западные государства, так или иначе сделавшие его земли своими колониями.

Потому и привел старик Ибрагим своим детям пример с лепешкой и окийей золота. И каждому, кто задумался о богатстве, золоте и других вещах, которыми можно измерить богатство, должно быть понятно, что богатство, будь то хоть горы и горы золота, не имеет никакой ценности, если жизнь не продолжается. Что такое богатство, будь то в древних понятиях или в понятиях нашего времени, если народ не процветает, если богатство служит не во благо, а напротив, самим низким и разрушительным целям? Разве богатство не порок, если не служит оно во благо? Что имеет тот, кто им обладает, пусть даже платье его и укаль[6] сделаны из золота, кроме пристойного внешнего вида, когда любой на Бога уповающий бедняк может извалять его в грязи и вид его станет по меньшей мере жалким? Но если извалять в грязи босяка, про него не скажешь, что он жалок или смешон. Кто носит золото, кто думает о золоте, кто полагает, что значение и влиятельность человека в жизни определяются золотом, станет бессильным и слабовольным, утратит терпение и выносливость. Поэтому, если кто-то свалит его в грязь, как следует ударит или начнет помыкать, положение такого человека станет глупейшим. А если кто-нибудь с нами не согласится, пусть внимательно взглянет на тех, кто живет на нашей просторной арабской земле, в нашем обществе, но словно неживой. Каждый найдет себе пример, начиная с городского квартала, в котором он живет, и кончая деревней, где он жил когда-то или проживает по сей день. Аллах сотворил предметы богатства для человека, для того, чтобы оно облагородило человека, а не унизило, укрепило его, а не ослабило. А чтобы богатство облагородило и укрепило человека, оно должно быть получено благопристойными путями и служить во благо, чтобы Аллаху это было угодно, а не в угоду шайтану и эгоистическим целям. Когда богатство получено честно и служит во благо добрых людей и тому, что угодно Богу, оно будет передаваться и сохраняться как бы само собой, появляться тут и там, беречься и умножаться и не станет пороком для его обладателей, не будет тяготить их днем и ночью, идут они или сидят, спят или бодрствуют, не станет предметом слабости и унижения, предметом стыда им обладающих, когда гонимы они будут бедняками и Аллах отвернет от них Свой лик.

– А когда мужчина владеет золотом, пап, и стяжает его, в глазах людей он становится чем-то вроде женщины? – прервал Иезекиль рассуждения деда.

– Вовсе не обязательно, если, конечно, он не утратил свои мужские качества и черты. А почему ты спросил про это?

– Скажу тебе, отец, ей-богу, стоит только кому-то сказать про золото, как у меня сердце колотится, словно шальное. Меня не волнуют все те богатства, о которых ты рассказал, и ни что другое, если нет возможности превратить их в золото. Мысль эта не дает мне покоя с тех пор, как я впервые побывал с матерью на вавилонском рынке и увидел там золотых дел мастеров. Я видел их лавки, набитые золотом, видел хорошеньких женщин, которые заходили в эти лавки и примеряли украшения, видел, как они смотрятся в зеркало, соображая, стоит ли им купить то, что понравилось. Лишь немногие мужчины появлялись там, чтобы украсить драгоценными камнями рукоятки и ножны своих мечей. Если бы я не боялся, что ты рассердишься, то давно бы уже пошел туда, чтобы выучиться на золотых дел мастера. Вот я и хочу спросить тебя, дед, – он впервые назвал его дедом, как бы давая тем самым понять, что уже возмужал и способен самостоятельно принимать решения, – разве не ты говорил, что основой и сутью любого богатства является труд? Я же тебе скажу, что основа богатства – золото. Чтоб не противоречить твоим наставлениям и вместе с тем приблизиться к предмету моего поклонения, скажи мне, дед, почему бы нам не сделать изваяние нашего Бога из золота и не поклоняться Ему? Тогда у нас будет много золота, и символ мирской силы соединится с нашей верой.

– Ты говоришь, предмет твоего поклонения – золото, сын мой? И ты желаешь возвести золото, которое тебя поработило, в степень Всевышнего? Превратить великого Аллаха в идола в угоду своим желаниям? Ступай прочь! – воскликнул Ибрагим и хотел уже ударить внука палкой.

Но Иезекиль со смехом выхватил палку из рук деда:

– Успокойся, дед, не сердись. Быть может, я не нашел нужных слов, но, Богом клянусь, стоит кому-нибудь упомянуть о золоте, как я теряю рассудок. Но если бы я не любил Аллаха, разве расщедрился бы я на его образ из золота? Разве моя щедрость не говорит о том, насколько я люблю Господа? – эти слова Иезекиль произнес как бы подавляя внутри себя смех, потому что он знал, что задумал это не для почитания символа, а единственно для стяжания золота. Потом, повернувшись к сидящим рядом Иосифу и Махмуду, добавил:

– Если бы дед наш со мной согласился, хотя мне прекрасно известно, что он этого не одобряет, я бы в кратчайший срок собрал огромное богатство. А знаете, как бы я это сделал? Я призвал бы весь народ Аш-Шама и Ирака, прибегнув к имени деда и вере его, и каждый вложил бы в это изваяние по мере своих возможностей. И тогда у нас появилась бы огромная статуя из золота, – говорил Иезекиль, и всем, кто слышал, как он произнес эти слова, казалось, что он слизывает со своих губ мед. – А за обход вокруг нее я собрал бы целое состояние, ведь это будет моя статуя. Но вы не волнуйтесь, я и с вами готов поделиться.

Его братьям, судя по всему, идея пришлась не по вкусу.

– Ну и оставайтесь в своей вере, а я буду в своей, – бросил он насмешливо, а потом вновь обратился к деду:

– Разве не лучше работать с золотом, чем поколение за поколением пасти овец, верблюдов и коз, чем нынче мы с сыновьями моих дядей и занимаемся? – Он впервые назвал сыновьями дядей тех, кого раньше называл братьями, как будто решил отгородиться таким образом от дома и его обитателей.

– Поступай, как считаешь нужным, – посмотрев на него, сказал Ибрагим. – Ты стал мужчиной, ты сам можешь решать свою судьбу. Я лишь хотел бы, чтобы вы жили как три брата в этом доме, следили за тем, чем владеете, верили в Аллаха и боялись Его. Богатство ваше велико, и главное в нем – наша репутация среди людей, покорность людей нашему призыву веровать в Господа милосердного, единого, вечного. Благословение их – в покорности нам после Аллаха, Ему вверяют они свои души.

– Если не желаешь, чтобы я с вами расстался, дед, позволь мне самому выбрать ремесло, которым я буду заниматься, и то богатство, к которому буду стремиться, – сказал Иезекиль.

– Тебе решать, сын мой.

Понял Ибрагим, что Иезекиль задумал жить в своем доме и отделить собственность своего отца от общего состояния, то есть иметь своих собственных овец, верблюдов и коз. Отделил тогда дед его часть скота согласно закону своей веры. И с того дня стал Иезекиль жить на той же земле, что и все, но в отдельном шатре, а Махмуд и Иосиф остались в доме Ибрагима с Халимой.

Но если Иосиф и Махмуд, направляемые своим дедом, пасли стада и руководили пастухами, охраняли скот от набегов и оказывали должный почет гостям, то Иезекиль избрал для продолжения жизни другой путь. Он тут же продал тех верблюдов, овец, лошадей и коз, что выделил ему дед, и перевел все в звонкую монету. Ирак был первой страной, в которой чеканили монеты, в том числе металлические, ведь он – древнейшая страна и древнейшая цивилизация. А переведя все, что он имел, в золото, Иезекиль стал приходить в дом своего деда, прижимая к груди мешочек с монетами и нащупывая его рукой так, словно ожидает от него благословения. Даже во время молитвы он клал мешочек перед собой, будто бы ему молился. Когда Иезекиль встречался с сыновьями дядей своих, он показывал им золото, монету за монетой, как будто старался увлечь их на свой путь. Доставая монету, он вдыхал ее запах, потом тер пальцем, прежде чем передать одному из парней, остерегая его при этом, чтобы он ее не уронил. А когда те удивленно спрашивали, что случится с монетой, упавшей на пол, ведь она из металла, Иезекиль, посмеиваясь, отвечал:

– Если она будет часто падать на пол или если долго ее тереть, она может потерять в своем весе. Видите, я кладу монеты в мешочек из тонкой ткани, а не из козлиной или овечьей шерсти. Это потому, что козлиная и овечья шерсть грубы. Я боюсь даже, что монеты могут потерять в весе, стукаясь друг о друга, но пока еще не придумал, как лучше их сохранить.

Иезекиль не вынимал из мешочка следующую монету, пока не возвращал ту, что давал посмотреть. Но братья чувств его не разделили.

Иезекиль не принимал гостей, оправдываясь отсутствием в его доме женщины, которая готовила бы еду. А если отказать кому-то было совсем уж неловко, он вел его в дом деда, чтобы там ему оказали должный прием.

***

Телосложения Иезекиль был некрепкого, нос его был загнут крючком, и весь облик довольно безобразный. Борода, болтавшаяся без присмотра, срасталась с усами с обеих сторон, но была жидкой, с проплешинами. Вместо привычного всем платья он носил, на манер жителей гор, штаны и никогда не покрывал головы. Когда братья спрашивали, почему он ходит с непокрытой головой, он отвечал, что лишние траты ему ни к чему. С того дня, как Иезекиль переехал из дома деда, голова его оставалась непокрытой. Обычный головной убор он заменил круглым кусочком ткани, напоминающим небольшую плоскую медную чашку для питья воды, которая едва держалась у него на макушке. Когда спрашивали, почему Иезекиль не сделает так, чтобы ткань прикрывала все волосы, он говорил, что и этого достаточно, нет повода для расточительства. Ветхая заляпанная одежда стала обязательной частью его внешнего вида. В доме его не было ничего, кроме одного ковра, подушки и накидки из шкур, которую он надевал зимой и которой укрывался ночью. Если в доме Ибрагима Иезекилю подавали жирную пищу, он, отведав ее, не мыл руки, а вытирал о свой балахон, а когда его спрашивали, почему он не моет руки, он отвечал, что жир делает шкуру мягкой и от этого одежда будет служить дольше. Еще в доме Иезекиля был ковш для воды, заляпанный со всех сторон, и крохотный бурдюк, из которого едва мог напиться один человек. Он не готовил в своем доме и не нанимал прислугу, а приходил обедать к Ибрагиму. Вероятно, это и стало причиной того, почему поселиться он решил неподалеку. К тому же близость давала ему и защиту: всеобщее уважение и любовь людей к Ибрагиму позволяли Иезекилю не опасаться за золото. Несмотря на это, засыпал он прижав мешочек с золотом к животу и никуда без него не ходил, даже в дом деда, хотя следует сказать, что кроме дома деда ему и ходить-то было некуда.

***

Иезекиль занялся кузнечным делом, которое арабов тогда не привлекало, так что конкуренции он не опасался. Сначала он подковывал лошадей. Когда становилось известно, что на площади пройдут скачки или состязания всадников в честь какого-нибудь торжества, он отправлялся собрать мелких камней или наколоть крупные на острые словно лезвие части. Потом пробирался тайком на площадь и рассыпал осколки так, чтобы лошади в ходе скачки повредили бы копыта, а их хозяева вынуждены были бы обратиться к нему, чтобы он подковал их питомцев. Будучи единственным кузнецом в округе, Иезекиль запрашивал довольно высокую цену, а подковы ставил не очень надежно, чтобы хозяева лошадей вскоре снова пришли к нему. Так вот и вырос спрос на Иезекиля, а вместе с ним и его благосостояние.

Поправив свое положение, Иезекиль занялся изготовлением мечей и кинжалов, а вскоре взялся отливать украшения. Начав мастерить мечи и кинжалы, он стал поощрять стычки между племенами, чтобы племя шло на племя и нуждалось в новых запасах копий и стрел, мечей и кинжалов, щитов и доспехов. Расширив свое производство, Иезекиль стал нанимать работников, но так, чтобы каждый владел только частью ремесла и не мог бы без помощи Иезекиля произвести на свет готовый предмет. Пока Иезекиль плел сеть наемников, сеявших слухи, склоки и стихотворные пасквили на старейшин разных племен, разжигая и подогревая конфликты и стычки, чтобы наполнить свой карман, Иосиф с Махмудом учились у Ибрагима мудрости и твердости веры в себя и свои способности. Покорность деду и выполнение всего, что бы он от них не потребовал, стали для них вратами к великой вере в Аллаха единого и единственного. С таким же трепетом и уважением, как к деду, по положению ее и заслугам, относились они к своей бабке Халиме. Росло уважение к ним у людей, и когда приходили в их дом спросить у деда совета в делах веры или мудрости для решения житейских вопросов, а дед видел, что Иосиф с Махмудом способны решить этот вопрос, он отправлял просителя к ним. Дед хотел научить их всему, что знал сам, чтобы они сохранили и передали его знание тем, кто возлагает свои надежды на них и последует за ними, после того как сам он отправится в мир иной. А внуки, дав очередное толкование или наставление, приходили к деду, чтобы поведать ему о своих решениях и получить от него, как и положено, одобрение или поучение.

***

Было это на следующий год после того, как Иезекиль стал отливать украшения из золота и серебра. Время было весеннее, а у кочевых народов тех времен, как и у некоторых из них в наше время, в отличие от оседлых народов, принято было в поисках воды и пропитания перекочевывать с места на место. Снялся с места и Ибрагим с женой своей Халимой и внуками Иосифом и Махмудом. Иезекиль же следовал за ними и селился там, где они разбивали шатер. Так они и передвигались, пока не случилось им остановиться в землях большого племени, шейх которого был благородным, мудрым и смелым человеком. С того дня стали они кочевать и селиться вместе с этим племенем. На стоянке они не разбивали шатер до тех пор, пока шейх собственноручно не воткнет копье в землю, указав тем самым, где должен стоять дом Ибрагима. Сам шейх ставил свой шатер неподалеку от шатра Ибрагима, чтобы обеспечить ему защиту и позволить свободно нести тому, кто уверует, послание единобожия и веры в Аллаха единого и единственного.

Так кочевал Ибрагим между Евфратом на востоке и страной Аш-Шам и ее морем на западе, а также в других землях Аравийского полуострова к югу. Как-то, когда весна уже приближалась к концу, Ибрагиму случилось кочевать с тем племенем, с шейхом которого он побратался. И вот на стоянке, когда Ибрагим осматривал место, что шейх отвел ему для шатра, он обнаружил копье воткнутым в муравейник. По законам племен того времени это было знаком того, что в племени его видеть более не желают. Страшная обида обуяла Ибрагима, который знал, что шейх слов своих на ветер не бросает. Но если ни Ибрагим, ни его жена не сделали ничего, что оскорбило бы шейха или любого из членов его племени, и неизвестно ему, чтобы кто-либо из трех его внуков, включая Иезекиля, сделал что-нибудь предосудительное, значит, что наделал дел кто-то из внуков тайно. А что еще, если не тайная связь с женщиной, способна заставить юнца оступиться и подмешать гнили в его целомудрие? Хоть и подозревал Ибрагим, что недостойное деяние совершил Иезекиль, он все же решил дознаться, действуя не впрямую. Поскольку согласно традиции старший в семье приходит на место стоянки первым, Ибрагим повернул обратно и побрел навстречу семье. А когда сыновья и жена увидели, что возвращается он не такой, как обычно, они окружили его и стали расспрашивать:

– Все хорошо, отец?

– Слава Богу, все хорошо, Ибрагим? И только Иезекиль спросил:

– Что-то случилось, дед?

– Все хорошо, если Господу так угодно. Но я подумал, что нам следует сменить направление и повернуть назад. Где-то на середине пути мы остановимся и решим, куда двигаться дальше. Быть может, вернемся в Ирак к середине Евфрата, где народ наш, а может, направимся в Хиджаз.

Иезекиль готов был уже поспорить о том, куда им идти, но по тому, как вели себя Иосиф и Махмуд, понял, что в одиночку оспорить решение деда не удастся. Всем было ясно, что Ибрагим не оставил бы племени, не найдись на то серьезной причины. Не понял этого лишь Иезекиль или не захотел понять, не желая терять выгод своего ремесла вдали от многолюдного племени и идя на поводу у жадности.

Позвал Ибрагим детей троих своих сыновей и уединился с каждым по очереди, начиная с младшего, Махмуда, которому он сказал:

– У брата нашего Мусаба, шейха племени, есть прелестная дочь, способная вскружить голову любому. Ты не приближался к ней? Ты не мог ее соблазнить? Она красива и достойна тебя, а ты достоин ее, как никто другой.

Махмуд вздрогнул, глаза его покраснели и чуть не вылезли из орбит, а рука потянулась к рукояти меча. Его охватил гнев такой силы, что он на мгновение забыл, что разговаривает со своим дедом Ибрагимом.

– Какой позор! Да разве мог хоть кто-то из нас сделать такое? Как ты можешь говорить мне такое, если отец девушки твой брат? Ведь он опекал нас, позволил свободно выражать свои мысли, он защищал нас! Богом клянусь, не будь ты мне отцом и знай я, чти ты уверен в своем предположении, я бы принял решение, не угодное мне самому и уж точно не приятное для тебя, и расстался бы с тобой в этот же день, а Господь наш милостивый, Он простит.

– Прости, сынок, и ступай. Никому не рассказывай, о чем мы тут говорили, а если станут спрашивать, придумай что-нибудь, но про то, что я тебе сказал, молчи.

Махмуд обещал это и вышел, а за ним вошел Иосиф. Когда услышал он от отца те же слова, ответ его был под стать ответу Махмуда. Настал черед Иезекиля, но, прежде чем позвать его, Ибрагим еще раз поразмыслил о случившемся:

– Думаешь, постыдный поступок совершил Иезекиль? Думаешь, это он очернил лицо наше и честь в глазах порядочного человека, шейха племени, брата нашего Мусаба? Мать его – женщина добродетельная, дочь благочестивого человека, отец его – сын мне, и в матери его я уверен. И в себе я уверен, и в чистоте Халимы, так откуда же эта негодная порода? Может быть, от кого-то из его дядьев? А может, от кого-то из наших дядьев? – последнее он произнес уже совсем неуверенно. – Но разве мог шейх опрометчиво приписать нам такое деяние? Он благоразумный и мудрый человек. Ему известны права Господа и людей, а также свои обязанности по отношению к людям и Господу. Он любит и ценит меня и не может опрометчиво бросать такого рода обвинения и без особой причины так обходиться с нами. Позову этого проклятого, тогда все станет ясно.

***

Позвал Ибрагим Иезекиля, не найдя ничего предосудительного в поведении Иосифа и Махмуда, и повторил ему все то, что говорил его братьям. Иезекиль же счел знаком особого своего достоинства, если он прямо расскажет деду о том, что случилось.

– Знаешь, дед, почему я перечил тебе, когда ты вернулся от ее отца и объявил, что мы меняем направление, возвращаясь туда, откуда пришли?

– Не знаю, и даже в голову не приходит.

– Дочь благодетеля нашего не раз бывала у меня, интересовалась разными украшениями. И вот зашла она как-то узнать, придется ли одно ожерелье ей впору. Тут я и попытался ухватить ее за грудь, но она вырвалась от меня. А служанка ее тем временем дожидалась снаружи. Тогда я нагнал девушку у выхода из шатра, обхватил одной рукой, а другой зажал ей рот и потащил в дальний угол. Я готов уже был совершить задуманное, потому что знал, что теперь, опасаясь позора разоблачения, она вряд ли осмелится звать на помощь, однако девушка взмолилась и поклялась, что завтра сама придет ко мне. Но не это остановило меня, а голос служанки снаружи, торопившей ее домой. Пришлось согласиться отсрочить задуманное в надежде продолжить его сегодня. А сегодня я вдруг узнаю, что мы уходим, вот и не одобрил твоего решения. Лучше бы я пошел вместе с ними и получил наконец то, что желаю.

Когда Ибрагим услыхал историю Иезекиля с дочерью их хозяина, шейха племени, земля словно ушла из-под его ног. Он вскочил со своего места и с такой силой ударил Иезекиля, что у того из носа пошла кровь. Потом закричал, призывая на помощь Иосифа и Махмуда, и когда они явились, велел связать Иезекилю руки и наказал им:

– Убейте его, если будет сопротивляться.

Иезекилю стало ясно, что дело серьезное, поэтому он позволил себя связать, не помышляя о сопротивлении. Потом Ибрагим велел привести свою лошадь и осла, чтобы везти на нем негодяя. И еще велел принести ему лук и меч. Подпоясавшись мечом и повесив за спину колчан со стрелами, он взял лук в руку, чего не делал уже очень давно, ведь мудрецу и наставнику своего народа к помощи лука прибегать незачем. Но на этот раз он решил его прихватить, опасаясь, как бы Иезекиль не бежал по пути к шейху.

Иезекиля посадили на осла, и тот потрусил в сторону каравана почтенного шейха. Ибрагим взобрался в седло и поехал вслед за ослом, подгоняя того, если он упирался, палкой. Как только вдали показались очертания шатра шейха в окружении шатров его племени, Ибрагим увидал, как от них отделился всадник и на всем скаку помчался к нему.

Узнал Ибрагим серой масти кобылу, а по осанке всадника понял, что это друг его.

– Видимо, кто-то предупредил его, что я еду по следу и везу кого-то на осле, – решил Ибрагим. – Видимо, сообразил он, что я догадался, по какой причине решил он расстаться со мной и воткнул на стоянке копье в муравейник, давая тем самым понять, что не желает моего соседства. Шейх отправился мне навстречу, чтобы в племени не узнали о моем визите, потому что, если они о нем узнают, шейху сложно будет себя вести, и тогда, согласно обычаям племени, да и всех арабских племен, слово его будет жестоким: смерть посягнувшему на честь женщины против ее согласия и смерть обоим, если согласие было взаимным.

Приблизившись к Ибрагиму, шейх соскочил с седла, вслед за ним спешился Ибрагим. И тут, вместо того чтобы протянуть Ибрагиму руку или сказать приличествующие случаю слова, шейх заключил его в объятия, осыпал его поцелуями в лицо, лоб и шею и, всхлипывая, произнес:

– Прости, брат, ты для нас образец мудрости, а теперь я еще больше уверился в том, что ты эталон справедливости, с которой ты призывал нас судить и устраивать нашу жизнь. Я так и знал, что ты поймешь, что оттолкнуло меня от тебя. Я был уверен, что ты утешишь меня и восстановишь справедливость, потому что мне прекрасно известно, что ты живешь в угоду Аллаху. С тех пор как арабы вняли твоим законам и пошли по твоим стопам, ты творишь справедливость по отношению к людям, и люди должны воздать тебе справедливостью. Ты поступил, как я и думал, потому что не сомневался в том, что ты воздашь мне по справедливости и обелишь мое лицо. Но прошу тебя, брат мой, пример мой и пример для всех нас, не поедем туда, где собралось племя. Давай решим наше дело здесь, только ты и я, и не скажем им, что случилось.

– Мне стало известно все, – заговорил Ибрагим, – и я доставил тебе негодяя живьем, чтобы ты убил его вот этим мечом.

Ибрагим достал меч из ножен и вложил его в руку шейха. Шейх, не сводя глаз с Иезекиля, несколько раз встряхнул меч в руке и сказал Ибрагиму в ответ:

– Я свое получил, брат мой и пример для подражания. Я отпускаю его и не стану его убивать. Пусть наказание станет делом Господа твоего, Ибрагим. Но я прошу тебя, оставь мне этот меч и гоните с сыновьями Иосифом и Махмудом отверженного сего. Я убью его этим мечом, если он когда-нибудь мне попадется. Даю ему день и ночь, чтобы убраться.

Принял Ибрагим все пожелания шейха, потом обнялись они и, сдерживая рыдания, разъехались.

***

Ибрагим, не мешкая, прогнал негодяя Иезекиля. Он дал ему одного верблюда, чтобы везти шатер и орудия ремесла вместе с принадлежавшим ему золотом в кошельке, велел держаться подальше и сказал, что Иосиф и Махмуд убьют его, если он попадется им на глаза. И то же самое случится, если по истечении дня и ночи он попадется на глаза своему должнику, шейху племени, его сыновьям и любому мужчине из их племени. Всем племенам в округе было объявлено, что Ибрагим с внуками отреклись от Иезекиля и изгнали его из-за размолвок в вопросах веры и жизни, а также из-за его дурного нрава.

***

После ухода Иезекиля зажил Ибрагим с женой и внуками своими Иосифом и Махмудом счастливо и спокойно. Шло время, и все шире и глубже становилась любовь к ним людская, и множилось число идущих к ним спросить мудрого совета в вере или житейских делах.

***

В октябре, когда деревья сбрасывают свой летний наряд, трава высыхает, и животным остается ее на пропитание самая малость, да еще остатки семян. Есть среди растений пустынная трава, именуемая зурейджи[7]за свой белесый цвет, в котором зеленый слегка разбавлен водянистым. Арабы не очень-то разбираются в оттенках и после белого с черным ищут в предметах такие основные цвета, как красный и желтый, зеленый и синий, и цвета ореха. Тем не менее растение это прозвали зурейджи. Следует сказать, что цветам между белым и черным прежде особого значения не придавали, довольствуясь этими двумя. Другие цвета вошли в жизнь арабов позднее. Другие цвета стали носить мужчины, когда им неудобно было ходить в белом, ведь белый цвет не выносит грязи и не любит работу. Не переносит он и цвета крови, если, например, воин получил в бою рану. Кто духом слаб, тому на войне лучше одеться в черный или в другие цвета, ведь сохранить в чистоте белый ему не удастся. Слабый не сможет гордиться им, обагренным праведной кровью, которой гордится его народ, если она пролита за справедливость.

***

Пастухи часто собирали семена зурейджи, солили их, предварительно вымочив, жарили на сковородке без масла, а потом ели просто так или с финиками, привезенными из Ирака, но в этом случае уже не солеными. Еще семена вываривали в воде. Тогда из них выделялось масло, похожее на белое молочко, из которого делали тюрю. Конечно, в доме Ибрагима подавать такие кушанья было не принято, потому что овец, коз и верблюдов в его стадах было множество.

После ухода отверженного дожди полились как из ведра, а овцы стали давать приплод дважды в год.

Сказал Махмуд, обращаясь к деду:

– Знаешь, отец, с тех пор как нас оставил Иезекиль, добро дождем изливается на нас после долгих засушливых лет и месяцев. Даже овцы стали плодиться два раза в год!

– Да, сынок, добро это явил в нашем мире Аллах, но еще большее добро ждет того, кто трудится праведно, в мире ином, где примет его Господь милосердный.

– Веруем в Господа нашего. Нет Бога, кроме Аллаха. Аллах велик! – в один голос проговорили Махмуд, Иосиф и Халима Добрая, потом заговорил Иосиф:

– Я заметил, что Иезекиль окончательно испортился после своего долгого пребывания в Вавилоне, где наслушался рассказов потомков тех, кого невольниками привели туда вавилоняне. Он сам мне об этом рассказывал. Среди них много священнослужителей из числа тех, что были взяты в качестве пленников. В те времена им было запрещено выходить за городские стены. Иезекиль говорил, что они знают толк в религии и обучились в Вавилоне волшебству и что они – потомки пленников, которых пригнал Навуходоносор. Предки их, как объяснил Иезекиль, жили в землях по соседству с нашими. Земли те, издавна принадлежавшие стране Аш-Шам, были отобраны ими у населявшего их народа, а потом они расширили свои территории за счет соседей. Так что, когда Навуходоносор пошел на них войной, разрушил их храм и пленил вождей, никто из соседей не поспешил им на помощь. Напротив, говорил Иезекиль, соседние народы, населявшие Аш-Шам, приветствовали то, что сотворил с ними Навуходоносор.

– Почему же, – обратился к Ибрагиму Иосиф, – народы соседних земель остались такими безразличными, когда их завоевал Навуходоносор? Почему они всячески помогали ему в этом?

– Народ этот, насколько мне известно, отмечен особым эгоизмом и всегда стремится использовать тех, с кем соседствует или среди кого проживает. К. тому же по отношению к соседям он предпринимал раньше захватнические и агрессивные действия. Поэтому часто случалось так, что народы, делившие с ним земли или проживавшие по соседству, ничего, кроме ненависти, к нему не испытывали. Ко всему прочему племена Аш-Шама – это арабы, сын мой, и племена Вавилонии тоже арабы, а когда кровь одна, чувства тоже общие.

– До путешествия Иезекиля в Вавилон я во многом с ним не соглашался, но, когда он вернулся оттуда, мы уже не могли прийти к согласию ни по одному вопросу. Он словно другую веру принял. И толкование им ниспосланного Всевышним по меньшей мере не соответствует твоему учению. Он далеко ушел от тех основ, которым ты нас обучил и которым велел следовать во имя веры истинной. Эти расхождения особенно заметны, когда он наставлял тех, кого ты присылал к нам за советами в делах веры и мудрости. Я пытался его поправлять, но он только кричал на меня и не желал ничего слушать, так что приходилось молчать, ведь он старше меня. Моя ошибка, что я не рассказал тебе обо всем сразу. Я боялся, что между вами возникнет раздор, и к тому же надеялся, что он одумается и вернется на путь истинный, но вместо этого он совершил свой бесчестный поступок с дочерью шейха, обидев доброго, благородного и отважного человека.

– Да очернит Аллах лицо его в этом мире до перехода его в мир иной за то, что своими делами он осрамил нас перед людьми, – помолчав немного, добавил Иосиф, и все промолвили в один голос:

– Господь двух миров, да будет так!

– Я тоже, отец, – заговорил Махмуд, – во многом не соглашался с Иезекилем в его толкованиях и в тех советах, которые он давал в мирских и божественных делах. Разве так должно быть, отец, или ты думаешь по-другому? Ибрагим принялся разглядывать звезды. Ночь только начиналась, и все они сидели возле шатра. Стояли первые дни октября, десятого месяца, но все уже были в меховых жилетках. Такая жилетка доходила до пояса или чуть ниже, в отличие от зимних меховых одежд, которые были с рукавами и в длину доходили почти до земли. Этими одеждами часто накрывались ночью, особенно если приходилось спать в одиночестве. Только Халима всегда оставалась в меховой поддевке без рукавов, чтобы они не стесняли ее в работе по дому. К тому же ее место пребывания обычно домом и ограничивалось.