Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Посмертное проклятие

ModernLib.Net / Современная проза / Хусейн Саддам / Посмертное проклятие - Чтение (Весь текст)
Автор: Хусейн Саддам
Жанр: Современная проза

 

 


Саддам Хусейн

Посмертное проклятие

ВСТУПЛЕНИЕ

Живут черти, по убеждению тех, кто верит в это, и плодятся между деревянными балками, что подпирают крыши ветхих домов, в углах, где обычно свалены дрова, в пещерах и горных расщелинах, в заброшенных лачугах, в развалинах каменных стен – там, где Аллах разгневался на народ, и сгинули те, кто сгинул, а остальные оставили свои жилища. Живут в развалинах Вавилона, покинутого людьми после того, как разрушен он был персами по сговору с иудеями, которых когда-то пленными пригнал в город Навуходоносор. А сейчас они вполне могут водиться в средствах связи и в телевизионных экранах, в современных вещах, во всем, что обладает силой внушения и искушения. Или в глазах алчных женщин, которым они способны придать любой оттенок, стоит лишь вставить контактные линзы, скрывающие подлинный цвет глаз. Тогда мужчине трудно бывает определить, желает женщина чего-либо или не желает, будь то пристойно или неблаговидно, и не понять уже по ее глазам, когда ей стыдно. Не понять, повинуется ли она во всем воле Аллаха, сохраняя достоинство свое и своей семьи, или же катится в сатанинскую пропасть, обесчестив себя и ближних своих. Или живут они в поступках мужчин, которые ступают на путь, неугодный Аллаху, и дают волю гневу, позабыв обо всем, о чем следует помнить, кроме того, что угодно им сию минуту, и того, что пробудил в них гнев. В любом случае, место чертей там, где алчность и алчущие, угнетение и угнетатели, зло и злодеи. Представьте себе, что есть они даже в ружейном затворе, в набитой нечестивыми деньгами казне, в двигателе самолета, в оперении авиабомбы или ракеты, несущих с собой разрушение. Во вражеской оккупации, в тюремных замках и за их решетками, где в камерах томятся невинные люди и борцы за свободу. Живут они в сердцах своих приверженцев, текут вместе с кровью по их жилам, прячутся в их мыслях и желаниях. Обитают на кончиках перьев, которыми выводят они ложь, в том, к чему они готовятся и что замышляют.

Обжился шайтан в разного рода вещах и приводит в движение всевозможные рычаги, чтобы разжигать зло. Раскинул свои сети повсюду, повсеместно распространил свое влияние, когда возросли способности людей и умножились в их руках средства. Изменился его архаичный облик, который прежде рисовался в воображении и на изображениях: глаза выпучены, растрепанные волосы торчат во все стороны, не желают ниспадать на плечи и уши, как у человека. Проник шайтан в человека так глубоко, что даже дервиши и знахари не в силах изгнать его из тела, чьей душой он решил поиграть, пусть тысячи раз ударяют они посохом в землю рядом с тем, в кого вселился шайтан, пусть даже ему по затылку, выкрикивая столь необходимые прежде слова: «Изыди, проклятый!»

Шайтан как будто бы слился с человеком, подходящим ему по описанию, проник в его нутро. Или наоборот, человек своим характером и поведением стал напоминать шайтана. А может, шайтан и вовсе убрался, скрылся где-то далеко, когда возросло число тех людей, что делают его дело вместо него.

Как бы там ни было, шайтан глубоко проник и надежно обосновался в сердцах и умах, в помыслах тех, кто ему отдался. Но, столкнувшись с теми, кто облачен в доспехи веры, он потерпел неудачу и держится теперь подальше от тех, кто не признает над собой ничьей власти, кроме власти Милостивого и Милосердного, от верующих, которые думают и поступают во всем в угоду Аллаху, слава Ему, соблюдая Его запреты.

Полторы тысячи лет назад или около того, много позже того и до наших времен люди на земле, в большинстве своем, жизнь вели скромную. И добро и зло в их сердцах и душах, а оттого и в делах их и в отношениях друг к другу имели каждое свое место сообразно их именам. Но добро и зло в те времена проявления имели каждое по способностям своим, и потому зло было гораздо скромнее по сравнению с тем, как оно выглядит в наши дни. А вот сила добра была тогда велика, поскольку широта и глубина влияния тех, кто несли его, имели великий размах. И, несмотря на то что сила убеждения уверовавших в него сынов человеческих определялась лишь уровнем сознательности и крепостью веры, а люди за редким исключением были безграмотны, влияние тех, кто стал проповедовать зло после того, как шайтан совратил их с пути истинного, и их преступления не имели того размаха, который мы наблюдаем в наше время. Но тем не менее зло и несущие зло всегда оказываются рядом с добром и теми, кто в добро верит. А Аллах, Господь двух миров, пребывает надо всеми. Внимательно следит Он за происходящим и записывает в Небесную книгу каждому по его делам, отмечая и дела шайтана.

Так рассказывал Ибрагим сиротам своих троих сыновей, убитых в племенных набегах и распрях, которые в те времена были обычным делом на Аравийском полуострове, расположившемся между Арабским заливом[1] и Красным морем и вместившем на просторах своих Ирак, страны Залива и Йемен.

Так уж случилось, что три его убитых сына оставили ему троих мальчиков, по одному сыну каждый. Родители назвали их Иезекиль, Иосиф и Махмуд. Мальчики росли на попечении деда Ибрагима, которого они звали папой. А бабку свою Халиму, жену Ибрагима, звали они матерью, ведь после смерти отцов матери их вернулись к своим соплеменникам.

Рядом с Ибрагимом жена его Халима, носившая прозвище Добрая, вертела свое веретено, пряла пряжу, чтобы связать одежду для тех из домочадцев, у кого она прохудилась. Дом, под кровом которого жило семейство, был обычным домом из шерсти[2].

Пока Ибрагим вел свой рассказ, к нему подошел маленький ягненок и принялся тыкаться носом в его меховую жилетку. Не прерывая рассказ, Ибрагим погладил ягненка по морде, оттолкнул от жилетки и сунул ему палец, который тот принялся увлеченно сосать, как сейчас дети сосут молоко из бутылки.

– У тебя в пальце есть молоко, пап? – спросил младший Махмуд.

– Нет, молоко в вымени его матери, сынок. Он просто играет, как играешь ты, когда лазаешь по растяжкам шатра. Смотри только не упади и не сломай себе шею. Разница между вами в том, что ягненок играет с пальцем, и в этом для него нет ничего опасного. Ты же, когда лазаешь по веревкам, можешь потерять равновесие и упасть, сломать себе руку, ногу и даже шею, особенно если Иезекиль задумает вдруг сыграть с тобой злую шутку и начнет дергать веревку.

Когда речь в предостережениях Ибрагима дошла до шеи, Махмуд машинально ощупал свою и даже сглотнул, отчего братья его рассмеялись, а Халима Добрая заулыбалась. Свое прозвище она получила по благонравию своему, за которое ее ценили все люди, включая Ибрагима.

– Я тоже, пап, иногда лазаю по веревкам, но еще ни разу не упал, – спросив разрешения, сказал средний из мальчиков, Иосиф.

– Когда-нибудь можешь упасть, каким бы ловким ты ни был. Да сохранит вас Аллах, дети мои. Лучше держаться от этих веревок подальше, потому что многие, кто лазает по ним вместо того, чтобы найти себе более прочную опору для передвижения, в конце концов теряют равновесие, падают и расстаются с жизнью.

– А что, если лазать по деревьям, перебираясь с ветки на ветку? – спросил Махмуд.

– Если вести себя осмотрительно, то лучше уж лазать по деревьям. Дерево произрастает из земли, и корни его уходят глубоко, поэтому связь его с землей так прочна. Тот, чья связь с землей будет крепче, будет устойчивей и гибче и товарища своего не предаст. Вот и дерево тебя не подведет, когда будешь карабкаться по Heivry. А веревки болтаются в воздухе, и с землей они связаны через столбы, а не сами по себе, вот почему они так неустойчивы и опасны. А вдруг когда будешь лезть по веревке, еще и столб выскочит?

– А Господь, о котором ты нам говорил, уже был, прежде чем Он создал человека? Он где, на небесах? – спросил у отца Иезекиль.

– Да, сынок. Аллах, хвала Ему, был до того, как создал Он человека, до того, как создал все, что вы видите вокруг себя и к чему можете прикоснуться. Аллах всемогущий – Создатель всего, и нас в том числе. Он всеобъемлющ и пребывает там, где захочет, – отвечал Ибрагим.

Тогда спросил Иосиф:

– И ягненка создал Аллах?

– Да, сын мой, и ягненка. Он создал и ягненка, и его мать, и его отца. Всех животных, все деревья, все реки.

Мальчики были почти одного возраста с разницей года в полтора. Старшему было двенадцать, остальным соответственно этой разнице.

– А почему Аллах не сделал человека вместо ягненка, отец? Ведь когда мама прядет или ткет одежду, если у кого она прохудилась, я вижу, что ты ей помогаешь. Но если прохудилось седло для осла, чинит его только один из вас, потому что ослиное седло не так важно, как одежда для человека. Так разве человек не важнее ягненка? Почему Аллах тратил время на ягненка, когда мог бы создать человека? – снова задал вопрос Иезекиль.

– Могущество Господа, сын мой, способно охватить и вместить все на свете. Это совсем не так, как у человека, который должен на все, что он творит, рассчитывать силы и время. Поэтому-то Аллах, слава Ему, создавая человека, в то же время может создать и другого человека, и верблюда, и ягненка, и любое живое существо или растение. Аллах всемогущ, сынок. Чему угодно Он может сказать: «Будь!» – и оно будет. Что до нас, сынов человеческих, то возможности наши очень ограниченны, и, делая одно дело, мы вынуждены отложить другое или просить кого-то сделать то, что сами не в силах. К тому же человек не смог бы жить на свете, если бы не создал для него Господь другие свои творения, такие как животные и растения, после того как создал Он землю, воду и воздух. И это одно из знамений Божьих, что сотворил Он человека и поставил его выше всех созданий Своих, чтобы знал тот предназначение свое в жизни и в мире и воздавал благодарность Аллаху за это свое преимущество.

– Когда ягненок вырастет и станет овечкой, мы будем пить ее молоко, ведь так, пап? – вмешался младший из детей, Махмуд.

– Да, сынок, молодец! – отвечал Ибрагим.

Дети внимали каждому слову Ибрагима, а вместе с рассказом до их слуха доносился свист пронизывающего зимнего ветра. Раздались раскаты грома, сверкнула молния, забеспокоились овцы у входа в шатер, где они обычно располагались.

– Господи, пошли нам хороший год. Огради нас от бурь и превратностей судьбы, – произнес Ибрагим, и все повторили вслед за ним:

– Да будет так.

***

Пока Ибрагим вел беседу с внуками, Халима Добрая была занята своей пряжей. Когда кто-нибудь из детей задавал вопрос, она, прислушиваясь, улыбалась, и руки ее замирали. Потом снова возвращалась к своему занятию и прерывалась, только если Ибрагим или младший ребенок просили пить. Тогда она поднималась и приносила воды в ковше, сделанном из соломы и покрытом битумом[3].

Посуду делали из пальмовых листьев, камыша или папируса и покрывали слоем битума. А его в те времена нигде, кроме Ирака, не добывали. Улица Процессий в древнем Вавилоне тоже была покрыта битумом. Стоит, пожалуй, знать, что битум, покрывавший улицу в старовавилонский период за 1900 лет до Рождества, превосходил по качеству тот, что добывают в наши дни. То же и с керамикой, которой пользовались иракцы в среднеассирийский период за 1400 лет до Рождества. Краски, которые были в ходу в Вавилоне и на севере Ирака, не потеряли свой цвет до сих пор, хотя некоторым из них уже больше шести тысяч лет.

Воду Ибрагим с женой хранили в бурдюке, который подвешивали обычно в углу шатра, чтобы какая-нибудь коза, овца или собака не добрались до него, чтобы напиться или забавы ради.

Ибрагим, кутаясь в меховую жилетку из овечьей шкуры, отвечал на вопросы ребят. Когда пламя костра, вокруг которого они сидели, угасало, дети подвигались к нему так, что огонь едва их не касался. А когда дрова превращались в золу, Ибрагим подкладывал в костер их несгоревшие куски и, чтобы огонь совсем не потух, отправлял Иезекиля за очередной порцией дров в дальний угол шатра, где их хранили, чтобы их не намочило дождем или росой.

В шатре было все необходимое для жизни – от каменного жернова, чтобы молоть и дробить, до бурдюка с водой, бурдюка с кислым молоком, ведра с веревкой, без которого невозможно было набрать воды для людей и скотины из вырытого недалеко от шатра колодца. Два ковра из овечьей шерсти на полу были сотканы руками Халимы с помощницами.

Когда наступала ночь и огонь угасал, самый младший, Махмуд, садился возле самого костра, расставив ноги так, что, бывало, открывалась его нагота. Из-за этого на его животе и ногах появлялись пятна. Все ребята грелись в такой позе, но Махмуд, по малости своих лет, садился к огню особенно близко. Напрасно старший и средний брат пытались внушить ему, чтобы он убрал ноги подальше от огня или прикрылся одеждой, – чем холоднее становилось перед сном, тем ближе подвигался Махмуд к костру. А мать окрикивала братьев:

– Оставьте младшего в покое, не приставайте! В его возрасте и вы такими же были. Вот вырастет он и поумнеет!

Отец и братья на это только смеялись.

***

В один из дней, когда все сидели у костра, младший сделал так, как делал обычно. Тогда Иезекиль стал палочкой незаметно подвигать уголек, пока не придвинул его вплотную к крайней плоти брата. Младший вскрикнул от боли, вскочил и набросился на брата, колотя его одной рукой в грудь, а другой таская за волосы. Ибрагим, Халима и Иосиф принялись упрекать Иезекиля за его выходку.

Не прошло и несколько дней, как язык Иезекиля поразил странный недуг. Несмотря на все старания Халимы и Ибрагима, излечить болезнь удалось не раньше чем через два месяца. А когда болезнь отступила, остались проблемы с речью, и оказалось, что Иезекиль картавит на многих буквах арабского алфавита. Особенно это было заметно на букве «ра».

– Два месяца тому назад меня очень сильно расстроила твоя выходка, когда ты обжег крайнюю плоть своего брата, – сказал ему дед Ибрагим. – Рана не заживала, и крайнюю плоть пришлось обрезать. Из-за того, что ты так сильно огорчил меня, я призвал на твою голову несчастья. А поскольку молитва отца не остается безответной, Аллах, Господь мой, откликнулся на нее. Я надеюсь и молю Аллаха, слава Ему, чтобы Он отвратил тебя с пути зла и защитил людей от тех бед, которые ты можешь им причинить. В отличие от своих братьев, Иосифа и Махмуда, ты все дальше удаляешься по этому пути, и нередко страдания, которые ты доставляешь людям, выпадают на долю твоих братьев. Молю, чтобы исчезла твоя алчность, ибо вижу, как часто стремишься ты завладеть тем, что принадлежит твоим братьям или нашим ближним. Жадность губит человека, Иезекиль, и заставляет людей его ненавидеть. Про тебя я знаю, что ты никогда не отдашь своего никому, даже своей матери Халиме. Ты никому не помогаешь. Ты даже «мочу свою для раненого не дашь», как говорит пословица.

Мочу применяли в те времена для дезинфекции легких ран, если под рукой не оказывалось золы, а пословица подразумевает крайнюю степень жадности: про жадного говорили, что он мочу свою для раненого пожалеет.

– Качества, которыми ты наделен, сын мой Иезекиль, не являются благородными, и Аллаху, Господу нашему, они не угодны, – продолжал Ибрагим. Если и дальше будешь вести себя так, боюсь, Аллах не примирит тебя с людьми, и будешь ты жить среди них отверженным. А тот, кто утратил благоволение Божье, жить спокойно не будет, окажись у него даже все из того, чем владеют другие. Вот скажи мне, сынок, сумеешь ли ты жить спокойно и счастливо, если у тебя будет все, что твоей душе угодно, а у других не будет ничего? Даже если ты упрешься и станешь твердить: «Да, я буду жить счастливо!» – ты не сможешь жить в безопасности. Тебе всю жизнь придется отмахиваться палкой от тех, кто захочет твоих денег. А все потому, что наживешь ты их своей алчностью. И если палкой сумеешь ты отогнать одного-двоих, то она будет бессильна, когда с ростом твоего богатства возрастет число желающих погреть на нем руки, когда умножится число тех, кто лишен всего, или когда люди решат, что им нужно объединяться, чтобы противостоять твоим посягательствам на то, что они имеют. Даже если тебе удастся заполучить все, чем владеют другие, на душе твоей будет неспокойно. И пусть даже тот, кто владеет всем или стремится всем завладеть, не испытывает душевных страданий. Ущемленные им не оставят его в покое, и тогда уже Бога, чтобы ему помочь, рядом не окажется. Как бы там ни было не видать ему в жизни ни счастья, ни любви окружающих. Запомни мое наставление, сынок, потому что годы мои идут, и я боюсь, что я умру, а ты не исправишься, и придется тогда тебе об этом пожалеть.

***

Шли дни. Случилось так, что в тот год в их землях в отдалении от западного края реки Евфрат в центре Ирака и от ее северных берегов обильных дождей не дождались. Но кочевавшие здесь бедуины говорили, что в стране Аш-Шам[4] в области Аль-Джазира, расположенной рядом с Ираком, прошли обильные дожди. А поскольку Ибрагим имел множество овец и верблюдов, он, посовещавшись с женой, решил кочевать туда со всей семьей и всеми своими стадами. Дорога предстояла долгая, потому что передвигались кочевники со скоростью самых тихоходных своих животных. В пути между двумя стоянками главным, что следовало принять в расчет, была вода, да еще приходилось думать о том, чем будет кормиться скотина. Одна из стоянок случилась в долине Таратар на северо-западе от Тикрита и севернее Аль-Анбар.

– Жена моя благоверная, – сказал Ибрагим, обращаясь к Халиме, – если случится мне оказаться раньше вас на следующей стоянке, к которой мы держим путь, ориентируйся по Полярной звезде. Пусть она будет над твоим левым плечом. Если продолжать двигаться так, то прямиком попадешь в земли Аш-Шам. И если мы решим идти на Абу-Кямаль в Сирии, то, двигаясь таким образом, доберемся туда и без проводника.

Ибрагим хорошо знал эти земли, потому что за долгую жизнь ему довелось жить здесь и немало то тут, то там кочевать.

На пути их в Аш-Шам, когда они добирались до родника или колодца, оказывалось, что их уже опередили либо те, кто кочевал в этих землях и пришел, чтобы утолить жажду и напоить овец, либо пришедшие издалека.

Поскольку часто бывало так, что Ибрагим знал тех, кто опередил его на стоянке, особенно из кочевавших в этих местах племен, знатные люди племени зазывали его с сыновьями на обед, резали баранов и приглашали на пиршество всех соседей. В те времена, а в некоторых пустынных областях и доныне, люди не дожидались, пока кто-нибудь пригласит их на обед, а сами собирались, обычно в доме старейшего из уважаемых людей, выпить кофе. И уж конечно все являлись, как только проходил слух о появлении необыкновенного гостя, чтобы получить свой кусок мяса с похлебкой и приправами или похлебку с приправами без мяса, если количество едоков превосходило количество кусков мяса. В один из таких дней, когда приготовили и подали пищу и все приглашенные приступили кеде, заметил Ибрагим, что его сын Иезекиль, в отличие от своих братьев, не только съел свой кусок мяса, но заодно прихватил и кусок у соседа. Не успела рука того дотянуться до куска, как Иезекиль схватил его и отправил себе в рот. Случившееся сильно смутило Ибрагима. И несмотря на то, что хозяин дома и все приглашенные, увидев такое, рассмеялись, а хозяин съеденного куска сказал: «Твоя правда, сынок. Видно, путь ваш был долгим. А живот, когда он голодный, не знает милости», – Ибрагим предпочел бы, чтобы земля разверзлась в эту минуту и поглотила его, только бы не переносить ему этот позор. Даже Иосиф смущен был таким поведением, несмотря на всю разницу в возрасте. С того дня Ибрагим, если его приглашали на пиршество, перестал брать с собой Иезекиля и отправлялся туда с Иосифом и Махмудом.

***

Погода и пастбища в Аш-Шаме располагали Ибрагима остаться, и он решил обосноваться там, время от времени перекочевывая с места на место. Все тучнее и многочисленнее становились его овцы и верблюды, жизнь здесь становилась лучше, чем на старом месте. Дома всегда имелись хлеб и сушеный инжир, изюм, оливковое масло и маринованные оливки, и Халима была куда счастливее, чем ее муж Ибрагим. И все-таки и она, и ее дети скучали по оставленным местам, когда они зимовали в Аш-Шаме в землях Аль-Джазиры западнее среднего течения Евфрата, а лето проводили у его правого плеча.

***

Дети росли, и Иезекилю было уже почти двадцать лет. За ним поспевали и Иосиф с Махмудом с известной нам разницей около двух лет. Чем старше они становились, тем труднее было справиться с нравом Иезекиля. Возросли его жадность, враждебность к людям, алчность к чужим деньгам, в то время как его братья Иосиф и Махмуд становились все умнее и приобретали уважение, а их благородство, храбрость и щедрость возрастали. И если Иосифа и Махмуда уважали и признавали все, кто их знал и имел с ними дело, то Иезекиля люди все больше боялись и сторонились. Тот, кто однажды приблизился к нему и был им так или иначе наказан, теперь его ненавидел. И хотя Ибрагим сразу притягивал к себе сынов народа Аш-Шама и они приходили к нему спросить мудрости и получить знание или добрый совет, сам он, как ни пытался, не мог переделать Иезекиля, сына своего сына. Каждый новый день Ибрагим только и ждал, что кто-то придет к нему с очередной жалобой. Даже когда в честь какого-нибудь события мальчишки устраивали скачки на лошадях, они приходили звать Иосифа и Махмуда, хотя те были младше, а Иезекиля избегали. Если же Иезекиль сам предлагал кому-нибудь из парней поскакать на лошадях, тот под любым предлогом отказывался, предпочитая позвать для этого Иосифа или Махмуда. Случалось и так, что кто-то по незнанию соглашался померяться с ним силами, но это почти всегда кончалось ссорой, в которой проливалась кровь его или его товарища. Когда проливалась кровь Иезекиля, Ибрагим прощал обидчика, прекрасно зная, кто на самом деле виновник, а если проливалась кровь другого, Ибрагим выплачивал пострадавшему виру, как того требовало право, тем более что жил он со своей семьей на чужой земле, а не на родине, среди соплеменников.

Иезекиль тайно носил с собой веревку с петлей на конце. Если в скачке его обгоняли, он набрасывал аркан на шею коня соперника и дергал, так что петля затягивалась, а конь с седоком валился на землю, или бил чужую лошадь палкой, или, что уж совсем недопустимо, бил палкой соперника, порой и до крови. И понял тогда Ибрагим, что если Иезекиль будет оставаться в его доме, он враждебно настроит всех в округе, а это, несмотря на всеобщее уважение, непременно скажется и на самом Ибрагиме. Он пребывал в растерянности, но делать ничего не делал.

Затеял было Ибрагим разговор о том, как поступить с Иезекилем, со своей женой Халимой, но та, хотя и знала о его дурном нраве, все же успокаивала мужа:

– Когда он повзрослеет, его характер, возможно, переменится.

Ибрагим возражал, что Иезекилю уже двадцать лет, а это больше, чем было Ибрагиму, когда он женился на Халиме.

– Быть может, он возьмется за ум, когда женится, – настаивала Халима и продолжала, как бы разговаривая сама с собой: – Но кто же согласится за него выйти? Кто согласится отдать за него свою дочь, если дурная слава бежит впереди него?

После долгого молчания и раздумий Ибрагим взмолился, обращая слова свои к Господу:

– Господи, излечи Иезекиля от зла и огради меня от тяжести деяний его! Ты лучше всех читаешь души человеческие и отличаешь добро от зла! Ты один велик и всемогущ!

***

В один из весенних вечеров, когда все поужинали, Иезекиль спросил своего деда Ибрагима:

– Скажи мне, отец, а богатства на земле и у людей больше сейчас или в былые времена?

– Сейчас. Это потому что людей стало больше по сравнению с тем, что было, например, сто лет назад. Людей стало больше, а значит, и плодов их труда сделалось больше. А поскольку труд – основа богатства, то и богатства, выходит, сейчас больше.

– А почему ты прямо не скажешь, что золота стало больше, ведь с древнейших времен повелось так, что оно служит мерой богатства?

– Я говорю о плодах труда, потому что труд, будь то количественно или качественно, дороже золота.

– Разве?

– Представь себе, что у тебя есть окийя[5] золота, что ты и дети твои голодны, и ты отправляешься на рынок, но не находишь там лепешки, и то же самое повторяется на другой день и в следующие дни. Разве не кончится это тем, что ты умрешь с голоду вместе со своими детьми, а твое золото достанется неизвестно кому?

– Да, тут ты прав.

– Выходит, труд и есть богатство, и если человек трудится больше другого, если мастерство его будет выше, значит, ценность того, что он сделал, будет выше.

– Если один лишь труд – богатство, то как может посягать один человек на богатства других? – поинтересовался тогда Иезекиль и продолжил: – Разве не ты говорил, отец, что я жаден до того, чем владеют другие? Но разве я жажду труда их? Или все-таки денег? – спросил он и сам же ответил: – Мне нужны их деньги, а не труд. Мне нужны овцы и урожай, лошади, верблюды и коровы, которые им принадлежат.

– Я не говорил, что один лишь труд – богатство. Я сказал, что труд – богатство, чтобы ты лучше понял, что богатство измеряется не только золотом. Ты жаждешь не только собственности других, Иезекиль, ты посягаешь и на их труд, когда, например, не платишь за работу или не платишь цену сполна.

Если мы станем рассуждать так дальше и определять все составляющие, которые формируют человека и оказывают на него влияние, мы, естественно, не ограничимся трудом как единственным источником богатства, но поймем, что это главный источник его формирования. Если перенести центр тяжести людей и государств с их связи с богатством как таковым на связь с ценностью, перед нами окажется более широкое понятие, определяющее, что есть материальное, а что духовное. Тогда получится, что география стран влияет на их ценность и историю. Влияет также и то, что в недрах и на поверхности их земель, что оставили на ней прежние поколения, влияет готовность народа проявить терпение во времена бедствий и испытаний, его, и прежде всего мужчин, готовность к самопожертвованию.

Но в любом случае основой богатства является труд. А плодов труда теперь больше и в том, что получают государства, и в том, что достается отдельному человеку. Кроме того, труд – это важный критерий отношения верующего человека к жизни, его связи с Господом земным и небесным, ибо Аллах, да славится имя Его, создал эту жизнь для человека, а человека сотворил, чтобы он трудился. Поэтому если кто-то поклоняется Аллаху, но не работает, как ему предписано, значит, не все в порядке с его верой, и неизвестно, примет ли Аллах его поклонение или отвергнет. Особенно если сравнить верующего с тем, кому веры не достает. Если ценность труда верующего, будь то в единицах времени или материально, окажется ниже, чем у того, с кем его сравнивают, это значит, что от маловерного в жизни больше пользы, если, конечно, он не приносит вреда. А поскольку верующий ни за что не согласится с тем, что его ценность меньше, чем ценность маловерного, ему необходимо превзойти последнего, и не только в благочестии и давности своей связи с Господом земли и небес, но и в труде.

Указаний на то, что Аллах, хвала Ему, желал, чтобы человек трудился и становился мастером своего дела, много. Вероятно, рассветная молитва, самая ранняя в течение дня, означает, что Аллах пожелал от верующего, чтобы он каждый день вставал на рассвете. А поскольку рассветная молитва короче остальных, видимо, Он желал, чтобы человек, проснувшись, принимался за работу. Вот Он и сделал рассветную молитву в такое время, когда верующему положено бодрствовать.

– Но разве люди не стали сейчас есть и одеваться лучше, хоть их число и увеличилось? Чего же в таком случае стало больше – золота или труда?

– Чтобы понять это, лучше всего рассуждать таким образом. Если, скажем, кто-то питается и одевается сейчас лучше, чем когда-то его дед, это еще ничего не значит. Сравнивать внука следует не с дедом, а с современниками, как когда-то сравнивали его деда. А если так, то множество людей во всем мире живет за чертой бедности, в том числе и в тех странах, которые считаются богатыми. Точно так же, в понятиях бедности и богатства, люди и в те времена жили в крайней бедности. А на твой вопрос я отвечу, что да, богатства, в том числе и золота, у людей в разных странах стало больше, чем в прошлом, и труда стало больше, и качество его возросло.

– А как же так получилось, что золота стало больше?

– Его стало больше, потому что число добывающих его возросло и орудия их труда стали лучше и современнее. А раз улучшились орудия труда, стало больше того, что с их помощью добывают. Добавим сюда и то, что накопить его помогло время. Возможно, что благодарить за то, что у людей и семей копилось золото, следует женщин, ведь мужчинам не свойственна тяга к золоту и его накоплению.

– Означает ли это, отец, что грех женщины, которая копит золото, больше греха мужчины, который его не копит?

– Молодец, сынок! Воистину, кто стяжает золото и не процветает, на том лежит большой грех.

– Но откуда нам знать, не окажется ли доля золота у каждого человека сейчас меньше, чем раньше? Ведь людей, как ты говоришь, стало больше. К тому же добывать его в старые времена, когда оно выходило на поверхность, открывалось руслами рек и потоками дождевых вод было легче, – продолжал Иезекиль.

– На это я ничего определенного сказать не могу, у меня нет точных цифр. А опираться в этом вопросе только на логику мне бы не хотелось, – ответил ему Ибрагим.

***

Ибрагим с внуками говорили о делах дней давно минувших, и хотя в жизни есть немало устоявшихся вещей, суть и смысл которых почти не меняются, есть меняющие воззрения и поведение людей вещи, которые к таковым не относятся. Поэтому, заглянув в далекое прошлое, можно сказать, что облик тех людей и простота их быта позволяют предположить, что богатства, а следовательно и золота, было тогда меньше и что доля золота в смысле богатства была выше, потому что, скорей всего, ценность его была в те времена более высокой. А это потому, что другие отличные от золота предметы богатства, которыми когда-то измерялось богатство, имели не ту ценность, что теперь. В наши дни лошадей и верблюдов и даже ослов, коз и овец оценивают совсем не так, как раньше. И даже в общем размере богатства золото занимало более почетное место, чем сейчас.

Немало есть государств, которые имеют золота больше, чем другие, и однако же ценность этих других более высока, а все потому, что ценность плодов их труда выше. Если внимательно взглянуть на предмет, мы обнаружим, что в беднейших странах Африки немало золота и даже алмазов. Но добывают их там под иностранным присмотром, вот и пребывает африканский народ в бедности, а обогащаются вместо него западные государства, так или иначе сделавшие его земли своими колониями.

Потому и привел старик Ибрагим своим детям пример с лепешкой и окийей золота. И каждому, кто задумался о богатстве, золоте и других вещах, которыми можно измерить богатство, должно быть понятно, что богатство, будь то хоть горы и горы золота, не имеет никакой ценности, если жизнь не продолжается. Что такое богатство, будь то в древних понятиях или в понятиях нашего времени, если народ не процветает, если богатство служит не во благо, а напротив, самим низким и разрушительным целям? Разве богатство не порок, если не служит оно во благо? Что имеет тот, кто им обладает, пусть даже платье его и укаль[6] сделаны из золота, кроме пристойного внешнего вида, когда любой на Бога уповающий бедняк может извалять его в грязи и вид его станет по меньшей мере жалким? Но если извалять в грязи босяка, про него не скажешь, что он жалок или смешон. Кто носит золото, кто думает о золоте, кто полагает, что значение и влиятельность человека в жизни определяются золотом, станет бессильным и слабовольным, утратит терпение и выносливость. Поэтому, если кто-то свалит его в грязь, как следует ударит или начнет помыкать, положение такого человека станет глупейшим. А если кто-нибудь с нами не согласится, пусть внимательно взглянет на тех, кто живет на нашей просторной арабской земле, в нашем обществе, но словно неживой. Каждый найдет себе пример, начиная с городского квартала, в котором он живет, и кончая деревней, где он жил когда-то или проживает по сей день. Аллах сотворил предметы богатства для человека, для того, чтобы оно облагородило человека, а не унизило, укрепило его, а не ослабило. А чтобы богатство облагородило и укрепило человека, оно должно быть получено благопристойными путями и служить во благо, чтобы Аллаху это было угодно, а не в угоду шайтану и эгоистическим целям. Когда богатство получено честно и служит во благо добрых людей и тому, что угодно Богу, оно будет передаваться и сохраняться как бы само собой, появляться тут и там, беречься и умножаться и не станет пороком для его обладателей, не будет тяготить их днем и ночью, идут они или сидят, спят или бодрствуют, не станет предметом слабости и унижения, предметом стыда им обладающих, когда гонимы они будут бедняками и Аллах отвернет от них Свой лик.

– А когда мужчина владеет золотом, пап, и стяжает его, в глазах людей он становится чем-то вроде женщины? – прервал Иезекиль рассуждения деда.

– Вовсе не обязательно, если, конечно, он не утратил свои мужские качества и черты. А почему ты спросил про это?

– Скажу тебе, отец, ей-богу, стоит только кому-то сказать про золото, как у меня сердце колотится, словно шальное. Меня не волнуют все те богатства, о которых ты рассказал, и ни что другое, если нет возможности превратить их в золото. Мысль эта не дает мне покоя с тех пор, как я впервые побывал с матерью на вавилонском рынке и увидел там золотых дел мастеров. Я видел их лавки, набитые золотом, видел хорошеньких женщин, которые заходили в эти лавки и примеряли украшения, видел, как они смотрятся в зеркало, соображая, стоит ли им купить то, что понравилось. Лишь немногие мужчины появлялись там, чтобы украсить драгоценными камнями рукоятки и ножны своих мечей. Если бы я не боялся, что ты рассердишься, то давно бы уже пошел туда, чтобы выучиться на золотых дел мастера. Вот я и хочу спросить тебя, дед, – он впервые назвал его дедом, как бы давая тем самым понять, что уже возмужал и способен самостоятельно принимать решения, – разве не ты говорил, что основой и сутью любого богатства является труд? Я же тебе скажу, что основа богатства – золото. Чтоб не противоречить твоим наставлениям и вместе с тем приблизиться к предмету моего поклонения, скажи мне, дед, почему бы нам не сделать изваяние нашего Бога из золота и не поклоняться Ему? Тогда у нас будет много золота, и символ мирской силы соединится с нашей верой.

– Ты говоришь, предмет твоего поклонения – золото, сын мой? И ты желаешь возвести золото, которое тебя поработило, в степень Всевышнего? Превратить великого Аллаха в идола в угоду своим желаниям? Ступай прочь! – воскликнул Ибрагим и хотел уже ударить внука палкой.

Но Иезекиль со смехом выхватил палку из рук деда:

– Успокойся, дед, не сердись. Быть может, я не нашел нужных слов, но, Богом клянусь, стоит кому-нибудь упомянуть о золоте, как я теряю рассудок. Но если бы я не любил Аллаха, разве расщедрился бы я на его образ из золота? Разве моя щедрость не говорит о том, насколько я люблю Господа? – эти слова Иезекиль произнес как бы подавляя внутри себя смех, потому что он знал, что задумал это не для почитания символа, а единственно для стяжания золота. Потом, повернувшись к сидящим рядом Иосифу и Махмуду, добавил:

– Если бы дед наш со мной согласился, хотя мне прекрасно известно, что он этого не одобряет, я бы в кратчайший срок собрал огромное богатство. А знаете, как бы я это сделал? Я призвал бы весь народ Аш-Шама и Ирака, прибегнув к имени деда и вере его, и каждый вложил бы в это изваяние по мере своих возможностей. И тогда у нас появилась бы огромная статуя из золота, – говорил Иезекиль, и всем, кто слышал, как он произнес эти слова, казалось, что он слизывает со своих губ мед. – А за обход вокруг нее я собрал бы целое состояние, ведь это будет моя статуя. Но вы не волнуйтесь, я и с вами готов поделиться.

Его братьям, судя по всему, идея пришлась не по вкусу.

– Ну и оставайтесь в своей вере, а я буду в своей, – бросил он насмешливо, а потом вновь обратился к деду:

– Разве не лучше работать с золотом, чем поколение за поколением пасти овец, верблюдов и коз, чем нынче мы с сыновьями моих дядей и занимаемся? – Он впервые назвал сыновьями дядей тех, кого раньше называл братьями, как будто решил отгородиться таким образом от дома и его обитателей.

– Поступай, как считаешь нужным, – посмотрев на него, сказал Ибрагим. – Ты стал мужчиной, ты сам можешь решать свою судьбу. Я лишь хотел бы, чтобы вы жили как три брата в этом доме, следили за тем, чем владеете, верили в Аллаха и боялись Его. Богатство ваше велико, и главное в нем – наша репутация среди людей, покорность людей нашему призыву веровать в Господа милосердного, единого, вечного. Благословение их – в покорности нам после Аллаха, Ему вверяют они свои души.

– Если не желаешь, чтобы я с вами расстался, дед, позволь мне самому выбрать ремесло, которым я буду заниматься, и то богатство, к которому буду стремиться, – сказал Иезекиль.

– Тебе решать, сын мой.

Понял Ибрагим, что Иезекиль задумал жить в своем доме и отделить собственность своего отца от общего состояния, то есть иметь своих собственных овец, верблюдов и коз. Отделил тогда дед его часть скота согласно закону своей веры. И с того дня стал Иезекиль жить на той же земле, что и все, но в отдельном шатре, а Махмуд и Иосиф остались в доме Ибрагима с Халимой.

Но если Иосиф и Махмуд, направляемые своим дедом, пасли стада и руководили пастухами, охраняли скот от набегов и оказывали должный почет гостям, то Иезекиль избрал для продолжения жизни другой путь. Он тут же продал тех верблюдов, овец, лошадей и коз, что выделил ему дед, и перевел все в звонкую монету. Ирак был первой страной, в которой чеканили монеты, в том числе металлические, ведь он – древнейшая страна и древнейшая цивилизация. А переведя все, что он имел, в золото, Иезекиль стал приходить в дом своего деда, прижимая к груди мешочек с монетами и нащупывая его рукой так, словно ожидает от него благословения. Даже во время молитвы он клал мешочек перед собой, будто бы ему молился. Когда Иезекиль встречался с сыновьями дядей своих, он показывал им золото, монету за монетой, как будто старался увлечь их на свой путь. Доставая монету, он вдыхал ее запах, потом тер пальцем, прежде чем передать одному из парней, остерегая его при этом, чтобы он ее не уронил. А когда те удивленно спрашивали, что случится с монетой, упавшей на пол, ведь она из металла, Иезекиль, посмеиваясь, отвечал:

– Если она будет часто падать на пол или если долго ее тереть, она может потерять в своем весе. Видите, я кладу монеты в мешочек из тонкой ткани, а не из козлиной или овечьей шерсти. Это потому, что козлиная и овечья шерсть грубы. Я боюсь даже, что монеты могут потерять в весе, стукаясь друг о друга, но пока еще не придумал, как лучше их сохранить.

Иезекиль не вынимал из мешочка следующую монету, пока не возвращал ту, что давал посмотреть. Но братья чувств его не разделили.

Иезекиль не принимал гостей, оправдываясь отсутствием в его доме женщины, которая готовила бы еду. А если отказать кому-то было совсем уж неловко, он вел его в дом деда, чтобы там ему оказали должный прием.

***

Телосложения Иезекиль был некрепкого, нос его был загнут крючком, и весь облик довольно безобразный. Борода, болтавшаяся без присмотра, срасталась с усами с обеих сторон, но была жидкой, с проплешинами. Вместо привычного всем платья он носил, на манер жителей гор, штаны и никогда не покрывал головы. Когда братья спрашивали, почему он ходит с непокрытой головой, он отвечал, что лишние траты ему ни к чему. С того дня, как Иезекиль переехал из дома деда, голова его оставалась непокрытой. Обычный головной убор он заменил круглым кусочком ткани, напоминающим небольшую плоскую медную чашку для питья воды, которая едва держалась у него на макушке. Когда спрашивали, почему Иезекиль не сделает так, чтобы ткань прикрывала все волосы, он говорил, что и этого достаточно, нет повода для расточительства. Ветхая заляпанная одежда стала обязательной частью его внешнего вида. В доме его не было ничего, кроме одного ковра, подушки и накидки из шкур, которую он надевал зимой и которой укрывался ночью. Если в доме Ибрагима Иезекилю подавали жирную пищу, он, отведав ее, не мыл руки, а вытирал о свой балахон, а когда его спрашивали, почему он не моет руки, он отвечал, что жир делает шкуру мягкой и от этого одежда будет служить дольше. Еще в доме Иезекиля был ковш для воды, заляпанный со всех сторон, и крохотный бурдюк, из которого едва мог напиться один человек. Он не готовил в своем доме и не нанимал прислугу, а приходил обедать к Ибрагиму. Вероятно, это и стало причиной того, почему поселиться он решил неподалеку. К тому же близость давала ему и защиту: всеобщее уважение и любовь людей к Ибрагиму позволяли Иезекилю не опасаться за золото. Несмотря на это, засыпал он прижав мешочек с золотом к животу и никуда без него не ходил, даже в дом деда, хотя следует сказать, что кроме дома деда ему и ходить-то было некуда.

***

Иезекиль занялся кузнечным делом, которое арабов тогда не привлекало, так что конкуренции он не опасался. Сначала он подковывал лошадей. Когда становилось известно, что на площади пройдут скачки или состязания всадников в честь какого-нибудь торжества, он отправлялся собрать мелких камней или наколоть крупные на острые словно лезвие части. Потом пробирался тайком на площадь и рассыпал осколки так, чтобы лошади в ходе скачки повредили бы копыта, а их хозяева вынуждены были бы обратиться к нему, чтобы он подковал их питомцев. Будучи единственным кузнецом в округе, Иезекиль запрашивал довольно высокую цену, а подковы ставил не очень надежно, чтобы хозяева лошадей вскоре снова пришли к нему. Так вот и вырос спрос на Иезекиля, а вместе с ним и его благосостояние.

Поправив свое положение, Иезекиль занялся изготовлением мечей и кинжалов, а вскоре взялся отливать украшения. Начав мастерить мечи и кинжалы, он стал поощрять стычки между племенами, чтобы племя шло на племя и нуждалось в новых запасах копий и стрел, мечей и кинжалов, щитов и доспехов. Расширив свое производство, Иезекиль стал нанимать работников, но так, чтобы каждый владел только частью ремесла и не мог бы без помощи Иезекиля произвести на свет готовый предмет. Пока Иезекиль плел сеть наемников, сеявших слухи, склоки и стихотворные пасквили на старейшин разных племен, разжигая и подогревая конфликты и стычки, чтобы наполнить свой карман, Иосиф с Махмудом учились у Ибрагима мудрости и твердости веры в себя и свои способности. Покорность деду и выполнение всего, что бы он от них не потребовал, стали для них вратами к великой вере в Аллаха единого и единственного. С таким же трепетом и уважением, как к деду, по положению ее и заслугам, относились они к своей бабке Халиме. Росло уважение к ним у людей, и когда приходили в их дом спросить у деда совета в делах веры или мудрости для решения житейских вопросов, а дед видел, что Иосиф с Махмудом способны решить этот вопрос, он отправлял просителя к ним. Дед хотел научить их всему, что знал сам, чтобы они сохранили и передали его знание тем, кто возлагает свои надежды на них и последует за ними, после того как сам он отправится в мир иной. А внуки, дав очередное толкование или наставление, приходили к деду, чтобы поведать ему о своих решениях и получить от него, как и положено, одобрение или поучение.

***

Было это на следующий год после того, как Иезекиль стал отливать украшения из золота и серебра. Время было весеннее, а у кочевых народов тех времен, как и у некоторых из них в наше время, в отличие от оседлых народов, принято было в поисках воды и пропитания перекочевывать с места на место. Снялся с места и Ибрагим с женой своей Халимой и внуками Иосифом и Махмудом. Иезекиль же следовал за ними и селился там, где они разбивали шатер. Так они и передвигались, пока не случилось им остановиться в землях большого племени, шейх которого был благородным, мудрым и смелым человеком. С того дня стали они кочевать и селиться вместе с этим племенем. На стоянке они не разбивали шатер до тех пор, пока шейх собственноручно не воткнет копье в землю, указав тем самым, где должен стоять дом Ибрагима. Сам шейх ставил свой шатер неподалеку от шатра Ибрагима, чтобы обеспечить ему защиту и позволить свободно нести тому, кто уверует, послание единобожия и веры в Аллаха единого и единственного.

Так кочевал Ибрагим между Евфратом на востоке и страной Аш-Шам и ее морем на западе, а также в других землях Аравийского полуострова к югу. Как-то, когда весна уже приближалась к концу, Ибрагиму случилось кочевать с тем племенем, с шейхом которого он побратался. И вот на стоянке, когда Ибрагим осматривал место, что шейх отвел ему для шатра, он обнаружил копье воткнутым в муравейник. По законам племен того времени это было знаком того, что в племени его видеть более не желают. Страшная обида обуяла Ибрагима, который знал, что шейх слов своих на ветер не бросает. Но если ни Ибрагим, ни его жена не сделали ничего, что оскорбило бы шейха или любого из членов его племени, и неизвестно ему, чтобы кто-либо из трех его внуков, включая Иезекиля, сделал что-нибудь предосудительное, значит, что наделал дел кто-то из внуков тайно. А что еще, если не тайная связь с женщиной, способна заставить юнца оступиться и подмешать гнили в его целомудрие? Хоть и подозревал Ибрагим, что недостойное деяние совершил Иезекиль, он все же решил дознаться, действуя не впрямую. Поскольку согласно традиции старший в семье приходит на место стоянки первым, Ибрагим повернул обратно и побрел навстречу семье. А когда сыновья и жена увидели, что возвращается он не такой, как обычно, они окружили его и стали расспрашивать:

– Все хорошо, отец?

– Слава Богу, все хорошо, Ибрагим? И только Иезекиль спросил:

– Что-то случилось, дед?

– Все хорошо, если Господу так угодно. Но я подумал, что нам следует сменить направление и повернуть назад. Где-то на середине пути мы остановимся и решим, куда двигаться дальше. Быть может, вернемся в Ирак к середине Евфрата, где народ наш, а может, направимся в Хиджаз.

Иезекиль готов был уже поспорить о том, куда им идти, но по тому, как вели себя Иосиф и Махмуд, понял, что в одиночку оспорить решение деда не удастся. Всем было ясно, что Ибрагим не оставил бы племени, не найдись на то серьезной причины. Не понял этого лишь Иезекиль или не захотел понять, не желая терять выгод своего ремесла вдали от многолюдного племени и идя на поводу у жадности.

Позвал Ибрагим детей троих своих сыновей и уединился с каждым по очереди, начиная с младшего, Махмуда, которому он сказал:

– У брата нашего Мусаба, шейха племени, есть прелестная дочь, способная вскружить голову любому. Ты не приближался к ней? Ты не мог ее соблазнить? Она красива и достойна тебя, а ты достоин ее, как никто другой.

Махмуд вздрогнул, глаза его покраснели и чуть не вылезли из орбит, а рука потянулась к рукояти меча. Его охватил гнев такой силы, что он на мгновение забыл, что разговаривает со своим дедом Ибрагимом.

– Какой позор! Да разве мог хоть кто-то из нас сделать такое? Как ты можешь говорить мне такое, если отец девушки твой брат? Ведь он опекал нас, позволил свободно выражать свои мысли, он защищал нас! Богом клянусь, не будь ты мне отцом и знай я, чти ты уверен в своем предположении, я бы принял решение, не угодное мне самому и уж точно не приятное для тебя, и расстался бы с тобой в этот же день, а Господь наш милостивый, Он простит.

– Прости, сынок, и ступай. Никому не рассказывай, о чем мы тут говорили, а если станут спрашивать, придумай что-нибудь, но про то, что я тебе сказал, молчи.

Махмуд обещал это и вышел, а за ним вошел Иосиф. Когда услышал он от отца те же слова, ответ его был под стать ответу Махмуда. Настал черед Иезекиля, но, прежде чем позвать его, Ибрагим еще раз поразмыслил о случившемся:

– Думаешь, постыдный поступок совершил Иезекиль? Думаешь, это он очернил лицо наше и честь в глазах порядочного человека, шейха племени, брата нашего Мусаба? Мать его – женщина добродетельная, дочь благочестивого человека, отец его – сын мне, и в матери его я уверен. И в себе я уверен, и в чистоте Халимы, так откуда же эта негодная порода? Может быть, от кого-то из его дядьев? А может, от кого-то из наших дядьев? – последнее он произнес уже совсем неуверенно. – Но разве мог шейх опрометчиво приписать нам такое деяние? Он благоразумный и мудрый человек. Ему известны права Господа и людей, а также свои обязанности по отношению к людям и Господу. Он любит и ценит меня и не может опрометчиво бросать такого рода обвинения и без особой причины так обходиться с нами. Позову этого проклятого, тогда все станет ясно.

***

Позвал Ибрагим Иезекиля, не найдя ничего предосудительного в поведении Иосифа и Махмуда, и повторил ему все то, что говорил его братьям. Иезекиль же счел знаком особого своего достоинства, если он прямо расскажет деду о том, что случилось.

– Знаешь, дед, почему я перечил тебе, когда ты вернулся от ее отца и объявил, что мы меняем направление, возвращаясь туда, откуда пришли?

– Не знаю, и даже в голову не приходит.

– Дочь благодетеля нашего не раз бывала у меня, интересовалась разными украшениями. И вот зашла она как-то узнать, придется ли одно ожерелье ей впору. Тут я и попытался ухватить ее за грудь, но она вырвалась от меня. А служанка ее тем временем дожидалась снаружи. Тогда я нагнал девушку у выхода из шатра, обхватил одной рукой, а другой зажал ей рот и потащил в дальний угол. Я готов уже был совершить задуманное, потому что знал, что теперь, опасаясь позора разоблачения, она вряд ли осмелится звать на помощь, однако девушка взмолилась и поклялась, что завтра сама придет ко мне. Но не это остановило меня, а голос служанки снаружи, торопившей ее домой. Пришлось согласиться отсрочить задуманное в надежде продолжить его сегодня. А сегодня я вдруг узнаю, что мы уходим, вот и не одобрил твоего решения. Лучше бы я пошел вместе с ними и получил наконец то, что желаю.

Когда Ибрагим услыхал историю Иезекиля с дочерью их хозяина, шейха племени, земля словно ушла из-под его ног. Он вскочил со своего места и с такой силой ударил Иезекиля, что у того из носа пошла кровь. Потом закричал, призывая на помощь Иосифа и Махмуда, и когда они явились, велел связать Иезекилю руки и наказал им:

– Убейте его, если будет сопротивляться.

Иезекилю стало ясно, что дело серьезное, поэтому он позволил себя связать, не помышляя о сопротивлении. Потом Ибрагим велел привести свою лошадь и осла, чтобы везти на нем негодяя. И еще велел принести ему лук и меч. Подпоясавшись мечом и повесив за спину колчан со стрелами, он взял лук в руку, чего не делал уже очень давно, ведь мудрецу и наставнику своего народа к помощи лука прибегать незачем. Но на этот раз он решил его прихватить, опасаясь, как бы Иезекиль не бежал по пути к шейху.

Иезекиля посадили на осла, и тот потрусил в сторону каравана почтенного шейха. Ибрагим взобрался в седло и поехал вслед за ослом, подгоняя того, если он упирался, палкой. Как только вдали показались очертания шатра шейха в окружении шатров его племени, Ибрагим увидал, как от них отделился всадник и на всем скаку помчался к нему.

Узнал Ибрагим серой масти кобылу, а по осанке всадника понял, что это друг его.

– Видимо, кто-то предупредил его, что я еду по следу и везу кого-то на осле, – решил Ибрагим. – Видимо, сообразил он, что я догадался, по какой причине решил он расстаться со мной и воткнул на стоянке копье в муравейник, давая тем самым понять, что не желает моего соседства. Шейх отправился мне навстречу, чтобы в племени не узнали о моем визите, потому что, если они о нем узнают, шейху сложно будет себя вести, и тогда, согласно обычаям племени, да и всех арабских племен, слово его будет жестоким: смерть посягнувшему на честь женщины против ее согласия и смерть обоим, если согласие было взаимным.

Приблизившись к Ибрагиму, шейх соскочил с седла, вслед за ним спешился Ибрагим. И тут, вместо того чтобы протянуть Ибрагиму руку или сказать приличествующие случаю слова, шейх заключил его в объятия, осыпал его поцелуями в лицо, лоб и шею и, всхлипывая, произнес:

– Прости, брат, ты для нас образец мудрости, а теперь я еще больше уверился в том, что ты эталон справедливости, с которой ты призывал нас судить и устраивать нашу жизнь. Я так и знал, что ты поймешь, что оттолкнуло меня от тебя. Я был уверен, что ты утешишь меня и восстановишь справедливость, потому что мне прекрасно известно, что ты живешь в угоду Аллаху. С тех пор как арабы вняли твоим законам и пошли по твоим стопам, ты творишь справедливость по отношению к людям, и люди должны воздать тебе справедливостью. Ты поступил, как я и думал, потому что не сомневался в том, что ты воздашь мне по справедливости и обелишь мое лицо. Но прошу тебя, брат мой, пример мой и пример для всех нас, не поедем туда, где собралось племя. Давай решим наше дело здесь, только ты и я, и не скажем им, что случилось.

– Мне стало известно все, – заговорил Ибрагим, – и я доставил тебе негодяя живьем, чтобы ты убил его вот этим мечом.

Ибрагим достал меч из ножен и вложил его в руку шейха. Шейх, не сводя глаз с Иезекиля, несколько раз встряхнул меч в руке и сказал Ибрагиму в ответ:

– Я свое получил, брат мой и пример для подражания. Я отпускаю его и не стану его убивать. Пусть наказание станет делом Господа твоего, Ибрагим. Но я прошу тебя, оставь мне этот меч и гоните с сыновьями Иосифом и Махмудом отверженного сего. Я убью его этим мечом, если он когда-нибудь мне попадется. Даю ему день и ночь, чтобы убраться.

Принял Ибрагим все пожелания шейха, потом обнялись они и, сдерживая рыдания, разъехались.

***

Ибрагим, не мешкая, прогнал негодяя Иезекиля. Он дал ему одного верблюда, чтобы везти шатер и орудия ремесла вместе с принадлежавшим ему золотом в кошельке, велел держаться подальше и сказал, что Иосиф и Махмуд убьют его, если он попадется им на глаза. И то же самое случится, если по истечении дня и ночи он попадется на глаза своему должнику, шейху племени, его сыновьям и любому мужчине из их племени. Всем племенам в округе было объявлено, что Ибрагим с внуками отреклись от Иезекиля и изгнали его из-за размолвок в вопросах веры и жизни, а также из-за его дурного нрава.

***

После ухода Иезекиля зажил Ибрагим с женой и внуками своими Иосифом и Махмудом счастливо и спокойно. Шло время, и все шире и глубже становилась любовь к ним людская, и множилось число идущих к ним спросить мудрого совета в вере или житейских делах.

***

В октябре, когда деревья сбрасывают свой летний наряд, трава высыхает, и животным остается ее на пропитание самая малость, да еще остатки семян. Есть среди растений пустынная трава, именуемая зурейджи[7]за свой белесый цвет, в котором зеленый слегка разбавлен водянистым. Арабы не очень-то разбираются в оттенках и после белого с черным ищут в предметах такие основные цвета, как красный и желтый, зеленый и синий, и цвета ореха. Тем не менее растение это прозвали зурейджи. Следует сказать, что цветам между белым и черным прежде особого значения не придавали, довольствуясь этими двумя. Другие цвета вошли в жизнь арабов позднее. Другие цвета стали носить мужчины, когда им неудобно было ходить в белом, ведь белый цвет не выносит грязи и не любит работу. Не переносит он и цвета крови, если, например, воин получил в бою рану. Кто духом слаб, тому на войне лучше одеться в черный или в другие цвета, ведь сохранить в чистоте белый ему не удастся. Слабый не сможет гордиться им, обагренным праведной кровью, которой гордится его народ, если она пролита за справедливость.

***

Пастухи часто собирали семена зурейджи, солили их, предварительно вымочив, жарили на сковородке без масла, а потом ели просто так или с финиками, привезенными из Ирака, но в этом случае уже не солеными. Еще семена вываривали в воде. Тогда из них выделялось масло, похожее на белое молочко, из которого делали тюрю. Конечно, в доме Ибрагима подавать такие кушанья было не принято, потому что овец, коз и верблюдов в его стадах было множество.

После ухода отверженного дожди полились как из ведра, а овцы стали давать приплод дважды в год.

Сказал Махмуд, обращаясь к деду:

– Знаешь, отец, с тех пор как нас оставил Иезекиль, добро дождем изливается на нас после долгих засушливых лет и месяцев. Даже овцы стали плодиться два раза в год!

– Да, сынок, добро это явил в нашем мире Аллах, но еще большее добро ждет того, кто трудится праведно, в мире ином, где примет его Господь милосердный.

– Веруем в Господа нашего. Нет Бога, кроме Аллаха. Аллах велик! – в один голос проговорили Махмуд, Иосиф и Халима Добрая, потом заговорил Иосиф:

– Я заметил, что Иезекиль окончательно испортился после своего долгого пребывания в Вавилоне, где наслушался рассказов потомков тех, кого невольниками привели туда вавилоняне. Он сам мне об этом рассказывал. Среди них много священнослужителей из числа тех, что были взяты в качестве пленников. В те времена им было запрещено выходить за городские стены. Иезекиль говорил, что они знают толк в религии и обучились в Вавилоне волшебству и что они – потомки пленников, которых пригнал Навуходоносор. Предки их, как объяснил Иезекиль, жили в землях по соседству с нашими. Земли те, издавна принадлежавшие стране Аш-Шам, были отобраны ими у населявшего их народа, а потом они расширили свои территории за счет соседей. Так что, когда Навуходоносор пошел на них войной, разрушил их храм и пленил вождей, никто из соседей не поспешил им на помощь. Напротив, говорил Иезекиль, соседние народы, населявшие Аш-Шам, приветствовали то, что сотворил с ними Навуходоносор.

– Почему же, – обратился к Ибрагиму Иосиф, – народы соседних земель остались такими безразличными, когда их завоевал Навуходоносор? Почему они всячески помогали ему в этом?

– Народ этот, насколько мне известно, отмечен особым эгоизмом и всегда стремится использовать тех, с кем соседствует или среди кого проживает. К. тому же по отношению к соседям он предпринимал раньше захватнические и агрессивные действия. Поэтому часто случалось так, что народы, делившие с ним земли или проживавшие по соседству, ничего, кроме ненависти, к нему не испытывали. Ко всему прочему племена Аш-Шама – это арабы, сын мой, и племена Вавилонии тоже арабы, а когда кровь одна, чувства тоже общие.

– До путешествия Иезекиля в Вавилон я во многом с ним не соглашался, но, когда он вернулся оттуда, мы уже не могли прийти к согласию ни по одному вопросу. Он словно другую веру принял. И толкование им ниспосланного Всевышним по меньшей мере не соответствует твоему учению. Он далеко ушел от тех основ, которым ты нас обучил и которым велел следовать во имя веры истинной. Эти расхождения особенно заметны, когда он наставлял тех, кого ты присылал к нам за советами в делах веры и мудрости. Я пытался его поправлять, но он только кричал на меня и не желал ничего слушать, так что приходилось молчать, ведь он старше меня. Моя ошибка, что я не рассказал тебе обо всем сразу. Я боялся, что между вами возникнет раздор, и к тому же надеялся, что он одумается и вернется на путь истинный, но вместо этого он совершил свой бесчестный поступок с дочерью шейха, обидев доброго, благородного и отважного человека.

– Да очернит Аллах лицо его в этом мире до перехода его в мир иной за то, что своими делами он осрамил нас перед людьми, – помолчав немного, добавил Иосиф, и все промолвили в один голос:

– Господь двух миров, да будет так!

– Я тоже, отец, – заговорил Махмуд, – во многом не соглашался с Иезекилем в его толкованиях и в тех советах, которые он давал в мирских и божественных делах. Разве так должно быть, отец, или ты думаешь по-другому? Ибрагим принялся разглядывать звезды. Ночь только начиналась, и все они сидели возле шатра. Стояли первые дни октября, десятого месяца, но все уже были в меховых жилетках. Такая жилетка доходила до пояса или чуть ниже, в отличие от зимних меховых одежд, которые были с рукавами и в длину доходили почти до земли. Этими одеждами часто накрывались ночью, особенно если приходилось спать в одиночестве. Только Халима всегда оставалась в меховой поддевке без рукавов, чтобы они не стесняли ее в работе по дому. К тому же ее место пребывания обычно домом и ограничивалось.

Первые дуновения холода десятого месяца заставили их кутаться в мех, но это была еще нежная прохлада, и все наслаждались ей, возвращаясь в шатер только поспать. Тому же, кто отваживался спать на улице, уже не обойтись было без покрывала.

Когда пришел второй месяц осени, приближение холода объявило о скорой перемене погоды. Глаза Ибрагима блуждали по небу, словно он искал ответ на вопрос Махмуда у Аллаха. Ибрагим будто бы взирал на величие законов Господа, глядя на небо, которое Аллах возвысил без опор и украсил звездами, указующими путь и побивающими чертей. Потом взгляд его перешел на овец с верблюдами, оглядывая блага, которыми Аллах одарил человека, и наконец он заговорил голосом, исполненным уверенности и веры:

– Главное то, сын мой, что мы веруем в Бога единого, Аллаха, да славится имя Его и да крепнет Его могущество. Господь Он наш и Создатель, и нет другого бога, кроме Него. Ему все чаяния и все деяния наши, Ему одному мы поклоняемся, и никому другому. Поэтому мы призваны вершить справедливость, быть правдивыми в словах и делах, отвергать ложное и идти, пребывая друг с другом в мире, по земле, созидая на ней, а не разрушая. Следуйте законам нашим и помните то, чему я научил вас словом и примером. И когда придется вам самим выносить решения, следите, чтобы они были свободны от пристрастий и исходили из того, что обусловлено жизнью и предписано верой. Не следует прокладывать новый путь среди путей проторенных, чтобы вступивший на него не принял вдруг ложь за правду, не подменил и не исказил вечных истин. Чтобы не овладели им беспокойство и страх, чтобы не победили его слабость и лицемерие, чтобы не поддался он гневу или желанию навредить ближним. Чтобы уповали вы при этом прежде всего на Аллаха одного и единственного. Искренние и благие цели и намерения – вот что в этом деле решающее. Нужно жить честно и проповедовать честность, устанавливать справедливость, совершить, кому это по силам, хадж к дому Аллаха, и тогда Аллах мудрый и всемогущий одарит вас благополучием.

Ибрагим снова погрузился в созерцание окружающей их природы. Потом встал и, призвав Халиму и детей последовать его примеру, сотворил молитву.

После молитвы Халима подала к столу что Аллах послал им из дикой птицы, которую Махмуд сшиб палкой и стрелами, состязаясь в охотничьем мастерстве с пастухами.

Отужинав, решили, что пора бы разжечь костер. На ясном ночном небе ярко горели звезды. Их легко было различить глазом и, казалось, можно было до них дотянуться. Махмуд и Иосиф стали соревноваться, называя звезды, а Ибрагим поправлял их, если они ошибались, или рассказывал о звездах то, чего они еще не успели узнать.

– А разве не лучше будет, отец, если ты проведешь между нами границы? Проведи их между мной и Иосифом, чтобы каждый знал пределы того, в чем определено ему призывать людей. Начнем с арабов. К востоку от нас Ирак, неподалеку Аш-Шам, дальше Хиджаз, Неджд и Йемен. Разве не лучше будет, дабы исключить взаимное вмешательство, чтобы ты указал каждому из нас, в каком направлении действовать, чтобы он знал, куда направить свои стопы? – спросив разрешения, обратился к деду Махмуд.

– Ты прав, и вот мое слово, – отвечал Ибрагим, – народы Неджда и Хиджаза, Йемена и Ирака, кроме Ниневии, – это твоя доля, Махмуд, а Ниневия в Ираке и вся земля Аш-Шам, кроме земли Аль-Джазиры, что прилегает к Ираку, – это доля Иосифа. Но помните, что разделение это символическое и не окончательное, разделение временное, а не на веки вечные. Оно указует вам не различия, а лишь то, в каком каждому двигаться направлении. Какие бы ни случились между вами размолвки, пусть решение будет в соответствии с моим законом и в угоду Господу милосердному. Вы ведь двоюродные братья, и всегда помните об этом. Гоните от себя зло и зависть, гоните шайтана из сердец и умов, остерегайтесь пристрастий и сторонитесь чар чужеземцев, особенно их понимания веры. Опасайтесь Иезекиля, как бы не запятнал он вашу веру проявлением жадности и пристрастия и не исказил пути вашего.

– Ты говоришь: избегайте чар чужеземцев, – это я понимаю, но как ты объяснишь, что значит их понимание веры? Разве вера твоя и законы – не для всех людей на земле? Или они предписаны только нашему народу?

Ибрагим, улыбаясь, вглядывался в лицо Махмуда.

– Да, сынок, вера наша и законы для всех людей, но основой для них стал наш народ. Так пожелал Аллах, хвала Ему, поэтому то, что возникло в духе своем и форме – это и есть главное. И когда мы направляемся с призывом к человечеству, какие бы ни открывались пути перед нами и идущими за нами поколениями, которым мы оставим веру в наследство, мы всегда должны возвращаться к ее основе и началу. Что созрело в сосуде народа, что стало плодом его совести и ума, пусть будет нашим компасом, когда мы пойдем к другим народам, пусть станет основой для решений и толкований, потому что другие народы примут веру из наших рук и мы будем для них хранилищем ее тайн, ее пульсом, ее духом и живым примером у ее истока. Расширится перед нами горизонт, уводя далеко-далеко. И народы, стоящие на убеждениях, не имеющих божественного начала, которые лишь верования, рожденные их желаниями или гениями, чтобы, объединив эти народы в одно целое, провести их через века к тем целям, что избрали они для себя, уверовав в истины, к которым мы их призываем, отойдя от прямого нашего наставления, смешают прежние свои верования с новой верой. Будут множиться поколения, а с ними и новшества, что-то будет изменено жизнью, что-то изменят их правители, а то, что унаследовали они из своих традиций и верований, станет основой их веры и обрядов. Учение же новой веры станет только их частью, а не догмой, отменяющей все остальное. Опасность в том, сын мой, что, повинуясь стремлениям, они отойдут от прямого наставления для правоверных арабов, и тогда вера их станет новой верой, хотя и будет называться по имени нашей веры.

– Спасибо, отец мой, теперь понятно.

– Как-то встречал я людей из страны румов[8]. Встретил я их идущими с караванами в Ниневию из земли Аш-Шам и предложил им нашу веру, хотя они чужеземцы и из чужих племен. Правильно ли я тогда поступил? – спросил Иосиф.

– Правильно, Иосиф, ведь вера наша для всех, для арабов и чужеземцев, будь их кожа белой или черной, смуглой или желтой, как в Китае и с ним по соседству. Но только помните оба, что я только что говорил Махмуду. Это касается вас обоих, если каждый пойдет своей дорогой, начав с пути главного и единого.

– Да, отец, мы запомним твои слова. Но ты впервые заговорил об этом.

– Ты прав, об этом я говорю впервые. Но не потому, что Махмуд спросил меня только сейчас. Я все равно сказал бы об этом, если не сегодня, то завтра или послезавтра, потому что призыв наш, доселе ограничивавшийся землями арабов, теперь обращен к народам и землям за их пределами.

***

С того дня каждый из них знал границы для своей деятельности, и каждый принимал и наставлял идущих к нему, как было и прежде, как повелел им Ибрагим. И отправлялся каждый из них по деревням и стойбищам племен или на пути зимних и летних кочевий между землей Аш-Шам и другими областями земли Аллаха.

***

Иезекиль обосновался в племени, соперничавшем с племенем его должника, благородного шейха. Между новым его пристанищем и землями, в которых кочевало племя шейха и где осталась семья его деда, лежало Мертвое море. И едва он поселился в том отдаленном племени, которое мы назовем племенем аль-Мудтарра, тогда как племя доброго шейха – племенем аль-Мухтара[9], как тут же между двумя племенами стали возникать и разгораться раздоры. Чтобы прибыльно сбывать свой оружейный товар, Иезекиль стал натравливать племя на его соседей, побуждать их брать добычу, чтобы они могли расплатиться за его товар и чтобы те, у кого не было денег, могли купить у него для своих женщин золото и серебро.

Козни Иезекиля подкреплялись стихами и пасквилями, сочинявшимися ему за деньги и оскорбительными для шейха племени аль-Мудтарра и его дочерей. А те, кто их разносил, утверждали, будто слышали их из уст шейха племени аль-Мухтара и его поэтов во время летних и зимних кочевий. То же самое при помощи других, а иногда и тех же самых людей, Иезекиль проделывал с шейхом племени аль-Мухтара, рассказывая ему и людям из его племени о соседях то же самое, только наоборот. Но шейх племени аль-Мухтара в том, что доходило до его ушей с другой стороны, обычно соглашатся с мнением Ибрагима. Тот успокаивал его, говоря, что ему известно, чьих рук это дело, что это дело недостойных рук Иезекиля и главное здесь – не поддаваться. А вот шейха племени аль-Мудтарра некому было предостеречь от деяний Иезекиля, который стал вести себя с шейхом так, словно и он, и его племя были ему чем-то обязаны. Иезекиль заявил шейху, что готов изготовить для его племени оружие и, если племя аль-Мудтарра нападет на племя аль-Мухтара, не потребует за него слишком много, ограничившись той суммой, о которой они договорятся. С того дня Иезекиль стал наведываться к шейху племени аль-Мудтарра как дорогой друг и советник, с мнением которого так или иначе считаются. И племя аль-Мудтарра стало все чаще совершать набеги на племя аль-Мухтара, устраивать засады, угонять скот, убивать того, кому не посчастливилось оказаться без защиты. А когда племя аль-Мухтара предпринимало ответные действия, племя аль-Мудтарра уклонялось от прямого боя, скрываясь в заранее подготовленных укреплениях или уходя в горы, где находили они себе укрытие в дальних пещерах, особенно когда племя аль-Мухтара атаковало их большими силами и организованно. Но если они видели, что атакующее их войско не организовано, они набрасывались на него, убивали мужчин, вселяли ужас в детей, а то и убивали их, захватывали скарб и уводили скот, а женщин угоняли в плен.

Когда наступила весна, Иезекиль посоветовал шейху племени аль-Мудтарра переселиться и при этом перейти ту часть территории, которая как зона безопасности разделяла во избежание трений оба племени. При этом было решено, если племя аль-Мухтара окажет сопротивление, напасть на него, захватить стада и имущество, убить мужчин и взять в плен женщин и на этот раз, в отличие от предшествовавших стычек, полностью его уничтожить. Но в случае победы над противником Иезекиль поставил перед шейхом условие:

– Мое главное условие, шейх: в случае вашей победы дочь шейха того племени должна стать моей добычей.

Несмотря на всю жесткость этого условия, ибо шейх племени аль-Мудтарра по законам того времени сам хотел заполучить эту девушку, он, пусть и нехотя, согласился.

***

В последние дни февраля шейх племени аль-Мудтарра велел группе мужчин отправиться с ним и, нарушив запретную границу, расположиться рядом с племенем аль-Мухтара и сказал, что в подходящий момент отдаст приказ о нападении. Иезекиль убедил шейха в том, что самому Иезекилю необходимо остаться в лагере, чтобы следить за домом шейха, выполнять пожелания женщин, а главное, как он сказал, продолжать ковать мечи, кинжалы и копья, ведь война может продолжаться долго. А поскольку дурная натура, попутчик которой – шайтан, а не устои веры, никогда не изменяет себе, как только дом после отъезда шейха опустел, Иезекиль принялся любезничать с женой шейха и щедро одаривать ее украшениями, заманивая в свой дом. Та поначалу возмущалась:

– Я жена шейха, юноша, а главное в преданности женщины – хранить мужчине верность в его отсутствие.

Иезекиль со смехом отвечал:

– Ты не дочь кого-либо из родни шейха и вообще не из его племени и не из его народа. Ты чужая этому племени, и обычаи твоего народа иные, чем обычаи здешних племен. К тому же откуда тебе знать, возможно, шейх не вернется, попадет в плен или погибнет. Тогда тебе, чужестранке, не к кому будет идти, кроме меня.

Иезекиль умасливал ее медовыми речами, а когда наконец одолел, стал торговаться по поводу ее единственной дочери, особенно после того, как та застала их на месте постыдного преступления. Когда Иезекиль приближался к дочери шейха, она покрикивала на него, но он сказал, что единственным способом получить к ней доступ было соблазнить ее мать. И хотя дочери неприятны были и эти слова, и то, что он делал с ее матерью, а мать делала с ним, со временем она стала общаться с ним по-другому, задумав по-своему противостоять неизбежному злу. Как только солнце скрывалось за горизонтом и пастухи возвращались со стадами домой, мать пробиралась в шатер Иезекиля и возвращалась лишь незадолго до того, как свет начинал брезжить на небосводе. А когда дочь всячески ее укоряла, говорила так:

– Оставь меня в покое! Ты не была еще замужем и тебе не понять, что чувствует женщина в отсутствие мужа, которого не любит. К тому же я не из вашего племени, и ваши обычаи не для меня. Твоему отцу, когда он брал меня в жены, было известно, что до него я знала мужчин. Пока его нет и не известно еще, сколько не будет, оставь нас с Иезекилем в покое, и пусть каждый отвечает за самого себя. К тому же, – добавила она, – Иезекиль мужчина сильный и знает, как обращаться с женщиной. Он заботится о нашей семье, пока наши воины отсутствуют. Кроме того, он завалил нас золотом. Смотри, это ожерелье от него и сережки, и этот браслет он подарил. Он взялся сделать мне пояс из золота, украшенный серебром. Когда я сказала, что это слишком дорого, он ответил, что готов отдать мне душу.

Хотя слова матери не заставили дочь вести себя по-другому, время от времени она все же задумывалась над услышанным. Украшения… у нее никогда не было украшений. И хотя отец ее имел средства, он был скуп и не очень-то тратился на семью, держа свою жену и дочь в черном теле и ограничивая их самыми скромными потребностями. Разве не права пословица: «Разломи луковицу и понюхай, будет дочь, точно мать, старуха» [10]? Чего ожидать от дочери, если ее мать не смотрит на своего мужа с любовью, уважением и признательностью, да еще объясняет ей, что именно толкает ее к разврату, как не того, что дочь тоже бросится на дно пропасти, когда рядом нет никого, кто бы ее удержал? И все-таки дочь шейха не желала бросаться в бездонный колодец, в который уже шагнула ее мать, хотя и понимала, что наказание шейха, если он все узнает, не будет строгим.

Да, воспитание принципов, первыми из которых идут устои веры и закон Господа о том, что положено Аллахом всему человечеству и каждому человеку, очень важно для того, чтобы уберечь человека от скользкого пути, уготованного ему шайтаном. Касается ли это женщины или мужчины, отношений между женщиной и мужчиной или любых других дел, всегда есть две вещи, не позволяющие рухнуть тем линиям обороны, которые мы создаем воспитанием. Первая из них – ближайшее окружение, то есть семья, и окружающая среда, то есть школа, дом, друзья, знакомые. Вторая – наказание. Как гласит арабская поговорка: «Кто виноват, но наказания не нашел, тот последнюю черту перешел» или «Последнее лекарство – прижигание».

Наказание, будь оно со стороны закона или все той же семьи, – последний рубеж обороны, когда остальные уже пройдены. Если человеку известно о существовании сдерживающего начала, которое может обернуться суровым наказанием, он сто раз подумает, прежде чем на что-то решится, особенно если его поступок не заставит людей уважать его и не сделает уважаемым его род, а опозорит его перед людьми и Аллахом. Подумав о последствиях и наказании, он не только перестанет колебаться, но и вообще воздержится от дурного поступка, стремясь к спасению души и уберегая ее от запретных желаний. Поэтому Аллах, хвала Ему, обещал поклоняющимся Ему праведным и чистым душам рай с его прелестями, остерегая их от геенны огненной, а неверующим и заблудшим уготовал гореть в аду. Господи, упаси от жара его и от страданий души в нем перед ликом Твоим!

***

В ту ночь Иезекиль изображал целомудрие, заявляя, что голова его занята важными мыслями. Когда жена шейха спросила его, что с ним, он отвечал:

– Не дает мне покоя мысль, что дочь твоя расскажет все отцу, когда тот вернется, и тогда наше с тобой положение станет опасным, да и приговор заранее известен – неминуемая смерть.

Она пыталась отвлечь его от дурных мыслей, уверяя, что дочь не проговорится, но Иезекиль все твердил:

– Обязательно проговорится, и даже если шейх пропустит ее слова мимо ушей, дядья ее не дадут нам жить спокойно.

– Что же делать? – спросила она.

– Единственное, что мне остается, чтобы мы были в безопасности, это соблазнить ее.

Жена шейха даже вздрогнула от такого бесстыдства.

– Успокойся! Я вовсе не собираюсь делать с ней то, что сделал с тобой. Просто хочу привязать ее к себе, например, поцеловать ее или чтобы она переспала со мной в одной постели, но так, чтобы я не получил от нее известного. А мы бы с тобой договорились, и ты застала бы нас в постели и набросилась бы на нас с бранью. Дочь твоя постыдится тогда открыть нашу тайну своему отцу. Разве тот, кто участвовал в преступлении, не стремится скрыть его всеми средствами?

Сказав так, он понял, что перестарался. Но нет ничего, что так трудно удержать, как язык.

***

Шейх племени аль-Мудтарра приблизился со своими людьми к землям, где расселились семьи племени аль-Мухтара. Когда ему доложили об этом, он приказан двигаться дальше, пока они вплотную не подошли к пастбищу верблюдов племени аль-Мухтара.

Определив каждому из своих людей место, где будет стоять его шатер, шейх велел им слезать с верблюдов. В каждом шатре, поскольку ни женщин, ни детей с ними не было, должна была расположиться группа мужчин, способных носить оружие и сражаться.

Шейх наметил место для своего шатра и, как полагается, указал места справа и слева от него знатным людям своего рода, наказав им, чтобы не забыли обратить диван[11] к востоку, а другая сторона шатра тогда смотрела бы на запад. Когда ему возразили, что все равно, как ставить шатры, ведь семей с ними нет, шейх закричал на подавшего голос:

– Ты что, осел, желаешь презреть наши обычаи и законы лишь потому, что мы придумали такой план, чтобы застать врага врасплох? Если шатры поставить не так, как положено, любой прохожий заподозрит, что здесь что-то не так, примет нас за чужаков и расскажет все шейху аль-Мухтара и его людям. Что тогда останется от нашего плана?

Мужчины сгрузили поклажу с верблюдов и принялись разбивать шатры. Только они поставили шатры для шейха племени и других шейхов, как на горизонте показался силуэт приближающегося каравана. Насколько удалось рассмотреть издалека, ни верблюдов, ни лошадей в караване не было, одни ослы. И народу набиралось семей на десять, не больше. Шейх повелел было встретить караван на подступах к лагерю, чтобы не позволить ему подойти к стоянке, но передумал, после того как один из старейшин сказал:

– Если сделаешь так, нами еще больше заинтересуются и что-нибудь заподозрят.

Прошло немного времени, и с ними поравнялся предводитель каравана, выкрикивая приветствие шейху:

– Для нас большая честь, шейх племени аль-Мудтарра!

Шейх аль-Мудтарра знал этого человека, особу знатную среди цыган, которые кочевали от племени к племени. Женщины их танцевали там, куда их зазывали, начиная с дома главного из старейшин. За шейхом другие предводители племени попеременно звали цыган к себе, чтобы устроить праздник. Обойдя дома всех желающих, цыгане переходили в другое племя и в другие шатры. За счет этого цыгане и жили, никогда не работали и не владели никаким ремеслом. Обходящих дома цыганок сопровождали мужчины. Танцевали цыганки покрыв волосы платками, но могли и снимать их, если кто-то из них оставлял свой платок у шейха в знак расположения и как знак того, что она вернется к нему после танца, или если вставал кто-либо из присутствующих и требовал, чтобы ему непременно вручили платок. Счастливый обладатель платка знал, что его хозяйка после танцев и песен непременно присядет отдохнуть рядом с ним. После чего снова продолжались песни и танцы, и так могло продолжаться до рассвета.

Днем цыгане спали и отдыхали, по ночам бодрствовали. Бродили они по пустыне и по деревням или разбивали табор на окраинах городов. Никто не причинял им вреда, не нападал и не заставлял делать то, что им не по душе, никто не принуждал цыганок к тому, что им не хотелось. Так они и жили в те времена и до недавнего времени, хотя сейчас их жизнь несколько изменилась. Гуляния стали устраиваться в городах, в тех домах, где могли платить деньгами, и прежде всего нечестивыми деньгами, которые станут жечь руки на Страшном суде и позорят людей на этом свете. Добыты те деньги бесчестной спекуляцией и сомнительными сделками или торговлей с прибылями сверх положенного Господом, отняты у сирот и бедняков, или воровством, наказуемым в этом мире отсечением кисти или головы, если дело откроется, а в лучшем случае длительным заключением. Некоторые цыганки стали склоняться к распутству, не проявлять целомудрие, и если ранее напасть на цыгана почиталось за позор и бесчестие, сейчас это не редкость. А творящие такое никаких угрызений совести не испытывают, хотя в былые времена считалось, что мужчина унизит себя, если нападет на человека, который ему не ровня. Исчез этот барьер еще и потому, что цыгане, осев на земле и отказавшись от бродячей жизни, когда они нигде не задерживались подолгу, стали теперь иметь общие со всеми права и обязанности, включая военную службу, к которой они раньше не привлекались. Но в Ираке, насколько нам известно, когда цыган призывали на военную службу, каждый старался держаться поближе к начальствующей особе: кто-то заслужил доверие незадачливого военачальника, устраивая ему на отдыхе гуляния с танцами, кто-то нашел иной способ.

Цыганки в былые времена не позволяли мужчинам вольности, а только пели для них и танцевали, и никто не посягал на них, а все потому, что арабы не считали цыган равными себе и осуждали тех, кто брал цыганок себе в жены или решался на них напасть. Вот и свободны были цыгане бродить, где им вздумается, и днем и ночью, от племени к племени, и, пожалуй, никто из тогдашних арабских племен такой свободы не имел.

Хотя старейшины племени цыганам не доверяли и сам шейх сделал вид, будто бы, как и все, им не доверяет, на самом деле их появление его обрадовало. Причина недоверия была очевидной: если цыгане сегодня с нами, завтра они могут перекочевать к племени аль-Мухтара, а нравы их таковы, что, что бы они ни увидели, плохое или хорошее, об этом немедленно узнают и другие. Именно об этом и говорил один из старейшин, досадуя на то, что цыгане появились неизвестно откуда, но шейх уже обратился к цыганскому предводителю:

– Становитесь здесь, – указал он на место неподалеку от своего шатра с той стороны, где заходит солнце. – Пусть ваши шатры будут к западу от шатров племени и не перемешиваются с ними. Выберите овцу, зарежьте ее и приготовьте себе на ужин. Простите, что не оказываем вам должного гостеприимства, мы и сами в пути.

– Что же вы, уважаемый, путешествуете и ночью? – спросил цыган.

– Нет, – отвечал шейх, – но мы пришли сюда незадолго до вас. Вот закончим ставить шатры, тогда и позовем вас устроить танцы.

Как только предводитель цыган выбрал овцу из стада шейха и приволок ее туда, где расположилась его родня, ему пришло в голову отправиться к шейху племени аль-Мухтара, чтобы взять у того хлеба, дабы было с чем кушать мясо, ведь хлеба шейх аль-Мудтарра ему не предложил, и рассказать ему обо всем увиденном, заслужив тем самым его расположение.

– Шейх племени аль-Мухтара лучше этого шейха, он и его племя благородней, – вслух рассуждал предводитель цыган. – Если сегодня этот шейх и приветил нас по одному ему известной причине, то раньше он не раз, бывало, гнал нас от своего становища и не давал пропитания. Даже когда мы пели и танцевали для него, ничего стоящего от него нам не перепадало. Пришли они сюда напасть на племя аль-Мухтара, это очевидно, иначе почему с ними нет ни детей, ни женщин, а только воины с мечами и копьями. Они хотят напасть на аль-Мухтара врасплох, поэтому, если я предупрежу вовремя шейха, он достойно мне отплатит и мы станем с ним на короткой ноге. Расскажу обо всем ему наедине и попрошу никому этой тайны не выдавать. Как бы не посчитался потом с нами шейх племени аль-Мудтарра.

– Да, – продолжал он, – я должен сделать это немедленно. Нельзя упускать такую возможность, нельзя, чтобы племя аль-Мухтара упустило возможность подготовиться к нападению.

Не раздумывая дольше, он отправился туда и, уединившись с шейхом аль-Мухтара, поведал ему все, что видел, а заодно и свои подозрения.

Шейх племени аль-Мухтара отблагодарил его, пожаловав мешочек с золотыми монетами и пообещав отблагодарить при случае сверх того. И еще велел собрать в соседних шатрах хлеба, чтобы цыганскому предводителю было с чем вернуться в лагерь, где расположились мужчины племени аль-Мудтарра.

***

Мужчины племени аль-Мухтара стали готовиться встретить воинов аль-Мудтарра как положено. Шейх велел своим людям всячески уклоняться от столкновений с мужчинами аль-Мудтарра и ни в коем случае не давать им повода для нападения. Предприняли целый ряд мер. Шейх приказал выгонять овец и верблюдов на пастбища не мужчинам, а женщинам, и не в обычные места, а в другую сторону, с тем чтобы между ними и ожидаемыми гостями всегда оставались мужчины. Велел освободить первый ряд шатров, ближайший к племени аль-Мудтарра, а мужчинам с мечами и копьями сосредоточиться в следующем ряду. Всадникам с лошадьми предписано было скрыться в лощинах, расположенных за шатрами и справа и слева от них.

Настало утро. Предводитель цыган сделал все, чтобы воины аль-Мудтарра бодрствовали этой ночью, веселясь и потягивая вино под цыганские песни и танцы, дивясь выступлениям акробатов и всю ночь не смыкая глаз. Предводитель цыган пропел последние два куплета, подыгрывая себе на ребабе[12]:

Вокруг тех, кто меня полюбил, я кружу,

Словно кружится волчья стая,

Высоко знамя искренности я держу,

И, быть может, затянется рана.

К любимым навстречу спешащего

Дорога дальняя не утомит,

Привет мой сердечный и пламенный

Вам принес ветерок любви, -

и покинул дом шейха, который незамедлительно приказал своим людям садиться в седло и атаковать лагерь племени аль-Мухтара.

Не встретив на своем пути ни овец, ни верблюдов, воины аль-Мудтарра устремились к шатрам. Здесь они не обнаружили в первом ряду даже в самом большом шатре, принадлежавшем шейху, ни одной живой души и решили, что мужчины противника, испугавшись их приближения, разбежались, вместе со своими стадами, куда глаза глядят и оставили шатры как они были, со всем скарбом. А раз напали они, чтобы грабить, спешились все без исключения, включая шейха, и стали соревноваться, кто ухватит первым ковер, а кто покрывало. Кто-то тащит мешок с финиками, кто-то мешок с мукой. Каждый хочет опередить другого, пусть ради ничтожного количества ячменя или кукурузы, масла или оливок. Что удалось добыть, тут же навьючивали на лошадей.

Небольшая группа всадников из нападавших заметила на горизонте пыль, поднятую удалявшимися стадами, и бросилась им вдогонку. Но именно в этот момент шейх племени аль-Мухтара понял, что значительная часть нападавших отяготила себя добычей, и дал своим притаившимся в лощинах всадникам сигнал к атаке. Со всех сторон на воинов аль-Мудтарра обрушились люди, каждый по своему назначению, верша копьями и мечами в их рядах свое дело. В это же время отряд всадников ринулся догонять преследовавших стада овец и верблюдов, чтобы кого взять в плен, а кого предать мечу. Многих удалось пленить, многие полегли, но никто в тот день не ушел. Отпущены были впоследствии лишь те, кто заплатил выкуп взявшему его в плен и известную долю шейху.

Так даровал Аллах победу справедливо оборонявшимся над алчным и вероломным противником. Спастись удалось не более трети нападавших. Они бросились врассыпную, заметив, что шейх племени аль-Мудтарра, обнаружив себя в столь затруднительном положении и бросив на землю добычу, погнал свою лошадь во весь опор, даже не опробовав свой меч в деле.

Да, шейх аль-Мудтарра бежал. А как было еще спастись от верной смерти пусть даже ценой позора тому, кто обрек себя жить в слабости и изгнании, а не возвысить свою душу, стяжав гордость и славу?

***

В отсутствие шейха племени при поддержке его жены методами прельщения и наущения на пустоте, возникшей с уходом племенной знати в поход, Иезекиль собрал вокруг себя приспешников из тех, кто был слаб душой. Как только освободилось для него место, Иезекиль стал ведать делами, которыми прежде ведали шейх или его родственники, и привлек к себе корыстных и слабодушных. Именно так слабое течение устремляется в низины, а не поднимается на возвышенность. Крысы находят себе лазейки в любой дыре, змеи гнездятся на ветхих крышах и среди развалин. Так же и черти гнездятся, как скорпионы в их сумрачных норах с затхлым воздухом, в закрытых комнатах домов, куда не проникают солнечный свет и свежий воздух.

Разве мало есть людей даже в нынешнее время, которых бросает в дрожь в присутствии власти? Они лицемерят повелителю, хотя и не верят в него и в его предназначение. Стоит тому удалиться с глаз или оставить трон, стоит ослабеть в его руке мечу или плетке, как их языки тут же покроют его злословием. Как только приходит ему на смену другой, сразу забываются старые клятвы в верности, словно их никогда и не давали. Если же власть предержащий личным примером, принципами и глубиной самопожертвования снискал у людей доверие, то, хотя он и должен постоянно являть свое присутствие, как того требует осуществление его власти, его живой пример увлекает людей за собой, и даже в его отсутствие его влияние не ослабевает, пусть даже он умер или погиб.

Зная все это, понимаешь, как и почему многие герои стерлись из людской памяти. Но, ведая и обратное, понимаешь глубину почитания господина нашего Али, господина Хасана и господина Хусейна, да будет доволен ими Аллах и благоволит им и другим праведникам и всем, в благочестии своем творившим добро, до Судного дня. Родословная семьи господина нашего Али запечатлелась навеки, хранимая Аллахом, да славится имя Его, памятью тех, кто восходит к ней, и человеческой любовью. И если при жизни господина Христа последователей его и апостолов насчитывалось немного, то после восшествии его на небеса их число неизмеримо возросло. Только число приверженцев иудейской веры не умножилось, потому что вера эта зиждется сейчас вовсе не на скрижалях Моисея, да пребудет он в мире, а на том, что измышлено и записано иудейскими священнослужителями и учеными мужами во времена их пленения в древнем Вавилоне, и было добавлено впоследствии по заговорщицкой и разрушительной теории всемирного сионизма. Поскольку для разумных людей все это оказалось неубедительным, число приверженцев этой веры постепенно таяло, а не росло, хоть она и считается старейшей после учения единобожия Ибрагима[13], возлюбленного Аллахом, отца пророков.

Если ряды приверженцев ислама, вручивших себя Господу, в Хиджазе до и после взятия Мекки были весьма немногочисленны, то после смерти пророка Мухаммада, да благословит его Аллах и приветствует, число мусульман многократно умножилось. В эпоху Омейядского государства влияние их распространилось до юга Франции на западе и до Китайской стены на востоке.

Но разве те, кто слаб достоинством и не годится в пример для подражания, оставят память о себе в умах и сердцах? Разве заслуживает добрых слов шейх племени аль-Мудтарра, принять которого в качестве повелителя люди его племени оказались вынуждены после внезапной смерти его отца, хотя знали все, что он не заслуживает звания шейха и ему не соответствует? Разве оставит он добрую память о себе, тогда как в племени аль-Мухтара достойными людьми на совете и при полном согласии избран был шейхом тот, кто обладал нужными качествами для управления племенем? Возможно, именно в этом одна из причин того, что соперничество между двумя племенами не утихает.

И решили недостойные, во главе с Иезекилем, что настало самое время ловить в воде, замутненной ранее пролитой кровью, копытами верблюдов и лошадей в непрерывных столкновениях, но не доходило еще до того, чтобы одно племя напало целиком на другое, как напало племя аль-Мудтарра во главе со своим шейхом и вождями разного ранга и положения на лагерь племени аль-Мухтара.

В племени аль-Мудтарра было тревожно и неспокойно. Казалось, мыслями люди его заодно, но в сердцах их царила разрозненность. После того как Иезекиль добился от жены шейха всего желаемого, он пригласил и поселил рядом с шатрами племени немалое количество румов. Так удвоилось число людей в племени аль-Мудтарра, а может, и того более, столь велико было стремление Иезекиля сбыть как можно больше своего товара.

В такой обстановке достигла их весть о поражении шейха с воинами при нападении на племя аль-Мухтара, опередив возвращение самого шейха к шатрам своих соплеменников.

***

Жена шейха племени аль-Мудтарра сначала было вышла из себя, выслушав план Иезекиля, как заманить ее дочь к нему в постель, и убежала, оставив его той ночью одного. И на следующий день она не пошла к нему, но когда наступила полночь, почувствовала, что никак без него не может. Сон не шел, и она мерила шагами комнату взад и вперед.

– До сих пор не спишь, – спросила дочь, оторвав голову от подушки, – и не пошла сегодня, куда обычно?

Спросила с насмешкой, словно знала все, едва сдерживая внутри себя смех, за которым скрывалась душевная боль.

– И вчера, заметила я, вернулась ты рано, а потом до рассвета не могла уснуть.

Услышав такие слова от своей дочери Ляззы, почувствовала мать, хоть и угадывалась в них насмешка, что не было в них ни злобы, ни упрека за ее скверные деяния. В сказанном слышалось что-то отличное от прежнего ее поведения, словно сочувствие подруги, узнавшей о своей подруге такое, что разрывает ей душу. Так, по крайней мере, ей показалось, и поэтому она заговорила с дочерью:

– А ты пойдешь со мной, если я пойду?

– А что я буду там делать? Мне-то зачем идти? Мать отметила про себя, что это было сказано с изумлением, а не с осуждением.

Тогда мать рассказала дочери, что поссорилась накануне с Иезекилем и ей пришлось покинуть его дом.

Лязза не стала спрашивать о причине ссоры, сообразив, что мать, скорей всего, рассказывать о ней не захочет.

После недолгого колебания, в котором воздержанности было больше, чем неприступности, а притворства больше, чем истины, сказала Лязза:

– Пойдем, но в шатер я с тобой не войду.

– Почему же? Время уже позднее, ты замерзнешь, если останешься снаружи.

– Шатер у Иезекиля не больно-то просторен, стоит всего на двух столбах. Если я войду внутрь, это стеснит вас, – продолжала упорствовать дочь, несмотря на все попытки матери уговорить ее.

– Хорошо, но если почувствуешь, что замерзаешь, зайди хотя бы в диван.

– Не волнуйся.

Они направились к дому Иезекиля, и, войдя в шатер, жена шейха бросила ему:

– Я пришла не из-за тебя, а чтобы выбрать подарок для Ляззы.

– Товар перед тобой, выбирай, – сказал Иезекиль, открывая большой деревянный сундук.

Выбор остановился на ожерелье.

– Принеси мне зеркало!

Иезекиль повесил зеркало на поддерживающем шатер столбе. Приложив ожерелье к шее, чтобы посмотреть, хорошо ли оно, жена шейха сделала вид, будто никак не может его застегнуть.

– Помог бы мне, Иезекиль!

– Ради тебя все, что пожелаешь, – ответил он, усмехаясь.

Иезекиль взял сзади оба конца ожерелья, приблизился к ней вплотную, но не успел застегнуть, как вдруг она обернулась и обхватила его обеими руками. Иезекиль тоже обнял ее, и в их объятии было что-то от страсти, навеянной шайтаном. Так продолжалось долгое время, а после она сказала:

– А знаешь, Лязза сейчас за порогом.

– Куда же это она направилась? – удивился Иезекиль, поняв так, что она отправилась куда-то из дома своего отца.

– Не за нашим порогом. Она пришла со мной и теперь дожидается за твоим порогом, чтобы вернуться вместе со мной домой.

– Что ж ты раньше не сказала? Разве можно было оставить ее там в такой холод?

Вид у него был такой, словно он озабочен дочерью больше, чем матерью.

Жена шейха притянула его к себе.

– Она не замерзнет. Иди ко мне.

Но Иезекиль не унимался.

– Как же так, о мать Ляззы? Ты считаешь, что так и должно быть? Думаешь, я соглашусь с тем, чтобы моя гостья стояла за порогом?

В словах этих было немало притворства, ведь гостеприимство было не в обыкновении Иезекиля. Но он продолжал говорить, одеваясь и стаскивая с кровати меховую накидку.

– Держи покрывало. Пойду укрою им Ляззу, если она не пожелает переступить порог. Ты за мной не ходи, я скоро вернусь.

– Хорошо, только не задерживайся.

Выйдя, Иезекиль увидел Ляззу, присевшую на корточки недалеко от входа. Поздоровавшись с ней, он приблизился, чтобы набросить ей на плечи накидку.

– Благодарю, но я в этом не нуждаюсь, – отстранилась она.

Иезекиль пытался и так и так, но она отказалась.

– Но почему? – наконец спросил он.

Лязза кокетливо рассмеялась или хотела, чтобы ему так показалось.

– Говорят, в твоем мехе много вшей, потому что ты не моешься. Это правда?

– Что?

– Почему ты не моешься? Если у тебя нет шанана[14], то у нас его предостаточно. Завтра могу принести тебе или прислать со служанкой.

– Приноси лучше сама.

– Хорошо. А еще мне хотелось бы получить ожерелье. Сегодня я просила мать подобрать его, но лучше завтра я выберу его сама. К тому же днем выбирать сподручней, чем ночью. Скажи матери, что ожерельем я займусь завтра.

– Охотно, – ответил Иезекиль, – а накидку я положу на ночь у печи, чтобы выкурить вшей, потом вытряхну хорошенько, а если день выдастся солнечным, оставлю на солнце. Завтра найдешь меня и мою одежду в самом лучшем виде, – пообещал он, явно заискивая.

Слабый свет от лампы пробивался через полы шатра. Они не могли видеть лица друг друга, и только глаза поблескивали в темноте.

Вдруг раздался голос матери Ляззы:

– Иезекиль!

– Оставь меня, – сказала Лязза, – ступай к ней.

Иезекиль отметил, что она не назвала ее матерью.

Да и разве заслуживает того развратница, чтобы дочь называла ее матерью? Разве не разврат творит она, да еще с чужеземцем, да еще не скрываясь от собственной дочери?

– Прошу, сделай это ради меня, – сказал Иезекиль, теребя бороду, – войди в шатер, посиди хотя бы у входа, а я буду с ней на женской половине.

В голосе его словно бы слышалось скрытое предупреждение. Как будто он готовил ее к тому, что ей предстоит испытать, когда она услышит их голоса.

– Так и быть, – ответила девушка, поднимаясь, и вошла на мужскую половину шатра, а он скрылся на половине, где ждала его жена шейха. Ничто не отделяло их от Ляззы, кроме завесы, сотканной из овечьей шерсти вперемешку с шерстью козла, и плетеной перегородки из стеблей камыша.

– Ну что? – спросила жена шейха, как только Иезекиль вернулся.

– Ничего.

– В любом случае, я сделала то, что ты просил. Остальное за тобой, хотя все это мне не нравится.

Замысел Иезекиля не внушал ей доверия, но она попыталась выразиться осторожно, чтобы не задеть его. Попытка не прошла незамеченной.

– Ты должна мне помочь.

– Но как?

– Ты знаешь как. Вспомни, что тебя привлекло во мне, прибавь к тому, что ты узнала, когда стати мы ближе, – сказал он, смеясь.

– Дурачок! Чувства девушки, не познавшей мужчину, не похожи на чувства зрелой женщины. Я могла бы обойтись и без тебя, подвернись мне кто-то другой. Разве та, что недовольна своим мужем, вот такая жена шейха вроде меня, ищет для близости не того, кто не привлекает к себе внимания, о ком люди и подумать ничего такого не могут? Так что будь спокоен. Для Ляззы ты ничем не привлекателен, – отвечала она, рассмеявшись.

– Человека делает окружение, и малый всегда идет по следам тех, кто старше. Так что, когда она своими глазами увидит, как мы с тобой близки, она станет ко мне благосклоннее. К тому же она молода, а в лагере не осталось мужчин, кроме стариков и тех, кто еще не умеет обращаться с оружием. Глядишь, ее взгляды и переменятся. Но главное, ты должна рассказать ей о нас все до мельчайших подробностей. Возможно, это пробудит в ней интерес. Многие девушки и юноши в этом возрасте стремятся познать неизведанное, которое шайтан нашепчет им на ухо. А все из-за любви или обычного любопытства или из-за желания доказать себе, что они уже повзрослели.

Поняв, что с шайтаном он явно перестарался, Иезекиль решил сразу же исправить положение:

– Обычное дело. Это как овцы ведут себя с баранами, когда подрастают.

– Это ты хорошо сравнил, но лучше бы ты сказал, как козочка с козлом, тогда было бы на нас похоже, – поправила его мать Ляззы. – Но далеко не все женщины похожи на меня, Иезекиль, и не все девушки такие, как тебе хотелось бы. Тут дело зависит от внутренней стойкости и от страха перед наказанием.

Последнюю фразу она произнесла так, словно сама себя укоряла, а может, случайно оговорилась, но что слетело с языка, поймать уже невозможно.

– Я все же надеюсь, что если ты расскажешь ей без утайки о наших отношениях, это ее привлечет. Может, она что-то услышит, сидя за загородкой. Да и не думаю я, что она боится наказания шейха, ведь шейх наш, насколько я знаю, нередко смотрит на происходящее сквозь пальцы.

Мать Ляззы шлепнула его по щеке тыльной стороной ладони.

– Глупец, не шейха надо бояться, а его родню. Племя большое, и даже если удастся избежать наказания шейха, где гарантия, что нас не постигнет наказание племени и других его предводителей?

– Что бы там ни случилось, я тебе помогу, а ты поможешь мне, так что все будет в порядке, – успокоил ее Иезекиль, а потом поинтересовался злорадно: – А что, все шейхи такие же, как отец Ляззы?

– Нет, не все, хотя и таких немало. Но посмотри на шейха племени аль-Мухтара. Хоть он и наш враг, дурного слова о нем мы не слышали. Я вообще не пойму, зачем нашему племени нужно было на них нападать. Не вижу причины, кроме зависти в сердце у шейха, которую ты же и расшевелил. Не знаю, что вас объединяет, разве что общая жадность. Или что-то мне не известное.

Иезекиль вдруг рассмеялся и развязано спросил:

– А что, примете вы меня новым шейхом, если старый шейх в этом походе погибнет?

– Господи, да минует его сия чаша, – сказала она, но Иезекиль заметил, что слова эти были не от души. И уж набожности-то в них точно не слышалось.

– Я просто так спросил. Я и сам желаю ему возвратиться невредимым.

– Что бы там ни случилось, не будем торопить судьбу, – одеваясь, сказала она, – припозднились мы сегодня с тобой, а холод там уже Ляззу за ребра взял.

Так закончила она разговор, словно желая, чтобы тема его оставалась открытой, или, по крайней мере, надеясь, что будет именно так.

***

На другой день пришла, как и обещала прошлой ночью, Лязза. Матери она сказала, что идет выбирать ожерелье. Та была занята разговором со своими подругами, женами шейхов, пришедшими ее навестить, и ясно было, что дочь отправляется без нее.

– Возьми с собой кого-нибудь из рабынь, – крикнула мать.

– Кого-нибудь и возьму, – отвечала Лязза, подумав, что возьмет с собой девочку десяти лет, тогда как матери ее хотелось, чтобы с ней пошла мать этой девочки.

Мать поняла, что Лязза имела в виду, лишь тогда, когда увидела, что она уходит с маленькой служанкой, но спорить с дочерью при гостях не решилась. Поэтому она осталась сидеть, рассуждая сама с собой:

– Как я могу запретить ей делать то, что делала сама и она видела это? Но если дочь моя не помешала мне сделать то, что я сделала, потому что не вольна мне указывать, то разве не должна я помешать ей сбиться с пути, если осознаю умом, что это постыдное заблуждение, что бы я там сама ни думала, ставя себя на ее место? Раз уж я сама оказалась в таком положении, неужели обязательно впутывать в него и собственную дочь?

Она отвлеклась на время от гостей, сделав вид, будто занята каким-то делом, хотя занимали ее лишь беспокойные мысли:

– А что бы сделал Иезекиль, если бы я ее к нему не пустила? Наказал бы меня? Если он бросит меня, в каком положении я окажусь? Наверное, в положении человека, с которого грабители сняли одежду, а он, вместо того чтобы защищать себя, бросился наутек с криком: «Спорю, что вы меня не поймаете!» А грабители с хохотом кричат ему вслед: «Проваливай, пока цел! У тебя ничего не осталось, чтобы за тобой гоняться!»

– Если бросит, я потеряю и наслаждение после того, как потеряла честь. Не лучше ли оставить все как есть, чтобы сохранить репутацию, хотя я и знаю, что честь моя пропала безвозвратно? Ведь доброе имя еще может спасти, став прикрытием вместо давно утраченной чести. Что лучше – сохранить честь и доброе имя дочери или свою репутацию, пусть сама я знаю, что поругана честь, да и Лязза с Иезекилем все понимают?

Она колебалась, не зная, какое решение принять.

– Может, оставить эти мысли, пока не вернется Лязза? А что, если Иезекиль добьется от нее своего? Нужно было настоять, чтоб ее сопровождала взрослая рабыня. Хотя, кем бы ни был раб, он покроет грехи своего господина. Если бы даже Лязза меня послушалась, разве взрослая рабыня смогла бы ей помешать? Не смогла бы, ведь она никогда не забудет, что она рабыня и дети ее рабы, и если она умрет, все равно они останутся рабами у шейха. Поэтому, будь с ней даже взрослая рабыня, та ничем не смогла бы помочь при желании Иезекиля и слабости Ляззы.

– Если я, самая главная здесь, попалась в сети Иезекиля, как может молодая девчонка устоять перед ним, когда я на ее глазах стала на путь неправедный и сорвалась в пропасть?

Слезы полились у жены шейха из глаз. Она утерла их и, имея совершенно разбитый вид, вернулась к ожидавшим ее женщинам. Увидев следы слез на ее щеках, те бросились ее утешать:

– Не плачь, он вернется, – имея в виду, конечно же, шейха, – вернется со своими людьми и с богатой добычей, как только одолеет аль-Мухтара.

Они подумали, что она плачет от тоски и беспокойства за мужа. Но она, улыбнувшись, сказала:

– Не переживайте. Мир богат самыми разными вещами и самыми разнообразными оттенками.

***

Лязза пришла к дому Иезекиля и нашла его в готовности и ожидании. Вошла она в дом, неся с собой в мешочке обещанный ею шанан.

Иезекиль с благодарностью принял шанан, потом бросился к перегородке между мужской половиной, где Лязза велела сидеть рабыне, и женской, где они вдвоем находились, и показал ей свою меховую накидку.

– Смотри, – сказал он, разворачивая мех так, чтобы ей было видно, – никаких вшей. Я прокоптил ее возле печи, а потом весь день продержал на палящем солнце на растяжке шатра. Смотри вот здесь на спине, где подмышки и рукава. И еще я помоюсь, как ты велела, принесенным тобой шананом.

Говорил Иезекиль возбужденно, словно помешанный. Он открыл большой деревянный сундук, стоявший посреди шатра у самой перегородки.

– Вот сундук с золотыми украшениями. Бери все, что тебе понравится.

Сундук из индийского дерева был украшен орнаментом. Поперек крышки шла металлическая полоса, которая накидывалась на железную скобу, укрепленную в нижней его части, куда продевался замок. Обычно сундук стоял закрытым. На его крышке изнутри было прикреплено зеркало, чтобы смотреться в него просто так или когда постригаешь бороду. Смотрелись в него и те, кто приходил за товаром. Точно такой же сундук стоял у наших бабок и наших мам лет семьдесят или сто назад. Они складывали в него свои вещи и непременно клали туда кусок душистого мыла, чтобы его запахом пропиталась одежда и чтобы в ней не заводилась моль.

Иезекиль открыл сундук, и взору Ляззы предстало все его содержимое. Взяв одно из ожерелий и приложив его к шее, она, не оборачиваясь к нему, а он стоял сзади, кокетливо спросила:

– Ну что, Иезекиль, тебе это нравится?

Лицо его побледнело, а губы задрожали. В горле застрял ком, но все же он выговорил:

– Великолепно! Все, что ты надеваешь, становится просто великолепным.

Он подошел еще ближе.

– Помочь тебе застегнуть? – голос Иезекиля звучал теперь увереннее, хотя он еще не совсем оправился от волнения. Волнение его в этот раз было не тем, что в первый раз, когда он не мог представить себе ни реакцию девушки, ни чем закончится его предложение. Теперь это было непреодолимое желание, охватившее его, лишь только он услышал: «Тебе это нравится?»

Разве это не знак для мужчины, что женщина его желает? По крайней мере, этого вполне достаточно для того, чтобы он возомнил такое. Разве не такого сигнала ждет мужчина от незнакомой женщины, особенно если они находятся в уединении?

– Застегнуть тебе ожерелье? – повторил Иезекиль свой вопрос.

– Да, – сказала Лязза и подняла спадавший сзади край шали, обнажив перед ним шею. Потом наклонила голову вперед и держала в руках концы ожерелья, чтобы он их взял.

Иезекиль приблизился еще. Теперь тела их едва не соприкасались, но его руки дрожали, и он никак не мог перехватить у нее концы ожерелья.

– Что с тобой, Иезекиль?

– Потрепи немного, душа моя, – голос его подрагивал в такт рукам. И вдруг, когда она обернулась к нему, он попытался сорвать с ее губ поцелуй. Лязза изо всех сил оттолкнула его и выскочила с женской половины с ожерельем в руке:

– Если ты не можешь застегнуть, оставь его мне, я сама попробую!

– Я могу! Почему ты такая нетерпеливая?

– Ты и сам слишком нетерпеливый. Успокойся, иначе я опоздаю, мать ждет меня дома. Я приду к тебе вечером, когда ты наконец помоешься. Накидку не надевай, пока не отмоешь всю грязь шананом, что я тебе принесла.

– А как же твоя мать? – спросил Иезекиль, когда Лязза уже покидала шатер.

– Я скажу ей, что эта ночь будет моей, или найду отговорку получше. Тебе это не нравится?

– Тому, кто решился сойти с пути истинного, нетрудно найти своему поступку оправдание или причину, – добавила она уже про себя.

– Ради твоих слов умереть не жалко. Все что угодно ради тебя.

Когда они подошли к маленькой рабыне, та крепко спала, положив голову на седло для осла. В марте в стране Аш-Шам бывает еще прохладно, и, чтобы согреться, она свернулась в клубок, сложив руки и спрятав их между ног. Чтобы меньше мерзнуть, человек всегда старается свернуться так, чтобы холоду негде было разгуляться.

***

Лязза вышла, и маленькая рабыня отправилась вслед за ней. Весна утопила ступни ее ног в траве. Со стороны каждого шатра доносилось блеянье маленьких ягнят, звавших своих матерей. А ослы, включая осла Иезекиля, ревели в один голос, давая понять, что они готовы сыграть свою роль в пьесе продолжения жизни, после того как миновали голод и холод зимы.

Лязза шла, погруженная в мысли, и всю дорогу рассуждала сама с собой:

– Ах ты, собака, я покажу тебе, где твое место! Я тебе покажу, что арабские женщины – это не чужеземки, – говорила она, намекая заодно и на мать, которая не была в родстве с ее племенем.

Так шла она к дому, но не заметив в густой траве довольно глубокую яму с камнями по краям, споткнулась и очутилась на земле, да так, что нога ее подвернулась и сломалась в лодыжке. Застонав от боли, Лязза тут же упала без чувств и очнулась только тогда, когда мать с соседками перенесли ее в дом.

Медицина в те времена держалась на лекарственных травах и на тех, кто знал в них толк. Не было ни школ, ни институтов, а учились врачеватели на тех уроках, что преподносила им жизнь. Переломы вправляли просто. Сломанную ногу или руку обвязывали со всех сторон прутьями, которые обматывали пропитанной яичным желтком тканью. Все это закреплялось веревкой, и если у больного был перелом стопы, голени или бедра, двигаться ему не рекомендовалось.

Если через несколько дней костоправ обнаруживал, что повязка наложена неправильно, он туго обматывал место перелома, и сломанные кости сами возвращались на прежнее место. Возможно, для больного это было лучше, чем сейчас, когда переломы, которые неправильно срослись, вправляют посредством хирургической операции.

И никто в те времена не пренебрегал советом кормить больного мясом – ни врачи, ни сами больные. А все потому, что мало кто позволял себе тогда мясо, разве что по особым случаям, которых в году было не больше, чем пальцев на обеих руках, а то и на одной. Так жили люди на арабских землях, так жили в Ираке до середины семидесятых годов двадцатого века. Если в иракской деревне и ели мясо, то случалось это, когда Аллах прибирал кого-либо к себе, когда случалась свадьба или обрезание, когда звали в гости по случаю гостя из другого племени, гостеприимство по отношению к которому было обязательным. И если такое положение дел сохранялось в Ираке до недавних пор, можно себе представить, как жили люди в стране Аш-Шам полторы тысячи лет назад.

Указание врачевателя приравнивалось к предписанию свыше, поэтому мать Ляззы тут же велела зарезать овцу и продолжала делать так все то время, пока не было ее мужа, чтобы справляться с нуждой под предлогом необходимости, а не только ради лечения Ляззы.

Иезекиль навещал их, чтобы проведать Ляззу, а заодно узнать, как дела в доме. Он стал повелевать прислугой и рабами, а сыновья шейха в его отсутствие не смели ослушаться Иезекиля. Все его желания выполнялись, а некоторые сыновья даже выполняли их с рвением. Когда их упрекали за излишнее рвение, они говорили, что сила сейчас не в их руках, а в руках Иезекиля. А если нет силы, значит, лучше повиноваться, чем перечить.

– Вы повинуетесь ему, потому что сами того захотели. Разве вы не знаете силы своего влияния? Ведь он чужеземец, а вы сыны этого племени, – говорили им.

– В наших интересах целовать руку, которую мы не в состоянии оттолкнуть. Если мы будем поступать так и дальше, нам от этого будет только польза, – отвечали они и добавляли: – Кто женился на нашей матери, почитай, и сам нам родня.

Эта арабская поговорка отражала слабость их положения и намекала на отношения Иезекиля с женой шейха. Они восхищались способностями Иезекиля в делах управления племенем и были довольны заслужить от него похвалу, а еще больше – если им перепадали от него какие-либо крохи. Многие были убеждены, что указания и повеления Иезекиля были точнее и правильнее тех, что когда-то давал шейх, не говоря уж о том, что кое-кто из племени имел прямую выгоду от способностей Иезекиля, став его ходатаем или доносчиком.

Не было ночи, чтобы мать Ляззы не посетила дом Иезекиля, а днем он сам наведывался в дом шейха. Придя в гости, он восседал, как водится, на мужской половине, но при этом не упускал момента приблизиться к перегородке, чтобы поговорить с Ляззой и ее матерью.

Но после случая с переломом Лязза словно прозрела, и вся низость желаний Иезекиля дошла до ее ума. Поэтому невозможно ей стало сносить его игривый тон и намеки, при каждом удобном случае доносившиеся из-за перегородки. Но сломанная нога приковала ее к постели, и, как бы сильно ей этого не хотелось, она не могла сделать То, что для него приготовила.

***

– Иезекиль!

– Да, Лязза.

– Почему ты занялся кузнечным делом, а потом выучился на золотых и серебряных дел мастера?

– А чем же еще, как не этим, прикажешь мне заняться? Пасти овец и верблюдов, или кого еще там пасут?

– Но, – перебила она, – лошадей, овец, верблюдов и мулов мог пасти для тебя кто-то другой.

– Я не желаю иметь ни лошадей с мулами, ни верблюдов с овцами, потому что бремя их велико, а в цене они намного уступают золоту.

– Но ведь именно они, да еще земледелие, создают благосостояние людей! Лишь немногие имеют слабость к накоплению золота и серебра, да и те в основном из слабого пола.

– Кто знает, Лязза, имей я лошадей, верблюдов и овец, не позарился ли бы кто-нибудь на мое богатство и не лежал бы я уже мертвый в земле.

– Золота и серебра ты имеешь немало, а до сих пор жив.

– Да, золото с серебром у меня водится, а руку на меня никто не поднимет. Золотых дел мастер, сколько бы он ни имел, может стать разве что главой своей семьи, но не вождем народа. Поэтому арабы ремесленников не обижают, считая их недостойными, ведь они не участвуют в их набегах. Мы, владеющие ремеслом, осуществляем свои набеги другим способом и овладеваем собственностью других с их же согласия и даже по их просьбе, не проливая ни капли крови.

– Как это вам удается?

– Мы просто им продаем и таким образом получаем от них деньги.

– Но ты, я смотрю, опоясан мечом и кинжалом?!

– Верно, но лишь для того, чтобы другие уверились в их необходимости. Кроме того, я всегда могу ссудить и то и другое, если кто-то рядом повздорил и решил пустить своему обидчику кровь, а меча и кинжала у него под рукой не оказалось.

– Так ты, выходит, станешь участником преступления перед лицом Аллаха по законам деда твоего Ибрагима, а за ним и Махмуда с Иосифом.

– Но не по законам моей веры! Что с того, что я стану соучастником, ведь преступление совершится руками другого, а не моими. Сам я решусь на такое лишь в том случае, когда меня вынудят, ведь я ни с кем не имею открытой вражды, которая повредила бы моей торговле оружием и украшениями. А когда между людьми воцарится мир, тогда уж я придумаю, как сделать так, чтобы они снова начали враждовать, и я продолжал бы получать свою прибыль.

– Но если воцарится согласие и души людей будут пребывать в мире и безопасности, мужчины перестанут тратить свои деньги на мечи и кинжалы, и их жены станут охотнее покупать у тебя золото и серебро.

– Так не годится. В этом случае я буду получать прибыль только от одного товара, и сколь бы велика она ни была, она никогда не станет такой, как прибыль от разных товаров. К тому же, если люди заживут мирной жизнью, у меня немедленно появятся конкуренты, а так они спокойно воюют между собой. Разрозненность и вероломство помогают мне поддерживать их войны, хотя сам я напрямую в них не участвую. Люди сражаются моими мечами, а я лишь восхваляю качества этих мечей. Сам я меч достаю очень редко и по крайней необходимости.

– Теперь я понимаю, почему ты не отправился в поход с моим отцом!

– Не только поэтому. Были и другие причины, но о них, Лязза, я рассказать пока не могу. Были и другие причины… – повторил он и замолчал.

***

Первым вернулся шейх племени аль-Мудтарра, за ним стали появляться те, кому удалось избежать смерти и плена. Тянулись они беспорядочно и вид имели жалкий, как армия, которую враг разбил не числом и оружием, а боевым духом. Особенно позорным выглядит поражение, когда у разбитой армии не было для войны благородной цели. Да и могло ли быть иначе, если шейх – первый, кто призвал к войне и набегу, – первым же покинул поле боя, не опробовав в схватке свой меч?

Позор и злоключения обрушились на голову шейха, а за ним и на головы тех, кто бежал вслед за ним с поля боя. Вернулись они сломленные духом и совершенно уничтоженные. И как это обычно бывает, когда гибнет армия, тут же посыпались взаимные обвинения и упреки, и каждый старался выглядеть непричастным к тому, что привело к поражению. Горящие угли враз полетели в сторону шейха. Так уж бывает, что громкое имя вождя, которое служит знаменем для его войска на вершине славы, превращается в выгребную яму, стоит ему осрамиться и осрамить тех, кто пошел за ним. Что может быть позорнее, когда вождь бросает свое войско беззащитной добычей для мечей врага? Достоин ли он называться вождем? Или, если спросить иначе, чего он теперь заслуживает, помимо проклятия и позора?

Иезекиля и его приближенных, которых он в изобилии расплодил в отсутствие шейха и воинов племени, это поражение ничуть не огорчило. Напротив, узнав подробности, они принялись ковырять раны тех, кто и без того уже был ранен кинжалом правды случившегося. В первую очередь стрелы их поразили шейха, ведь для того, чтобы попасть в крупную мишень, особого мастерства не требуется.

– Ты поспешил с нападением, да убережет тебя Аллах, – сказал шейху Иезекиль, – вопреки моему совету. Я советовал тебе расположиться рядом с неприятелем, разведать все хорошенько и ждать, когда он совершит ошибку и даст вам повод или когда он посчитает, что вы провоцируете его, и сам нападет на вас, поставив себя тем самым в неудобное положение. Ты же сделал все наоборот и теперь должен оправдываться перед людьми. Их шейх сражался в первых рядах, а ты сбежал, насколько нам известно, даже не вынув свой меч из ножен.

– Смотрите, люди, – продолжал он с издевкой. – На меч уважаемого шейха, да продлит Аллах его дни, у меня ушло гораздо больше времени, чем на мечи тех, кто сражался, и я надеялся, что он оправдает достоинство меча и затраченный на него труд. Меч этот дороже десяти ему подобных, множество драгоценных камней украшает его рукоять, чтобы все видели, что перед ними благородный воин.

– Я говорил тебе, не нападай, заранее все не продумав. Каждому воину объясни его задачу, каждый должен знать свое место в бою. Ты же бросился в атаку, не имея никакого плана. Я говорил тебе, нападай под покровом ночи – темнота вместе с надежным планом и внезапностью сделают свое дело. Ты же напал после восхода солнца, да еще после того, как ты и твои люди всю ночь не спали и пили вино с цыганами.

– Тебе говорю, шейх, воины нашего племени – добрые воины. Им бы еще смелого и умного предводителя.

Иезекиль сказал «воины нашего племени» вместо «воины твоего племени», и это получилось у него так искренне, будто он и впрямь был одним из них по духу, а не скрывал под покровом притворства свой хитроумный план. Сказано все было так, чтоб мужчинам племени его слова запали в душу, а уж те не преминули поведать об услышанном своим женам.

***

Не упустил Иезекиль свой шанс уничтожить шейха, следуя давнему плану, чтобы самому занять его место, как удалось бы на нашей обширной арабской земле сделать некоторым чужеземцам, не ведущим свое родство от арабов и тем более от благороднейших их родов, если бы не хранил Аллах род от самого начала его.

Иезекилю удалось сговориться с женой шейха обо всем, включая и то, что он займет место шейха племени аль-Мудтарра, после того как он дал обещание жениться на ней. И стала она плести среди женщин сети, подобные тем, что Иезекиль плел среди мужчин. Когда их достигла весть о разгроме племени и бегстве шейха с поля боя, они условились, что по возвращении шейха в его доме будет устроен званый обед на деньги Иезекиля, на который будут приглашены все мужчины племени под предлогом чествования благополучно возвратившихся во главе с шейхом. На такой же обед и под тем же предлогом Иезекиль убедил жену шейха созвать всех женщин племени.

Слушали мужчины, что говорит Иезекиль, и когда все его упреки дождем полились на одинокую голову шейха, каждый нашел для себя оправдание в поражении, а те, чьи раны еще кровоточили после потери сыновей и родных, павших на поле боя или угнанных в плен, нашли предлог, чтобы предъявить счет шейху. Один из мужчин предложил из уважения к Иезекилю собраться в его доме, а не в доме шейха, а когда кто-то возразил, что дом Иезекиля не вместит всех желающих, тот сказал:

– Вместит. Завтра же я куплю большой шатер, который вместит всех знатных мужчин племени и его воинов. К тому же сейчас начало апреля, внезапных холодов в апреле не бывает, поэтому скатерти можно будет расстелить прямо на земле.

– Да, да, родные мои, порадуйте меня, – продолжал он, – лучше в моем доме, в доме сына брата вашего. Здесь вам окажут гостеприимство от всей души. Добро пожаловать!

– Давайте соберемся в доме Иезекиля, – предложил один из мужчин, но сначала подождем, не вернется ли еще кто-нибудь живым, и узнаем подробности о тех, кто погиб или попал в плен.

Слово взял сын одного из шейхов, отец которого не вернулся из боя:

– Так и решим. Встретимся в доме Иезекиля через неделю, чтобы вопрос не оставался нерешенным, а племя не оставалось без шейха.

Шейх племени, все это время внимательно следивший за разговором, на этот раз не сдержался.

– Ты так говоришь «племя без шейха», юнец, как будто тебе это решать!

Он вскочил со своего места и бросился на него с кулаками, но Иезекиль тут же усадил его на место. А юноша продолжал:

– Именно так. Племя без шейха, потому что тот, кто не сражается в рядах племени, не имеет права называться его шейхом. Вместо того чтобы бросаться с кулаками на меня, бросался бы лучше на врага. Или ты смелый только со своими соплеменниками?

Он подобрал под себя ноги и сидел, опираясь на меч, спрятанный в ножнах, словно готов был вскочить и перейти к решительным действиям, а с другой стороны не унимался шейх, но Иезекиль, удерживая шейха на месте, сделал юноше знак замолчать, и тот замолчал, лишь повторив напоследок:

– Через неделю в доме Иезекиля.

Тут кто-то напомнил ему, что через неделю будет суббота.

– В таком случае отобедаем в доме Иезекиля через шесть дней. За обедом обсудим наши дела, а кто не согласен, пусть поднимет руку.

Никто не поднял руки, кроме самого шейха. Он как будто уже и смирился, что собранием племени руководит сын того шейха под наблюдением Иезекиля. На том и разошлись, порешив по прошествии шести дней вновь сойтись за обеденным столом в доме Иезекиля.

***

Жена шейха племени аль-Мудтарра решила последовать бытовавшему у арабских женщин обычаю, согласно которому женщины отказывались принимать в своих покоях мужей, если те не сберегли свое достоинство. Жена шейха подговорила женщин племени не принимать мужей на ложе и сама объявила, что отныне не допустит мужа в свои покои и прогонит его из большого шатра в другой, который поставят для него поодаль. Там он и будет жить, пока племя не решит его судьбу. А если племя лишит его титула шейха, она и вовсе прогонит его из своей жизни.

– Я вам это обещаю, – сказала она.

Решение жены шейха было с воодушевлением подхвачено, потому что об истинных ее намерениях женщины не догадывались. Отказ от интимных отношений с мужчинами был у арабских женщин обычаем, к которому они прибегали, когда их мужья утрачивали достоинство. А поскольку бегство с поля боя достоинства, естественно, не прибавляло, обычай как раз распространялся на их мужей. Однако жена шейха во всем происходящем имела еще и одной ей известные выгоды. Допустимо ли, чтобы старинный обычай, призванный углублять человеческие отношения, укреплять их устои, которыми гордились бы будущие поколения, так вот запросто был брошен на алтарь сомнительных устремлений?

Прогнала жена шейха своего мужа, и пришлось тому из большого шатра на восьми столбах перебраться в стоящий всего на двух. Иезекиль стал распоряжаться в большом шатре уже не как распорядитель, а как полновластный хозяин, и жена шейха поддерживала его во всем. Одна только Лязза не знала, как ей себя вести. Ей было не по себе из-за того, как ее мать поступила с отцом, и из-за того, что положение ее отца было крайне постыдным. Да тут еще мать превозносит Иезекиля, а у того в отношении ее отца планы явно недружелюбные. И к тому же ей до сих пор не понятно, что у ее матери на уме.

***

Пока шли шесть дней до назначенной встречи, Иезекиль то и дело зазывал к себе гостей. Принимал он их уже не в своем прежнем небольшом шатре, а в новом, на шести столбах, который он одолжил у одного из торговцев. Все убранство в нем было новым, не сравнить с прежним шатром.

Иезекиль приглашал людей и щедро их угощал, куда только девалась его скупость, словно он хотел таким образом развеять миф о своей скупости, которая, словно зараза, передавалась тем, кто какое то время побыл рядом с ним. Разве тот, кто задумал недоброе, не старается скрыть свои намерения под благовидным предлогом, пусть даже это недешево ему обойдется? К тому же Иезекиль, у которого каждый филе был посчитан, прекрасно знал, что стоит ему только добиться своего – и он вдвойне вернет все потраченное. Каждый филе, израсходованный на приемы гостей, станет для него ключом к осуществлению хитроумного плана.

Пригласив в очередной раз мужчин, Иезекиль осторожно заводил разговоры о их денежных долгах ему. Или подговаривал одного из своих приспешников, который, естественно, тоже был у него в долгу, чтобы тот в нужный момент сказал при всех:

– Ей-богу, Иезекиль, да продлятся дни твои, ты видишь сам, какова ситуация. То, что случилось с нами, довольно серьезно, и ты должен это понять. Потерпи еще несколько месяцев, и мы вернем тебе все наши долги с процентами.

А Иезекиль отвечал:

– Ерунда! Я все понимаю. Как-нибудь этот вопрос решим.

И замолкал, не давая определенного ответа.

– Шейх наш, да продлятся дни твои… – вступал тут другой.

От таких слов Иезекиля распирало от гордости, а родню поверженного шейха так и передергивало.

– Но у племени аль-Мудтарра есть шейх, если вы, конечно, не решили что-то другое. Пора, чтобы племя решило, кто достоин им управлять. Да поможет Аллах тому, кто будет нашим шейхом. Ему нужны будут деньги, чтоб погасить хотя бы часть процентов за тех, кто задолжал за оружие, не говоря уже о самом долге. К тому же, если племя хочет посчитаться за то, что с ним случилось, ему понадобится голова, которая не только знает, как устроить дела племени, но и как заключить союзы с ближними и дальними племенами, и в первую очередь с племенем румов, которое стало нам как свое и для которого мы стали своими. Еще он должен хорошенько подумать, как помочь сиротам и вдовам после случившегося несчастья. Еще… – Иезекиль говорил так, словно кроил одежду, которая лишь одному ему приходилась впору. Словно подталкивал тех, кем он себя окружил, убедить людей в том, что всеми этими преимуществами обладает он один. Дошло до того, что некоторые поэты стали приписывать ему качества, которыми он не обладает, а другие так говорили между собой в разговорах о том, кто достоин стать шейхом:

– Иезекиль, брат мой, один из нас. Недаром же говорят – кто прожил с людьми сорок дней, стал одним из них. А Иезекиль живет с нами уже давно, так не пора ли нам принять его за своего и проверить, насколько он способен нами управлять?

– Что случится, если мы дадим ему такую возможность, а заодно проверим его способности и намерения? Даже если он нам не понравится, мы ведь ничего не потеряем, – говорили другие, убеждая несогласных, – мы просто заменим его новым шейхом, вот и все.

– Разве не мы с вами выбрали шейха, провалившего все что можно, шейха, оказавшегося не благородным, не добрым и не могущественным? Так почему бы не дать попробовать Иезекилю? Человек он богатый, это он делает нам оружие. А вдруг он потребует вернуть долг за оружие вместе с процентами прямо сейчас, когда каждый из нас только и думает, что бы ему предпринять, чтобы прокормить семью?

А когда кто-нибудь спрашивал, почему бы им не избрать шейхом того-то или иного из пребывающих с ними в родстве, ему отвечали:

– А чего нам ждать от родни? Попробовали мы одного, который вот-вот будет низложен, и никакого добра от него не видали, хоть он нам и родня. Иезекиль сдружил наше племя с племенем румов, а тот, с кем выступит племя румов, непобедим. Не говорю уже о том, что он поправит наши финансовые дела и вооружит как полагается. Если мы получим от шейха племени румов обещание защищать нас, те, кому наше господство неугодно, ничего с нами не поделают.

– Но если, как ты говоришь, дружественное Иезекилю племя румов станет нашим союзником, зачем нам тогда оружие?

– С ним мы справимся с враждебными Иезекилю и румам племенами арабов, – отвечали приспешники Иезекиля.

Двое из молодых людей переглянулись, потом встали и, ничего не сказав, вышли.

– Выбирая отца Ляззы, мы ошиблись. А не вспоминаешь ли ты, как племя, взявшее тогда над нами верх, насадило нам его, когда в бою был убит наш доблестный шейх? Как говорили нам, что не утихнет их беспокойство и не согласятся они на примирение, пока не примем мы этого человека в качестве шейха. Вот мы и приняли его, вместо того чтобы выбрать. Они тогда словно нарочно постарались, предложив худшего из племени, так давайте хотя бы сейчас выберем вместо него лучшего из сыновей нашего рода, но уж никак не Иезекиля, – говорил один.

– Хватит твердить одно и то же! Сыновья рода, сыновья рода, – возражал другой, – оставим наш род в покое и попробуем избрать инородца. Что с того, что Иезекиль не нашего рода? Что с ним не так?

– Иезекиль один из нас! – в один голос угрожающе закричала целая группа присутствующих.

– Желаем видеть Иезекиля шейхом над нами! – кричали другие. А кто-то, смеясь, добавил:

– Да я прямо сейчас готов отдать за него свою дочь.

– И я тоже, – вставил другой. – Отдам за него свою сестру и даже вторую часть калыма не попрошу. Хватит мне и того, что он даст сразу, а он, надеюсь, будет со мной щедр.

Так на встречах у Иезекиля происходило с незначительной разницей день за днем.

И стали замечать мужчины, что стоит им вернуться домой, как от их жен, матерей и сестер начинали сыпаться вопросы, да еще в таких выражениях, будто они сами только что присутствовали на их обсуждении. Все разговоры велись в пользу Иезекиля, и каждая из тех, кто имел свой интерес, втайне надеялась, что Иезекиль, когда станет шейхом, щедро пожалует ей золотой или серебряный перстень, браслет или ожерелье. Воображение рисовало каждой разные картины, в зависимости от ее положения в племени и красоты. Не унималось воображение и у мужчин – каждый думал о том, что пожалует ему Иезекиль. Быть может, деньги, а может, и положение. Посадит, например, в кресло шейха в роду его, за которое он давно уже спорит со своим отцом, братом или каким-нибудь другим шейхом.

Наконец настал указанный день, и мужчины племени собрались. Но Иезекиль, вместо того чтобы собрать их, как было условлено, в своем новом шатре на шести столбах, за день до того пригласил к себе шейхов родов племени и просил их, чтобы первая встреча прошла в доме шейха племени аль-Мудтарра, поскольку тот больше, обещав им при этом, что сам шейх присутствовать там не будет. Нельзя, мол, чтобы родня шейха говорила потом, что Иезекиль пригласил людей в шатер на шести, а не на восьми столбах, и чтобы у них отыскался повод оспаривать принятые решения.

– К тому же шатер этот, – продолжал убеждать их Иезекиль, – принадлежит теперь матери Ляззы, ведь шейха она прогнала.

– Брат мой, – ответил ему кто-то, – если количество столбов может стать причиной для препирательств, что нам стоит добавить к шатру Иезекиля седьмой и даже восьмой столб, не расширяя его?

Тут в разговор вступил молодой человек из числа тех, кто отважно сражался и не покинул поле сражения:

– Братья, при чем здесь число столбов? Речь о том, как все это будет выглядеть. Соберемся ли мы в доме шейха под предводительством одного из нас или же в доме Иезекиля уже под его предводительством.

– У меня есть идея, – сказал другой. – Почему бы нам не собраться в доме у шейха племени румов и закончить на этом все споры? Тогда те, кому почему-то не угоден Иезекиль и его дом, будут довольны.

– Дело здесь вовсе не в названиях, – возражали ему, – а в том, готовы ли мы согласиться, чтобы чужеземец мог на нас влиять, когда мы выбираем себе шейха и способны избрать его под предводительством одного из сынов нашего рода.

Иезекиль поднялся, картинным движением отряхнув свою абу[15].

– Если все упирается в мое присутствие, я могу освободить вас от него.

– Пусть Иезекиль остается среди нас, и румы пусть остаются. Все они наши братья, и между нами нет различий, – в один голос закричало большинство из присутствовавших там шейхов.

Все шейхи родов племени были с этим согласны, а с ними и большинство из присутствующих, невзирая на горячие протесты одного из шейхов. Тогда Салах выхватил свой меч с криком:

– Это измена! Это предательство нашей истории, нашего наследия, тех жертв, на которые шли наши отцы и деды, чтобы мы жили так, как жили до того, как отец Ляззы стал шейхом над нами! Неужели вы хотите, чтобы Иезекиль стал шейхом над нами, да еще вместе с румийской собакой? Это предательство веры тех из нас, кто избрал для себя веру истинную. Предательство ныне живущих и всех поколений, что жили до нас. Богом клянусь, я никогда не пойду на это, и никто не запугает меня и не помешает мне и моему роду самим выбрать себе путь. Не боюсь я ни Иезекиля, ни румов, ни тех, кто унижается перед ними.

Кто-то из шейхов пытался ему возразить и даже бросился было к нему с мечом, но Салах с такой яростью закричал на него, что тот повалился на спину, да так неловко, что одежды его задрались и срам его оголился. Доблестный шейх удалился, а молодежь еще долго смеялась над жалким видом того, кто так струсил.

Иезекиль со своей стороны успел все уладить с женой шейха, и собраться в конце концов решено было в доме шейха. Предводительствовать на собрании знатные лица и шейхи родов выбрали Иезекиля, а когда он стал делать вид, что собирается отказаться, многие стали подходить к нему с уговорами. Один целовал его плечо, другой щеку, кто-то лоб, кто помоложе целовали ему руки, и все в один голос упрашивали согласиться предводительствовать на собрании, где будет решаться судьба племени. Все, кроме одного из присутствующих, знатного воина, который отважно сражался против племени аль-Мухтара, хоть с самого начала был против нападения на него, сомневаясь и в его целях и причинах.

Именно поэтому, когда еще до начала схватки мужчины племени аль-Мудтарра соскочили с лошадей и принялись грабить дома племени аль-Мухтара, он остался сидеть в седле и не принял участия в разграблении. Стойкость и смелость поставили его в ряд тех немногих, кто действительно сражался, а может, и впереди всех. Он последним покинул сражение. Он так долго сражался, стараясь вызволить попавших в плен, что от обилия крови, стекавшей по лезвию меча, рукоятка меча присохла к его руке, и когда все кончилось, он не мог разжать пальцы. Пришлось отмачивать руку в теплой воде, когда на обратном пути после неудавшегося набега его с сотоварищами приютили кочевники.

Садах поднялся, чтобы разговаривать стоя.

– Все мы дети одного племени, все, кто присутствует здесь в доме шейха, опозорившего всех нас и опозорившего самого себя. Кто потерял стыд, не стыдится своих поступков. Я говорю, все мы, присутствующие в этом доме, сыны одного племени, за исключением Иезекиля и тех, кого он привел с собой. Он чужой для нас человек, и те, кто с ним, тоже чужаки. Он воспользовался нашим покровительством, и мы как слабому позволили ему оставаться у нас. Мы разрешили ему быть для нас золотых дел мастером, кузнецом и оружейником, но никак нельзя обсуждать при нем наши дела, да еще такие судьбоносные, как это. И уж совершенно недопустимо, чтобы он предводительствовал здесь и стал нашим шейхом.

Когда Садах произносил эти слова, многие из сидящих пытались ему помешать. Кто-то кидал в него маленькие камешки, кто-то косточки от фиников, которые Иезекиль подал перед обедом. А финики он подал не для того, чтобы уважить гостей, а для того, чтобы, поев фиников, они пили побольше воды и поменьше ели еды, которую он велел жене шейха приготовить пожирнее, чтобы обжоры не слишком старались.

– Именно так, шейха[16], зарезав как можно меньше живности, – сказал ей Иезекиль, – мы поможем им всем побыстрее насытиться.

Несмотря на то что Салаху отчаянно мешали, этот отважный и степенный человек продолжал говорить:

– Я возражаю против присутствия здесь Иезекиля и кого бы то ни было из инородцев, а чтобы не думали, будто мной руководят личные цели, я сразу же скажу, что не предлагаю себя на место шейха. И если вы не согласитесь со мной, то я заявляю, что покидаю это место и отделяю свой дом от ваших домов, пока вы наконец не прозреете, не вернетесь к традициям наших дедов и отцов и не станете уважать законы племени и его принципы. Тот, кто пойдет за мной, пусть пойдет, а кто не пойдет, тот сам будет виноват в своем грехе.

Вслед за ним поднялась почти вся молодежь. Лишь немногие молодые люди остались сидеть с теми, кто был старше годами. Когда Салах проходил мимо последнего ряда сидящих, он влепил пощечину одному из тех, кто кидался в него, мешая говорить, да так, что головной убор у того слетел и сам он повалился на землю. Тут же к Салаху бросилось несколько человек, но он выхватил меч, и молодые люди, уходившие с ним, вытащили мечи из ножен. Тогда вскочил Иезекиль.

– Братья, будьте благоразумны! Пусть этот человек уходит. Не хватало нам еще здесь историй. Нам некогда сейчас заниматься друг другом, на это будет еще время. Давайте не будем терять зря время и займемся нашим вопросом.

Он повернулся и прошептал на ухо шейхам двух самых крупных родов племени:

– Не беспокойтесь, шейх племени румов непременно его за это накажет!

Он сказал это, желая заставить их призадуматься и чтобы не упустить тот шанс, которого он так долго ждал.

***

Оставшиеся продолжали сидеть на своих местах. Иезекиль велел слугам разнести гостям кофе, давая тем самым всем почувствовать, кто в этом доме хозяин.

Кто-то сказал:

– Давайте начнем.

И принялся на все лады склонять поведение шейха племени, отца Ляззы.

За ним последовали и другие, и каждый выискивал недостатки, которых у шейха племени аль-Мудтарра, надо признаться, было немало.

– Почему бы нам не позвать шейха, – предложил кто-то, – пусть он сам за себя скажет.

Но один из шейхов племени румов прикрикнул на него, и тот замолчал.

***

Судилище над шейхом продолжалось до тех пор, пока не решили наконец лишить его положения шейха. А когда это сделали, стало понятно, что теперь надо выбрать нового шейха вместо низложенного.

– На это место я предлагаю себя, – заявил один из них. – А тот, кто против, пусть говорит.

Он обнажил свой меч, а за его спиной, выхватив мечи из ножен, встали те, кто состоял с ним в родстве, и некоторые из румов. Точно так же поступил и следующий со своими приближенными, за ним третий, четвертый и пятый, пока наконец из знатных людей и шейхов племени не осталось никого, кто не предложил бы себя таким образом, обнажив меч и окружив себя приближенными.

Пришлось говорить Иезекилю.

– Друзья мои, выбрать нового шейха племени оказалось непростым делом, и я боюсь, как бы здесь, выбери мы сейчас одного из присутствующих, не приключилась бойня. Дабы не допустить кровопролития и сохранить племя единым, пусть нас рассудит шейх румийского племени. Человек он благоразумный, шейх крупнейшего и сильнейшего из племен, и к тому же он перенес тяготы и опасности пути, чтобы оказаться вместе со своим племенем по соседству с нами. Разве не мудро позволить ему высказать свое мнение относительно нашего дела? Разве не честь для нас, которой доселе никто нам не оказывал?

Говорил Иезекиль стоя, а когда, кончив, сел, шейхи общин племени аль-Мудтарра захлопали ему, и только один возразил:

– Предпочтительней было бы, Иезекиль, чтобы наш вопрос мы решили сами, а не тот шейх, о котором ты сейчас говорил.

А когда все присутствующие отвергли его возражение, снова заговорил Иезекиль:

– Будем считать, что все шейхи племени аль-Мудтарра за исключением одного приняли мое предложение.

С этого момента решение о том, что их рассудит шейх румов, стало для всех обязательным.

Шейх румов поднялся со своего места и принялся откашливаться.

– Начинай, начинай уже, да продлятся дни твои, брат наш большой, облеченный властью немалой, а уж мы-то не ослушаемся твоего совета и решения, которое ты сейчас примешь.

– Мне очень трудно назвать кого-либо из вас, видя, какие среди вас царят разногласия. Поэтому в интересах племени я предлагаю избрать его шейхом Иезекиля. Иезекиль умен, он умеет делать оружие, в финансовых и пропагандистских делах у него повсюду имеются поверенные. Это он завязал отношения с нами, и мы ему доверяем, поэтому и готовы вам помочь. А когда мы будем идти плечом к плечу и Иезекиль станет шейхом вашего племени, тогда ничто не будет для нас невозможным. Мы сможем тогда сражаться вместе, чтобы повергнуть племя аль-Мухтара.

Не обращая внимания на возражения молодежи, слова которой особого веса не имели, шейхи родов дружно захлопали, но тут поднялся кто-то из несогласных.

– Я возражаю против такого выбора, потому что он оскорбителен для нашего племени. Я с ним не согласен.

– А на того, кто не согласен, мы пойдем войной, объединившись все против него, – отвечал ему шейх румов.

– Я все равно с этим не соглашусь. И хотя я против войны, если меня к этому вынудят, я буду драться.

Теперь захлопала молодежь племени, но поскольку никто из шейхов, поддержавших Иезекиля, не принял стороны говорившего, он встал и покинул собрание.

– Благодарю вас, братья, – сказал Иезекиль, – за то, что вы избрали меня шейхом племени аль-Мудтарра, Обещаю снять с вас за это часть процентов по вашим долгам. Каждому шейху общины в нашем племени я пожалую по важности его рода сумму, которую он употребит на то, чтобы обустроить свой дом, и на то, чтобы он мог постоянно покупать кофе и угощать им гостей. Еще я назначу долю из того, что получает род от трудов своих и богатств, для уплаты шейху племени румов, дабы он не прекращал поддерживать нас в наших делах и в знак признательности за его помощь и благодеяния. Нам без него свое шейхство[17] не уберечь.

Повернувшись к сидящему рядом с ним, Иезекиль увидел, что тот смеется.

– Алчущих стать шейхом нашего племени много, и мы не всегда можем дать им достойный отпор, особенно если они появляются в наших собственных рядах. Поэтому, сын брата моего, мы всегда будем нуждаться в румийском племени и его шейхе, – пояснил ему Иезекиль и, обращаясь ко всем, добавил:

– Благодарю вас за благодеяние ваше, и если будет на то ваше согласие, все вы приглашены в мой дом, чтобы мы отпраздновали сегодняшний день вместе, я и мое окружение.

«Окружение» случайно соскочило у Иезекиля с языка, и получилось так, что он имел в виду своих наушников и приспешников, но он тут же поправился:

– Прошу прощения, я хотел сказать: я и мое племя, женщины и мужчины. Разве не лучше праздновать всем вместе, друзья мои дорогие?

– Конечно, наш шейх! – радостно загалдела молодежь.

А один из присутствующих, уже пьяный, с глиняным сосудом с вином в одной руке и с кубком в другой, наполнил свой кубок и, подняв его над головами всех сидящих, прокричал, запинаясь и едва выговаривая слова:

– За ваше зд-здоровье! За з-з-здоровье Ие-зекиля!

– Будем здоровы! – подхватил шейх племени румов на своем языке.

– Давайте все вместе, – не унимался Иезекиль, – мужчины и женщины и с нами шейх румов будем праздновать до ночи, посмотрим, как танцуют румийки, а с ними и женщины нашего племени и мужчины обоих племен.

– Да, да! – кричали одобрительно все вокруг, и лишь двое несогласных, не сказав ни слова, удалились.

***

Когда Иезекиль стал шейхом племени, он назначил каждому, задолжавшему ему за оружие, срок для расплаты. А у того, кто не мог расплатиться с долгами, забирал овец, верблюдов и коз. Дошло до того, что он стал забирать даже шатры у тех, кто не имел возможности с ним расплатиться.

– Не слишком ли это, шейх? – спрашивали Иезекиля.

– А что прикажете делать с теми, кто не хочет вернуть мне мое же? – отвечал он.

– Но разве не вправе каждый из сынов племени разделить с шейхом свои невзгоды?

– Чего стоит шейх со своим шейхством без денег, брат мой? Думаешь, выбрали бы вы меня шейхом, не будь у меня денег? Разве не принимали многие из вас сторону Салаха, когда до войны он имел много денег, но потом вы же остались в моем меджлисе[18], когда он протестовал против выбора меня шейхом? Не потому ли, что денег моих не счесть, а он не так уже богат, как прежде, да еще влияние мое соединилось с влиянием румов? Да, брат мой, деньги взимаются с тебя и с других, чтобы мы могли противостоять таким, как Салах. Кто знает, сколько еще таких появится среди нас?

Вместе с тем Иезекиль продолжал собирать деньги повсюду, и его интересы выходили далеко за пределы племени аль-Мудтарра. Он сговорился с племенем румов вместе расширить круг их деятельности. Теперь их кузницы, столярни и прядильни, торговля маслом и коврами, растительным маслом и оливками охватывали все племена. А на тех, кто этому противился, они вместе шли войной. До того дошло, что они устроили специальные конторы для вывоза и ввоза всего, что продают и покупают племена. Только племена Ирака отказались действовать через эти придуманные Иезекилем конторы, которые он устраивал сам или совместно с румами.

Поскольку сложилось так, что нефть, битум и финики все племена покупали в Ираке и им не было замены, пришлось Иезекилю с румами пойти на то, чтобы позволить им покупать у Ирака товары без всяких условий.

Конторы, основанные Иезекилем самостоятельно или совместно с румами, породили среди арабских племен немало ненависти сначала к Иезекилю, а потом и к племени румов за то, что они поддержали его в этой бесчестной торговле. Иезекиля ненавидели за огромные доходы от ростовщичества, получаемые от этих контор, и за то, что он вместе с румами навязал многим арабским племенам свою торговлю. Отныне они могли покупать оружие, орудия земледелия и ремесел и даже посуду только у румов и Иезекиля. А наказанием за ослушание была война, разграбление жилищ и разорение земель. Союз Иезекиля с румами стал крупнейшей силой в тех землях. И стоило только кому-нибудь из молодежи высказать свое недовольство, как под покровом ночи ему в спину кто-то втыкал отравленный кинжал, или же недовольного соблазняли, зная его пристрастия и заставляя в конце концов забыть о своем недовольстве. И стали они богатейшей силой среди всех племен, точнее говоря, богатства Иезекиля, шейхов его племени и племени румов стали несметными, а о простых людях их племен, богатых и бедных, а уж тем более о людях других племен речь здесь не идет.

***

Шейха, мать Ляззы, когда ее муж дал ей развод, а точнее сказать, развод дала ему она, все ждала, когда же Иезекиль придет к ней свататься. Такой был у них уговор, и такой благодарности она ждала за то, что сделала для него среди женщин их племени. Однако шли дни, недели и месяцы, а она по-прежнему пребывала со своей надеждой наедине. И вот уже ожидание стало измеряться не месяцами, а годами, а Иезекиль, продолжая обнадеживать мать Ляззы, не сводил глаз с самой Ляззы. Лязза же его к себе не подпускала. А поскольку по нраву он был таков, что постоянно искал то, к чему еще не прикасался, насытившись той, что была в его руках, Иезекиль принялся увиваться за Ляззой. Но всякий раз, когда он пытался к ней подступиться, она от него ускользала, не отдаляясь, однако, так далеко, чтобы порвать нить надежды, но и не оставаясь так близко, чтобы позволить его желаниям осуществиться.

– Ты так утомила меня, что я уже не понимаю, желаешь ли ты меня или просто со мной играешь, – говорил он ей.

– Разве кто-то посмеет играть с тобой? Будь терпелив. Сейчас нам нельзя привлекать к себе внимание, чтобы не порождать ненужных расспросов. Если люди станут говорить, что семья шейха была с тобой в сговоре, когда низложили шейха и поставили шейхом тебя, вряд ли ты от этого выиграешь. Мало того, что племя разделилось в своих предпочтениях между тобой и теми, кто удалился, не желая принять тебя в качестве шейха, и твои противники обрели благодаря этому вес, которого ранее не имели, так ты хочешь прибавить себе новых забот? Да и не зря ведь говорят, что вкус ожидания слаще вкуса того, что ты с нетерпением ждал.

Иезекиль нехотя умолкал, убежденный логикой и стройностью ее доводов.

И снова возвращался к матери Ляззы. То он приходил в ее дом, то она приходила к нему, но прежнего влечения к ней он уже не испытывал. А она, так и не ощутив в нем твердого желания взять ее в жены, сказала ему как-то без обиняков:

***

Если ты не женишься на мне, Иезекиль, я созову всех женщин племени и поведаю им историю о заговоре, который ты сплел для племени, и о тех делах, которые ты наущал меня делать среди женщин. А возможно, соберу для этого и мужчин. Вот тогда дела твои окажутся чертовски нехороши. Сам понимаешь, что станет с тобой, когда я сделаю это, особенно после того, как в племени у тебя появились серьезные противники. Я говорю о тех, кто живет теперь отдельной общиной, кто не согласен был с твоим предводительством на собрании племени и кто отказался признать твою власть, когда шейхом племени тебя избрал шейх племени румов. Ты обманул меня, поэтому мне ничего больше не остается. Так что подумай серьезно, пораскинь умом и решай. У тебя есть для этого несколько недель, но если решения опять не будет, тогда я стану отпускать тебе время днями. А если не поможет и это, тогда я буду свободна решить, когда мне открыть племени все, что я знаю, и как сделать это побольней для тебя.

Иезекиль призадумался над ее словами, которые расстроили его до невозможности, и сдержанность его к ней превратилась теперь в жгучую ненависть и непреодолимое желание мести. Поэтому он, изображая полное спокойствие, ответил:

– Все это ты сама придумала, и не придется тебе делать то, что ты здесь наобещала, потому что я люблю тебя и не могу без тебя. Я желал лишь одного – чтобы прошло время и не привлекать к нам любопытствующие взгляды. Я не хотел позволить собирателям слухов и сплетен ослабить себя и дать людям усомниться в моем шейхстве, которое было скроено и возведено в основном твоими руками.

Сейчас он говорил словно словами Ляззы и приводил ее доводы, которые он слышал, пытаясь уговорить ее на женитьбу, поскольку без женитьбы заполучить ее не удавалось.

– Как бы там ни было, – ответила шейха, – сказала я то, что сказала, хоть я и уверена в том, что в конце концов ты на мне женишься. Таким образом я хотела развеять свои сомнения относительно моей и твоей судьбы. Хотела поторопить тебя в надежде поскорей родить от тебя ребенка, усладу наших очей, чтобы дом наш вновь стал процветать, ведь Лязза уже выросла, а я не стала рожать детей после нее, поняв, что моя жизнь с прежним шейхом продолжаться не может. Как видишь, мои чувства меня не обманули.

Как только покинул Иезекиль ее дом, его мысли побежали по лабиринту, все коридоры которого вели к одному выходу – заговору. А ценой заговора, после того как мать Ляззы поставила его перед столь неудобным фактом, должна была стать ее жизнь.

***

Иезекиль и шейх племени румов продолжали свое привычное дело, всячески используя соседние племена и выманивая у них деньги под разными предлогами и разными средствами, которые мы уже упомянули и которые еще не упоминали. То, сговорившись, злодейски убивали того, кто мешал их планам осуществиться, то воевали с соседями. География их набегов расширилась до самых земель Ирака. Много зла причинили они там людям, убивая живность, которую не могли угнать, сжигая посевы и вырубая пальмы. И все-таки убрались оттуда восвояси, потерпев в конце концов поражение. Когда они терпели где бы то ни было поражение, распалялась в них ненависть на всю округу, и они принимались с удвоенной силой убивать, жечь поля, резать и угонять скот. Никто не мог от них уберечься – ни женщины, ни дети. Не осталось уже никого, кто хотя бы немного любил их, и стали их ненавидеть все с востока на запад и с севера на юг. Напрасно пытались шейхи племен, все вместе и поодиночке, убедить Иезекиля и шейха румов вести себя по-другому. Люди были истощены постоянными войнами, поборы порождали нищету. Вся торговая деятельность проходила через руки Иезекиля с его поверенными и шейха племени румов. Они же определяли цены, по которым следовало продавать и покупать, и никто не мог уже с ними конкурировать. Не избежали поборов под тем или иным предлогом и обычные люди, особенно те из них, у кого водились деньги.

***

Как-то Иезекиль сделал шейху племени румов странное предложение, и тот, поразмыслив, его принял. Иезекиль предложил возвести два высоких строения, две гигантских башни. И стали вокруг этих башен ходить разговоры и разного рода преувеличения. Так, рассказывал один из строителей-персов, работавших на ее возведении, будто бы уронил он однажды, работая на самом верху, топор. И топор этот якобы до сих пор не упал на землю, так высока была башня. А когда работали они там, говорил перс, путь наверх занимал у них две недели, а вниз – неделю, и получалось, что по строительной лестнице приходилось им подниматься день и ночь три недели.

Многие арабы и другие люди, слушая эти россказни, напрасно пытались убедить перса в невозможности рассказанного. Но при этом никто, как говорят в наши дни дипломаты, не сказал ему прямо, что он врет. Ведь если кто-то из власть предержащих соврал, то говорят обычно, что такой-то, будь он американец, англичанин или француз, имел в виду не то, что он сказал, или что написавший с его слов журналист был недостаточно точен.

Один из бедуинов, устав слушать вранье того перса, решил над ним подшутить.

– Как-то раз, – стал рассказывать он, – был я с отцом в Ираке, и купил отец на рынке в шумерском Телль-Асмаре[19] длинный огурец. Огурец оказался спелым, и семена его были спелыми. Уселись мы на берегу Диялы, которая в давние времена носила имя Турнат, и стали есть огурец, а зерна его падали на землю. И стали мы наблюдать, что случится. Сначала взошел росток, потом расцвел цветок, потом, становясь все длиннее и длиннее, стал расти огурец. Он продолжал расти, и пошли мы за ним, пока не дошли до границы Ирака с Ираном, а огурец все рос и рос, пока не дорос до Тегерана, а там дотянулся до шахского дворца. Стража не смогла с ним совладать, и он продолжал ползти, извиваясь как змея, пока не достиг наконец покоев жены шаха…

Тут перс, не выдержав, закричал:

– Пощади! Умоляю тебя, останови свой огурец, хватит уже ему!

– Нет, друг, не остановлю я свой огурец, если твой топор сейчас же не упадет на землю, – отвечал ему бедуин.

Так рисовало людское воображение эти башни, и складывались вокруг них разного рода истории, но и без них эти башни поражали воображение, и нигде было не сыскать им подобных. Уговорил Иезекиль румийского шейха построить их, чтобы каждому из них было по башне, и хранили бы они в них свои богатства, зерно и шерсть, масло, финики, золото. Трудно было бы завладеть этими богатствами при нападении, и достаточно было поставить вооруженную луками и стрелами или любым другим оружием охрану, чтоб помешать нападающим разграбить их содержимое. Возводились башни за морем у границы, разделявшей племя аль-Мудтарра с племенем румов, а когда их построили, они стали одним из чудес света.

Пока эти башни строились, выжимали оба шейха из людей последние соки, чтобы поскорее покрыть расходы и спрятать в башнях свои богатства. Но помимо хранилищ, служили башни еще и для иной цели. То и дело устраивали в них шейхи, каждый в своей башне, бесстыдные пиршества, заставляя роптать недовольных своим бесстыдным поведением. И еще каждый из шейхов мог наблюдать со своей башни, как на него надвигается враг или как его войско идет на врага, благо невероятная высота башен позволяла им все видеть.

***

Стала замечать Лязза, вспоминая о том, что творилось в племени с того дня, как во главе его встал Иезекиль, что дела идут хуже некуда. Вместе с тем всплывали в ее памяти рассказы стариков про ее деда, о том, какой он был непревзойденный воин и мудрый человек. Говорили, что он никому старался не причинять зла, но, когда соседние племена несли их племени зло и огонь, ее дед, да смилостивится над ним Аллах, гасил его силой своего меча, дабы ведали враги, что он наделен не только мудростью.

– Должно быть, гнев Господний постиг нас, после того как большинство людей племени перестало поминать Аллаха и стало удаляться от веры Ибрагима и его сыновей. А дед мой был человеком чистым и богобоязненным, верным и честным, отважным, мудрым и благородным…

Она замолчала, а потом вновь продолжила.

– Но дед совершил ошибку, когда взял в жены чужеземку, родившую ему моего отца. Говорили те, кто постарше годами, включая мать и отца, что польстился он на бабкину красоту, да смилуется над ней Аллах. Вот и не стал разбираться в ее корнях, а по корням всегда можно сказать, какими будут побеги. Унаследовал мой отец характер от родни по материнской, а не по отцовской линии, поэтому и опозорил он нас в своем последнем набеге, поэтому и был он человеком слабым и скупым, поэтому никогда в его голове не держались дела и мысли. Не достались ему благородные качества, которыми сполна был наделен мой дед. Характер отца моего, да будет Аллах к нему снисходителен, достался ему от материнской родни, и благородными качествами он оказался обделен. Поэтому-то и не искал он необходимых качеств в той, которую выбрал себе в жены. Женился он на матери моей, а она от матери и отца чужеземных, вот и пустилась она во все нелегкие с отверженным Иезекилем, потому что невдомек ей было, что у каждого человека должны быть качества, которыми его племя может гордиться. Не берегла она свою честь, потому что ведомо ей было, что ее род не придает значения тем ценностям, которые наше племя оберегает.

Горько вздохнув, продолжала она разговор с собой.

– Она чужая, она не одна из нас, пусть она и мать моя, все равно принадлежит она своему роду. А если так, то лучшие качества нашего племени должна сохранить в себе я. Она опозорила нас с отцом, но она не могла опозорить наше племя, ведь она чужой крови.

Мои же корни произрастают из этого племени, и люди его – мои люди. Если я позволю осрамить себя, тем самым я позволю осрамить их. В таком случае стану я в защиту чести моего рода и его людей и начну с того, что гордо отвергну все обольщения Иезекиля. Отомщу ему за слабость моей матери и постою за честь моего народа. Даже имя мое не останется прежним. Мать с отцом нарекли меня Ляззой, а имя это негоже носить славной и благородной девушке, поэтому отныне звать меня будут Нахва[20]. С этого и начну, но не теперь. Нельзя сейчас привлекать внимание Иезекиля, нельзя, чтобы он что-то заподозрил. Господи, что же делать с позором, который навлекла на нас моя мать? Лишь один Ты великий и всемогущий!

Слезы полились по ее щекам, скатываясь на платок. Она поднялась и сказала себе:

– Начну с женщин племени. Мне уже достаточно лет, чтобы я могла разоблачить Иезекиля. Следует убедить сначала женщин, ведь многие мужчины слушают своих жен. Если мужчины слушают иногда от женщин всякую ерунду и верят ей, то что будет, когда женщины заговорят о делах возвышенных? Если на мужчин подействует то, что они услышат, они станут обсуждать это между собой, и впоследствии им будет казаться, что таково их собственное мнение. Женщины, постоянно пребывая в доме, могут внушать свои мысли детям, а дети когда-нибудь возмужают. Вот так с нашей помощью и сделают мужчины то, что должны сделать, и избавят племя от Иезекиля.

Она помолчала немного, но тут же продолжила:

– Но откуда мне знать, может, то, что мне известно о делах Иезекиля и о чем я догадываюсь, мужчинам давно известно. Возможно, они уже решили между собой разоблачить его. Разве не отказались некоторые мужчины повиноваться ему и не отделились от племени до тех пор, пока Иезекиль будет в нем? Разве не удалил сам Иезекиль некоторых из них после того, как перестал им доверять? Значит, решено. Начну с женщин племени и положусь во всем на Аллаха.

Сказала она: «Положусь во всем на Аллаха», как научили ее когда-то и как научено было племя по вере Иосифа и Махмуда, и встала, чтобы идти подговаривать женщин племени, начиная с родственниц и ближайших подруг, о которых ей было известно, что их отцы и мужья к Иезекилю добрых чувств не питают.

***

Спросила мать Ляззу, когда возвратилась та домой в один из дней:

– Где ты была?

– У соседских девушек.

– И что вы там делали?

– Так, девичьи разговоры. А скажи, мам, разве не говорила ты мне, что Иезекиль на тебе женится? Уже несколько лет прошло, а он все никак не соберется. Чего он ждет? Когда наконец повзрослеет или когда ты повзрослеешь?

Почувствовала шейха в этих словах издевку в отношении нее и Иезекиля. Поэтому встала она и влепила Ляззе пощечину, да так сильно, что у той потекла из носа кровь. Лязза защищаться не стала, а только сказала:

– Не заслужила я, чтобы ты меня била. Лучше бы ты вообще меня не родила.

Мать попыталась ударить ее еще раз, но рука ее вдруг ослабла, и вместо этого она обняла Ляззу и, горько заплакав, стала вытирать кровь с ее лица. Потом забилась в дальний угол шатра и, думая, что Лязза ее не слышит, стала там причитать:

– Да отомстит Аллах тебе за нас, Иезекиль, да проклянет Аллах твою слабость, о отец Ляззы! Ах, если бы ты меня очаровал, если бы заставил меня бояться наказания, я бы не дошла до жизни такой.

– Мам, – подошла к ней Лязза, – сделай же что-нибудь, чтобы злые языки перестали тебя обсуждать, всех нас ославляя. Если не можешь заставить его жениться, оставь его.

– Я все равно выйду за него, Лязза, – отвечала мать с ненавистью, а не с уверенностью в голосе, – выйду, а потом уже будь что будет.

– Но он ничего не стоит, мам, и отношения его с тобой не искренние, и жениться на тебе он не собирается. Все, чего он хочет, это поскорее добиться желаемого. Если бы он хотел на тебе жениться, он не стал бы тогда обольщать меня.

– Все это мне известно, но все равно я за него выйду. Заставлю его жениться, да посрамит его Аллах. Но ты молчи о том, что я тебе сказала, молчи, дочь моя.

– Тайна твоя – моя тайна, мам, и то, что ты сейчас мне сказала, считай, бросила на дно колодца.

***

Иезекиль обдумывал разные варианты, как избавиться от шейхи. И всякий раз, сочинив очередной план, к своему сожалению обнаруживал, что этот план не годится. Подумывал он и о том, чтобы жениться на Ляззе.

– В этом случае история с матерью закончилась бы сама собой, – размышлял он. – Но Лязза, похоже, в восторг от этого плана не придет, и нельзя надеяться, что она согласится, по крайней мере, пока ее мать будет жива. А если шейха вдруг умрет, тогда уже ничто не помешает ее дочери стать моей женой, тем более, что я стал шейхом племени. Я богатейший из шейхов племен, хозяин одной из бесподобных башен, наполненных золотом и деньгами и воистину ставших высоким символом моего могущества и могущества племени румов. Но… но она все равно за меня не выйдет, пока ее мать не умрет. Ничего, поскорбит несколько дней, а потом согласится.

Мысли продолжали лезть ему в голову, не давая покоя.

– А что, если Лязза догадается, что за смертью ее матери стоял я? Не значит ли это, что я потеряю ее, после того как потеряю мать? Потом потеряю племя, а потом и все остальное.

От последней мысли он вздрогнул.

– Нет, нет, я не могу расстаться с деньгами, ведь деньги – главный нерв этой жизни. Если я потеряю деньги, потеряю и все свои связи и конторы. Что мне останется после этого? Не за высокую же нравственность станут люди мне повиноваться? Или, может, за мудрость и честность, добродетель и благородство? – говорил он себе с горькой издевкой.

– Нет, только не деньги. Без денег не останется ни сети моих соглядатаев, ни торговых контор, ничего. Только не это! Если я потеряю деньги, кончились мои дни, ведь деньги позволяют мне влиять на народы и племена, это главное средство, позволяющее мне влиять на одних, привлекая их к себе, и ослаблять других или, на– против, усиливать их, если они согласны с моим верховенством. Если я расстанусь с племенем аль-Мудтарра, ничего страшного, ведь сам я не из него родом. Когда бы не слабость и несерьезность их прежнего шейха, ни за что не сделали бы они меня своим шейхом. С другой стороны, если уйдет от меня племя и шейхство, что мне делать с моими конторами и делами, куда девать деньги? Кто откроет мне дверь, когда люди узнают мою историю с племенем аль-Мудтарра? Как бы еще не прикончили за это. Вижу я в глазах молодежи, хоть рты их пока и закрыты, что ненавидят они меня, а за ними стоят еще и те, кто отказался мне повиноваться. Нет, стоит только потерять положение шейха, как я потеряю и все остальное, возможно и жизнь. А союзника моего, шейха племени румов, все больше ненавидят за сговор со мной и за то, что он пришел сюда из-за моря. Стоит ему вернуться в свои земли и разорвать наш союз, как это же поколение, в крайнем случае следующее, уже не будет испытывать к нему неприязни. Тут он немного пришел в себя.

– Но ведь сумел же я сделать то, что замыслил. Так неужели мне трудно будет устроить смерть одной женщины? Убью ее и сохраню при себе все, что есть, даже Ляззу. Или хотя бы останусь тем, кто я теперь.

***

Лязза продолжала вести свои приготовления среди женщин. И вот как-то раз одна из девушек, ее дальняя родственница из рода ее отца, вдруг открылась ей:

– Рассказала я брату своему Салиму все, что слышала о тебе. О характере твоем рассказала, сестричка, о том, насколько ты разумна, о любви твоей к племени, о том, как ты настраиваешь нас против Иезекиля и племени румов. А Салим со своими друзьями занимается тем же среди мужчин. И очень ему понравилось то, что он услышал о тебе, поэтому стал он о тебе расспрашивать, приходя иногда в наш дом под покровом ночи, чтоб не попасть на глаза Иезекилю и его соглядатаям, ибо он из числа тех, кто отказался повиноваться Иезекилю, когда шейх племени румов поставил его главой над нашим племенем. С того дня для Иезекиля и румов и даже для влиятельных мужей нашего племени, вступивших в постыдный союз с румами и Иезекилем, сделался он вне закона. Отказ его принять Иезекиля в качестве шейха они расценили как мятеж. Ну так вот, пару дней назад он велел мне узнать, не откажешься ли ты, если он попросит твоей руки, стать его нареченной, а потом и женой.

Сказав это, она посмотрела на Ляззу, с трепетом ожидая ответа, но Лязза ничего ей не ответила.

– Я сказала что-то не то, сестра?

– Нет, нет, что ты! Просто я задумалась о другом, а ты задала такой неожиданный вопрос. Кто-нибудь еще знает о том, что ты сейчас сказала, сестра моя?

– Никто, кроме Салима и меня.

– Тогда передай Салиму привет от меня и скажи, чтобы он об этом молчал. Нам с тобой тоже нужно обо всем молчать. Мы никому ничего говорить не станем, даже моей матери, а свой ответ Салиму я передам сама, когда встречусь с ним в вашем доме. Пусть проберется в дом после заката, когда твоя мать, отец и пастухи будут доить овец.

– И когда это может случиться?

– Послезавтра, даст Бог.

***

Сестра Салима ушла, обрадованная ответом. Была весна, год выдался добрый. Грибов повылазило столько, что пастухи, возвращаясь со стадами овец и верблюдов, приносили их кучами.

В назначенный день Лязза пришла перед заходом солнца в дом отца Салима, где ее уже поджидала сестра Салима.

Овец загнали в загон, и все направились к ним. Женщины несли с собой небольшие горшки для молока, предназначавшиеся для дойки, и горшки побольше, чтобы сливать в них молоко из маленьких, или тащили большие деревянные ведра. Щели меж досок в таких ведрах проконопачивали кусочками хлопка или шерсти, чтобы молоко не просачивалось наружу. Дойка овец могла продолжаться часа два или дольше, в зависимости от того, сколько было доярок. А маленькие ягнята все это время громко блеяли, призывая к себе матерей.

Поднялся отец Салима, обращаясь к Ляззе:

– Будь здесь как дома, дочка, вот и сестра твоя побудет с тобой, – показал он на сестру Салима, – а мы к вам вернемся, как только подоим овец.

– Хорошо, дядюшка.

Спустя некоторое время девушки увидали, как собаки с лаем кинулись в сторону пустыни, но тут же замолчали.

– Это Салим, – определила его сестра, – собаки бы не угомонились, если бы не узнали идущего.

***

Салим был при мече. Лицо он замотал головным платком, оставив только глаза, но, как только вошел в шатер на семейную половину, снял свой покров, приветствовав сперва Ляззу, а потом и сестру.

Увидев его, Лязза вспомнила, что видела его и раньше, но тогда не обратила на него внимания.

Салим был парнем довольно высоким, но не чересчур. Глаза черные, не маленькие и не большие. Прямой нос гармонировал с остальными чертами лица. Не было в чертах его недостатков, и к тому же его манера держаться и говорить внушала доверие.

Лязза расспросила Салима о том, как идут у них дела в новом доме, там, куда не доходит власть проклятого Иезекиля. Салим сказал, что все у них хорошо, что живут они между собой лучше не бывает, и добавил:

– Пусть даже огонь обожжет наши лица, если, конечно, не спалит при этом усы, мы все равно будем терпеть, раз уж отказались принять презренного Иезекиля шейхом над нами. Хочу уверить тебя, что у нас неплохие отношения со всеми парнями племени, со всеми у нас тайная связь, так что мы что-то вроде тайной организации…

Лязза не дала ему закончить:

– Прошу тебя, Салим, берегитесь соглядатаев Иезекиля. Недобрый он человек, и если раньше времени обнаружится ваша связь с молодыми людьми из племени, это дорого нам будет стоить.

– Будь спокойна, мы так все устроили, что нам сообщают о каждом его шаге. У нас есть свои люди даже среди его соглядатаев. Мне, например, известно, что отношения между ним и твоей матерью, да наставит ее Аллах на путь истинный, были до последних месяцев хорошими. Что же касается его отношений с тобой, то в них нет ничего хорошего. С твоей, естественно, стороны, – добавил он, улыбаясь.

От этой осведомленности Салима в ее делах Лязза даже рот раскрыла. Вместе с тем ей стало неловко оттого, что Салим упомянул о связи ее матери с Иезекилем.

– Ты сам знаешь, Салим, что мать моя чужеземка, а обычаи у чужеземцев не те, что у арабов. Однако ее любезность с Иезекилем, возможно, долго длиться не будет, – сказала она так, словно пытаясь внушить Салиму, что между матерью ее и Иезекилем лишь предосудительная любезность, – ведь дело здесь не в Иезекиле, причиной всему, что стряслось, мой отец, да смилостивится над ним Аллах.

– Не думай об этом, – отвечал Салим, – для всего найдется решение, если Аллах того пожелает. Главное сейчас – ты. Ты укаль головы нашей или ее корона. Твоя добрая слава дошла до нас и до всех твоих братьев, которые вышли из повиновения Иезекилю и румам. А то, что случилось, будь оно связано со слабостью твоего отца или с матерью, то случилось. Главное – как теперь выйти из тупика, куда деяния слабых загнали ныне живущих, как гарантировать будущее сынам нашего племени, чтобы жили они достойно и сами выбирали, по какому пути идти, чтобы давали власть над собой лишь своим братьям и избавились наконец от инородцев и тех, кто поставлен над нами против нашей воли. Главное – это ты, сестра моя. И мы славим Аллаха за то, что ты сберегла свою гордость и чистоту. Юноши нашего племени, и я среди их числа, хотели бы сделать тебя своей гордостью, если бы не боялись, что Иезекиль, проведав раньше времени, что все племя гордится тобой, обрушит на тебя свой гнев и ненависть. Скажу больше, среди многих из среднего поколения и даже среди угождающих Иезекилю шейхов найдутся такие, кто считает точно так же.

– Оставь шейхов племени, брат мой, – перебила его Лязза, – к тому, кто обветшал, молодость не вернется, того, кто сломался внутри, снаружи не починить. Кто вверил свою судьбу и благополучие чужеземцу, кого чужеземец облагодетельствовал, сделав шейхом, вряд ли уже будет противиться чужеземцу и с трудом станет доверять своим соплеменникам, вряд ли когда усомнится в своем благодетеле. Нельзя возводить ваше новое строение или делать то, что вы намерены сделать, надеясь опереться на кого-либо из шейхов, которые, как и их дети, посажены на шейхство румами и Иезекилем.

Салим слушал слова Ляззы, изумленный ее рассудительностью и проницательностью ума. Его поразило, насколько сердце девушки исполнено верой и насколько она убеждена в том, что борьба со сложившимся положением, к которой она толкала племя, необходима.

– Отныне ты гордость наша, и имя твое не Лязза, а Нахва, с тех пор, как ты очистила свою душу и сердце и не пожелала бросаться в пропасть, в которую замыслил тебя столкнуть Иезекиль.

Эти слова прозвучали так, словно намерения Иезекиля были Салиму хорошо известны, тогда как Нахва была уверена, что никто, кроме матери и ее самой, о них не знает.

– Ты гордость и украшение для каждого доброго человека, сестра моя, и поэтому я пришел просить твоей руки. Я так торопился, что еще до нашей встречи послал свою сестру открыться тебе и тем самым укрепить тебя перед превратностями судьбы и ее соблазнами, ибо ты осталась в своей семье наедине с собой. Но теперь я прошу тебя стать моей женой не потому, что ты нуждаешься в поддержке извне, а потому, что тебе нужен спутник, чтобы идти вместе с ним по жизни в горе и в радости. Или, может, просьбой своей я перешел черту? – спросил он осторожно, заметив, что ее мысли заняты чем-то другим.

На помощь ему подоспела сестра.

– Салим ждет твоего ответа, Нахва! – сказала она, выведя ее из оцепенения.

– А? Прости меня, – сказала она, словно пробудившись от прекрасного сна, – я все слышала, поэтому говорю тебе «да», я принимаю твое предложение, и это честь для меня. Ты брат мой, ты венец моей головы, и если бы не заведено было издавна, что говорить это должен мужчина, я сама бы тебе сказала, не заставляя спрашивать еще раз, потому что сестра твоя поведала мне о твоем желании. Но я захотела дать тебе свой ответ лично, чтобы не поспешить открыться. Аллаха в свидетели нам достаточно, поэтому отныне я считаю тебя своим нареченным, я согласна, и, когда придет время, мы закончим дело свадьбой. Но до поры мы будем все это скрывать и заниматься каждый своим делом, ты среди парней и мужчин, я среди девушек и женщин. Даже приходить к нам, чтобы повидаться со мной, тебе следует так, чтобы не подвергать себя лишний раз опасности.

– Да благословит тебя Аллах, Нахва! Прямо гордость берет после такого ответа. Обещаю хранить тебе верность в сердце моем до конца.

– И тебя пусть благословит и защитит Господь, Салим. А теперь ступай, не дожидаясь своего отца, и пусть этот разговор останется между нами троими, и свидетелем ему будет только Аллах, Господь наш.

***

Салим простился с ней и вышел, а вслед за ним направилась к себе домой и Нахва. А когда пришла, заметила, что роса на траве намочила край ее одежды. Но ее мать была так опечалена, что не заметила ничего, и почти не могла говорить, спросила только:

– Почему ты так долго, доченька, почему задержалась?

Ясно было, что не столько огорчена она долгим ее ожиданием, сколько хотелось ей с кем-нибудь поделиться тем, что творится в ее душе. Нахва почувствовала это, как только переступила порог.

– Я здесь, мам, что повелишь мне исполнить?

– Ничего, доченька, ничего, – мать словно боролась с желанием открыть дочери все, что терзало ее сердце и душу. Но, увидев, как сияет счастьем лицо Нахвы, решила не изливать ей душу, чтобы не обременять своими заботами и не помешать ее счастью.

– Нет, мам, ты скажи, прикажи, чего пожелаешь. Я ведь дочь твоя, открой мне, что гнетет твою душу. – Она хотела добавить «и сердце», но передумала, потому что Иезекиль не достоин был того, чтобы чье-то сердце страдало из-за любви к нему. И столько было в ее словах тепла и привязанности, несмотря на то что мать принесла ей бесчестье. Почувствовала Нахва, что жестокое раскаяние разъедает сердце матери и ее душу, что ищет спасения она не только от Иезекиля, которого за коварство, вероломность и отсутствие простейшей человеческой морали она и без того уже ненавидела, но и от себя самой. Поэтому она стала сближаться с дочерью, хотя прежде они были полными противоположностями, не только думали и поступали по-разному, но и не могли ужиться в одном доме. Обнаружив изменения в матери, Нахва тоже сблизилась с ней в надежде спасти то, что еще можно спасти, пока не случилась беда.

– Прошу тебя, мам, – повторяла Нахва, – говори все, что хочешь сказать. Поведай все своей дочери, а я помогу тебе, испросив прежде помощи у Милостивого и Милосердного, ведущего нас по достойному пути в этом мире и в следующем. На Него одного уповаем.

– Верую в Господа, – сказала мать так, словно давно не произносила этих слов. По крайней мере Нахве показалось, что с тех пор, как она повзрослела, подобных слов она от матери не слышала. Как бы то ни было сказала она то, что сказала, так, будто каялась перед Господом за то, что утонула в недобрых своих деяниях, будто исповедовалась сама перед собой или перед священником.

– Послушай меня, дочь моя. Свернула я с пути праведного и причинила нам с тобой немало страданий. И не только прогневила своими делами Аллаха и себя осрамила, но и тебя вынуждала взирать на все это. Душа моя мается каждодневно, и даже сна ей не хватает, чтобы поддерживать силы. Страх перед гневом Аллаха источил меня всю, и стало мне стыдно даже в глаза тебе посмотреть, хотя и скучаю по тебе постоянно. Я не знаю, как мне быть. Я порвала порочную связь с Иезекилем и лишь иногда уединяюсь с ним, чтобы поговорить, в надежде убедить его жениться на мне. И чтобы ты знала, говорю тебе, что я решила бросить его, как только он женится на мне, а может, я отвергну его прямо у всего племени на глазах, если удастся убедить его посвататься ко мне прилюдно. Но мне хотелось посоветоваться с тобой о другом. Покинул Иезекиль мое сердце, и не осталось в нем ничего, кроме ненависти к нему. Поэтому я решила убить его здесь, в этом доме. Но мне нужно, чтобы ты согласилась помочь мне вытащить труп из дома или сказала, что он набросился на меня и поэтому я убила его.

Говоря это, шейха плакала горючими слезами, а вместе с ней плакала Нахва, но тихонько, боясь неосторожным звуком прервать исповедь своей матери. Но она тут же перестала плакать, услышав, что мать собирается убить Иезекиля. Она раскрыла было от изумления рот, но тут же взяла себя в руки.

– Что ты такое говоришь, мам?!

Мать тоже перестала плакать и теперь, когда наплакалась вдоволь и излила душу дочери, казалась спокойнее. Особенно после того, как сообщила ей, что собирается убить Иезекиля.

– Да, дочь моя, так я решила, а дальше пусть будет то, что будет. Дальше я так жить не могу. Призрак гнева Аллаха и видения адского пламени преследуют меня тут и там с позором моим наперегонки. Глаза твои, Нахва, глаза, которые говорят красноречивее языка, убивают меня каждый день. Казалось бы, пусть, но ведь они постоянно напоминают о моем позоре и бесчестье. Я даже стала молить Аллаха забрать мою душу, и это теперь, когда я достигла определенного уровня зрелости, мудрости и опыта.

Сказав это, мать снова беззвучно заплакала, попеременно вытирая слезы краем одежды и краем платка.

– Послушай, мам, я скажу тебе, как я понимаю…

– Ты все понимаешь, дочь моя, – перебила ее шейха, – а вот мать твоя не понимает. Ты сберегла себя и свою невинность, а мать твоя покатилась вниз, отворила врата своей крепости чужакам. Не допустив до себя Иезекиля, невзирая на силу его и его союзников, не склонившись перед его желаниями, которые, знаю, стали подобны повелениям вперемешку с угрозами и обещаниями, ты как будто и за меня отомстила, и за всех, кем ему удалось овладеть. И чем дольше ты его до себя не допускала, тем лихорадочнее становились его действия. А все потому, что он думает, и я по нему вижу, а читать его я научилась, что если не сломит он твое целомудрие и не заставит склониться перед собой, все его победы на фронте прелюбодеяния потускнеют. Не сочтет он успехом, если поддастся ему та, которая, вроде меня, не отличается благородным происхождением. Поэтому жаждет он, чтоб склонились перед ним гордые головы заметного происхождения и положения среди арабов. Но слава Аллаху, который наделил тебя стойкостью, целомудрием и великой верой. Да посрамит Аллах притеснителей.

– Да будет так, – ответила Нахва, потом, помолчав немного, заговорила: – Врата милости Аллаха не закроются перед искренним раскаянием, мам. Не оставляй надежду на милость Его.

– Милость Его не распространяется на заблудших, вроде меня, которые, отдав душу шайтану, и близких своих решили погубить.

– Врата милости в руках Господа двух миров, они не закроются, насколько я понимаю, перед тем, кто искренне раскаялся, хотя мог бы еще продолжать творить зло. Но если ты убьешь Иезекиля, ты совершишь одно из деяний, наиболее не угодных Аллаху. Ты словно тот, кто решил починить треснувший сосуд, а вместо этого взял и разбил его вдребезги. Убив Иезекиля, ты совершишь поступок, который прогневит Аллаха, я же толкую тебе о деянии, которым Аллах будет доволен. А для него лучше нет глубокого и искреннего покаяния, после того как человек решился на недоброе дело.

Если же и я буду участвовать с тобой в этом преступлении, то из списка, в котором я значилась прежде перед лицом Аллаха и всех людей, мое имя перенесут в другой список, сама знаешь в какой. Неужели ты этого хочешь для меня, мам?

– Но ведь никто не узнает!

– Узнает Аллах. А потом, где гарантия, что не узнают люди? А что я стану им говорить и что скажешь ты, если люди прознают? Что он домогался тебя и ты его за это убила? Люди тебе не поверят. Как это он стал к тебе приставать, спросят они, когда в это время в доме была твоя дочь? Разве не скорее поверят они в то, что приставать он начал не к тебе, а ко мне? И вообще, к кому бы из нас он ни приставал, это будет унизительно для обеих. Не кажется ли тебе, что здесь для исправления нужен такой способ, который угоден Аллаху?

– Какой же это способ?

– Выйди за него, а потом брось, когда пожелаешь.

– Думаешь, когда я его брошу, кто-нибудь скажет, что я оставила его из-за его дурного нрава? Скорее уж возжигатели фимиама вокруг него из вредности станут говорить, что это шейх оставил меня из-за моего дурного нрава.

– Прогони его на глазах у знатных людей племени. Пригласи их в наш дом вместе с ним и строго, но вежливо скажи ему в их присутствии, что мы с тобой две одинокие женщины после того, как прибрал Аллах отца моего, шейха. Когда входил Иезекиль в дом при жизни хозяина его, мы были рады оказать ему прием. Но теперь, когда хозяина не стало, мы просим его воздержаться от посещения нашего дома, а если ему что-то от нас понадобится, пусть разговаривает с мужчинами из родни Нахвы. Так и добьешься своего.

Шейха надолго задумалась над этими словами. Потом, тяжело вздохнув, сказала дочери:

– В этом случае возненавидит Иезекиль тебя и меня, а это пугает меня больше всего, потому что он обвинит нас во всех грехах, вроде тех, которые мы стремимся исправить, в чем ему поможет его необъятная сеть и дружба с другим злодеем, шейхом румов.

– О чем ты говоришь?

– Вот возьмет он и скажет, будто у меня или у тебя, да не допустит Аллах такого, есть любовник. А поскольку мы боимся, что он станет к нам ходить и раскроет нашу тайну, мы и придумали всю эту сцену перед шейхами. И под этим предлогом, если еще что-нибудь не добавит, он велит запретить любому входить к нам, а нам выходить из дома.

– Никто на свете не может сказать, что белое – это черное.

Мать заметила, что Нахва старается подбирать слова осторожно, чтобы не ранить ее.

– Ничего, доченька, правда есть правда, ее никак не приукрасишь. Ничего не остается, как сказать правду, какой бы она ни была. Первая неприятность, которую устроит нам Иезекиль, это то, что ты не сможешь вести свои дела среди женщин племени за пределами дома.

– Какие дела?

– Ничего, доченька, что бы там ни случилось, лишь бы продолжали действовать те, кто решил спасти племя от союза проклятого Иезекиля с шейхом румийского племени. Да будут благословенны их дела и дела твои с дочерьми племени!

***

Шли дни, и вот как-то женился один молодой человек, довольно видный противник Иезекиля. Был он одним из тех сыновей шейхов, которых Иезекиль непременно желал видеть в своем лагере. Отец не обращал внимания на дела сына, хотя Иезекиль не упускал момента, чтобы предостеречь его.

– Ты посматривай за своим сыном, шейх. Как бы не унесло его против нашего течения, – говорил он, давая тем самым понять, что и сам шейх плывет с ним в одной лодке.

– Не волнуйся, шейх племени, сын мой в конце концов окажется на твоей стороне. Он всего-навсего пытается подражать в болтовне своим одногодкам.

Юноша этот, невзирая на взгляды своего отца и братьев, решил, что пополнит ряды бунтовщиков против Иезекиля и его союза с племенем румов, против обоюдного их стремления подчинить племена арабов в этой области страны Аш-Шам и распространить свое влияние дальше. Начали они свое дело с племени аль-Мудтарра, когда шейх племени румов не то чтобы предложил, а просто взял и насадил им Иезекиля в качестве шейха.

Узнала обо всем этом Нахва от Салима, когда стала время от времени встречаться с ним в доме его отца при сестре, а иногда с ними бывали и отец с матерью, и встречались они не только потому, что соскучились друг по другу, но и для того, чтобы обсудить совместные действия. Нахва продолжала вести тайную деятельность среди женщин, а Салим продолжал готовить мужчин, которые открыто вышли из повиновения Иезекилю и в знак своего несогласия удалились из племени и поселились в известном им и защищенном месте. И хотя Иезекиль не совершат на них набеги, чтобы не позволить племени расколоться из-за родства тех, кто вышел из повиновения, и тех, кто его поддержал, другими способами сведения счетов, позволявшими ему действовать против своих противников тайно, он пренебрегать не стал. Он сговорился с шейхом племени румов, чтобы тот совершил несколько набегов на поселение непокорных. Ноте, ничего при себе не имея или оставив то, что имели, у родных в племени аль-Мудтарра, не отягощены были женщинами и детьми, другими словами, у них не было ничего, на что могли бы позариться румы. Поэтому набеги румов они отражали, нанося им большие потери и захватывая добычу. А однажды им удалось даже взять пленных, среди которых оказались сыновья шейхов родов из племени румов. И не отпустили они пленных на волю, пока те не дали им письменное обещание сидеть по домам, не участвовать в набегах на них и не вмешиваться в их разногласия с Иезекилем.

***

У того парня собрались играть свадьбу. А Нахва, поскольку она знала о его связи с людьми, которыми руководил Салим, тоже пришла на свадьбу вместе с шейхой, своей матерью. В честь свадьбы устроили открытый праздник, для всех. Женщин и мужчин рассадили за ужином по разные стороны. Всадники принялись состязаться и джигитовать под улюлюканье женщин, пока солнце не подошло к закату.

Начались танцы. Согласно обычаю, мужчина первым приглашает партнершу к танцу, а девушка вправе принять его предложение или не принять. Танцевали танец дахха, который до недавних времен танцевали бедуины на праздниках, подобных этому. Каждый из мужчин направлялся к той, которая не должна была бы ему отказать, и все, мужчины и женщины, хлопали в ладоши, подбадривая танцующих.

Иезекиль поднялся со своего места, всем своим видом показывая, что он прижился в племени и поступает во всем по его обычаям. И еще он хотел, чтобы племя видело, что он пребывает в согласии с близкими бывшего шейха, и поэтому он направился в сторону Нахвы. Нахва сперва не распознала его намерение, хотя и приблизился он к ней, закрыв ее своей тенью, так что не оставалось сомнения, что пригласить он решил именно ее.

Луна в ту ночь была еще молодым месяцем. Поняла наконец Нахва, что ее, а не другую, пришел звать Иезекиль на танец. Парни и девушки, которые его недолюбливали, все как один напряженно ждали, не зная, как поведет себя Нахва. Среди общего недоумения поднялась Нахва, приняла гордую осанку, возвышаясь над слабостью и унижением. Иезекиль пребывал в полной уверенности, что она встала для того, чтобы танцевать с ним, но глаза ее искали в людском скоплении Салима, который, она точно знала, был где-то здесь. Чтобы пробраться сюда и затеряться среди присутствующих, Салим обмотал свое лицо платком. Это было обычным делом, тем более что на открытом пространстве бывало еще по-мартовски холодно, и многие мужчины закрывали лица платками. Несмотря на это, Нахва узнала его даже в платке. Разве может любимая не узнать своего любимого?

Да, Нахва его узнала. И когда Иезекиль и все остальные решили, что сейчас она пойдет следом за Иезекилем и станет с ним танцевать, унижаясь сама и унижая тем самым и племя, и всех тех, кто не покорился Иезекилю и его ненавистному союзу с племенем румов, Нахва, не сказав Иезекилю ни слова, среди общего недоумения двинулась к Салиму. Никто сначала не понял, куда она направляется, но было совершенно ясно, что она открыто и при всех отказала Иезекилю. Продолжая идти дальше, Нахва остановилась наконец напротив Салима и протянула ему руку.

– Позвольте, незнакомец, – сказала она, будто не знает его.

Салим поднялся, но лица не открыл. И начался танец под громкие хлопки женщин и мужчин, а с ними и Иезекиля, дивящихся красоте и изяществу их танца.

Все присутствующие подбадривали хлопками танцующих, но прежде всего аплодировали дочери племени, которая расшевелила пыл и достоинство в их сердцах, отказав Иезекилю и выбрав неизвестного парня, чем поставила Иезекиля в очень неудобное положение. Иезекиль постарался изобразить безразличие, скрывая свою растерянность за истерическим смехом.

– Молодежь! Каждая птица по себе пару ищет, – сказал он смеясь. Но возвращаясь назад, споткнулся на ровном месте так, что его укаль свалился с головы на землю.

Один из стоявших рядом парней хлопнул своего соседа по плечу.

– Укаль его на землю упал. Хорошая примета, Бог даст.

Окончился танец Салима с Нахвой. Все, кто не отрываясь следил за ними, громко захлопали и хотели уже поднять незнакомца на руки и понести, но Салим прыгнул в седло и ускакал. Нахва с матерью тоже отправились домой.

***

Хорошенько подумав о своих разговорах с матерью, Нахва сообразила, что той все известно о ее делах и о том, что она подбивает женщин против Иезекиля и румов. Однако же, зная все это, мать ни слова не сказала Иезекилю. И не потому, видимо, что Нахва – ее дочь, а потому, что сама поняла, что Иезекиль – презренный обманщик и что сопротивляться его планам и главенству над племенем должен каждый, кто хоть как-то на это способен. А раз сама она не могла делать то, что могли остальные, то не видела ничего зазорного в том, что Нахва настраивает женщин племени против Иезекиля. Ее прежняя любовь к Иезекилю обернулась ненавистью и отвращением, когда она поняла наконец, что он посмеялся над ней и не сдержит своих обещаний. Какие чувства питает она нынче к Иезекилю, Нахва узнала из их последнего разговора, когда мать рассказала ей, что решила его убить.

На следующий день после праздника Иезекиль прислал пастуха передать шейхе, что собирается навестить ее после заката. Иезекиль давно уже взял этого пастуха себе под крыло, хотя был он одним из пастухов шейхи. Пастух передал шейхе пожелание Иезекиля через ее рабыню.

– Ты идешь вечером в дом отца Салима? – поколебавшись немного, спросила она у дочери.

И хотя вопрос матери, которая давно уже не задавала подобных вопросов, привел Нахву в легкое замешательство, она постаралась по возможности сохранить равновесие:

– Да, мам. Хочу узнать, как он там после вчерашнего праздника, потому что Иезекиль человек вероломный, методы у него соответствующие, и соглядатаи у него в племени повсеместно, у него и у шейха румов. Поэтому я пойду к нему, если, конечно, ты не против.

– Нет, доченька, – ответила шейха, глубоко вздохнув, – я вовсе не против, да поможет тебе Аллах, я хочу, чтоб ты жила счастливо.

Нахве показалось, что слова матери прозвучали так, будто та прощается с ней, но она так скучала по Салиму, что готова была забыть обо всем на свете и не придала им значения. Получив у матери разрешение, она тут же выскочила из дома и заторопилась к дому отца Салима, чтобы успеть до захода солнца. Подойти к дому ей нужно было так, чтобы остаться незамеченной, поэтому она приблизилась сзади и вошла с западной стороны, то есть со стороны семейной половины, и обнаружила там отца Салима, его мать и сестру. Они приветствовали Нахву от всей души, ведь теперь ее знали не только в семье Салима. С того дня, как Нахва танцевала с Салимом, отказав самому шейху, слава ее разошлась по всему племени, и о делах ее стали рассказывать друг другу и бедуины, и те, кто ведет оседлую жизнь. Нашлись и такие, кто слагал про нее стихи, и стала она словно родная сестра и была предметом особой гордости для каждого воина и благородного человека.

Когда семья Салима вернулась со свадьбы, где Нахва танцевала с Салимом вместо шейха, его отец, уединившись с сестрой, завел разговор о Нахве.

– Известно мне, что Салим и Нахва знакомы, но, насколько я знаю, встречались они в нашем доме всего один раз. Но, глядя на то, как вела себя с ним Нахва, отказавшись пойти танцевать с шейхом, можно подумать, что простым знакомством здесь не обошлось. Не поведаешь ли мне правду, какой она есть, дочка, чтобы сердце мое успокоилось?

Сестра Салима, заметив в глазах отца и радость и беспокойство, решила рассказать ему обо всем, боясь, как бы отношения Салима и Нахвы не были поняты им неверно.

– Не думаешь же ты, пап, что Салим способен вести себя как глупый юнец? Или что Нахва такая, что выбрала Салима только для вида? Салим и Нахва решили пожениться, когда уладятся дела Салима и его друзей и отделаются они от этого проклятого шейха. Пообещали они это друг другу при мне, призвав Аллаха в свидетели.

Отец от радости прослезился и стал целовать дочь, приговаривая:

– Аллах послал мне с тобой добрую весть, доченька. Успокоила ты мое сердце и душу, да принесет и тебе Аллах успокоение и благословит тебя.

– Но прошу тебя, отец, хранить все это в тайне, пока мы не посоветуемся с Салимом о том, стоит ли рассказать обо всем матери или время еще не пришло.

Вот после всего этого и принимала семья Салима Нахву в своем доме. Поэтому его отец и мать готовы были ликовать от счастья, и, естественно, его сестра была счастлива не меньше их.

***

Вернулись пастухи с овцами. Отец извинился и отправился доить овец с пастухами. Мать тоже собралась было пойти с ним, но он сделал ей рукой знак, чтобы она оставалась с дочерью и Нахвой.

– Обойдемся на этот раз без тебя. Пусть доят овец жены пастухов и их дочери, а ты оставайся здесь с Нахвой. Постараюсь вернуться к вам как можно скорее.

И сестра Салима уже не намекала матери уйти вместе с отцом, как бывало раньше, ведь Салим и Нахва договорились обо всем и больше им незачем таиться.

Когда отец ушел к овцам, а мать чем-то занялась снаружи, Нахва и сестра Салима увидели, что собаки с лаем бросились от шатра. Обе стали ждать, заранее зная, что будет дальше. Ждали они, что собаки вот-вот перестанут лаять, и тогда им понятно будет, что пришел Салим, потому что если собаки замолчали, значит, они узнали в идущем своего. И действительно, через мгновение собачий лай смолк, а еще через минуту они услыхали, что с западной стороны шатра кто-то покашливает.

– Входи, – сказали они в один голос.

– Будь так любезен, – добавила сестра Салима. Глаза Салима встретились с их глазами, и они постояли так немного, улыбаясь друг другу.

– Такое впечатление, будто бы вы знали, когда я приду, – сказал Салим, обращаясь на самом деле к Нахве.

– Да, – ответила Нахва, после того как он поприветствовал ее и сестру, – мы догадались, что это ты, потому что собаки сначала залаяли, а потом сразу же замолчали. Если бы шел чужой человек, они бы так быстро не смолкли. К тому же собаки побежали на запад, значит, идущий не гость, потому что гость обычно приходит со стороны дивана, то есть с восточной стороны шатра. Это сейчас некоторые оторвались от жизни настолько, что стали привносить новые обычаи и, вопреки обычаям арабов, устраивать гостевую половину с западной стороны.

Салим снова улыбнулся и, усевшись рядом, стал расспрашивать Нахву.

– Как твои дела, Нахва?

– Все хорошо, а твои?

– И у меня все как надо. Дошли до нас вести о том, как отказалась ты танцевать с проклятым шейхом, как выбрала незнакомца с закрытым лицом и как танцевали вы с ним, а он вопреки обыкновению не открыл своего лица. Теперь все наши друзья с гордостью говорят о тебе, что ты и есть наша гордость. А еще они говорят о том призраке, которого ты вызвала танцевать, а я, представь себе, сижу среди всех, слушаю, будто ничего не знаю, и делаю вид, будто бы мне любопытно, как и всем остальным, ну разве что в общем смысле.

Салим засмеялся, но негромко, чтобы снаружи шатра его не услышали, а за ним и его сестра с Нахвой.

– А разве может тут быть другой смысл, кроме того, что тебе самому известен? – спросила Нахва, продолжая смеяться.

– Ты сама знаешь, Нахва, – отвечал он, улыбаясь, – но, прежде всего, Аллах знает.

– И я знаю, – вмешалась сестра Салима.

– Да, – сказал Салим, – и ты знаешь, сестричка, но не так, как знаем мы с Нахвой, и не так, как знает Аллах.

Все втроем счастливо и от души рассмеялись.

– Как у вас там идут дела? – поинтересовалась Нахва. – Если вы готовы избавиться от ненавистного шейха, действовать предстоит решительно.

Решительности и напора нам не занимать, Нахва, но решительность и напор нуждаются в организации, только тогда они действенны и достигают цели. Сейчас мы стараемся все просчитать и точно оценить ситуацию. Особенно тщательно нужно предусмотреть вмешательство шейха племени румов, когда мы одержим победу над Иезекилем.

– А что может сделать шейх румов, если мы победим Иезекиля? Особенно когда он увидит, что наше племя говорит в один голос и действует как один человек? – спросила Нахва и добавила, улыбаясь: – И когда все женщины своими делами и мыслями будут как одна.

– Ты, Нахва, думаешь, что Иезекиль проник бы в наше племя без помощи тех, кто и сейчас ему помогает? Разве стал бы он шейхом, если бы наше племя не поразила слабость? Слабость, Нахва, о которой я здесь говорю, вовсе не физическая слабость, это слабость души, слабость характера, слабая преданность племени.

– На все есть своя причина. Чтобы понять результат, следует разобраться сначала в причинах. Большая доля в слабости души и воли происходит от слабости в голове, а когда больна голова, Салим, одно тело не может уже устоять и остаться невредимым.

– Да, Нахва, в этом ты права. Но сейчас, выходит, не одна голова слаба. Болезнь и слабость перешли с головы на плечи, а с них и на ноги. Здесь нужно как следует подумать. Не получится просто убрать одну голову и заменить ее другой, потому что инфекция пойдет тогда в обратную сторону.

– Но когда голова в порядке, то есть выполняет все свои функции, она способна на многое, чтобы избавить другие части тела от недуга.

– И тут ты права. Поэтому мы и хотим хорошенько все оценить, спокойно, не торопясь. В том числе и реакцию шейха румов.

– Но если поставить шейха румов перед свершившимся фактом, он пересмотрит свою позицию и станет думать о своих интересах в будущем, а уж никак не в прошлом. О том, как будет ему с новым шейхом, а не о том, как бывало со старым, о котором к тому времени уже станут говорить: «Да смилостивится над ним Аллах!» .

– Взгляды тех, кто живет по интересам, отличаются от взглядов тех, кто строит свою жизнь на принципах. Те, кто живет в угоду своим интересам, не стремятся достичь чего-либо в далеком будущем, обычно они довольствуются тем, что можно получить прямо сейчас. При этом они не способны к самопожертвованию. Скорее уж они пожертвуют кем-то другим, будь он из их племени или из другого народа. У тех же, кто выше всего ставит принципы, планы всегда будут связаны с тем, чтобы правдой противостоять неправде. Поэтому очень важно определить, кто в итоге прав, а кто заблуждался. Принципиальные люди не закрывают глаза на действительность, какой бы она ни была. Они не принимают ее такой, какой она есть, потому что их главная цель – изменить то, с чем смириться невозможно. Потому я и говорю тебе, что мы оцениваем обстановку. А когда все просчитаем, тогда и решим окончательно. Я не имею в виду, что мы до сих пор не определили свою цель. Наша цель: убрать Иезекиля, чтобы освободить наши земли и самим решать, как нам жить и с кем дружить. Я имею в виду, что не определено еще время, когда для достижения этой цели мы начнем действовать решительно и открыто. А обстановка уже назрела, и в племени согласны с нашим мнением, что необходимо убрать Иезекиля, если он не оставит нас сам и не уберется, и в этом, Нахва, твоя немалая заслуга.

Салим улыбался, внимательно вглядываясь в лицо Нахвы.

– Защитит вас Аллах и придаст вам силы. От Него одного нам поддержка, и на Него одного уповаем, – промолвила Нахва, и все подхватили хором:

– Да будет так.

В дом вернулся отец Салима, и после того, как они с Салимом обнялись, мать Салима велела дочери подавать ужин.

– Я уже ухожу, тетушка, если позволишь. И без того задержалась.

– Как же так, дочка, – наперебой заговорили отец и мать, – мы бы и баранчика зарезали в твою честь, а ты постоянно приходишь второпях и тут же убегаешь.

– Не думаю, что мне стоит испытывать вас, тетушка. Гостеприимство отца Салима всем хорошо известно. Теперь мы стали с вами одним домом, и все у нас общее, кроме того, на что Аллах наложил свой запрет.

– Да, – отвечай отец Салима, – хвала Аллаху, но на этот раз, дочка, ты должна отведать у нас хлеб-соль. Ужин готов – хлеб, молоко, овечье масло. Должно быть, сестра твоя, – он имел в виду сестру Салима, – уже все приготовила. Съешь с нами хотя бы кусочек, а потом ступай себе на здоровье.

Нахва уступила их просьбе, хотя собиралась уйти. Вернулась и села. Подали на стол. Отец Салима протянул руку со словами:

– Во имя Аллаха.

Все, упомянув имя Аллаха, приступили к еде, а когда закончили, снова восславили Аллаха, Господа двух миров.

***

Когда мать Нахвы спросила свою дочь, пойдет ли она к Салиму, Нахва смекнула, что мать предпочла бы, чтобы вечером ее дома не было. Не иначе потому, что собиралась встретиться с Иезекилем. Но Нахва не стала тогда задавать ей вопросы, а теперь, вернувшись из дома Салима, радостно вбежала в шатер и закричала:

– Мам! Мам!

Никто ей не ответил. Осмотревшись, Нахва увидела, что средний столб, разделяющий шатер на женскую и мужскую половины, упал вместе с перегородкой. Перегородку ставили для того, чтобы с одной половины шатра не было видно, что происходит на другой. Она давала женщинам, находившимся на своей половине, некоторую свободу, но если в шатре были мужчины, женщины обычно разговаривали между собой шепотом или жестами.

Теперь столб с перегородкой валялся на земле. Увидев такую картину, Нахва побежала к шатру одного из пастухов и стала звать хозяйку:

– Марджана! Марджана!

– Да, тетушка, – долетел до нее голос из шатра, коверкая те звуки, которые неарабам произнести трудно. Вслед за голосом показалась его хозяйка, а за ней все, кто был дома. Повысыпали люди из ближайших шатров пастухов, рабов и прислуги.

Нахва спросила, не видел ли кто ее мать.

– Тетушка, – заговорили рабыни, – мать твоя была в доме и отпустила нас, сказав, что мы ей в доме не нужны, потому что скоро к ней придет гость. А поскольку шатры наши стоят сзади, мы не видели, кто к ней приходил.

Одна из них хотела было сказать, что гостем мог быть Иезекиль, но стоявшая рядом старуха так взглянула на нее, что стало ясно, что говорить такое не стоит, дабы не ставить Нахву в неловкое положение. Она проглотила свои слова, но от внимания Нахвы это не ускользнуло.

– Пусть одна из вас отправляется в дом нашего дяди, а другая позовет еще кого-нибудь из мужчин. Вы, девушки, поставьте на место упавшую перегородку, а вы, мужчины, поднимите столб.

Мужчины и женщины занялись своим делом. Мужчины головами и руками подперли провисший потолок, пока женщины ставили на место перегородку, сделанную из ковров, подстилок и одеял. И вдруг одна из рабынь закричала:

– Нет, тетушка, нет!

Когда подняли часть перегородки, чтобы извлечь оттуда столб, из-под нее показались женские ноги. Все собрались к этому месту. Подняли оставшиеся части перегородки, и все увидели, что это ноги матери Нахвы. Видимо, перегородка наклонилась и повалила столб, который, падая, пробил матери голову. По крайней мере, так истолковали увиденное все, кто помогал Нахве извлекать тело. Все, но не Нахва. Она как будто о чем-то догадалась, но о догадках своих никому говорить не стала. Пусть те, кто был с ней, расскажут всем, что они видели, этого людям будет пока достаточно.

***

Горько оплакивала Нахва свою мать, но не столько потому, что та умерла, сколько потому, что она прозрела и воспротивилась Иезекилю лишь в последние дни своей жизни. Горько было оттого, что Иезекиль предал ее мать. Если бы не дала мать слабину, не осмелился бы он так вести себя с ними. И уж точно не позволил бы себе такого, будь с ними в доме мужчина, на которого можно было бы опереться.

– Куда же подевались те смельчаки, что накрутят усы подлецу Иезекилю и его союзнику, румийской собаке? Салим со своими людьми уже готовы сделать это. А мы, славные женщины нашего племени, во всем им поможем ради общего блага.

Последняя фраза как будто вырвала Нахву из тисков горя, словно от этих слов в толстой стене печали перед ней распахнулось окно и открыло перед ней совсем другую картину.

– Этим преступлением, – сказала Нахва себе, – Иезекиль добавил к своим грехам еще один огромный грех. Теперь-то я точно с ним посчитаюсь, и теперь, Аллах свидетель, он у меня помучается.

Картина будущих действий нарисовалась перед ее глазами, возникая из воображения и принимая все более четкие очертания.

– Ничего теперь не поделаешь, но мать хотя бы смыла с себя часть своих грехов перед лицом Аллаха. Как знать, возможно, Он, милосердный и всепрощающий, простит ей все ее прегрешения, после того как она погибла насильственной смертью от руки Иезекиля, после того как она покаялась и потребовала у него выполнить обещание, чтобы их женитьбой хотя бы немного угодить Аллаху. А не могло ли так случиться, что она пыталась ударить его, как задумала, топором или кинжалом? Или он просто избавился от нее, чтобы добраться до меня? Или таким образом он решил избавиться от своего обещания жениться на ней?

Нахва продолжала копаться в развалах своих догадок и мыслей.

– Нет, женитьба здесь ни при чем. Все дело в том, что в последние месяцы она не была ему покорна, спорила с ним, отказывала ему в недостойных просьбах. А отказ – это начало бунта и главное средство хоть что-нибудь изменить. Изменить, увы, ничего не удалось, потому что проклятый убил ее. Забрал Аллах, слава Ему, слабую душу и оставил жить тех, кто духом силен. Оставил нас: меня, Салима, его сестру, достойных парней и девушек нашего племени. Мы продолжим делать все необходимое для того, чтобы избавить племя от румов и Иезекиля и свалить с наших плеч этот тяжкий груз. Все мы от Аллаха, и все к Нему возвращаемся. Да будет Аллах милостив с тобой, мамочка!

Нахва накрыла тело матери покрывалом. Та лежала на ковре, распластавшись. Плечи ее были в крови от раны на голове. Когда Нахва ощупала рану, ей стало понятно, что это рана от удара топором, а не от деревянного столба, но она никому про это не сказала. Решила поискать топор и нашла его со следами крови неподалеку от дома. Она отозвала в сторону двоих мужчин из прислуги, за молчание которых могла поручиться. К тому же, насколько она знала, они были из числа доверенных людей Салима, поставленных следить за Иезекилем, когда тот наведывался к матери. С ними подошел сын одного из дядей Нахвы, также числившийся среди людей Салима. Когда Нахва показала им топор, один из мужчин сразу сказал, что шейха была убита этим топором, а вовсе не столбом, и остальные с ним согласились.

– Да, – заключила Нахва, – кажется, так все и было, но нам о своих догадках лучше до времени помолчать. Я доверилась вам потому, что вы из числа людей Салима, и потому, что вы верны нашему племени. Если мы откроем эту тайну сейчас, это повредит нашему делу.

Она недвусмысленно дала понять, что знает о их связи с Салимом, как, впрочем, и они знали, чем она занимается среди женщин, какие чувства питает к Иезекилю, и помнили, как она отказалась пойти танцевать с Иезекилем и предпочла ему незнакомца с закрытым лицом.

Нахва велела им молчать и спрятать пока топор в мешок. Все догадались, что она подозревает Иезекиля, да и кто еще мог осмелиться на такое, кроме этого негодяя?

Сказал тогда сын дяди Нахвы, приходившийся ей братом не по прямому родству:

– Быть может, Иезекиль подослал для убийства кого-то из своих особо преданных слуг?

– Но зачем? – подумал он. – И кто это мог быть? Не угрожает ли опасность самой Нахве?

Он хотел предупредить ее об этом, но передумал, сказав себе:

– Кажется, Нахва уже что-то задумала, да и нервы ее и без того на пределе. Наверняка она все просчитала, потому что, действуя против Иезекиля и его ненавистного союзника, против шейхов и тех, кто вместе с ними свернул с правильного пути, она получила в тайных делах немалый опыт.

– Или все-таки предупредить? – колебался он.

Извинившись перед мужчинами, он попросил Нахву переговорить с ним с глазу на глаз.

Но та, оставшись наедине с ним, лишь поблагодарила его и сказала:

– Не волнуйся, я сама во всем разберусь.

И ему пришлось промолчать, ведь годами она была старше него.

***

Теперь уже слуги, вернувшись, попросили поговорить с ними, и Нахва согласилась.

– Видел я с другом моим, – заговорил старший из них, – как Иезекиль входил в дом, так что ты уж нас прости. Когда мы узнали, что твоя мать отпустила служанок и рабынь, мы догадались, что к ней в гости придет Иезекиль. Чтобы убедиться в этом, мы занялись работой на улице, а сами присматривались, ведь обычно он приходит к шатру спереди, а наши шатры расположены сзади, и из них ничего не заметно. Мы видели, как он вошел в шатер и против своего обыкновения быстро его покинул. После этого никто больше в шатер не входил, и шейха, да будет Аллах к ней милостив, не показывалась наружу. Теперь, когда мы увидели еще и испачканный кровью топор, совершенно ясно, что это сделал проклятый Иезекиль.

Нахва обратила внимание на то, что они в открытую называют Иезекиля проклятым, но их смелость ее не удивила.

– Правда всегда пересилит неправду, – подумала она, – даже если та будет изо всех сил упираться. Правда заставит слышать даже безжизненный камень и придаст сил тому, кто всегда считал себя слабым. Бунт заставляет неуверенных почувствовать свою силу, и тогда, убежденные в своей правоте, они способны преградить путь любому злу.

Вот так и эти два молодых человека. Хоть и прислуживали они в доме Нахвы, где еще совсем недавно Иезекиль был полновластным хозяином, не говоря уже о том, что он шейх их племени, они говорили теперь уверенно и бесстрашно.

– Мы твои верные люди, Нахва, а ты наша сестра. К тому же ты хозяйка этого дома, благами которого живем мы и семьи наши. Ты наша гордость и образец для любого человека, вставшего на путь борьбы с несправедливостью. Мы глаза твои и твоя защита, и мы готовы выполнить, если Бог позволит, все, что ты нам прикажешь. Выполним беспрекословно, не задумываясь и с радостью, поскольку уверены в проницательности твоего ума и чистоте души и видим, насколько сильна твоя преданность нашему племени.

От таких слов слезы покатились у нее по щекам, хотя она не была уже слабой и незрелой девчонкой, как прежде, и не была одинока с тех пор, как стала настраивать людей против Иезекиля и его друзей. Но, услыхав подобные слова от простых слуг, которые помогали ей оказать должный прием гостям и вместе с пастухами управлялись с домашней скотиной, поняла она, до какой степени подготовка к восстанию Салима и его друзей взбудоражила души людей. Даже души самых слабых среди них, на которых сильные мира сего привыкли смотреть свысока, забывая о том, что разделение труда между людьми вовсе не отменяет их человечность. Даже те, кто слаб, глубоко внутри скрывают свое возмущение несправедливостью. Главное для них, чтобы нашелся достойный образец справедливости – такой человек, который не склоняет голову перед неправдой во всем ее могуществе. Так рассуждала Нахва, слушая своих собеседников. Они уже сказали все, что хотели сказать, однако Нахва продолжала пребывать в задумчивости. Слуги подумали было, что она их не слушает, но не решились ее окликнуть. Слезы радости текли по ее щекам, призванные смыть остатки печали и слабости и вернуть чувство уверенности в себя.

– Братья мои Саман и Омар, – придя наконец в себя, она утерла слезы краем платка, – никому не говорите о том, что вы сейчас мне рассказали, пока я сама не скажу вам, что говорить можно.

– Слушаемся, тетушка, – ответили Омар и Саман и удалились, а за ними следом пошел ее брат Хазим, захватив с собой в мешке топор.

***

Нахва вернулась в шатер. Женщины плакали над мертвым телом навзрыд. Не могла она устроить поминальный ужин для мужчин, потому что не было теперь в ее доме ни отца, ни брата. Поэтому Нахва поручила нескольким своим родственникам устроить в разных местах ужин за упокой души матери, снабдив их необходимым количеством баранов и всем, что нужно для приготовления. Пусть угощаются все, пусть помянут ее родительницу. О щедрости ее тут же заговорили, так что Иезекиль, не выдержав, посоветовал ей прекратить забивать скотину и поберечь богатство, перешедшее к ней от отца и матери, а в наследство ей досталось немало овец, коз, лошадей и верблюдов. Как видно, Иезекиль думал, что все это богатство, когда он женится на Нахве, станет его, поэтому лучше бы ей поэкономней распоряжаться богатством. Но Нахва на протяжении трех дней подряд продолжала устраивать поминки по матери, говоря себе:

– Если накормить бедного, быть может, спишутся кое-какие из грехов моей матери и отца. Мать была щедрым человеком, хоть она и не арабского происхождения, а вот отец, да будет Аллах к нему милостив, тот был скуп. Поэтому то, что не мог он делать при жизни, я помогу ему сделать после смерти.

Точно так же, как и после смерти отца, Нахва семь дней после гибели матери не покидала шатер. Женщины племени то и дело приходили утешить ее, а слуги продолжали день за днем резать коз и баранов и готовить угощение. Все собаки в округе собрались вокруг дома Нахвы, чтобы подраться за остатки еды, которые слуги выбрасывали на двор три раза в день, когда гости были уже сыты. Разве крутятся собаки возле дома, из которого никогда не бросят им хотя бы одну кость?

Женщины приводили с собой детей. Нахва велела слугам накрывать детям отдельно от женщин. Повара и прислуга раскладывали еду под ее постоянным надзором, а она хотела, чтобы всем положили достаточно мяса и чтобы всем досталось поровну. Она рассаживала детей, если они толпились вокруг подноса с едой, и следила за тем, чтобы каждый вдоволь поел мяса.

– Пусть слуги этим займутся, Нахва, – говорили ей подруги. – Даже если детям достанется немного, и то хорошо.

– Дети – цветы нашей жизни, – отвечала Нахва. – Когда-нибудь и они вырастут и станут юношами и девушками. Если заботиться о них как следует и оказывать достойный прием, они и сами научатся гостеприимству, и какого бы положения в будущем ни достигли, будут помнить, что нельзя забывать о людях и вести себя высокомерно. Тот, кого Аллах наградил властью или богатством, не должен наслаждаться ими в одиночку и возноситься над всеми остальными.

Тут Нахва заметила, как один из малышей попытался ухватить кусок с подноса, вокруг которого расселись дети постарше. А поскольку он был толстым и неуклюжим, то, перегнувшись через плечи сидевших, он угодил головой прямо в поднос, испачкался жиром, получил к тому же еще и тумаков и заплакал.

Нахва вытерла ему лицо.

– Ничего, дорогой мой. Сейчас принесут поднос для тебя одного, и мяса на нем будет еще больше, чем у них.

И каждый раз, когда среди детей начиналась подобная возня, она с самым серьезным видом утешала обиженного, а сама прикрывала рот краем платка, чтобы не было видно, что она улыбается.

Потом Нахва возвращалась к женщинам посмотреть, на всех ли подносах хватает еды и все ли идет как нужно. Если кто-нибудь из женщин собирался вдруг уйти до того, как подали на стол, Нахва давала своим подругам знак задержать ее, пока стол не будет накрыт. Пусть, мол, отведает угощение, а потом идет себе с Богом.

– Да разве можно так, дорогая? – восклицала Нахва, если та извинялась, намереваясь все же уйти. – Разве я могу, сестрица, отпустить тебя из моего дома во время обеда, а до твоего дома идти так далеко? Отобедай, пожалуйста, у нас вместе со своими детьми.

– Ты ведь арабка, – говорила она, если та продолжала настаивать на своем. – Неужели ты позволишь людям увидеть, что мы выпустили тебя из нашего дома, не накормив?

Именно так рассказывали люди друг другу о гостеприимстве Нахвы, и полюбили ее за это в племени еще сильнее прежнего. Она по праву сделалась предметом гордости для тех, кто плохо ее знал, тогда как близкие уже давно ей гордились. Теперь Нахвой гордились все без исключения. А что еще может сделать женщину гордостью своей семьи и рода, как не понятливость и благоразумие, целомудренность и преданность роду, вера и долготерпение? Разве не собрала Нахва в себе эти качества? Да, всем в племени было чем гордиться. Заветной мечтой всех парней стало получить что-нибудь от нее в знак одобрения, а девушки все как одна стремились хоть в чем-нибудь ей подражать.

***

По прошествии семи дней, в течение которых Нахва не показывалась за порогом своего шатра, принимая в доме женщин и детей, Иезекиль послал к ней предупредить, что хочет навестить ее и принести соболезнования в связи с кончиной ее матери из уважения к ней и ее семье. Именно так со слов Иезекиля передал Нахве ее брат Хазим.

Нахва хотела было извиниться и отказать, но вспомнила, что, следуя своему плану, должна поводить его за нос.

– Передай ему, Хазим, пусть пожалует сегодня после полудня. И скажи дяде, отцу своему, чтобы тоже пришел в это время вместе с тобой.

Саману и Омару она наказала оставаться среди слуг и оказывать гостям должное гостеприимство: Саман должен был сидеть возле очага, где варился кофе, а Омар – подавать гостям воду и кислое молоко.

– Скажи моему дяде, Хазим, – наказала она строго, – чтобы не сходил со своего места, и ты вместе с Омаром и Саманом не сходите со своих мест, что бы ни говорил вам Иезекиль, пока я сама вам не скажу. Понятно вам?

– Понятно, тетушка, – отвечали Омар и Саман.

– Понятно, сестрица, – ответил Хазим.

– Тогда ступайте, время еще не пришло.

Нахва вышла с гостевой половины на женскую, где стала рыться в деревянном сундуке, в котором хранились платья и украшения.

Погода стояла апрельская, великолепная. Нахва расчесала волосы и накинула платок. Потом подвела глаза сурьмой. Покончив с этим, надела чистое платье, поверх него зибун[21] и приготовилась встретить Иезекиля, дядю и всех, кто должен был прийти вместе с ними.

***

Перед этим встретилась Нахва в своем доме с Салимом, как было договорено с его сестрой и родителями, а с ней были Хазим, Омар и Саман. Уединилась она с Салимом в дальнем углу на семейной половине, чтобы родне Салима не было слышно, о чем идет разговор.

– Теперь Иезекиль по праву заслуживает смертного приговора, – сказал Салим.

– Нет, Салим! Люди привыкли повиноваться твоему слову, но и ты послушай меня, а я так не думаю. Сочти я это единственным лекарством от нашей болезни, еще раньше согласилась бы я помочь матери, да смилостивится над ней Аллах, и уж поверь, вдвоем бы мы с ним справились. Но не пожелали мы лишить себя благодати Аллаха и опозорить вас всех поступком, на который женщина может пойти только в том случае, если рядом с ней не оказалось достойных мужчин или ее честь оказалась в опасности, и ей пришлось пойти на убийство того, кто посягнул на ее честь или жизнь. Удержала я в свое время мать от такого поступка и сама удержалась.

Они говорили шепотом, еле слышно, но сидели так близко, что вполне могли разобрать слова друг друга.

– Но я имею в виду, что сделать это должны мужчины, а не женщины, – возразил Салим.

– У меня другой план, – отвечала Нахва.

Салим выслушал ее план от начала до конца, и ему пришлось с ним согласиться.

Иезекиль пришел один. После него появился дядя Нахвы со своим младшим братом, а с ними Хазим. Омар и Саман к тому времени уже готовы были встретить гостей, и все трое – Хазим, Омар и Саман – знали, чем им надлежит заняться.

Иезекиль произнес положенные слова соболезнования Нахве, после чего приветствовал ее дядей и Хазима. Усевшись, он принялся говорить о грибах и походах, о том, что уже появились куропатки, которых, судя по всему, в этом году должно быть много. Казалось, говорит он обо всем этом для того, чтобы прогнать скуку, хотя посидеть он успел всего несколько минут.

– Если сезон выдался грибной, а куропатки стали откладывать яйца – это хороший знак: год будет добрым. Жаль только усопшая нас опечалила. Ну ничего, у нас осталась Нахва, она ее заменит, все наше племя ей гордится.

Он произнес «наше племя» так, словно происходил из него, как и Нахва.

Помолчав немного, Иезекиль продолжил:

– Если позволите, мне хотелось бы побеседовать с Нахвой наедине по делу, ее касающемуся. Вернее, дело касается ее матери, да смилостивится над ней Аллах, и с ней мне следовало бы беседовать, но судьба меня опередила. Так что теперь я должен поговорить с Нахвой.

– Подойдите, будьте добры, – позвала Нахва дядей, – а ты, шейх наш, – обратилась она к Иезекилю с нарочитым почтением, чтобы он вдруг чего не заподозрил, – можешь говорить со мной при них.

– То, с чем я пришел, мне хотелось бы сказать тебе одной, а уж потом ты можешь рассказать это кому пожелаешь.

– Хорошо, – согласилась она, чтобы он не насторожился, потому что чутье его непременно должно было обостриться, раз он знал, как много ей задолжал. – Я попрошу дядей, если они согласятся, перейти на семейную половину, там сейчас никого нет, а мы – я и шейх – поговорим здесь.

– Лучше мы с тобой перейдем на семейную половину, – сказал Иезекиль, – а они пусть останутся здесь.

Но не успел он закончить, как оба дяди, Хазим, Омар и Саман поднялись и скрылись на семейной половине.

– Здесь тебе будет удобнее, шейх. К тому же удалиться следует им, а не тебе.

Шейху все это не понравилось, но он взял себя в руки.

– Тебе известны все обычаи и порядки, про тебя это все в племени знают. Твои благородство и щедрость не сходят у людей с языка.

Нахва решила сгустить завесу маскировки и на лесть ответила лестью.

– Все это благодаря Аллаху и благодаря тебе, шейх наш.

– Позволь сесть мне поближе к тебе, Нахва? Хочу, чтобы тебе было слышно, когда я буду говорить шепотом.

– Не стоит беспокойства, шейх, я сама сяду к тебе поближе.

Нахва присела к нему так, что теперь их разделяли только лежавшие между ними подушки.

Иезекиль немного покрутил свой довольно-таки жидкий ус и заговорил:

– Сейчас, конечно, не самое удобное время, но мы привыкли жить так, чтобы печаль не отягощала нашу жизнь. Одной ногой мы в городе, зато другой в пустыне, поэтому мы и подчиняемся древним обычаям. А в обычаях нашего племени позволить жизни продолжить свой бег, Нахва. Мы не вправе позволить печали остановить ход жизни, разве не так?

Нахва кивнула головой в знак согласия. А Иезекиль говорил сейчас как раз такими словами, которыми Нахва привыкла говорить с женщинами племени и которые часто использовал Салим в разговорах с мужской его половиной. Иезекилю показалось, что он убедил ее в том, в чем она и без того была убеждена. Поэтому он продолжил более уверенно:

– Решился заговорить я об этом, когда по воле Аллаха исчезли препятствия, мешавшие мне просить твоей руки у твоей почившей матери или у твоих дядей, а ты ведь сама знаешь, как я тебя люблю.

Он хотел сказать «привязан к тебе», но вовремя себя поправил.

Заметив, что Нахва продолжает одобрительно кивать головой, Иезекиль еще больше приободрился.

– Пришел я сообщить о своем желании жениться на тебе, когда осталась ты совсем одна. Объединим все, что есть у тебя и у меня, и заживем припеваючи.

– Если ты согласишься, – добавил он, улыбаясь, – а я не думаю, что ты отвергнешь Иезекиля, я стану просить твоей руки у твоих дядей, как это и положено.

– Будем считать, что ты свое предложение сделал и что все теперь, даст Бог, будет хорошо.

От ее слов каждая волосинка в бороде Иезекиля возликовала, ведь именно такого ответа он ждал больше всего. Поэтому он тут же в нетерпении спросил:

– Хорошо, так когда в таком случае мы поженимся?

– Потерпи немного, Иезекиль, – на этот раз Нахва назвала его по имени без добавления обычного «шейх», устранив тем самым всякие церемонии между ними.

– Ну потерплю я, а дальше-то что?

– Прежде всего должна сказать тебе, что со дня смерти моей матери прошла всего лишь неделя, а этого недостаточно. Должно пройти по меньшей мере две недели, чтобы ты мог посвататься ко мне, а потом и жениться.

Иезекилю хотелось, конечно, чтобы она ответила «завтра», но он сразу же согласился, не веря, что Нахва так быстро примет его предложение.

– Будь по-твоему, великодушная моя!

– Послушай меня еще, Иезекиль.

– Я весь внимание.

– Посватать меня ты должен не у дядей моих, при всем моем к ним уважении, потому что я состою с ними не в прямом родстве, а так, седьмая вода на киселе. Посватать меня ты должен у всего племени в присутствии глав всех семей, и уважаемых людей, и молодых людей, которых все у нас знают, а может, и всех без исключения.

– К чему это заводить в нашем племени новые обычаи? Да и как нам накормить такую ораву?

– Не беспокойся, я сама все устрою. Все девушки племени будут готовить, печь хлеб и носить воду, а что до животных на убой, то у моей семьи этого добра хватает. Есть верблюды, козы, бараны, есть, на худой конец, не дающие приплод овцы.

Иезекиль довольно быстро, пусть и нехотя, согласился, так велико было его желание поскорей жениться на Нахве.

– У меня есть еще одно условие.

– Говори, свет очей моих.

– Ты объявишь перемирие на семь дней между тобой и теми, кто не признал твоего шейхства.

Лицо Иезекиля побледнело.

– А это еще зачем? – в его голосе послышалось раздражение.

– Единство всего племени под твоими знаменами для меня важнее всего. Полагаю, и для тебя тоже. Быть может, Аллах попустит сердцам людей в эти семь дней очиститься, и это случится во многом благодаря нам с тобой. Особенно если я возьму на себя женщин из числа несогласных, а ты займешься мужчинами. Ты ведь знаешь, Иезекиль, что женщины могут повлиять на мужчин.

Иезекиль внимательно слушал ее, поглаживая бороду и одобрительно кивая головой.

– Как знаешь и то, что женщины ценят мир больше, чем мужчины. Хотя женщина может быть и жестокой, когда побеждает своего врага.

При этих словах лицо Иезекиля снова побледнело, но Нахва нарочно не смотрела ему в глаза, чтобы окончательно не привести его в замешательство.

– Для женщины устойчивость гораздо важнее, чем для мужчины. И это поможет мне заставить женщин надавить на их мужей, чтобы те пошли на примирение. Остальное – за тобой. Надеюсь, тебя не нужно учить, что делать дальше. Ты ведь на заговорах и интригах собаку съел, – сказала она как бы шутя, но имея в виду то, что сказала.

Оба засмеялись, каждый думая о своем.

– А ты, должен тебе сказать, хитра.

– Твоя школа, Иезекиль. Что же касается третьего условия…

– Господи, помилуй! – вскричал Иезекиль.

– Аллах помилует непременно, Иезекиль, нужно только очистить душу.

– Дай-то Бог.

– Разве не хорошо было то, что уже произошло? – она загадочно улыбнулась, словно бросая ему смертельную наживку. – Так вот, третье условие таково: племя должно собраться в доме юноши, с которым я в тот день танцевала.

Иезекиль одернул абу и вскочил. Его затрясло, и, забыв о том, что они говорили шепотом, он произнес во весь голос:

– Это условие хуже, чем все вместе взятые! Нахва осталась сидеть на месте.

– Садись. Похоже, женщины, когда любят или ненавидят, способны придумать такое, что и в голову не придет самым сообразительным из мужчин.

Иезекиль с недовольным видом сел.

– Кто бы мог подумать, что Нахва, женщина, может придумать такое, что не придет в голову хитроумному Иезекилю?

Теперь Нахва смотрела ему прямо в глаза. Лицо Иезекиля все перекосилось, когда она назвала его хитроумным.

– О Аллах, говори наконец. Послушаем, что пришло тебе в голову.

– Я ведь так и не встречалась с тобой с того дня, а ты ни разу не поинтересовался почему. И вот появляешься здесь, когда на мою мать опустилось Божественное предопределение.

– Да будет Аллах милостив к ней, – Иезекиль решил осторожно разведать, что творится в ее голове. – Кто бы мог подумать, что обычный деревянный столб может упасть и убить человека.

Он почувствовал, что сболтнул лишнего.

– Хотя, скажу я, столб довольно толстый.

– Да, Иезекиль, видишь, что может сделать судьба с человеком, когда ей становится это угодно? Невозможно поверить, что простой деревянный столб может лишить человека жизни.

Нахва ненадолго замолчала, и от ее молчания у Иезекиля чуть было не сдали нервы, но она заговорила снова.

– Разве что ей было на роду написано. Удар оказался таким сильным, что ее голова едва не раскололась на две части, такая глубокая рана.

Нервы Иезекиля, и без того натянутые как струна, при этих словах лопнули бы совсем, если бы Нахва не заключила:

– Каждому из нас определен свой день, Иезекиль. Должно быть, Аллах пожелал сделать как лучше.

Нахва действительно думала, что, возможно, так оно и есть, однако Иезекиль истолковал ее слова по-своему. Она так измотала его своими подозрительными намеками, что теперь он готов был соглашаться со всем, что бы она ни сказала, только бы не разоблачила его. Он ведь так до сих пор и не знал, что правда давно ей известна.

– Скажи же, Нахва, что ты там задумала такое, что я никак в толк не возьму?

– Если бы мы встретились с тобой раньше, до смерти матери, я бы тогда тебе сказала. Но раз ты пришел только сейчас, слушай. Когда ты пригласил меня танцевать с тобой, признаться, я растерялась. Я не стану скрывать от тебя, что уже давно, когда еще мама была жива, готовила себя к тому, что когда-нибудь стану твоей женой. Поэтому-то я и решила пообщаться с женщинами поближе, чтоб заслужить их доверие. Тогда твоя власть после нашей женитьбы оказалась бы еще крепче. Так вот, я отказала тебе тогда, чтобы не утратить среди них авторитет. Ты знаешь, Иезекиль, молодые думают совсем не так, как зрелые мужчины и женщины с большим опытом жизни. Я не такая, как ты, да и разница в возрасте у нас немалая.

– Но в сообразительности тебе не откажешь. Рассказывай, что ты придумала. Хочу узнать, в мою ли пользу эта разница. Пока я не могу сообразить, в чем твоя задумка, и поэтому мне кажется, что это я молод, а ты гораздо старше меня.

– Лучше всего, чтобы разница в возрасте между мужчиной и женщиной была не меньше пяти лет, но не больше пятнадцати, в этом случае зрелость мужчины восполняет недостатки женщины, а сам он находит силы ее выносить, как, например, ты сейчас.

Слова Нахвы развеселили Иезекиля, и он заулыбался, а она продолжала:

– В общем, пришлось выбрать кого-нибудь из гостей, чтобы люди обо мне чего-нибудь не подумали. Не скажут ведь, например, что я не стала танцевать потому, что не было настроения, а скажут непременно, что, если не пожелала танцевать на свадьбе, значит, что-то неладно. Поэтому я решила выбрать первого, кто попадется на глаза. Попыталась отыскать взрослого мужчину, но в полумраке трудно было разобрать. Когда мой взгляд остановился на человеке с закрытым лицом, мне показалось, что это шейх преклонного возраста, а лицо он укрыл от холода. Светильники давали такой слабый свет. Ты ведь и сам споткнулся, даже укаль у тебя с головы слетел. Так бы и свалился на землю, если бы кто-то из гостей вовремя тебя не поддержал. Мне стало, конечно, неловко, когда я догадалась, что передо мной молодой человек, хотя платка своего он так и не снял. Но благодарю Аллаха, что его лицо осталось закрытым, потому что если бы все увидели, что, отказав тебе, я выбрала юношу с открытым лицом, вот тогда было бы поводов для разговоров.

– А теперь ты знаешь, кто это был? – поинтересовался Иезекиль.

– Конечно, знаю, о шейх, – отвечала она, и голос ее зазвучал официально и строго, словно она хотела сказать: «Как только ты мог подумать, что не знаю», чтобы Иезекилю не пришло в голову чего-то дурного.

– Знаю, его зовут Салим. А раз я знаю это, то не зря предложила и настаиваю на том, чтобы все происходило в доме его отца. Если мы сделаем так, как я предлагаю, люди не станут больше болтать языком и строить разнообразные догадки. Никто уже не скажет, что выбрала я его тогда вовсе не по случайности, а потому, что мы уже знали друг друга. И понятно будет, что тебя я выбрала себе в мужья вовсе не потому, что у меня не было никого на примете помоложе, а потому, что ты посватался ко мне как шейх племени.

Шейх Иезекиль захохотал, запрокинув голову назад. Он совершенно забыл о том, что пришел принести свои соболезнования.

– Хорошо, для тебя все, что пожелаешь, а сверху еще жизнь Иезекиля. Значит, через семь дней встречаемся за обедом в доме отца Салима? Я правильно понял?

– Да, и с Богом.

Иезекиль поднялся и направился к выходу.

– Ты приглашаешь женщин, мужчин я беру на себя. А не позвать ли мне нашего друга, шейха племени румов, чтобы он благословил нашу свадьбу?

– Нет-нет, Иезекиль, пусть это останется внутри племени. Не стоит усложнять все с теми, кто отказался тебе повиноваться, потому что главное для тебя сейчас – вернуть их под свои знамена. Шейх племени румов, уверена, будет этому рад.

– Конечно. Ну, с Богом.

– С Богом, – ответила Нахва. Попрощавшись с дядями, Хазимом, Омаром и Саманом, Иезекиль ушел.

***

Нахва встретилась с Салимом, чтоб обсудить дела грядущие, но на этот раз Салим торопился и ушел быстро, а она осталась в доме его отца. Салим обычно оставлял свою лошадь так, чтобы ее не было видно, подальше от любопытных глаз, но неподалеку от дома отца, чтобы быстрее до нее добраться. Когда он уже подходил к тому месту, где была спрятана лошадь, на него внезапно напали три человека с закрытыми лицами и саблями в руках. За мгновение до того, как дать им отпор, Салим при свете луны пробежал взглядом по лицам, надеясь узнать хотя бы одного из них. Разглядеть что-то было трудно, но ему все же показалось, что в одном из них он угадал черты Иезекиля. Особенно знакомыми показались глаза. Салиму удалось тяжело ранить в плечо одного из нападавших и задеть, хотя и не опасно, руку того, в ком он признал Иезекиля, но при этом он и сам получил удар в левое плечо.

Нападавшие предпочли скрыться, а Салим, оставив на месте лошадь, снова вернулся в дом отца. Когда он появился на пороге с окровавленной рукой, все вскочили с мест. Нахва зажала рот рукой, чтобы не закричать, а из глаз сестры Салима от испуга покатились слезы. Мать Салима принялась тут же осматривать рану. Она закатала Салиму рукав и немного успокоилась, найдя рану не такой уж опасной.

– Ничего, сынок, ничего, чуть-чуть задело, – один только отец Салима сохранил невозмутимость. Он направился к огню, на котором разогревал молоко, и стал копаться там в головешках.

– Как-то напало на нас одно племя, и я сразился, будучи пешим, на копьях с всадником. Ударил он меня копьем в грудь, а когда я повалился на землю, кричит: «Хватайся за что-нибудь!»

Ухватился я рукой за ближайший куст, и тогда он выдернул копье. Такая дыра осталась, мать твоя знает. Вот, сынок, – он протянул горстку золы на сковородке для обжаривания кофе, – приложи-ка к ране.

Салим приложил золу к ране, а Нахва с матерью помогли ее забинтовать.

Стали расспрашивать, кто же на него напал.

– Их было трое, – стал рассказывать Салим. – Одного я серьезно ранил в плечо, а второго, думаю, ранил неопасно. Зато угодил ему в руку, в которой он держал саблю, поэтому они и бросились бежать. Все были с закрытыми лицами, но мне показалось, что одного я узнал.

– И кто же это? – спросила Нахва так, словно сразу же подумала на Иезекиля.

– Лучше всего увидел его глаза, – ответил Салим и принялся их описывать.

– Кажется, я догадываюсь, кто это, – сказала Нахва.

– Наверняка он, – шепнул Салим, склонив к ней голову.

Родителям Салима тоже не терпелось узнать, но Салим, не сказав ни слова, вышел, сел на коня и ускакал к своим друзьям.

***

На следующий день после полудня Иезекиль попросил о встрече с Нахвой. Стал расспрашивать ее о всяких мелочах, о том, как лучше устроить свадебное гуляние, о том, кто скажет непокорным, что он, Иезекиль, простил их, и всякое другое.

Иезекиль вел себя так, словно ничего не произошло. Он спрашивал, кого бы лучше послать к непокорным, и заверял, что с того момента, как посланец отправится к ним, повеление его о прощении будет считаться в силе. Но Нахве сразу же стало понятно, что пришел он сюда, стараясь отвести от себя подозрения. Ведь сделать невозможным собрание в доме Салима можно было только одним способом – убив Салима.

Когда, закончив разговор, Иезекиль собрался уходить, Нахва нарочно вышла немного его проводить. И как только подвернулась такая возможность, взяла его за руку в том месте, которое указал Салим, и крепко ее сжала.

Иезекиль вскрикнул от боли и выдернул руку.

– Что с тобой, Иезекиль? – недоуменно спросила Нахва. – Что-то болит? Что случилось?

– Ничего. Наверное, отлежал руку во сне, вот и болит. Неприятно, конечно, но скоро пройдет.

Они продолжали идти рядом. Улучив момент, Нахва снова взяла его за руку и на этот раз сдавила еще сильнее.

– Что ты делаешь, радость моя, убить меня хочешь? – закричал Иезекиль от неожиданности и упал от боли без чувств.

Саман и Омар донесли его до шатра и уложили на постель. Пока он пребывал в забытьи, Нахва подняла рукав его одежды, и глазам ее открылась вся правда. Рана оказалась точно такой, как рассказывал Салим.

Нахва взбрызнула лицо Иезекиля водой, потом, вместо того чтобы аккуратно похлопать, несколько раз с силой ударила его по щекам.

Омар и Саман хихикнули и отвернулись в сторону.

Иезекиль стал приходить в себя. Нахва смотрела на него как ни в чем не бывало.

– Что с тобой, Иезекиль? Ты меня напугал. Я чуть было не закричала, когда ты упал без чувств. Должно быть, ты вывихнул руку и не знаешь об этом. Нужно обратиться к кому-нибудь, чтобы ее вправили.

Она как будто сама указывала ему нужную дверь для спасения.

– Наверное, так и случилось. Сам не пойму, отчего я вдруг упал.

– Боль способна свалить и более крепких мужчин, ничего зазорного в этом нет. К тому же ты упал в мои объятия, Иезекиль.

Услышав такое, Иезекиль сразу ожил, от его смущения и следа не осталось.

– Объятия твои – жизнь для меня. О большем я и мечтать не мог, и вот моя мечта наконец сбылась.

– А я бы пожелала, чтобы объятия твои не оказались просторней, чем гостевая в большом шатре, вмещающая много таких, как я.

Оба засмеялись, и Иезекиль ушел.

***

Дни тянулись для Салима невыносимо медленно. Когда он рассказал друзьям о том, что им необходимо присутствовать на общем собрании, многие заговорили о том, зачем это все и какая может быть от этой помолвки польза. Спрашивали, сможет ли Нахва и дальше делать свои дела среди женщин после помолвки и не подстроена ли вообще свадьба Нахвы и Иезекиля для того, чтобы тот упрочил свою власть над племенем.

– Зачем Иезекилю, – сказал кто-то, – брать себе жену из нашего племени, если за этим не стоит какой-нибудь вероломный план?

– А почему вы не думаете о том, что, когда Иезекиль женится на женщине из нашего племени, нам станет легче до него добраться? – ответил другой.

– Разве можно строить планы, исходя из таких предположений? – возразил ему кто-то. – Вот получили мы что хотели, а дальше-то что? Да, жена может повлиять на своего мужа, но это только тогда, когда дело серьезных вещей не касается. И уж точно не тогда, когда муж задумывает что-то такое, что его жене не понравится. Вместо того чтобы приобрести влияние на Иезекиля, мы потеряем Нахву. Лучше бы нам отговорить ее от этого замужества, если потребуется – даже силой. Если решите вдруг поручить это мне, я готов.

Этот молодой человек состоял с Нахвой в дальнем родстве и никак не хотел успокоиться.

– Откуда нам знать, а вдруг приглашение в дом Салима задумано как западня. Если выбрали дом Салима, значит, он туда придет. А если придет он, вместе с ним и все наши главные. Вот тогда-то последствия заговора против нас будут ужасными.

Каждый старался бросить в почву свое зерно, но урожай согласия собран так и не был, поэтому говорить пришлось Салиму.

– Я уважаю мнение каждого из говоривших и знаю, что каждый желает нашему племени подняться и избавиться от несправедливости. Вы хотели бы, чтобы правда, угодная Аллаху, восторжествовала, чтобы человек получил возможность думать, ничего не опасаясь, решать все без колебаний, не покоряться притеснениям и угнетению и никогда не мириться с подобными поступками шейха и его приближенных. Но послушайте внимательно, что я сейчас скажу. План наш вовсе не предполагает примирения с Иезекилем и каких-либо половинчатых решений. Он заключается в том, чтобы сбросить Иезекиля с его фальшивым шейхством, расшатать, а потом и свалить его союз с шейхом румов и его племенем, не дать им достичь того, к чему они так стремятся. Вот каков наш план, согласно нему мы и действуем. А раз в связи со свадьбой Нахвы мы заговорили о примирении с Иезекилем, то скажу, что это было условием Нахвы, как и то, что все люди соберутся в доме моего отца, в моем доме. Если Иезекиль вместе с шейхами придет в дом того, кто восстал за правду и против Иезекиля и его союзника, то уж точно не по своей воле. А это, возможно, станет первым шагом к нашей победе. Ведь это означает, что племя и Иезекиль подспудно приняли верховенство моего отца или мое верховенство над племенем, ибо мы будем руководить приглашенными. На нас ляжет обязанность принимать гостей, а тот, на ком лежит обязанность гостеприимства, обладает особым влиянием на своих гостей.

– Если позволишь, предводитель наш Салим, – обратился к нему один из мужчин средних лет, – у нас есть пословица «Хозяин – в плену у гостя». А это значит, что хозяин делает все в угоду своему гостю. Поэтому, хочу сказать, преимущество в нашем положении весьма сомнительное. Скорее уж у нас прибавится обязательств.

– То, что ты говоришь, правда, – отвечал Салим, – так действительно часто говорят, чтобы польстить гостю. Но разве может гость, если мы подадим ему хлеба и фиников, заявить, что он желает хлеба и молока? Или что вместо супа из баранины он хочет куриный суп?

– Нет, пожалуй, такого он себе позволить не может. Если хозяин подает гостю лучшее, что есть в доме, тому подобает есть то, что ему предлагают. Ведь обычай таков, что хозяин предложит самое лучшее. Отдаст гостю и лучшую постель, и лучшее одеяло, только бы как следует его принять.

– То, что мы организуем и проведем эту встречу, это привилегия, но есть и еще одно, что заставит вас успокоиться относительно коварства Иезекиля. Условилась с ним Нахва, что должны прийти все мужчины, достигшие совершеннолетия. А если есть причина, по которой кто-то не сможет явиться, эта причина должна быть известна всем, кто придет. Вот мы и посмотрим. А еще она настояла на том, чтобы все пришли без оружия, так что даже палку с собой принести будет нельзя. Но когда Нахва решила, что гостей следует пригласить именно в наш дом, она не обмолвилась о том, что оружия в нем не будет. Так что не мы, а Иезекиль пусть беспокоится. Он чужак в нашем племени, он нарушил его устои, а не мы. Тем не менее осторожность необходима. Нельзя пребывать в беспечности с Иезекилем. Поскольку приглашает всех Нахва, а я еще в других делах ее не испытал, прийти вы должны все и все с оружием. Но оружие будет не у вас, а в доме.

– В таком случае пусть будет на то Божье благословение, – удовлетворенно согласились наконец все.

– Мы так и подумали, что Салим, должно быть, все как следует просчитал. Теперь мы видим, что ты продумал все как полагается. Так что обещаем прийти, как ты повелел, и с Богом.

***

В доме отца Салима Нахва приготовила все в лучших традициях арабского гостеприимства, как ни настаивали Салим с отцом на том, что сделать все должны они сами.

– Разве есть разница между тем, что имеешь ты и имею я, дядюшка? – сказала Нахва отцу Салима. – Разве не собираемся мы объединить наши дома и превратиться в одну семью, если Аллах того пожелает? Мы и так с этого момента одна семья во всем, что Аллахом дозволено.

– Но… – попытался возразить отец.

Но Нахва вежливо перебила его, обратившись теперь к Салиму:

– Скажи ему что-нибудь, Сачим! Салим замялся.

– Разве не тебе принадлежат деньги, которые мы сейчас с тобой тратим? Ты – нареченный мой, разве не собираемся мы пожениться, если Аллаху будет угодно? Или, может, ты делишь деньги на свои и отцовские, и уже непонятно, чьи деньги мы тратим на гостей, твои или отцовские? Говори!

Все засмеялись так, словно совсем не нарочно перешли какую-то грань.

***

Настал тот день, когда условлено было собраться в доме отца Салима. Пришел Салим со своими людьми, взрослыми и молодыми. При ком был лук со стрелами, кто нес с собой саблю или копье, кто – железную булаву, некоторые были в доспехах или имели при себе щит. Лица их были полны веры и решимости. Как и было договорено между Нахвой и Салимом, они сложили оружие в доме, опасаясь коварства со стороны Иезекиля и племени румов.

Со всех концов и изо всех домов потянулись люди. Приходили шейхи семей из племени, уважаемые и знатные люди, зрелые, старики и еще молодые. Кто верхом на верблюде, кто на лошади. Кому не по карману было купить лошадь или верблюда, приезжали верхом на осле, а кто жил неподалеку, и вовсе приходили пешком.

Наконец все собрались перед домом. Отец Салима руководил приемом гостей, Салим помогал ему, не выделяясь до времени, как условились они с Нахвой, а Иезекиль согласился, так и не узнав всей правды. Как только все расселись по местам, Иезекиль попросил у отца Салима разрешения говорить. Отец Салима махнул ему рукой, разрешив начать.

– Сегодня мы собрались здесь по делу, имеющему для всего племени особую важность. Собрались по желанию Нахвы, которой я сообщил о том, что хочу свататься к ней. Но Нахва сказала мне, чтобы я попросил ее руки не в ее доме, а в присутствии всех мужчин племени, среди которых будут и ее родственники. И вот теперь, когда собралось все племя, я прошу вас благословить нашу помолвку на благо племени. Надеюсь, когда мы поженимся и Нахва переберется в мой дом, мы сложим вместе все то, что имеет она и что имею я, а что имею я всем известно. И пусть после этого в нашем племени воцарится мир и согласие. Всем известно, что кое-кто из молодежи ушел из племени, полагая, что таким образом он исправит то, что в его понимании неправильно. Я же полагаю и даже уверен, что верен тот путь, который выбрали мы.

Со своего места поднялся Салим и назвал себя:

– Я Салим, сын Мухаммада, сына Шуджа, сына Сейфа, сына Хусейна, сына Рашида, сына Али. сына Таана, сына Румха, сына Абд аль-Мутталиба… Я сын племени моего кровь от крови. Предки мои все жили и умирали на этой земле, не жалея на защиту своего племени ни денег, ни оружия, ни сыновей. Вы хорошо меня знаете, и я не стану здесь говорить о деньгах, потому что для меня они не связаны с понятиями чести и верности. Деньги – всего-навсего одно из земных благ, которое может завести человека в ад, а может вкупе с благими делами привести в загробном мире к спасению. Поэтому вот такой, как я есть, и такой, каким вы меня знаете, я объявляю о своем намерении просить Нахву стать моей женой в этом мире до скончания дней наших, если угодно будет Господу двух миров. И если примет она меня, то при всех вас обещаю быть ее верным, преданным и достойным мужем. Обещаю, что ей будет принадлежать все, что принадлежит мне, а тем, что принадлежит ей, она вольна будет распоряжаться так, как ей будет угодно. Мне ничего от нее не нужно, кроме благородства, происхождения и непорочности, которые передадутся нашим детям, если Аллаху будет угодно нам их подарить. Пусть не позволит Аллах ни нам, ни нашим детям сбиться с пути и убережет нас от происков шайтана – вместилища всех зол на свете. Она вправе отвергнуть меня. Я предложил ей себя, дабы могла она выбрать, чье предложение ей больше по сердцу – одного из сыновей ее племени или чужеземца Иезекиля.

Иезекиль вскочил со своего места. Он гневно затряс головой и закричал истерическим голосом:

– Это я-то чужеземец, мальчишка? Салим остался спокойным.

– Я брат сестры моей, достойный брат Нахвы, а она теперь гордость нашего племени, я вовсе не мальчишка. Следует уважать себя и других, когда находишься среди мужчин. Знаю я, на что ты способен и как привык разговаривать.

Спокойный и уверенный тон Салима успокоил Иезекиля.

– Я ведь шейх ваш, разве не так, люди добрые? – только и сказал он, возвращаясь на место. – Я явился сюда, чтобы объявить вам о том, что хочу просить руки Нахвы, а не выставлять ее на торги!

Салим продолжал стоять, дожидаясь, когда Иезекиль наконец усядется.

– Ты, Иезекиль, чужеземец, ты не из нашего племени, хотя и носишь звание шейха…

Иезекиль снова перебил его:

– Я шейх этого племени по воле величайшего шейха величайшего из племен нашего времени, по воле шейха племени румов!

– Шейх племени румов повелевает только теми, кто ему повинуется. Потому он и сделал тебя тем, кто ты есть в настоящее время, поставив шейхом над теми, кто пожелал тебе подчиниться, но никак не над нами. Просто люди забыли о своих правах и о своем долге, забыли о принципах. Самые уважаемые люди племени забыли о своей роли, что уж говорить о слабых. По этой причине мы и восстали против тебя и шейха румов, против вашего союза. Своим несогласием мы представляем здесь совесть племени, и мы отстоим его будущее и настоящее. Не думаю я, что девушке, которой по праву гордится все наше племя, пристало опускаться до чужеземца.

– Я желаю взять ее в жены, мужчина! – снова перебил его Иезекиль. На этот раз он уже не решился назвать Салима мальчишкой.

– Я тоже предлагаю ей руку и сердце и все, что есть у меня за душой. Если сидящие здесь Мои братья не против, я буду просить ее стать моей женой и отступлюсь от своего намерения только в том случае, если она откажется принять мое предложение. Это все, что я хотел сказать. Я не сулил ей денег, я не торговался, потому что Нахва выше того, чтобы за нее торговаться. Она вовсе не товар. А если кто-то захочет здесь поторговаться, пусть он предложит в качестве платы преданность и самопожертвование, что-нибудь из высоких материй в понимании нашего народа и тех из чужестранцев, кто от чистого сердца желал бы общаться с нами на равных, а не думать только о том, как бы нас получше одурачить. В любом случае, в деле, которое мы сейчас обсуждаем, последнее слово будет за Нахвой. Мы не вправе навязать себя. Принимая во внимание ее годы, зрелость и благородные качества, пусть она сама выберет себе мужа.

– Да, – поддержал его Иезекиль, – пусть Нахва скажет теперь сама. И после ее слов пусть никто уже ничего не говорит, будь он хоть трижды против.

Он был уверен, что Нахва выберет его.

Все взоры устремились на Нахву. За рядами мужчин, одни из которых сидели на коврах, а другие прямо на весенней траве, собрались женщины. Нахва, попросив разрешения у отца Салима, поднялась со своего места и вышла так, чтобы всем было хорошо ее видно.

– У нашего племени славная история, и прошлое его людей, прежде всего мужчин, овеяно славой и благоговением. Много добра повидали люди, не только из нашего племени, в лучшие времена. Но из-за слабости шейхов и знати величие нашего племени стало ослабевать и дошло уже до того, что мужчины оказались неспособными защитить его и его блага, утратили способность оберегать его традиции и устои. Вот и презрел их чужеземец, который, позарившись на наше добро, стал вмешиваться в наши дела, ставя над нами того или иного, давая ему высокое положение. Унижение в конце концов дошло до того, что чужеземец поставил над нами Иезекиля, о союзе которого с ним знает каждый. Но хотя чужеземцу и удалось добраться до высшего положения в нашем племени, ему не удастся сладить с нами, верными дочерьми и сынами своего племени. Мы не станем унижаться, изображая покорность. А поскольку я родом из этого племени, я не достанусь чужеземцам, среди которых Иезекиль. Поэтому я говорю сейчас, призывая Аллаха и всех вас в свидетели моей искренности и верности, что я принимаю предложение брата моего Салима, достойного венца головы моей и достойного сына племени нашего.

Разразилась буря аплодисментов. Хлопали радостно все: мужчины и женщины, старые и молодые, и даже дети. Все, кроме, разумеется, Иезекиля, который продолжал спорить и кричать, пока совсем не охрип. Никто, однако, его не слушал, и его голос растворился во всеобщем ликовании. Зазвучали бубны и барабаны, возвещая о рождении нового духа. Люди рады были тому, что не забыты былые традиции женитьбы сынов их племени на его дочерях. Радовались, что утерли нос ненасытному чужеземцу.

Нахва сделала несколько шагов к Салиму и пригласила его на тот самый танец, что они танцевали в день известного торжества, когда лицо его было скрыто платком.

***

Иезекиль вскочил, чтобы уйти, но отец Салима на правах хозяина сделал ему знак остаться. Иезекиль недовольный вернулся назад.

Нахва и Салим закончили свой танец, и Нахва заговорила снова.

– Когда мы решили наш вопрос ко всеобщему удовлетворению, братья и сестры, настало время поговорить о других вещах, касающихся всего племени и меня лично. Не хотелось бы снова вспоминать о слабости моего отца, вы знаете об этом и без меня. Но вы помните и о том, какими были наши деды, какой гордостью и защитой нашего племени они были. Помните, как жили люди в лучшие времена, когда племенем управляли наши славные деды. Слабость поселяется в душах людей, когда дела их не служат общему благу, когда в их души проникают соблазны, когда их характер и мысли через соседство или родство вбирают в себя иноземное, далекое от нашей веры и устоев. Такое родство не имеет ничего общего с нашими ценностями и традициями, которыми мы гордимся и за которые готовы идти на жертвы. А поскольку мне доподлинно известны причины слабости моего отца и почему моя мать оказалась слаба в той истории, которую я вам сейчас расскажу, их слабость пробудила в моей душе силы, способные, словно стена, оградить от превратностей жизни и ее соблазнов. Поэтому я и отвергла Иезекиля и предпочла ему сына моего племени и моего народа.

***

Упоминание истории с матерью Нахвы заставило Иезекиля съежиться, а мысли его забегали, перебирая всевозможные исходы. От удара, нанесенного ему отказом Нахвы, и горечи обиды он весь сжался и сгорбился, не говоря уже о том, что творилось в его душе. Он что-то бормотал, то стягивая с головы укаль, то возвращая его на место. Он то надвигал его на лоб, то сдвигал на затылок, то садился на корточки, то, вытянув ногу, принимался мять ее руками, словно от долгого сидения она онемела.

– Иезекиль добивался не только шейхства в нашем племени, – продолжала Нахва. – Вместе с шейхом племени румов, которого он только что назвал величайшим шейхом, а племя его – величайшим племенем нашего времени, он хотел заполучить все наше племя целиком. А вот я назвала бы того шейха вместе с Иезекилем двумя самыми бесстыдными людьми. Племя румов – вовсе не величайшее из племен ни по нравственным критериям, ни по численности населения.

– А я, выходит, самый бесстыдный из двух самых бесстыдных людей, так тебя понимать? – вмешался Иезекиль.

– Уважай себя, Иезекиль. В племени меня ценят, а если тебе не по вкусу такая характеристика, выбери другую. Но поскольку наши слова ничего не значат по сравнению с делом, придется тебе приобрести новые черты вместо всем известных и всеми порицаемых. Добиться этого можно только делами, за которые люди будут тебя уважать.

Иезекиль молчал, а Нахва продолжала, обращаясь к племени.

– Когда вы сместили моего отца, вы поступили по справедливости и по его заслугам. Но вы совершили ошибку, когда решили, что вашей надеждой и опорой может стать чужеземец. Вы сделали Иезекиля шейхом над племенем, но забыли в этом в корне неверном решении учесть самые простые закономерности. Забыли, кем был Иезекиль до прихода к нам. Забыли о том, какая молва докатилась до нас, опережая его. Неужели никто не помнит, что Ибрагим, этот почтенный старец, изгнал его, лишив своей благосклонности и покровительства, за то, что он презрел его наставления и опозорил перед людьми? И Юсуф с Махмудом тоже прогнали его. Когда Иезекиль стал шейхом племени, этого ему показалось мало. Его далеко идущие и изощренные планы должны были привести его от небольшой лавки к господству его интересов над всеми нами. Говорю вам, звания шейха было ему недостаточно, и он замыслил жениться на моей матери. Из-за того, что она жила в одиночестве и не было у нее покровителя, из-за того, что не состояла она с нами в родстве, и увлек ее Иезекиль своими медовыми речами, а она не нашла ничего предосудительного в намерении Иезекиля жениться на ней.

Из глаз Нахвы покатились слезы, потому что она знала, что этим отношения матери с Иезекилем не ограничивались, что они зашли гораздо дальше. Дыхание ее сперло, и слезы полились ручьем. На какое-то время Нахва утратила способность говорить. Этим воспользовалась толпа, собравшаяся за рядами сидевших на земле мужчин, и заявила о себе бурей аплодисментов. Волна аплодисментов перешла на сидящих, и вот уже все хлопали от всей души. Кто-то встал и произнес стихи:

Брат мой, угнетатель перешел все границы мыслимые,

Настало, значит, время бороться, время жертвовать

жизнями.

А кто-то запел:

Если встречаешь меня криком радостным

И полюбили люди меня за дела достойные,

Копьем будем мы и мечом Господними,

Пусть трепещут предатели вероломные,

Вставайте и посмотрите на нас, благородные.

Зашевелились, забродили группы мужчин и женщин. Люди восторженно переговаривались между собой, подбадривали Нахву и проклинали Иезекиля. А Иезекиль сидел ни жив ни мертв с таким бледным лицом, словно в нем не осталось ни кровинки, и бранил себя:

– Почему же я, глупец, не сел сразу на коня и не ускакал прочь, как только Нахва объявила всем, что предпочла Салима? Неужели она им все теперь расскажет? Если расскажет, то они, пожалуй, не только шейхство с меня снимут, но и голову с плеч. Нет, нет, ведь я под их покровительством, я пришел со стороны и жил под их зашитой, а арабы не убивают того, кого защищают. Впрочем, когда я стал их шейхом, тем самым я лишил себя и права на их защиту.

Никто уже не говорил об Иезекиле учтиво даже как о человеке. А уж от былого почтения к нему как к шейху племени после того, как Нахва отвергла его предложение, и следа не осталось. Дошло до того, что когда он попросил огниво для трубки, ему бросили это огниво, а не поднесли, как бывало прежде, когда все, кто сидел рядом с ним, почитали за честь высечь ему искру.

– А теперь они швыряют тебе огниво, Иезекиль! Ну, ничего. Главное сейчас, чтобы мои деньги им не достались. Как бы не вздумали они завладеть моей башней, – подумал он, но постарался себя успокоить:

– Нет, башня не под их покровительством, она под защитой моего друга, шейха румов. Моя башня стоит рядом с его башней, он защитит их обе, сохранит мое золото и серебро и те книги, где записано, кто и сколько мне должен.

Иезекиль понемногу стал успокаиваться, но вдруг очередная тревожная мысль посетила его.

– Если Нахва расскажет им все обо мне, они просто убьют меня! Нет, она не посмеет вот так при всех рассказать о том, что может ее опорочить. Она рассказала только о том, как я сватался к матери, но не стала рассказывать, что было дальше.

В это время Нахва справилась наконец со слезами.

– Хоть и постыдно женщине, нуждающейся в опеке и бывшей когда-то женой шейха племени, выходить замуж за не самого благородного из мужей племени, мать моя согласилась на предложение Иезекиля.

Иезекиль от таких слов снова ожил.

– Этого оскорбления я вынести не могу!

Решив воспользоваться этим удобным случаем, чтобы уйти, он попытался подняться с места. Но Салим вовремя дал сигнал, и двое парней, стоявших за спиной Иезекиля, положили ему руки на плечи и усадили обратно. А отец Салима несколько раз ударил в железную миску, призывая всех замолчать и сесть по местам.

– Мать моя, пусть будет Аллах к ней милосерден, приняла предложение Иезекиля, а Иезекиль, решив, что она ничего мне не рассказала, пришел потом и ко мне и объявил, что желает ко мне свататься. Пришлось мне взять себя в руки. Я не стала бранить его и прогонять, опасаясь, как бы он не задумал против меня или матери чего дурного, если я ему откажу или если он заподозрит, что мне все про него известно. Я не лишала его надежды, затягивая дело всеми способами, чтоб не прервалась моя связь с женщинами племени, чтобы я могла готовить их к восстанию, как Салим готовил мужчин. Затем, когда наша организация окрепла, Салим попросил моей руки, и я приняла его предложение. У нас случилась помолвка, и Аллах тому свидетель, а после Него в свидетели мы призвали сестру Салима, его мать и отца. А когда Иезекиль пригласил меня танцевать с ним, я отказала ему не только потому, что люблю Салима, но и потому, что дала уже обещание выйти за него замуж по законам Аллаха, потому что, братья мои и сестры, не пожелала поставить вас в неудобное положение, и не хотелось мне, чтобы хоть что-то могло изменить отношение женщин ко мне. Подумала я тогда, что если бы я согласилась пойти с ним, то осрамила бы вас всех и все идеи, к которым сама вас призывала. Еще решили бы вы, не дай Бог, что Иезекиль – закон Аллаха на земле, он и его друг, шейх румов, если уж никто из арабских женщин, а возможно, И мужчин, не способен устоять перед ним.

После чего Нахва поведала всем историю гибели своей матери.

– Омар, Саман, Хазим, – позвала она, закончив рассказ, – принесите сюда топор, который вы спрятали в мешок как доказательство преступления. Выходите сюда и расскажите людям все, что вы видели и что мне рассказали.

Все трое встали и поведали собравшимся, что видели своими глазами. Потом достали топор и показали орудие преступления всем присутствующим. Когда дошла очередь до Иезекиля, тот сидел в глубокой задумчивости, опустив голову, словно не замечая происходящего вокруг. Кто-то окликнул его. Иезекиль вздрогнул, увидев перед собой топор, и чуть было не вскрикнул, как будто увидел какой-то кошмар.

– Что же ты так напугал меня, брат? Узнаю я этот топор, узнаю.

Но тут же сообразил, что у него вырвалось что-то не то.

– Кто же не узнает топор матери Нахвы, да будет Аллах к ней милосерден. Все его знают.

Сидевшие вокруг едва сдержали смех. Люди стали поворачиваться друг к другу, шепотом обсуждая сомнительное положение Иезекиля.

– Я без утайки рассказала сыновьям и дочерям моего племени свою историю и историю моей матери с предателем и преступником Иезекилем и его союзником, румийской собакой. Теперь я прошу, чтобы вы по законам нашей веры и традиции по справедливости рассудили и отстояли мои права. Поистине, незыблемость права в нашем племени, подкрепленная устоями веры, заставляет другие народы уважать нас и наши права. Поэтому призываю вас не отступать от него.

Нахва села на свое место под бурю аплодисментов. Дождавшись, когда они стихнут, Салим, чтобы еще больше воодушевить людей, продекламировал:

Нам пережить довелось времена нелегкие долгие,

Мы прорубили колодцы в горах, высоко возносящихся,

Чтобы достойно принять гостей, на все голоса галдящих,

Несправедливости и притеснения мы не потерпим более,

Мы рождены для великих дел и во имя народа нашего,

Мы словно кольца Сатурна, Плеяды светом своим

озаряющего,

Глядят на нас взоры благосклонные чистых

и незапятнанных,

Нам мудрость дана со времен Адама мужей прославленных,

Так для нас пожелал Аллах, да восславим мы имя Его,

Слава непреходящая, вечная, и почитаем Его одного,

Разлились ключевые воды, вышли из берегов ручьев,

Защитим мы границы свои от безбожников и врагов,

И пусть наливаются тучи черные, грозя нам ливнем

пролиться,

Мы братья, и если мы вместе, пусть каждый подлец нас

боится,

И не пришло еще время солнцу славы нашему закатиться,

Свет его в зрачках безумного, что решил на нас покуситься,

Слава наша не ложь, а правду хранить нам дана,

Славой этой силой творца нас наделил Создатель,

Теперь с места поднялся Иезекиль.

– Обвинения, которые мы только что услышали из уст Нахвы, очень опасны, особенно те, что касаются убийства ее матери, пусть Аллах будет милостив к ней. Я, прямо скажем, к такому повороту не был готов, поэтому прошу отца Салима позволить мне выступить в свою защиту завтра. Соберемся завтра в это же время в доме отца Салима, и пусть все придут без оружия. Все, говорю, и я в том числе. Вот я и сейчас перед вами без оружия, смотрите все. – Он распахнул полы абы, демонстрируя окружающим, что ничего под ней не скрывает.

Посоветовавшись с уважаемыми людьми, сидевшими справа и слева от него, отец Салима ответил:

– Просьба твоя, Иезекиль, вполне приемлема. Так что с Божьего благословения соберемся завтра в это же время. Пусть каждый из нас придет без оружия, и сядем все вместе здесь же, чтобы выслушать, что скажешь ты в свое оправдание, и вынести наконец решение племени, если Аллаху будет угодно.

Салим поднял руку, прося у отца разрешения.

– То, что мы сегодня услышали, имеет особую важность. Чтобы уравнять возможности обеих сторон разбирательства, предлагаю приостановить шейхство Иезекиля. посредством которого он повелевает теми, кто ему подчиняется. Пусть перед лицом закона он будет равным любому из нас.

Все одобрительно захлопали в ответ на предложение Салима.

– Я выбран был шейхами, а не простолюдинами, поэтому права мои остаются за мной, – возразил Иезекиль, но это не помогло.

– Здесь присутствуют все, – парировал Салим его возражения, – и те, кого ты назвал простолюдинами, и шейхи. Все поддержали мое предложение, но как бы там ни было традиция требует, чтобы мы выслушали председательствующего на собрании.

– Я вижу, что все вы хлопаете в знак одобрения, братья и сестры, – отец Салима обращался ко всем, – и поэтому предлагаю следующее. Пусть все согласные поднимут руку, и тогда мы увидим количество согласных и несогласных. Но это касается только взрослых, поэтому несовершеннолетних я попрошу перейти вон туда, – он указал рукой в сторону. Когда требование отца Салима было выполнено, руку поднял Иезекиль, прося слова, а получив его, сказал, обращаясь ко всем:

– Все вы, сестры мои и братья, – женщин Иезекиль поставил на первое место, видимо, пытаясь сбить их этим с толку, – принимаете сейчас очень важное для нашего настоящего и будущего решение. Решение это серьезное для всего племени, а возможно, его последствия пойдут еще дальше, особенно в тех отношениях, что связали нас с шейхом румов и его племенем. Поэтому я предлагаю следующее. Мы с отцом Салима сядем в доме и позовем кого-нибудь, кто будет записывать мнение шейхов и уважаемых в племени мужей, которые будут входить к нам по очереди.

Хотя обратился Иезекиль в первую очередь к женщинам, план его расставил все по местам, когда он предложил ограничиться в голосовании только мнением мужчин, и к тому же лишь самых знатных из них.

Выслушав Иезекиля, отец Салима ударил в лежащую перед ним миску, призывая к вниманию, и сказал, обращаясь ко всем присутствующим:

– По нашей традиции мы представим присутствующим оба предложения. Начнем с первого, которое, как пояснил нам Салим, предусматривает, чтобы в обсуждении приняли участие все взрослые мужчины и женщины. Голосовать прошу поднятием руки. Если это предложение получит большинство голосов, шейхство Иезекиля будет приостановлено, если Аллаху будет угодно, до окончания завтрашнего над ним разбирательства по желанию Нахвы. Решение будет принято после того, как мы выслушаем всех, кто имеет отношение к делу.

Закончив свою речь, отец Салима готов был уже выставить предложение Салима на голосование, но слово вновь попросил Иезекиль. Отец Салима позволил ему говорить.

– С чего это нам, уважаемый отец Салима, цепляться за традиции, которые уже быльем поросли? Не настало ли время новых порядков?

Тогда Салим, испросив разрешения у отца и присутствующих, заговорил, обращая свои слова к Иезекилю и всем, кто слушал.

– Традиции, унаследованные от предков, – часть нашей истории. А будут ли эти традиции живы или нет, зависит от нас. От того, решим ли мы следовать им неотступно или рассматривать чисто абстрактно, как нечто, некогда происходившее в нашей истории. К тому же предложение твое, Иезекиль, свидетельствует о твоей отсталости. Ты предлагаешь ограничиться некоторым количеством мужчин, исходя, естественно, из их положения, а остальных людей исключить. Но если решение будет принимать лишь небольшая группа людей, это породит споры относительно законности ее действий и способностей этих людей. Это исключит участие всех остальных мужчин, достигших совершеннолетия. И несмотря на то, что в своем обращении женщин ты поставил на первое место, ты исключаешь их из решения вопроса, от которого зависит их будущее и настоящее, судьба людей и их рода, их исторические интересы, а не только вопроса о том, кому и как достанется власть и кто достоин ее больше других. Теперь о порядке рассмотрения предложений. Если мы говорим, что предложения следует обсуждать в порядке их поступления, то это самый справедливый порядок из всех нам известных. Судя по тому, что ты возражаешь против этих традиций, я подозреваю, что ты хочешь рассматривать предложения, исходя из положения предложившего. То есть предложение простого человека из племени следует придержать, а ход дать предложению того, чье имя Иезекиль, пусть к племени он имеет самое далекое отношение или, чего уж там, вообще не имеет к нему никакого отношения ни по духу, ни по крови? Или председательствующий на собрании будет решать, чье предложение принять в первую очередь, а чье, коли ему заблагорассудится, придержать? Когда перестают действовать общепринятые правила, на место порядка приходят хаос и разногласия, и это происходит не только при вынесении тех или иных решений, но и при их воплощении в жизнь. Сразу же найдутся те, кто поддержал общее мнение, и те, кто не желает с ним соглашаться. Поэтому и продолжают жить традиции, которые не противоречат духу единства и которые нам не приходится изменять, приспосабливаясь к разного рода условиям и необходимостям. Сохранение таких традиций жизненно необходимо, поэтому мы неукоснительно следуем унаследованной нами от предков традиции, о которой говорил мой отец. Пускай теперь мои братья выскажут свои мнения и суждения, если у кого-нибудь из присутствующих здесь есть иное мнение.

Не успел Салим закончить последнюю фразу, как со всех сторон раздались аплодисменты, давая понять, что все здесь почитают завещанные им предками традиции. Когда-то народ их свято почитал традиции и потому был сильным и могущественным, но стоило ему только отойти от традиций, пусть даже совсем немного, как его поразили слабость и безволие. А слабость и безволие привели с собой Иезекиля, и сделался он шейхом над ними. А ведь шейхом мог стать такой человек, который своим умом и сердцем, кровью и плотью принадлежал племени.

Отец Салима выдвинул предложение Салима, и присутствующие здесь мужчины и женщины поддержали его подавляющим большинством голосов. Лишь некоторые из тех, кто сидел рядом с Иезекилем, то поднимали в нерешительности руки, то опускали их, когда Иезекиль вдруг смотрел в их сторону.

Заметив это, отец Салима сказал им, что раз они не уверены, пусть опустят руки, – никто не станет на них обижаться. Но те отвечали, что уверены, и подняли наконец руки. Теперь решение было единогласным.

***

Иезекиль удалился, собираясь на следующий день явиться сюда для разбирательства, а толпа принялась петь песни и танцевать. Люди бродили туда-сюда, кто-то что-то выкрикивал – каждый выражал свои чувства тем способом, которым, как ему казалось, он может лучше всего себя проявить.

Салим выскользнул из толпы и сделал знак Нахве и нескольким мужчинам следовать за ним. Поскольку все собрались у дома отца Салима, именно там после долгих речей Иезекиля, Салима и Нахвы подавали обед. Нахва с мужчинами проследовала в дом за Салимом, и, когда они уселись вдали от всех, Салим сказал:

– Иезекиль просил повременить с решением его судьбы, хотя преступлений за ним числится достаточно, и причина здесь вовсе не та, о которой он говорил на собрании. Если завтра Иезекиль проиграет на разбирательстве и перед народом нашего племени откроются все его злодеяния, получится, что он вверит нам свою судьбу вместе с жизнью. А на такое никогда не пойдет ни он, ни шейх племени румов. Поэтому я позвал вас, чтобы поделиться своими мыслями и догадками. Нам нужно как следует подготовиться, так что давайте обсудим сейчас, как нам лучше всего поступать и чего следует ожидать.

Когда Салим замолчат, заговорила Нахва:

– То, что говорит Салим, замечено верно, лучше не скажешь. Если мы истолкуем намерения Иезекиля, а вместе с ним и румийской собаки как-то по-другому, то лишь потому, что недооцениваем его или совсем заблуждаемся. Так можно и проиграть, да не позволит такому случиться Аллах. У наших врагов никаких обязательств перед нами нет, и мысли их вовсе не о том, чтобы поступить в отношении нас честно. Напротив, наши враги только и думают, как бы нас обмануть, а Иезекиль с румами известны тем, что могут нарушить любые обещания. Исходя из этого, нам и следует быть в готовности и как следует все спланировать.

За ней стали говорить другие, но никто против того, о чем уже сказали Салим с Нахвой.

– Я предложил бы устроить за ним слежку, – сказал один, – но сделать это будет непросто. Всех стражников и прислужников, за исключением одного человека, Иезекиль понабирал из румов, когда перестал доверять тем, кто его окружает.

– Что же сложного в том, чтобы следить за ним? – спросил другой.

– То, что единственный наш человек, который присутствует в его окружении, не может покинуть свое место, разве что сбежит верхом на коне. Мы не можем поставить новых соглядатаев прямо сейчас: как только Иезекиль заметит их, он тут же их схватит, дознается, что это мы их послали, и тогда у него появится козырь, который позволит ему не явиться на разбирательство.

После продолжительного совещания решено было ограничиться наблюдением из дома, хозяевам которого они полностью доверяли и который располагался ближе всего к шатру Иезекиля. Поставленный там человек должен был предупредить, если Иезекиль предпримет попытку к бегству, но Иезекиль до последнего момента, предшествовавшего встрече в доме отца Салима, из шатра своего не выходил.

В доме отца Салима помимо Салима с Нахвой было еще шесть человек – пять мужчин и одна женщина.

– Чтобы спутать планы Иезекиля, – сказал Салим, – нам следует действовать скрытно, а он наверняка уже готовит для нас какой-нибудь трюк. Поэтому пятьдесят человек из наших людей не явятся на собрание, а соберутся на лошадях в лощине за этим домом, метрах в двухстах отсюда. Оружие наше сложим на семейной половине. Если на нас вдруг вероломно нападут, всадники придут нам на помощь раньше пеших. Думаю, что, нападая, Иезекиль будет уверен, что мы безоружны. Так что когда мы возьмемся за оружие, для Иезекиля с его союзником это будет большим сюрпризом. А когда еще пятьдесят наших всадников, разбившись на две половины, атакуют их, они окажутся в очень незавидном положении. Всадники зайдут противнику с флангов и с тыла и устроят рубку. Мы с Нахвой верхом на конях будем держаться рядом, и я попрошу Хазима, Омара и Самана привести своих лошадей и привязать их у соседнего дома, чтобы в нужный момент они оказались под рукой. И еще велю двоим из них оберегать Нахву с двух сторон, а третьему быть впереди.

– Ты полагаешь, Салим, – заметила Нахва, – что сама я не справлюсь?

– Вовсе нет, но осторожность здесь не помешает.

– Разве, чтобы защитить меня, не хватит Хазима и кого-то еще? Пусть третий будет с тобой.

– За меня не волнуйся, тем более что я буду рядом с вами. И даже если необходимость заставит меня выдвинуться вперед, вы станете защищать меня после Аллаха.

Все улыбнулись.

– Господи, в твоих руках наша победа, и на тебя одного уповаем, – проговорила Нахва, и все подхватили:

– Да будет так!

После этого все поднялись, и каждый отправился по своим делам до наступления дня грядущего.

***

Нахва и Салим размышляли о возможном развитии событий и планировали, как и что им предпринять, а сам Иезекиль, едва вернувшись домой, сразу же связался с шейхом племени румов. Он отправил к шейху румов своего человека, чтобы тот рассказал ему об обвинениях, которые довелось ему сегодня выслушать, о том, что его шейхство собираются приостановить, о том, что завтра в полдень он приглашен на собрание племени, на котором решится его судьба как шейха племени, а, может, и вопрос о самой его жизни, и наставлял его так:

– Скажи шейху племени румов, что я буду ждать его вместе с его всадниками у моста, у которого мы разбивали шатры прошлой осенью во время охоты. Там я поясню ему подробности моего плана, а заодно послушаю, что шейх пожелает добавить к нему. Передай глубокоуважаемому шейху, что ждать я буду за час до полудня. Еще скажи, что, если он опоздает, мой план может провалиться, потому что когда Салим со своими людьми и все их племя увидят, что в назначенный час я не явился, они призадумаются и наверняка примут меры предосторожности. Но если мы атакуем их до этого, победа будет за нами, потому что они не вооружены.

Посланный Иезекилем человек сел на коня и низинами и пересохшими руслами пробрался в лагерь шейха племени румов, где все ему рассказал.

Шейх румов сказал, обращаясь к посланнику:

– Скажи Иезекилю, чтобы он был спокоен. Клинков у нас хватит и на более многочисленное племя, чем племя Салима. Поскольку прежде нам сталкиваться с ними не приходилось и мы мало что о них знаем, сражение всадников против невооруженных людей должно стать самой обычной прогулкой.

К тому же Иезекиль говорит, что многие шейхи, да и молодые тоже, как только начнется сражение, отколются от Салима и его людей, и это хорошо. Когда противник увидит, как наши всадники летят на него, его войско расколется на две половины, а когда оно расколется и они займутся друг другом, я прикажу своему войску не атаковать, чтобы не заставить их объединиться. Мы будем внимательно следить за тем, как качаются чаши весов, и как только одна из них начнет перевешивать, тут же поддержим другую, чтобы вернуть их в прежнее равновесие, чтобы сражение между ними не прекращалось и не прекращались их потери с той и другой стороны. А если, выбившись из сил, они соберутся пойти на примирение, мы уж найдем способ, как снова их рассорить и разрушить спокойствие и безмятежность, чтобы снова началась резня. Тогда они снова ослабнут. Если же после этого они придут к нам, чтобы мы их рассудили, мы поставим свои условия, и они покорятся и не посмеют больше восставать против нашей власти, власти нашего прочного союза. Скажи Иезекилю, что мы не отвернемся от него, если ничто не станет угрожать нашим интересам, а поскольку наши интересы гарантированы тем, что он сидит шейхом над аль-Мудтарра, мы от него не откажемся. Я буду со своими всадниками у моста. Соберу всех, кого смогу, а таких у меня немало.

Посланник сел в седло и уже собрался гнать свою лошадь назад, но шейх румов его остановил.

– Ты говоришь, они не будут вооружены?

– Да, шейх. Иезекиль поставил условием, что с собой нельзя принести не только оружие, но даже палку.

– Это хорошо, – ответил шейх румов. – Я буду в назначенном месте завтра за час до полудня, как он пожелал. Отправляйся и будь осторожен.

Сказав это, шейх посмотрел в сторону башни, которую он построил рядом с башней Иезекиля. Обе башни стояли на его территории, но совсем недалеко от полосы, разграничивающей территории двух племен.

***

Шейх румов собрал шейхов и воинов своего племени и поведал им о предстоящем. Ночь они провели в лагере, но как только солнце поднялось над горизонтом, шейх со своим войском, рассчитав протяженность пути, направился в сторону моста. Ехал он в окружении всадников, под лязг оружия и доспехов. Шлемы знатных воинов были украшены страусовыми и фазаньими перьями и козлиными рогами, как будто эта процессия направлялась на свадебные торжества или на парад.

Как только они приблизились к мосту, навстречу выехал всадник. Странным показалось шейху румов видеть одного-единственного всадника там, где должно быть войско Иезекиля. Когда шейх выразил свое удивление окружавшим его воинам, кто-то из них сказал:

– Должно быть, кто-то из всадников Иезекиля прибыл на место раньше других, чтобы встретить нас до прибытия многочисленного войска Иезекиля.

– Но ведь было назначено время! Когда он явится наконец? Пусть двое из вас отправятся и узнают, кто это такой. Только не позвольте ему ускользнуть, если вдруг окажется, что это не человек Иезекиля. Если это человек из племени аль-Мудтарра, он обязательно предупредит их о нашем приближении, ведь мы уже близко подошли к их лагерю.

Два воина поскакали к одинокому всаднику у моста, а войско шейха румов остановилась, ожидая, что станет о нем известно.

Подъехав ближе, всадники узнали в незнакомой фигуре Иезекиля, и тот рысью пустился за ними к колонне. Поравнявшись с войском, он соскочил с коня и направился в сторону шейха румов, но тот продолжал оставаться в седле, так что Иезекилю пришлось тянуться к нему для рукопожатия.

– Я вижу, что ты один, – первым заговорил шейх румов. – А где же все остальные? Неужели с тобой никого не осталось?

Иезекиль сразу сообразил, почему поведение шейха так резко изменилось.

– Тот, кто совсем один, не имеет веса даже в глазах своих друзей, – подумал он и ответил:

– О шейх, войско мое многочисленно, но я подумал, что в нем нет необходимости, поскольку воевать нам придется с безоружным народом. Мой план строится на обмане противника. Если бы я привел сюда своих воинов, план был бы сразу же раскрыт и противник приготовился бы защищаться. Я предпочел оставить моих воинов там. Они присоединятся к нам, когда увидят, как. мы атакуем людей Салима. А может быть, атакуют раньше, как только заслышат гул копыт нашей конницы. Если бы ты спросил меня, желаю ли я, чтобы мое войско билось вместе с твоим, я ответил бы, что нет. Но я подготовил своих людей, опасаясь, как бы ты не упрекнул меня в том, что я не дам им сражаться вместе с вами. Что касается меня, то я предпочел бы, чтобы слава уничтожения Салима вместе с его людьми принадлежала бы только вам и мне. Да еще, быть может, моему слуге верному Шамилю, которого я оставил вместе с ними.

Шейх румов спустился с коня на землю, передав поводья одному из сопровождавших. Лицо его расплылось в широкой улыбке.

– А я-то подумал, что ты остался один, что тебя оставили без войска. Пришлось призадуматься. Сам понимаешь, шейх без людей не стоит своего укаля, пусть даже этот укаль сделан из золота, – сказал он, указав на укаль Иезекиля, сплетенный из золотых волокон, как будто его хозяин направлялся куда-то на праздник.

Иезекиль глубоко вздохнул.

– Да, шейх, золотые слова. Но ты увидишь, что войско мое, если построить его в одном месте, может заслонить собой солнце. Я сказал тебе, почему решил его там оставить. Скажу больше, – продолжал он врать, – я забыл наказать своему посланнику предупредить тебя, что все твое войско нам не понадобится, что мы вполне обойдемся малой его частью, что нам хватит столько воинов, сколько обычно сопровождают нас на охоте. Но раз уж вы явились все, то благослови Аллах. Не беда, что теперь доля добычи каждого воина окажется значительно меньше. На моей и твоей доле это, естественно, не отразится. Нам причитается половина всего, что будет взято в бою.

Иезекиль, а с ним и шейх румов после этих слов засмеялись, потом подняли руки и хлопнули радостно рука об руку на румийский манер.

***

Иезекиль с шейхом румов присели на корточки, и Иезекиль стал объяснять шейху подробности плана, вычерчивая палочкой прямо на земле подобие карты.

Они поднялись с земли и направились каждый к своей лошади. Собираясь сесть в седло, Иезекиль увидал, как несколько соколов гонят стаю дроф. Он окликнул шейха румов, чтобы и тот посмотрел.

– Поразительно, что в апреле так много дроф, – сказал шейх румов, – да еще столько соколов их атакует. Обычно такое увидишь лишь осенью, а то и в начале зимы.

– Сейчас апрель, шейх наш, – пояснил бедуин, которого за знание окрестных земель, родов и племен шейх румов взял себе в провожатые, – а арабы верят в приметы и ищут в апреле, как, впрочем, и в сентябре, добрые предзнаменования. Апрель, как и сентябрь, бывает полон сюрпризов и неожиданностей. То, что мы увидели соколов, атакующих стаю дроф, – добрый знак. Быть может, Аллах дарует нам победу над нашими врагами.

Один из румийских мудрецов заметил было, что бедуину из почтения и уважения к шейху следовало бы сказать не «Аллах дарует нам победу над нашими врагами», а «Аллах дарует тебе победу над твоими врагами», но шейх румов, распалившись, ответил ему:

– Мы одержим победу над ними и над всем их народом, не упоминая имя Аллаха и не уповая на Его помощь.

Они двинулись. Шейх румов покачивался в седле во главе колонны в окружении знатных воинов и шейхов племени. Справа от него ехал Иезекиль. Чуть позади справа и слева следовала целая процессия из тех, кто должен был защищать шейха в бою. Участие его в сражении должно было быть символическим: каждый воин из его сопровождения и охраны готов был выполнить эту обязанность вместо него.

***

Закончив свои дела с женщинами племени и решив, что Салим с отцом свои дела тоже закончили, Нахва незадолго до заката вернулась в дом отца Салима. Все собрались. На ужин в тот день подали маленького барашка, которого мать Салима приготовила собственноручно так, что мясо само отставало от костей, и посыпала сверху кусочками сушеной лепешки.

– Простите меня, но я не стану ужинать, – сказала Нахва, – совсем не хочется.

– Как же так, уважаемая, разве так можно? Столько времени мы от щедрот твоих сыты, а ты не желаешь отведать хлеб-соль в нашем доме. Или на душе у тебя что-то не так, а мы не знаем?

Мать Салима засмеялась, а за ней и все остальные. Соль здесь мать Салима упомянула не зря, принимая во внимание ее едва ли не священное значение для арабов. Соль добавляют в еду, в том числе в хлеб. Слишком много соли вредно для организма, но в небольших количествах она так необходима человеку и животному, что ни человек, ни животное не могут жить, не получая соль с едой или с питьем. А поскольку и еда, и вода, без которых жизнь невозможна, у арабов священны, то и соль приобретает священные свойства. Видимо, исходя из подобных соображений, если араб вкусил пищу в доме какого-то человека, он уже никогда не сможет его предать, обмануть или обокрасть. В нашем народном наследии есть много сказок на этот счет. Вот что говорится, например, в одной из них.

Взял как-то один бедуин палку и пошел искать, на кого бы ему напасть, чтобы обокрасть, но не в открытую, а втихаря, как нападают разбойники. Ворвался он ночью в первый попавшийся дом и, когда стал отыскивать себе путь в темноте, наткнулся на кувшин с широким горлом. Пошарив рукой, не смог он определить, что находится в кувшине, и попробовал содержимое на язык. Оказалось, соль. Тогда он оставил в том доме все как было и вышел. Не стал он грабить ни этот дом, ни другие дома по соседству, хотя знал, что семье его нужно хоть что-нибудь, чтобы спастись от голодной смерти. И несмотря на то, что ему пришлось проделать трехдневный путь, не решился он на грабеж, а вместо этого вернулся к своим шатрам. После чего снова, взяв палку, направился в сторону того племени. Вот так, вернувшись, а потом проделав путь заново, развязал он себе руки на тот случай, если придется ему снова оказаться в доме, где он вкусил соли, или в другом доме по соседству.

– Да нет же, тетушка, все хорошо, слава Аллаху, – отвечала Нахва.

Тут вмешался Салим:

– А знаешь, мам, отчего душа Нахвы сегодня пищу не принимает?

– Отчего?

Салим заметил, что Нахва улыбается, словно уже догадалась, что он решил над ней подшутить.

– Это она за меня переживает, как бы со мной завтра чего не случилось.

– Да не допустит такого Аллах, сынок, да вырастет вокруг тебя стена Соломона.

– Все мы ростки на земле Аллаха, и она тоже, да пребудет Он во славе, Создатель наш. На Него одного уповаем и к Нему одному воздеваем руки, – отвечал Салим. – Но Нахва, хочу сказать, никогда прежде так за меня не переживала. Стоило ей только поменять после помолвки свое имя, как перед каждой схваткой у нее стал пропадать аппетит.

Нахва, улыбаясь, подхватила его шутливый тон:

– Так ведь и ты никогда прежде за меня так не боялся. Не ты ли назвал имена троих, которым велел меня защищать? Ты ведь знал, что я организую женщин против Иезекиля и что он может обойтись со мной коварно, но прежде ты не волновался за меня так сильно, как сейчас.

Все засмеялись.

– Аллах делает то, что пожелает, – заметил отец Салима, – и если деяния Его добрые, то хорошо, а если нет, то мы покорны Его воле. И воля Его неотвратима, да пребудет Он во славе.

– Будем уповать на лучшее, – сказала мать.

– Все будет хорошо, если угодно будет Аллаху, Господу двух миров, – поддержали ее остальные.

– Ладно, – сказал отец Салима, – еда уже совсем остыла. Поблагодарим Аллаха и давайте приступим.

– С именем Аллаха милостивого и милосердного, – произнесли все, и руки их вслед за рукой отца потянулись к еде.

А когда все наелись, вновь поблагодарил отец Салима Авдаха, а за ним повторили и все остальные:

– Слава Аллаху, Господу двух миров!

***

По дороге к шатру отца Салима спросил Иезекиль шейха румов:

– А надежную ли охрану ты оставил при башнях?

– Да, – ответил шейх, – но не в таком количестве, как обычно, немногим поменьше.

Иезекиля охватило беспокойство за хранившиеся в башнях золото и деньги.

– Хорошо бы вернуть туда несколько воинов, которые по разумению твоему могут нам не пригодиться, чтобы усилить охрану башен. А вдруг в наше отсутствие враг или разбойник решит напасть?

Шейх румов велел шести всадникам вернуться к башням. Проехав еще немного, добрались они до холма, с которого видны были шатры племени отца Салима. Взобравшись на этот холм, можно было следить за каждым движением и легко отличить всадника от пешего воина.

Знатные люди племени румов собрались вокруг шейха и Иезекиля, и шейх стал отдавать им указания:

– Разделитесь на две равные части, каждая из них пойдет на врага со стороны холма: одна колонна – с востока, вторая – с запада, – говорил он, указывая рукой нужное направление. – Мы с Иезекилем после вашего выступления останемся на холме следить за вашим передвижением и передвижением противника. Мы оставим при себе нескольких всадников для охраны и в качестве резерва и в нужный момент вмешаемся.

Шейх румов еще отдавал распоряжения, как вдруг над двумя небольшими шатрами, стоявшими по краям в лагере племени, подняли на высоких шестах флаги, словно подавая какой-то сигнал.

– Боюсь, что это условный знак, – сказал шейх. – А означает он то, что противник заметил нас еще до того, как мы появились из-за холма.

***

Салим обошел всех командиров из своих людей и лично убедился, что все указания, которые он раздал накануне, поняты верно, что все меры предприняты так, как он хотел. В общем, в том, что приготовления прошли в духе отданных им распоряжений.

Довольно глубокое русло вокруг лагеря племени было за долгие годы вымыто дождевыми потоками. Русло изгибалось как подкова, образуя нечто вроде полуострова с холмом в основании. С этого холма войска шейха румов и Иезекиль собирались сейчас спуститься, продвигаясь в сторону равнины.

Салим велел и настаивал на этом до последнего момента, чтобы всадники укрылись в том русле, а потом, разбившись по направлениям, выдвинулись по дну русла и появились по обе стороны холма и за ним, отрезав таким образом нападавшим путь к отступлению, чтобы как можно больше их попало в плен.

***

Шейх румов отдал необходимые распоряжения, и кони понесли своих седоков вперед. Но вместо безоружных людей они столкнулись с вооруженным с ног до головы войском. Их встретили женщины, готовые к бою и вооруженные все как одна, хотя бы палками, которые похватали они, как только разнеслась весть о приближении врага. В одно мгновение воины племени оказались в седлах своих коней и верблюдов, и каждый с оружием в руках готов был к сражению.

В центре в первом ряду стояли лучники, второй ряд ощетинился копьями. С флангов противника атаковали всадники. Всякий раз, когда отряд румов пытался прорваться в центр, лучники обрушивали на них тучи стрел. С лошадей падали пораженные воины. Падали раненые лошади, увлекая за собой седоков, и стоило только всаднику оказаться на земле, как кто-нибудь тут же прилаживал к его шее меч. Все перемешалось. Ржание лошадей смешалось с криками воинов и воплями женщин, которые с палками в руках защищали дома и детей. Стоило какому-нибудь всаднику отбиться в сторону или, наоборот, прорваться к лагерю, как женщины принимались со всех сторон бить его лошадь палками по ногам или при приближении всадника натягивали предварительно разложенную на земле веревку. И в том и в другом случае всадник оказывался на земле, а там его принимались колотить палками и шестами. И повезло тому, кому удавалось бежать или, оставшись в живых, попасть в плен.

Нахва билась наравне со всеми, а трое мужчин на лошадях всячески ее оберегали. Как только кто-нибудь из румийских воинов направлялся в ее сторону, один из них тут же нападал на него и сбивал с коня, и всадник, истекая кровью, валился на землю.

Крики «Аллах велик!» раздавались над полем боя то тут, то там, прорываясь сквозь общий гвалт.

Салим бросался на воинов румов, как сокол бросается на свою жертву. Он скакал верхом на белом коне по кличке Орел, сняв рубаху и обнажив грудь и спину. Голова его была ничем не покрыта По обычаю арабских парней того времени его волосы были заплетены в две свисающие ниже плеч косы. В боевом задоре Салим выкрикивал:

– Аллах велик! Аллах велик! Пусть сгинут презренные! Пусть сгинут Иезекиль и румийская собака!

– Да будут живы арабы! – кричал он. – Да здравствует вера! Пропадите вы пропадом, неверные и безбожники!

Из оружия у него была одна только сабля, а когда она ломалась, кто-нибудь из воинов подавая ему новую.

Румы разбегались от Салима во все стороны, как овцы разбегаются от волков или ослы от тяжелой работы.

– Аллах велик! – кричал Салим. – Свет очей моих, Нахва, да пошлет Аллах тебе долгую жизнь, тебе и народу нашему!

Нахва порой забывала о сражении, заглядевшись на то, как сражается Салим. А конь его по кличке Орел завершал то, что не доделал его хозяин.

Отряды румов попятились и стали отходить к холму, с которого за сражением наблюдали Иезекиль с румийской собакой.

Нахва и с ней три всадника – Омар, Хазим и Саман, – остановившись, рассматривали грандиозное полотно, на котором было запечатлено то, как не дал Аллах Иезекилю и румам одолеть арабских воинов. Нахва разглядела Иезекиля и шейха румов по окружавшим их охранникам, с которыми они не расставались. По обоим было видно, что они уже смирились с поражением.

Нахва обратила внимание на то, что, когда Салим сражался с кем-нибудь из знатных воинов румов и под тем падала лошадь, он не набрасывался на него и не позволял другим его добивать, а вместо этого велел подвести тому новую лошадь и продолжал с ним схватку только тогда, когда противник вновь оказывался в седле. А если в руке противника ломалась сабля, он приказывал подать ему новую и продолжал сражаться с ним сам или уступал свое место другому воину. Так велел унаследованный от предков древний обычай, и Салим неукоснительно его соблюдал.

***

Наблюдая с вершины холма за отступлением вражеского войска, Нахва обратила внимание на то, как два всадника на полном скаку примчались к группе воинов, среди которых были шейх румов и Иезекиль. Едва остановившись, они тут же во весь опор поскакали обратно, по направлению к башням. Остальные продолжали сражаться, сохраняя еще надежду на то, что им удастся организованно отступить. Но арабы продолжали непрерывно их атаковать, и, не устояв перед дыханием смерти, они бросились вслед за своим шейхом и Иезекилем, оставив на поле сражения множество раненых и убитых и еще больше сдавшихся в плен. Арабы тоже потеряли немало доблестных воинов, но они победили, и знамя, на котором было начертано «Аллах велик!», развевалось над их головами. Потом вернулись те, кто преследовал отступавших, и все узнали, что башни и все, что было в них, загорелись, а откуда взялся огонь, одному Аллаху известно. Шейх румов и Иезекиль, искавшие оправдание своему поражению, нашли его, когда двое всадников доставили им весть о пожаре башен.

***

Увидев, как адское пламя облизывает своими языками башни, источая густой дым, Иезекиль принялся посыпать свою голову землей и кричать:

– Горе мне! Все, что я скопил за долгие годы, пропало! Горе мне и горе шейху румийскому!

Один из румийских воинов, стоявших неподалеку, бросил ему в сердцах:

– Советую тебе, Иезекиль, построить две новые башни. Одну из них продай, а вторую сдай в аренду шейху румов. А сам отправляйся в ад в гости к таким же, как ты.

***

Это сделали арабы, а уж они-то способны на риск, когда бросают противнику вызов.

Иезекиль и румийская собака вместе с ним рвали себе на голове волосы.

– Неужели это арабы сожгли башни, пока мы сражались с людьми Салима? – вопрошал шейх румов. – Быть может, это сделал кто-то другой, чтобы тень легла на арабов? У нас ведь и помимо арабов врагов достаточно.

– Нет, это их рук дело, – отвечал Иезекиль. – На такое самопожертвование могли пойти только арабы. Всадники, доставившие нам эту весть, сказали, что те, кто поджег наши башни, сами сгорели вместе с ними.

– Но почему? – воскликнул шейх румов. – Полагаю, что, если кто-то верит в то же самое, что и арабы, тоже мог пойти на такое.

– Они подожгли башни, поднявшись наверх к охране и перебив ее. Подожгли их сверху или с середины, а вовсе не снизу. Им хорошо было известно, что жизнь им в этом случае сохранить не удастся, но они со своей судьбой смирились. Говорят, что, разжигая огонь, они повторяли все вместе: «Аллах велик! Аллах велик!»

Услыхав все это, один из гвардейцев румийской собаки, пораженный героизмом людей Салима настолько, что готов был встать на их сторону, произнес:

– Да смилостивится Аллах над праведными мучениками, мучениками за веру и за всех правоверных арабов! Да посрамит Аллах неверных.

Иезекиль и предводитель румов вздрогнули.

– Похоже, что дело совсем неладно. Кажется, башни, наши потери и поражение в сражении – это еще не все.

Сказав это, они сели на коней и ускакали.

***

Салим, стоя на вершине холма, издали смотрел на то, как на башнях полыхает огонь. Ночь опускала свое покрывало, преследуя остатки разбитого войска румов, отступавших к своему лагерю. Наблюдая за башнями, являвшими собой жалкое зрелище, Салим вспомнил о богатствах Иезекиля и шейха румов, о том, что скопили они их за счет народа этой земли, за счет тех, кто в них так нуждался.

Подъехала Нахва и с ней три ее воина, а за ними кавалькада из лучших арабских мужей. Они остановились на вершине холма, глядя на происходящее. Глаза Салима и всех остальных наполнили слезы, по щекам Нахвы текли слезы радости и благоговения. И произнес тогда Салим дрогнувшим голосом:

– С именем Аллаха милостивого и милосердного. Разве Он не обратил их козни в заблуждение? Разве не послал Он на них птиц стаями, бросавших в них камни из обожженной глины? И сделал Он их точно нива со съеденными зернами[22]. Скажи: «О Боже, Царь царства! Ты даруешь власть, кому пожелаешь, и отнимешь власть, от кого пожелаешь, и возвеличиваешь, кого желаешь, и унижаешь, кого желаешь. В Твоей руке – благо; Ты ведь над каждой вещью мощен!» [23] Аллах великий правдив.

Словно в объяснение увиденному только что поражению Иезекиля и румов, возникло сейчас в его голове объяснение тому, как их башни обратились в пепел. Возникли эти стихи в памяти Салима при виде этого зрелища, и еще раз вспомнил он их, наблюдая за тем, как соколы атакуют дроф, пролетая над головами людей, собравшихся возле его дома, пролетая над головами Иезекиля и шейха румийского.

Аллах велик!

Примечания

1

Персидский залив (здесь и далее под цифрами примечания переводчика).

2

Дом из шерсти (араб, бейт аш-шаар) – бедуинский шатер.

3

Выходы на поверхность минеральной смолы или битума в Междуречье образовывали иногда целые озера.

4

Так называли область на севере Аравийского полуострова, примерно совпадающую с границами Сирии, и город Дамаск.

5

Окийя – мера веса, равная 12 драхмам или 37,44 г.

6

Укаль – шерстяной шнур, удерживающий на голове платок.

7

Синеватая, имеющая синеватый оттенок.

8

Рум – восточное средневековое название Византийской (Восточной Римской) империи и прилегающих областей.

9

Мудтарр (араб.) – принужденный, не имеющий свободы. Мухтар (араб.) – выбирающий, имеющий свободу выбирать. Соответственно, племена аль-Мудтарра (принужденное или не имеющее свободы выбора) и аль-Мухтара (имеющее свободу выбирать и отдавать предпочтение) как названия племен, данные автором, упоминаются далее в арабском варианте.

10

В смысле: «Яблоко от яблони недалеко падает».

11

Гостевая, или мужская, часть шатра – место в шатре, куда допускались гости и где собирались мужчины.

12

Струнный смычковый инструмент арабского происхождения.

13

Авраама.

14

Шанан – растение, которое заменяло бедуинам и оседлому населению мыло. Его перемалывали и кипятили, используя отвар в качестве моющего средства (здесь и далее под звездочкой примечания автора).

15

Аба – название шерстяной одежды в виде плаща.

16

Шейха (женский род слова «шейх») – буквально – старуха, женщина, занимающая привилегированное положение, в данном случае – жена шейха.

17

Шейхство – звание шейха; территория шейха как главы племени.

18

Меджлис (араб.) – в широком смысле – место, где сидят.

19

Телль-Асмар расположен в районе Багдада. Там находится комплекс развалин древнего Ашнуннака, или Эшнунны, и исторических памятников времен Третьей шумерской династии, таких как храм бога Абу и святилище бога Сина. Там же обнаружены предметы быта доаккадского периода, датируемые примерно 1900 г. до Р. X. Эшнунна известна еще сводом законов, именующимися законами Эшнунны.

20

Лязза в буквальном переводе с арабского – сладость, наслаждение, Нахва – гордость, храбрость, доблесть.

21

Зибун – длинное платье с разрезом спереди сверху донизу, которое женщины надевали поверх одежд.

22

Коран, сура 105 «Слон», перевод И. Ю. Крачковского.

23

Коран, сура 3 «Семейство Имрана», перевод И. Ю. Крачковского.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11