Посмертное проклятие

– Прошу тебя, мам, – повторяла Нахва, – говори все, что хочешь сказать. Поведай все своей дочери, а я помогу тебе, испросив прежде помощи у Милостивого и Милосердного, ведущего нас по достойному пути в этом мире и в следующем. На Него одного уповаем.

– Верую в Господа, – сказала мать так, словно давно не произносила этих слов. По крайней мере Нахве показалось, что с тех пор, как она повзрослела, подобных слов она от матери не слышала. Как бы то ни было сказала она то, что сказала, так, будто каялась перед Господом за то, что утонула в недобрых своих деяниях, будто исповедовалась сама перед собой или перед священником.

– Послушай меня, дочь моя. Свернула я с пути праведного и причинила нам с тобой немало страданий. И не только прогневила своими делами Аллаха и себя осрамила, но и тебя вынуждала взирать на все это. Душа моя мается каждодневно, и даже сна ей не хватает, чтобы поддерживать силы. Страх перед гневом Аллаха источил меня всю, и стало мне стыдно даже в глаза тебе посмотреть, хотя и скучаю по тебе постоянно. Я не знаю, как мне быть. Я порвала порочную связь с Иезекилем и лишь иногда уединяюсь с ним, чтобы поговорить, в надежде убедить его жениться на мне. И чтобы ты знала, говорю тебе, что я решила бросить его, как только он женится на мне, а может, я отвергну его прямо у всего племени на глазах, если удастся убедить его посвататься ко мне прилюдно. Но мне хотелось посоветоваться с тобой о другом. Покинул Иезекиль мое сердце, и не осталось в нем ничего, кроме ненависти к нему. Поэтому я решила убить его здесь, в этом доме. Но мне нужно, чтобы ты согласилась помочь мне вытащить труп из дома или сказала, что он набросился на меня и поэтому я убила его.

Говоря это, шейха плакала горючими слезами, а вместе с ней плакала Нахва, но тихонько, боясь неосторожным звуком прервать исповедь своей матери. Но она тут же перестала плакать, услышав, что мать собирается убить Иезекиля. Она раскрыла было от изумления рот, но тут же взяла себя в руки.

– Что ты такое говоришь, мам?!

Мать тоже перестала плакать и теперь, когда наплакалась вдоволь и излила душу дочери, казалась спокойнее. Особенно после того, как сообщила ей, что собирается убить Иезекиля.

– Да, дочь моя, так я решила, а дальше пусть будет то, что будет. Дальше я так жить не могу. Призрак гнева Аллаха и видения адского пламени преследуют меня тут и там с позором моим наперегонки. Глаза твои, Нахва, глаза, которые говорят красноречивее языка, убивают меня каждый день. Казалось бы, пусть, но ведь они постоянно напоминают о моем позоре и бесчестье. Я даже стала молить Аллаха забрать мою душу, и это теперь, когда я достигла определенного уровня зрелости, мудрости и опыта.

Сказав это, мать снова беззвучно заплакала, попеременно вытирая слезы краем одежды и краем платка.

– Послушай, мам, я скажу тебе, как я понимаю…

– Ты все понимаешь, дочь моя, – перебила ее шейха, – а вот мать твоя не понимает. Ты сберегла себя и свою невинность, а мать твоя покатилась вниз, отворила врата своей крепости чужакам. Не допустив до себя Иезекиля, невзирая на силу его и его союзников, не склонившись перед его желаниями, которые, знаю, стали подобны повелениям вперемешку с угрозами и обещаниями, ты как будто и за меня отомстила, и за всех, кем ему удалось овладеть. И чем дольше ты его до себя не допускала, тем лихорадочнее становились его действия. А все потому, что он думает, и я по нему вижу, а читать его я научилась, что если не сломит он твое целомудрие и не заставит склониться перед собой, все его победы на фронте прелюбодеяния потускнеют. Не сочтет он успехом, если поддастся ему та, которая, вроде меня, не отличается благородным происхождением. Поэтому жаждет он, чтоб склонились перед ним гордые головы заметного происхождения и положения среди арабов. Но слава Аллаху, который наделил тебя стойкостью, целомудрием и великой верой. Да посрамит Аллах притеснителей.

– Да будет так, – ответила Нахва, потом, помолчав немного, заговорила: – Врата милости Аллаха не закроются перед искренним раскаянием, мам. Не оставляй надежду на милость Его.

– Милость Его не распространяется на заблудших, вроде меня, которые, отдав душу шайтану, и близких своих решили погубить.

– Врата милости в руках Господа двух миров, они не закроются, насколько я понимаю, перед тем, кто искренне раскаялся, хотя мог бы еще продолжать творить зло. Но если ты убьешь Иезекиля, ты совершишь одно из деяний, наиболее не угодных Аллаху. Ты словно тот, кто решил починить треснувший сосуд, а вместо этого взял и разбил его вдребезги. Убив Иезекиля, ты совершишь поступок, который прогневит Аллаха, я же толкую тебе о деянии, которым Аллах будет доволен. А для него лучше нет глубокого и искреннего покаяния, после того как человек решился на недоброе дело.

Если же и я буду участвовать с тобой в этом преступлении, то из списка, в котором я значилась прежде перед лицом Аллаха и всех людей, мое имя перенесут в другой список, сама знаешь в какой. Неужели ты этого хочешь для меня, мам?

– Но ведь никто не узнает!

– Узнает Аллах. А потом, где гарантия, что не узнают люди? А что я стану им говорить и что скажешь ты, если люди прознают? Что он домогался тебя и ты его за это убила? Люди тебе не поверят. Как это он стал к тебе приставать, спросят они, когда в это время в доме была твоя дочь? Разве не скорее поверят они в то, что приставать он начал не к тебе, а ко мне? И вообще, к кому бы из нас он ни приставал, это будет унизительно для обеих. Не кажется ли тебе, что здесь для исправления нужен такой способ, который угоден Аллаху?

– Какой же это способ?

– Выйди за него, а потом брось, когда пожелаешь.

– Думаешь, когда я его брошу, кто-нибудь скажет, что я оставила его из-за его дурного нрава? Скорее уж возжигатели фимиама вокруг него из вредности станут говорить, что это шейх оставил меня из-за моего дурного нрава.

– Прогони его на глазах у знатных людей племени. Пригласи их в наш дом вместе с ним и строго, но вежливо скажи ему в их присутствии, что мы с тобой две одинокие женщины после того, как прибрал Аллах отца моего, шейха. Когда входил Иезекиль в дом при жизни хозяина его, мы были рады оказать ему прием. Но теперь, когда хозяина не стало, мы просим его воздержаться от посещения нашего дома, а если ему что-то от нас понадобится, пусть разговаривает с мужчинами из родни Нахвы. Так и добьешься своего.

Шейха надолго задумалась над этими словами. Потом, тяжело вздохнув, сказала дочери:

– В этом случае возненавидит Иезекиль тебя и меня, а это пугает меня больше всего, потому что он обвинит нас во всех грехах, вроде тех, которые мы стремимся исправить, в чем ему поможет его необъятная сеть и дружба с другим злодеем, шейхом румов.

– О чем ты говоришь?

– Вот возьмет он и скажет, будто у меня или у тебя, да не допустит Аллах такого, есть любовник. А поскольку мы боимся, что он станет к нам ходить и раскроет нашу тайну, мы и придумали всю эту сцену перед шейхами. И под этим предлогом, если еще что-нибудь не добавит, он велит запретить любому входить к нам, а нам выходить из дома.

– Никто на свете не может сказать, что белое – это черное.

Мать заметила, что Нахва старается подбирать слова осторожно, чтобы не ранить ее.

– Ничего, доченька, правда есть правда, ее никак не приукрасишь. Ничего не остается, как сказать правду, какой бы она ни была. Первая неприятность, которую устроит нам Иезекиль, это то, что ты не сможешь вести свои дела среди женщин племени за пределами дома.

– Какие дела?

– Ничего, доченька, что бы там ни случилось, лишь бы продолжали действовать те, кто решил спасти племя от союза проклятого Иезекиля с шейхом румийского племени. Да будут благословенны их дела и дела твои с дочерьми племени!

***

Шли дни, и вот как-то женился один молодой человек, довольно видный противник Иезекиля. Был он одним из тех сыновей шейхов, которых Иезекиль непременно желал видеть в своем лагере. Отец не обращал внимания на дела сына, хотя Иезекиль не упускал момента, чтобы предостеречь его.

– Ты посматривай за своим сыном, шейх. Как бы не унесло его против нашего течения, – говорил он, давая тем самым понять, что и сам шейх плывет с ним в одной лодке.

– Не волнуйся, шейх племени, сын мой в конце концов окажется на твоей стороне. Он всего-навсего пытается подражать в болтовне своим одногодкам.

Юноша этот, невзирая на взгляды своего отца и братьев, решил, что пополнит ряды бунтовщиков против Иезекиля и его союза с племенем румов, против обоюдного их стремления подчинить племена арабов в этой области страны Аш-Шам и распространить свое влияние дальше. Начали они свое дело с племени аль-Мудтарра, когда шейх племени румов не то чтобы предложил, а просто взял и насадил им Иезекиля в качестве шейха.

Узнала обо всем этом Нахва от Салима, когда стала время от времени встречаться с ним в доме его отца при сестре, а иногда с ними бывали и отец с матерью, и встречались они не только потому, что соскучились друг по другу, но и для того, чтобы обсудить совместные действия. Нахва продолжала вести тайную деятельность среди женщин, а Салим продолжал готовить мужчин, которые открыто вышли из повиновения Иезекилю и в знак своего несогласия удалились из племени и поселились в известном им и защищенном месте. И хотя Иезекиль не совершат на них набеги, чтобы не позволить племени расколоться из-за родства тех, кто вышел из повиновения, и тех, кто его поддержал, другими способами сведения счетов, позволявшими ему действовать против своих противников тайно, он пренебрегать не стал. Он сговорился с шейхом племени румов, чтобы тот совершил несколько набегов на поселение непокорных. Ноте, ничего при себе не имея или оставив то, что имели, у родных в племени аль-Мудтарра, не отягощены были женщинами и детьми, другими словами, у них не было ничего, на что могли бы позариться румы. Поэтому набеги румов они отражали, нанося им большие потери и захватывая добычу. А однажды им удалось даже взять пленных, среди которых оказались сыновья шейхов родов из племени румов. И не отпустили они пленных на волю, пока те не дали им письменное обещание сидеть по домам, не участвовать в набегах на них и не вмешиваться в их разногласия с Иезекилем.

***

У того парня собрались играть свадьбу. А Нахва, поскольку она знала о его связи с людьми, которыми руководил Салим, тоже пришла на свадьбу вместе с шейхой, своей матерью. В честь свадьбы устроили открытый праздник, для всех. Женщин и мужчин рассадили за ужином по разные стороны. Всадники принялись состязаться и джигитовать под улюлюканье женщин, пока солнце не подошло к закату.

Начались танцы. Согласно обычаю, мужчина первым приглашает партнершу к танцу, а девушка вправе принять его предложение или не принять. Танцевали танец дахха, который до недавних времен танцевали бедуины на праздниках, подобных этому. Каждый из мужчин направлялся к той, которая не должна была бы ему отказать, и все, мужчины и женщины, хлопали в ладоши, подбадривая танцующих.

Иезекиль поднялся со своего места, всем своим видом показывая, что он прижился в племени и поступает во всем по его обычаям. И еще он хотел, чтобы племя видело, что он пребывает в согласии с близкими бывшего шейха, и поэтому он направился в сторону Нахвы. Нахва сперва не распознала его намерение, хотя и приблизился он к ней, закрыв ее своей тенью, так что не оставалось сомнения, что пригласить он решил именно ее.

Луна в ту ночь была еще молодым месяцем. Поняла наконец Нахва, что ее, а не другую, пришел звать Иезекиль на танец. Парни и девушки, которые его недолюбливали, все как один напряженно ждали, не зная, как поведет себя Нахва. Среди общего недоумения поднялась Нахва, приняла гордую осанку, возвышаясь над слабостью и унижением. Иезекиль пребывал в полной уверенности, что она встала для того, чтобы танцевать с ним, но глаза ее искали в людском скоплении Салима, который, она точно знала, был где-то здесь. Чтобы пробраться сюда и затеряться среди присутствующих, Салим обмотал свое лицо платком. Это было обычным делом, тем более что на открытом пространстве бывало еще по-мартовски холодно, и многие мужчины закрывали лица платками. Несмотря на это, Нахва узнала его даже в платке. Разве может любимая не узнать своего любимого?

Да, Нахва его узнала. И когда Иезекиль и все остальные решили, что сейчас она пойдет следом за Иезекилем и станет с ним танцевать, унижаясь сама и унижая тем самым и племя, и всех тех, кто не покорился Иезекилю и его ненавистному союзу с племенем румов, Нахва, не сказав Иезекилю ни слова, среди общего недоумения двинулась к Салиму. Никто сначала не понял, куда она направляется, но было совершенно ясно, что она открыто и при всех отказала Иезекилю. Продолжая идти дальше, Нахва остановилась наконец напротив Салима и протянула ему руку.

– Позвольте, незнакомец, – сказала она, будто не знает его.

Салим поднялся, но лица не открыл. И начался танец под громкие хлопки женщин и мужчин, а с ними и Иезекиля, дивящихся красоте и изяществу их танца.

Все присутствующие подбадривали хлопками танцующих, но прежде всего аплодировали дочери племени, которая расшевелила пыл и достоинство в их сердцах, отказав Иезекилю и выбрав неизвестного парня, чем поставила Иезекиля в очень неудобное положение. Иезекиль постарался изобразить безразличие, скрывая свою растерянность за истерическим смехом.

– Молодежь! Каждая птица по себе пару ищет, – сказал он смеясь. Но возвращаясь назад, споткнулся на ровном месте так, что его укаль свалился с головы на землю.

Один из стоявших рядом парней хлопнул своего соседа по плечу.

– Укаль его на землю упал. Хорошая примета, Бог даст.

Окончился танец Салима с Нахвой. Все, кто не отрываясь следил за ними, громко захлопали и хотели уже поднять незнакомца на руки и понести, но Салим прыгнул в седло и ускакал. Нахва с матерью тоже отправились домой.

***

Хорошенько подумав о своих разговорах с матерью, Нахва сообразила, что той все известно о ее делах и о том, что она подбивает женщин против Иезекиля и румов. Однако же, зная все это, мать ни слова не сказала Иезекилю. И не потому, видимо, что Нахва – ее дочь, а потому, что сама поняла, что Иезекиль – презренный обманщик и что сопротивляться его планам и главенству над племенем должен каждый, кто хоть как-то на это способен. А раз сама она не могла делать то, что могли остальные, то не видела ничего зазорного в том, что Нахва настраивает женщин племени против Иезекиля. Ее прежняя любовь к Иезекилю обернулась ненавистью и отвращением, когда она поняла наконец, что он посмеялся над ней и не сдержит своих обещаний. Какие чувства питает она нынче к Иезекилю, Нахва узнала из их последнего разговора, когда мать рассказала ей, что решила его убить.

На следующий день после праздника Иезекиль прислал пастуха передать шейхе, что собирается навестить ее после заката. Иезекиль давно уже взял этого пастуха себе под крыло, хотя был он одним из пастухов шейхи. Пастух передал шейхе пожелание Иезекиля через ее рабыню.

– Ты идешь вечером в дом отца Салима? – поколебавшись немного, спросила она у дочери.

И хотя вопрос матери, которая давно уже не задавала подобных вопросов, привел Нахву в легкое замешательство, она постаралась по возможности сохранить равновесие:

– Да, мам. Хочу узнать, как он там после вчерашнего праздника, потому что Иезекиль человек вероломный, методы у него соответствующие, и соглядатаи у него в племени повсеместно, у него и у шейха румов. Поэтому я пойду к нему, если, конечно, ты не против.

– Нет, доченька, – ответила шейха, глубоко вздохнув, – я вовсе не против, да поможет тебе Аллах, я хочу, чтоб ты жила счастливо.

Нахве показалось, что слова матери прозвучали так, будто та прощается с ней, но она так скучала по Салиму, что готова была забыть обо всем на свете и не придала им значения. Получив у матери разрешение, она тут же выскочила из дома и заторопилась к дому отца Салима, чтобы успеть до захода солнца. Подойти к дому ей нужно было так, чтобы остаться незамеченной, поэтому она приблизилась сзади и вошла с западной стороны, то есть со стороны семейной половины, и обнаружила там отца Салима, его мать и сестру. Они приветствовали Нахву от всей души, ведь теперь ее знали не только в семье Салима. С того дня, как Нахва танцевала с Салимом, отказав самому шейху, слава ее разошлась по всему племени, и о делах ее стали рассказывать друг другу и бедуины, и те, кто ведет оседлую жизнь. Нашлись и такие, кто слагал про нее стихи, и стала она словно родная сестра и была предметом особой гордости для каждого воина и благородного человека.

Когда семья Салима вернулась со свадьбы, где Нахва танцевала с Салимом вместо шейха, его отец, уединившись с сестрой, завел разговор о Нахве.

– Известно мне, что Салим и Нахва знакомы, но, насколько я знаю, встречались они в нашем доме всего один раз. Но, глядя на то, как вела себя с ним Нахва, отказавшись пойти танцевать с шейхом, можно подумать, что простым знакомством здесь не обошлось. Не поведаешь ли мне правду, какой она есть, дочка, чтобы сердце мое успокоилось?

Сестра Салима, заметив в глазах отца и радость и беспокойство, решила рассказать ему обо всем, боясь, как бы отношения Салима и Нахвы не были поняты им неверно.

– Не думаешь же ты, пап, что Салим способен вести себя как глупый юнец? Или что Нахва такая, что выбрала Салима только для вида? Салим и Нахва решили пожениться, когда уладятся дела Салима и его друзей и отделаются они от этого проклятого шейха. Пообещали они это друг другу при мне, призвав Аллаха в свидетели.

Отец от радости прослезился и стал целовать дочь, приговаривая:

– Аллах послал мне с тобой добрую весть, доченька. Успокоила ты мое сердце и душу, да принесет и тебе Аллах успокоение и благословит тебя.

– Но прошу тебя, отец, хранить все это в тайне, пока мы не посоветуемся с Салимом о том, стоит ли рассказать обо всем матери или время еще не пришло.

Вот после всего этого и принимала семья Салима Нахву в своем доме. Поэтому его отец и мать готовы были ликовать от счастья, и, естественно, его сестра была счастлива не меньше их.

***

Вернулись пастухи с овцами. Отец извинился и отправился доить овец с пастухами. Мать тоже собралась было пойти с ним, но он сделал ей рукой знак, чтобы она оставалась с дочерью и Нахвой.

– Обойдемся на этот раз без тебя. Пусть доят овец жены пастухов и их дочери, а ты оставайся здесь с Нахвой. Постараюсь вернуться к вам как можно скорее.

И сестра Салима уже не намекала матери уйти вместе с отцом, как бывало раньше, ведь Салим и Нахва договорились обо всем и больше им незачем таиться.

Когда отец ушел к овцам, а мать чем-то занялась снаружи, Нахва и сестра Салима увидели, что собаки с лаем бросились от шатра. Обе стали ждать, заранее зная, что будет дальше. Ждали они, что собаки вот-вот перестанут лаять, и тогда им понятно будет, что пришел Салим, потому что если собаки замолчали, значит, они узнали в идущем своего. И действительно, через мгновение собачий лай смолк, а еще через минуту они услыхали, что с западной стороны шатра кто-то покашливает.

– Входи, – сказали они в один голос.

– Будь так любезен, – добавила сестра Салима. Глаза Салима встретились с их глазами, и они постояли так немного, улыбаясь друг другу.

– Такое впечатление, будто бы вы знали, когда я приду, – сказал Салим, обращаясь на самом деле к Нахве.

– Да, – ответила Нахва, после того как он поприветствовал ее и сестру, – мы догадались, что это ты, потому что собаки сначала залаяли, а потом сразу же замолчали. Если бы шел чужой человек, они бы так быстро не смолкли. К тому же собаки побежали на запад, значит, идущий не гость, потому что гость обычно приходит со стороны дивана, то есть с восточной стороны шатра. Это сейчас некоторые оторвались от жизни настолько, что стали привносить новые обычаи и, вопреки обычаям арабов, устраивать гостевую половину с западной стороны.

Салим снова улыбнулся и, усевшись рядом, стал расспрашивать Нахву.

– Как твои дела, Нахва?

– Все хорошо, а твои?

– И у меня все как надо. Дошли до нас вести о том, как отказалась ты танцевать с проклятым шейхом, как выбрала незнакомца с закрытым лицом и как танцевали вы с ним, а он вопреки обыкновению не открыл своего лица. Теперь все наши друзья с гордостью говорят о тебе, что ты и есть наша гордость. А еще они говорят о том призраке, которого ты вызвала танцевать, а я, представь себе, сижу среди всех, слушаю, будто ничего не знаю, и делаю вид, будто бы мне любопытно, как и всем остальным, ну разве что в общем смысле.

Салим засмеялся, но негромко, чтобы снаружи шатра его не услышали, а за ним и его сестра с Нахвой.

– А разве может тут быть другой смысл, кроме того, что тебе самому известен? – спросила Нахва, продолжая смеяться.

– Ты сама знаешь, Нахва, – отвечал он, улыбаясь, – но, прежде всего, Аллах знает.

– И я знаю, – вмешалась сестра Салима.

– Да, – сказал Салим, – и ты знаешь, сестричка, но не так, как знаем мы с Нахвой, и не так, как знает Аллах.

Все втроем счастливо и от души рассмеялись.

– Как у вас там идут дела? – поинтересовалась Нахва. – Если вы готовы избавиться от ненавистного шейха, действовать предстоит решительно.

Решительности и напора нам не занимать, Нахва, но решительность и напор нуждаются в организации, только тогда они действенны и достигают цели. Сейчас мы стараемся все просчитать и точно оценить ситуацию. Особенно тщательно нужно предусмотреть вмешательство шейха племени румов, когда мы одержим победу над Иезекилем.

– А что может сделать шейх румов, если мы победим Иезекиля? Особенно когда он увидит, что наше племя говорит в один голос и действует как один человек? – спросила Нахва и добавила, улыбаясь: – И когда все женщины своими делами и мыслями будут как одна.

– Ты, Нахва, думаешь, что Иезекиль проник бы в наше племя без помощи тех, кто и сейчас ему помогает? Разве стал бы он шейхом, если бы наше племя не поразила слабость? Слабость, Нахва, о которой я здесь говорю, вовсе не физическая слабость, это слабость души, слабость характера, слабая преданность племени.

– На все есть своя причина. Чтобы понять результат, следует разобраться сначала в причинах. Большая доля в слабости души и воли происходит от слабости в голове, а когда больна голова, Салим, одно тело не может уже устоять и остаться невредимым.

– Да, Нахва, в этом ты права. Но сейчас, выходит, не одна голова слаба. Болезнь и слабость перешли с головы на плечи, а с них и на ноги. Здесь нужно как следует подумать. Не получится просто убрать одну голову и заменить ее другой, потому что инфекция пойдет тогда в обратную сторону.

– Но когда голова в порядке, то есть выполняет все свои функции, она способна на многое, чтобы избавить другие части тела от недуга.

– И тут ты права. Поэтому мы и хотим хорошенько все оценить, спокойно, не торопясь. В том числе и реакцию шейха румов.

– Но если поставить шейха румов перед свершившимся фактом, он пересмотрит свою позицию и станет думать о своих интересах в будущем, а уж никак не в прошлом. О том, как будет ему с новым шейхом, а не о том, как бывало со старым, о котором к тому времени уже станут говорить: «Да смилостивится над ним Аллах!» .

– Взгляды тех, кто живет по интересам, отличаются от взглядов тех, кто строит свою жизнь на принципах. Те, кто живет в угоду своим интересам, не стремятся достичь чего-либо в далеком будущем, обычно они довольствуются тем, что можно получить прямо сейчас. При этом они не способны к самопожертвованию. Скорее уж они пожертвуют кем-то другим, будь он из их племени или из другого народа. У тех же, кто выше всего ставит принципы, планы всегда будут связаны с тем, чтобы правдой противостоять неправде. Поэтому очень важно определить, кто в итоге прав, а кто заблуждался. Принципиальные люди не закрывают глаза на действительность, какой бы она ни была. Они не принимают ее такой, какой она есть, потому что их главная цель – изменить то, с чем смириться невозможно. Потому я и говорю тебе, что мы оцениваем обстановку. А когда все просчитаем, тогда и решим окончательно. Я не имею в виду, что мы до сих пор не определили свою цель. Наша цель: убрать Иезекиля, чтобы освободить наши земли и самим решать, как нам жить и с кем дружить. Я имею в виду, что не определено еще время, когда для достижения этой цели мы начнем действовать решительно и открыто. А обстановка уже назрела, и в племени согласны с нашим мнением, что необходимо убрать Иезекиля, если он не оставит нас сам и не уберется, и в этом, Нахва, твоя немалая заслуга.

Салим улыбался, внимательно вглядываясь в лицо Нахвы.

– Защитит вас Аллах и придаст вам силы. От Него одного нам поддержка, и на Него одного уповаем, – промолвила Нахва, и все подхватили хором:

– Да будет так.

В дом вернулся отец Салима, и после того, как они с Салимом обнялись, мать Салима велела дочери подавать ужин.

– Я уже ухожу, тетушка, если позволишь. И без того задержалась.

– Как же так, дочка, – наперебой заговорили отец и мать, – мы бы и баранчика зарезали в твою честь, а ты постоянно приходишь второпях и тут же убегаешь.

– Не думаю, что мне стоит испытывать вас, тетушка. Гостеприимство отца Салима всем хорошо известно. Теперь мы стали с вами одним домом, и все у нас общее, кроме того, на что Аллах наложил свой запрет.

– Да, – отвечай отец Салима, – хвала Аллаху, но на этот раз, дочка, ты должна отведать у нас хлеб-соль. Ужин готов – хлеб, молоко, овечье масло. Должно быть, сестра твоя, – он имел в виду сестру Салима, – уже все приготовила. Съешь с нами хотя бы кусочек, а потом ступай себе на здоровье.

Нахва уступила их просьбе, хотя собиралась уйти. Вернулась и села. Подали на стол. Отец Салима протянул руку со словами:

– Во имя Аллаха.

Все, упомянув имя Аллаха, приступили к еде, а когда закончили, снова восславили Аллаха, Господа двух миров.

***

Когда мать Нахвы спросила свою дочь, пойдет ли она к Салиму, Нахва смекнула, что мать предпочла бы, чтобы вечером ее дома не было. Не иначе потому, что собиралась встретиться с Иезекилем. Но Нахва не стала тогда задавать ей вопросы, а теперь, вернувшись из дома Салима, радостно вбежала в шатер и закричала:

– Мам! Мам!

Никто ей не ответил. Осмотревшись, Нахва увидела, что средний столб, разделяющий шатер на женскую и мужскую половины, упал вместе с перегородкой. Перегородку ставили для того, чтобы с одной половины шатра не было видно, что происходит на другой. Она давала женщинам, находившимся на своей половине, некоторую свободу, но если в шатре были мужчины, женщины обычно разговаривали между собой шепотом или жестами.

Теперь столб с перегородкой валялся на земле. Увидев такую картину, Нахва побежала к шатру одного из пастухов и стала звать хозяйку:

– Марджана! Марджана!

– Да, тетушка, – долетел до нее голос из шатра, коверкая те звуки, которые неарабам произнести трудно. Вслед за голосом показалась его хозяйка, а за ней все, кто был дома. Повысыпали люди из ближайших шатров пастухов, рабов и прислуги.

Нахва спросила, не видел ли кто ее мать.

– Тетушка, – заговорили рабыни, – мать твоя была в доме и отпустила нас, сказав, что мы ей в доме не нужны, потому что скоро к ней придет гость. А поскольку шатры наши стоят сзади, мы не видели, кто к ней приходил.

Одна из них хотела было сказать, что гостем мог быть Иезекиль, но стоявшая рядом старуха так взглянула на нее, что стало ясно, что говорить такое не стоит, дабы не ставить Нахву в неловкое положение. Она проглотила свои слова, но от внимания Нахвы это не ускользнуло.

– Пусть одна из вас отправляется в дом нашего дяди, а другая позовет еще кого-нибудь из мужчин. Вы, девушки, поставьте на место упавшую перегородку, а вы, мужчины, поднимите столб.

Мужчины и женщины занялись своим делом. Мужчины головами и руками подперли провисший потолок, пока женщины ставили на место перегородку, сделанную из ковров, подстилок и одеял. И вдруг одна из рабынь закричала:

– Нет, тетушка, нет!

Когда подняли часть перегородки, чтобы извлечь оттуда столб, из-под нее показались женские ноги. Все собрались к этому месту. Подняли оставшиеся части перегородки, и все увидели, что это ноги матери Нахвы. Видимо, перегородка наклонилась и повалила столб, который, падая, пробил матери голову. По крайней мере, так истолковали увиденное все, кто помогал Нахве извлекать тело. Все, но не Нахва. Она как будто о чем-то догадалась, но о догадках своих никому говорить не стала. Пусть те, кто был с ней, расскажут всем, что они видели, этого людям будет пока достаточно.

***

Горько оплакивала Нахва свою мать, но не столько потому, что та умерла, сколько потому, что она прозрела и воспротивилась Иезекилю лишь в последние дни своей жизни. Горько было оттого, что Иезекиль предал ее мать. Если бы не дала мать слабину, не осмелился бы он так вести себя с ними. И уж точно не позволил бы себе такого, будь с ними в доме мужчина, на которого можно было бы опереться.

– Куда же подевались те смельчаки, что накрутят усы подлецу Иезекилю и его союзнику, румийской собаке? Салим со своими людьми уже готовы сделать это. А мы, славные женщины нашего племени, во всем им поможем ради общего блага.

Последняя фраза как будто вырвала Нахву из тисков горя, словно от этих слов в толстой стене печали перед ней распахнулось окно и открыло перед ней совсем другую картину.

– Этим преступлением, – сказала Нахва себе, – Иезекиль добавил к своим грехам еще один огромный грех. Теперь-то я точно с ним посчитаюсь, и теперь, Аллах свидетель, он у меня помучается.

Картина будущих действий нарисовалась перед ее глазами, возникая из воображения и принимая все более четкие очертания.

– Ничего теперь не поделаешь, но мать хотя бы смыла с себя часть своих грехов перед лицом Аллаха.