Я просил ее выйти за меня замуж. «Как я могу согласиться? — ответила она. — Ведь это означало бы, что я останусь в этой глуши до конца дней. Мы будем жить в бедности здесь, так близко от них! Нет, я буду танцевать. Я стану актрисой». Тогда я подумал, не поехать ли мне вместе с ней. Она покачала головой. Сказала, что хотя наша дружба много для нее значит, но мы слишком разные люди. У меня нет такой веры и убежденности, как у нее. Мы не созданы друг для друга. Я знал, что она права. Но все равно спорил, пытался убедить. Я сказал, неужели она думает, что она одна такая — деревенская девчонка, мечтающая о блестящей карьере актрисы? Она ответила, что, конечно, нет. Отдает ли она себе отчет в том, сколько таких как она кончают тем, что попадают в ужаснейшие ситуации, много хуже тех, от которых они бежали? «Но я добьюсь того, чего хочу!» — сказала она. Она верила в это, и когда я взглянул на нее, тоже поверил.

День, когда она уехала, был самым несчастным в моей жизни… Я попрощался с ней. «Обещай, — сказал я ей, — если у тебя не получится, ты вернешься ко мне». Но она даже не могла допустить, что у нее что-то не получится. Она сказала, как это прекрасно, что мы встретились, что она любит меня, но мы разные люди. Она была бы мне только обузой, потому что не способна жить здесь, разводить кур и ездить на двуколке в магазин за продуктами. А я только мешал бы ее карьере там. «Мы должны взглянуть правде в лицо. Мы не подходим друг другу. Но мы навсегда останемся добрыми друзьями».

Она назвалась Дейзи Тримастон, по фамилии этих богатых людей, а Дейзи Рей было ее сценическим именем. Потом кто-то посоветовал ей изменить его на Дезире. Дезире, — повторил он. — Она сделала то, что решила сделать. В ней был задор, решительность и талант. И она добилась успеха.

Он замолчал, поднеся руку ко лбу. Я понимала, что, рассказывая о ней, он переживает все это заново. Я легко могла все это себе представить. Я понимала эту бурю протеста, которую вызывали в ней пуританские взгляды ее деда и бабки, это презрение к условностям и решимость идти своим путем.

Мари-Кристин слушала его рассказ, как завороженная, но я видела, что ей не терпится выяснить главное — отец ли мне этот человек?

Мы уже собирались попросить его продолжить рассказ, но я поняла, что ему нужно остановиться, немного переждать, чтобы прийти в себя от избытка чувств, нахлынувших после этих воспоминаний.

Я сказала, что пойду на кухню и помогу ему готовить кофе. Мари-Кристин тоже была готова подняться, но я жестом удержала ее.

На кухне Эннис Мастерман сказал мне:

— Я часто представлял себе, как вы приедете ко мне.

— Вы имели в виду — вместе с ней?

Он кивнул.

— Она никогда не рассказывала мне о вас.

— Конечно. Зачем ей было это делать? У нее были другие планы.

— Мне хотелось бы узнать одну вещь.

— Да, — сказал он. Потом, немного помолчав, добавил: — Она писала мне время от времени. Я знал о ее успехах. Это было замечательно. И я знаю, почему вы приехали сюда. Вы нашли письма, которые она хранила, и они заставили вас предположить, что… я прав?

— Да.

— Я храню ее письма. Она писала не часто. Каждое письмо было для меня праздником, когда я получал его. Благодаря им я переживал вместе с ней ее успехи, хотя и не был к ним причастен. Я знал, что надежды на ее возвращение нет. Особенно после вашего рождения. Я дам вам письма, которые она писала в то время. Возьмите их с собой в гостиницу и прочтите. Они предназначены только для ваших глаз. И когда прочтете, привезите их мне обратно. Потерять их сейчас было бы для меня невыносимо. Я часто перечитываю их.

Я сказала:

— Я прочту их и завтра же привезу вам.

— Думаю, в них вы найдете то, что хотите узнать.

Мы отнесли кофе в гостиную, где с явным нетерпением дожидалась нас Мари-Кристин.

Потом мы еще немного поговорили о его жизни здесь. Ему кое-как удавалось зарабатывать себе на жизнь. В Бодмине есть галерея, которая купила несколько его скульптурных работ. Время от времени Эннис продает одну-две скульптуры, большей частью это «Танцуюшие девы». Приезжающие туристы любят покупать сувениры на память об этих местах. Кое-что из овощей он выращивает на своем огороде. У него есть корова и несколько кур.

Такую жизнь он выбрал для себя сам. Затем он принес письма и протянул их мне.

Я повторила свое обещание вернуть их завтра, после того как прочту.

— Тогда мы сможем поговорить более свободно, — сказал Эннис, — если у вас возникнет подобное желание. Возможно, мы почувствуем, что лучше знаем друг друга. Сегодня для меня необыкновенный день. Я часто говорил себе, что этого не может быть. Когда она умерла, я думал, что это конец. Ну, ладно, увидимся завтра.

Я торопилась уехать, так как мне хотелось скорее прочитать ее письма.

По дороге в гостиницу Мари-Кристин сказала:

— Ты только представь, ну как можно вот так жить здесь? Какой странный человек. Он интересно рассказывал о Дезире — Дейзи Рей. Здорово, правда? Ну, а что эти письма? Мне не терпится прочитать их.

— Мари-Кристин, он не хотел, чтобы их читал кто-то еще, кроме меня. Это личные письма моей мамы.

Ее лицо вытянулось.

— Пойми меня, Мари-Кристин, — умоляюще проговорила я. — В них есть что-то секретное. И я обещала.

— Но ты мне скажешь, о чем они?

— Конечно, скажу.

Как только мы вернулись в «Танцующие девы», я поспешила в нашу комнату. Мари-Кристин с достойным восхищения тактом сказала, что пойдет на часок прогуляться. Я оценила этот ее жест, потому что знала, как она сгорает от любопытства.

В письмах не были указаны даты, но, как я поняла, лежали они в хронологическом порядке.

Вот первое письмо.

«Мой дорогой, дорогой Эннис.

Как это замечательно! Значит, наконец тебя вытащат из твоего логова. Наконец-то признают твой гениальный талант. Ты пишешь, увидев твою «Танцующую деву», один лондонский торговец предметами искусства заинтересовался твоими работами. Надеюсь, это только начало. Ну как ты этому рад? Конечно же, да. Я тоже. Но ты, наверняка скажешь: «Все это еще не точно, не нужно торопиться подождем — увидим». Я знаю тебя, Эннис. Дорогой мой, ты и так слишком много времени потратил на эти «подождем» и «увидим». Я всегда считала, что фигуры, которые ты делаешь, очень хороши. А та, что ты сделал для себя — просто великолепна, гениальна!

Но самое главное — что ты приезжаешь в Лондон. Я позабочусь, чтобы ты остановился в приличном отеле недалеко от меня. И мы сможем видеться, когда ты не будешь занят со своим важным агентом по продаже. У меня пока репетиций нет. Его светлость, Дональд Доллингтон — а для нас просто Долли — готов вот-вот разродится новым спектаклем. В данный момент он страшно нервничает, взывает к Всевышнему, чтобы тот не дал ему соитие ума и прекратил его мучения, потому что все только и делают, что стараются помешать ему. Это игра, в которую он всегда играет в такие моменты, как сейчас. Так что, если ты приедешь на следующей неделе, репетиции еще не начнутся. И мы. сможем с тобой говорить и говорить, не переставая — как в старые времена.

Я с огромной радостью жду твоего приезда.

Твоя любимая Танцующая дева,

Дейзи»

Я взяла следующее письмо.

«Дорогой мой Эннис.

Что за чудесная неделя! Я бесконечно благодарна этому торговцу, хоть он и оказался старым негодяем, и когда узнал, что не получит твою «Танцующую деву», потерял всякий интерес. Конечно, это очень мило и трогательно, что ты решил оставить ее у себя. Но тебе не следовало этого делать. Продай ее, Эннис! Ведь за этим могут последовать заказы и все такое. Ты просто дурак.

Было так прекрасно снова быть с тобой, разговаривать, как раньше. Ни с кем я не могу так говорить, как с тобой, было так, как будто я опять в Менингарте, но только не перед началом пути, а уже на середине дороги. Эннис, ты должен понять мое стремление добраться до вершины.

Мне было так грустно с тобой расставаться. Но ведь ты приедешь еще, правда? Я знаю, что ты мне на это ответил бы… Но нет, так не получится. И я уверена, ты бы возненавидел такую жизнь. Ты ведь не представляешь, что это такое — подготовка к премьере, когда не можешь думать ни о чем, ни о чем кроме спектакля. Наверное, так и должно быть, но ты бы это возненавидел. Правда, поверь мне.

У меня здесь много добрых друзей. Они меня понимают. Такая жизнь меня вполне устраивает. И я не хочу ее менять. Так что пусть все остается так, как есть. Но мы с тобой всегда будем помнить эту необыкновенную чудную неделю.

Любящая тебя по-прежнему, Дейзи — твоя Танцующая дева»

Следующее письмо пролило больше света на интересующий меня вопрос.

«Эннис, дорогой мой!

Я должна тебе что-то сказать. Это произошло во время той незабываемой недели. Сначала я не знала, что и думать. Но сейчас я просто таю от восторга. Теперь я знаю, это то, чего мне всегда так хотелось. До этого момента я еще не была уверена. Такое ощущение, как будто частичка тебя теперь всегда будет со мной.

Ты понял, что я хочу сказать? Я думаю, у меня будет ребенок. Я надеюсь, что это так. Я напишу тебе еще, как только будет полная уверенность.

Любящая тебя, Дейзи — Т.Д.»

Четвертое письмо.

«Мой самый дорогой Эннис!

Нет, об этом не может быть и речи. Как я говорила тебе уже много раз, из этого просто ничего не получится. Это означало бы для меня — бросить все, к чему я стремилась. Я не могу этого сделать. Пожалуйста, не проси у меня невозможного. Я не хочу, чтобы наши взаимоотношения испортились, а это неизбежно произошло бы. Я так счастлива сейчас!

Эннис, давай будем довольствоваться тем, что у нас есть. Поверь мне, так лучше для нас обоих.

Как всегда, с любовью, Дейзи — Т.Д.»

Я взяла следующее письмо.

«Эннис, дорогой мой!

Я просто таю от счастья!

Это правда! У меня будет ребенок. Я невероятно счастлива. Долли в ярости. Он думает о своем новом спектакле. Какой смысл давать мне главную роль, если уже через несколько месяцев я бучу скакать, как слон?Я сказала ему, что слоны не скачут, они вышагивают с гордым видом. Он закричал: «Ты не думаешь о том, как это скажется на твоей карьере? Не сомневаюсь, это Чарли Клеверхем. Или Робер Бушер? Да какое мне до всего этого дело, если я собираюсь выпустить новый спектакль!» За этим последовало обычное обращение к Богу. Этот Долли, над ним просто невозможно не смеяться.

Нет, ничто — да-да — ничто не может омрачить моего блаженства.

Всегда любящая тебя Д — Т.Д.»

Следующее письмо.

«Дорогой мой Эннис, все идет хорошо. Да, конечно, я сообщу тебе.

Я сделаю все так, как будет лучше для него (или для нее — мне все равно, я просто хочу, чтобы он был.) Чарли Клеверхем рассмешил меня. Он думает, что это его ребенок. Прости меня, Эннис, он всегда был таким моим добрым другом. Он мог бы дать своему ребенку все, абсолютно все. Чарли — очень хороший человек. Один из самых лучших, каких я только знала. Он честный и благородный, и, кроме того, очень богатый. Робер Бушер тоже такой, но он иностранец, и я предпочла бы Чарли. О, я опережаю события. Я просто подумала, а вдруг я внезапно умру. Ведь никогда не знаешь, что будет. Мне раньше никогда это не приходило в голову, но сейчас, когда нужно будет заботиться о ребенке, совсем другое дело.

Не могу думать ни о чем другом, кроме как о моем малыше.

Не волнуйся и, конечно же, ничего не присылай. Я отлично справлюсь сама. Я неплохо зарабатываю, и Чарли, разумеется, старается, чтобы у меня не было ни в нем недостатка.

Я молода, здорова и прекрасно себя чувствую. Я была у доктора, и он сказал, что через несколько месяцев я снова войду в форму и смогу опять танцевать.

Ах, Эннис, я просто не могу дождаться. Я уверена, все будет отлично.

С любовью, Т.Д.»

Следующее письмо, очевидно, было написано несколько позднее.

«Дорогой Эннис.

Она здесь. Она появилась на Рождество, поэтому я назвала ее Ноэль. Она очаровательная и абсолютно здоровенькая. Я люблю ее больше всего на свете. И никогда не оставлю. Долли бушует, говорит, что у него связаны руки. Он хочет занять меня в своем следующем спектакле, говорит уж не думаю ли я, что он может ждать целую вечность, пока я разыгрываю роль мамы? Я сказала, что мама — это лучшая роль, которую мне приходилось играть, и я собираюсь играть ее и дальше, на что он заявил, что я сентиментальная дура, и он не намерен дожидаться, когда мне надоест возиться с визжащей сопливкой. И тогда я рассердилась: «Не смей называть мою девочку визжащей сопливкой!» А он саркастически ответил: «Ах, конечно же, она будет совсем не такой, как все остальные визжащие сопливки. Она будет поющей и исполнит Травиату в годовалом возрасте». Милый Долли. Он не такой уж плохой. И я думаю, она ему нравится. Я не представляю, как можно ее не любить. Она уже, конечно, узнает меня. Марта делает вид, что малышка надоедает ей, но я видела, как она подходит к колыбели, когда думает, что я на нее не смотрю. На днях я слышала, как она говорила: «Наша проказница хочет к мамочке». Ты только представь себе: Марта! И наша проказница! Но ты не знаешь Марту. От нее меньше всего можно было ожидать, что она хотя бы взглянет на малышку. Какая от детей польза в театре?Но теперь Ноэль очаровала даже ее. А уж про служанок и говорить нечего, они на нее не нарадуются и спорят между собой, кто будет за ней ухаживать. Жизнь — это сплошное блаженство.

С любовью. Т.Д.»

И вот последнее письмо:

«Мой дорогой Эннис.

Все идет хорошо. С каждым днем она становится все очаровательнее. Это лучший рождественский подарок, который я когда-либо получала. Я говорила это тысячу раз и не устану повторять еще тысячу.

Эннис, ты должен простить меня за это. Я решила не разубеждать Чарли, что это его ребенок. Постарайся не слишком огорчаться. Так будет лучше. Мы обязаны подумать о ней. У нее должно быть все. Я бы не могла быть счастлива, думая, что я умру и оставлю ее ни с чем. Я не хочу, чтобы мой ребенок узнал нищету, в которой росла я. Я не хочу, чтобы она, как и я, попала в нелюбящие руки. Я знаю, ты бы любил ее, но ты не смог бы дать ей то, что она должна иметь. А Чарли сможет и сумеет это. Он даже поклялся мне. Он ее любит особенно, потому, что считает своей. Поверь мне, Эннис, так лучше. Он бы и так заботился о ней, если бы я попросила, но лучше иметь более тесное родство. Может быть, я не права. Но эти слова — права, не права — всегда были мне не совсем понятны. Я хочу, чтобы моему ребенку было лучше, и мне не важно, что кто-то назовет мой поступок неправильным. Для меня это правильно, и для нее — тоже, и только это имеет какое-то значение.

Ты, конечно, не мог не подумать о регистрации рождения и тому подобное. Сейчас действует новый закон, что нужно все это вписывать. Я не буду этого делать, Эннис. Я не буду записывать, что она внебрачный ребенок. Могут найтись люди, которые будут относиться к ней за это с презрением. Мне хорошо известно, каково это, из моего собственного опыта.

Я хочу сделать так, чтобы у нее было все, и самое лучшее. Что я бы могла сказать? Я не могла бы сказать правду, что ее отец — ты. Ведь ты не смог бы позаботиться о ней, Эннис. Во всяком случае так, как мне бы этого хотелось. Если в этом когда-нибудь возникнет необходимость, Чарли это сделает лучше. У нее будут няньки, , служанки и все прочее. Поэтому я говорю, что никаких заполнений документов, никаких записей не будет. Это мой ребенок, и я все сделаю по-своему, так, как считаю нужным.

Возможно, я ошибаюсь, но я думаю, лучше делать людям добро, любить их. А я никому так не желаю добра, как моему ребенку. Я считаю, любовь важнее, чем все эти правила морали. Я не буду пытаться сделать из нее святошу, я хочу, чтобы она шла по жизни смеясь, чтобы радовалась ей. А больше всего я хочу, чтобы она знала, что ее любят. Я знаю про меня бы сказали, что я настоящая грешница, но я считаю, что любовь — это самое прекрасное, что существует в жизни, любовь друг к другу и любовь к жизни тоже. Блюстители нравственности скажут, что это неправильно. Чтобы быть праведником, нужно быть несчастным. Но что-то подсказывает мне, что если ты любишь и делаешь добро, Господь зачтет это тебе в Судный день и посмотрит сквозь пальцы на все остальное.

Мой ребенок для меня самое главное, и я позабочусь о том, чтобы прежде всего она была счастлива, и мне не важно, что мне придется для этого сделать.»

Я как будто слышала ее голос. Это письмо так явственно напомнило мне о ней. Она так заботилась обо мне. И какая странная ирония судьбы в том, что из любви ко мне она разрушила мою жизнь.

По моим щекам текли слезы. Эти строчки так всколыхнули во мне воспоминания, что боль от моей утраты возобновилась с новой силой. Таково было воздействие этих писем. Но не только это. Они рассеяли мои сомнения, дав ответ на вопрос, из-за которого я приехала сюда.

Вернулась Мари-Кристин и застала меня сидящей в комнате с письмами в руках.

Она тихонько села, внимательно глядя на меня.

— Ноэль, — наконец произнесла она, — они расстроили тебя.

— Эти письма… — проговорила я. — Я как будто снова услышала ее голос. Здесь все. Нет никаких сомнений в том, что Эннис Мастерман мой отец.

— Значит, Родерик тебе не брат.

Я покачала головой.

Она подошла и обняла меня.

— Это же замечательно. Именно это мы и хотели узнать.

Я безучастно посмотрела на нее.

— Мари-Кристин, — медленно проговорила я. — Теперь это уже не имеет значения. Слишком поздно.

На следующий день я отправилась к Эннису Мастерману. Перед этим я сказала Мари-Кристин:

— Я поеду одна. Постарайся понять — он мой отец. Ты всегда была умницей, ты должна понять.

— Да, — сказала она. — Я понимаю.

Он ждал меня. Мы стояли и с некоторым смущением смотрели друг на друга.

Потом он сказал:

— Ты не представляешь, что это для меня значит.

— Да, и для меня тоже.

— Со дня твоего рождения я надеялся, что когда-нибудь увижу тебя.

— Это так странно, вдруг встретиться со своим отцом.

— Я, по крайней мере, знал о твоем существовании.

— А я ведь могла никогда не узнать о тебе. Это чистая случайность…

— Пойдем, — сказал он. — Я хочу поговорить о ней. Я хочу услышать от тебя о вашей жизни.

Мы сидели и разговаривали и, к моему удивлению, я чувствовала, что боль от ран, которые мне разбередили письма, как будто утихает. Я рассказала ему, как она помогла Лайзе Феннел, о ее внезапной смерти и о несчастьях, последовавших за этим. Рассказала о ее спектаклях, волнениях, успехах.

— Она была права, — сказал он. — Она должна была делать то, что делала… А я был бы ей в этом плохим помощником. Она рвалась к славе и добилась ее.

Наконец я заговорила о себе , рассказала ему о моей жизни в Леверсон Мейнор, о любви к Родерику и о том, что из этого вышло.

Он был глубоко потрясен.

— Дорогая моя девочка, какая трагедия! — воскликнул он — А ведь всего этого могло не быть. Ты могла выйти замуж и быть счастлива. И все из-за того, что она сделала. Ее сердце не выдержало бы такого удара. Больше всего на свете она хотела, чтобы ты была счастлива, чтобы имела все, о чем она сама могла когда-то только мечтать.

— Теперь уже слишком поздно. Он женился на другой — на этой Лайзе Феннел, о которой я рассказывала.

— Какие случаются превратности судьбы… Почему я не поехал тогда с ней в Лондон? Почему хотя бы не попытался достичь чего-то в жизни? Тогда я был бы с ней в Лондоне. И был бы там счастлив. Но я не мог этого сделать. Почему-то я не мог отсюда уехать. Я не верил в себя. Все время сомневался. Я был слабым, а она была сильной. Я был полон сомнений, а она — уверенности. Мы любили друг друга, но, как она сказала, были не пара. Меня страшили трудности, а она, танцуя, уверенно шла своим путем наперекор им.

Я рассказала ему о своей жизни во Франции, о Робере, его сестре, и о Жераре, который мог стать моим мужем.

— Бывали моменты, когда мне казалось, я могла бы устроить свою жизнь во Франции, но тут ко мне возвращались воспоминания о Родерике. Да, моя судьба была предрешена.

Он задумался.

— Ноэль, я дам тебе эти письма, — сказал он. — Тебе они понадобятся в качестве доказательства. Может быть, иногда ты будешь навещать меня.

— Да, — пообещала я.

— Я очень жалею, что ты не приехала сюда раньше, что мы не встретились с тобой до того, как стало слишком поздно.

— О, я тоже. Но этому не суждено было случиться.

— У нее бы разорвалось сердце, если бы она узнала, что сделала.

Только к вечеру я отправилась обратно в «Танцующие девы». Я все еще не могла прийти в себя. Я нашла своего отца и подтверждение своим сомнениям. У меня не было причин расставаться с человеком, которого я любила.