Принц-странник - Дочь обмана

— Да. Временами забываешь, а потом все опять обрушивается на тебя. Но бывают моменты, когда я почти счастлива.

— Вот и хорошо. Я знал, что это пойдет тебе на пользу. Сразу надо было сюда ехать.

— Вы очень добры ко мне, Робер. Я знаю, как вы любили мою маму, но это не означает, что вы должны распространить свое отношение и на меня.

— Ноэль, прошу тебя, не говори больше такой ерунды. А то я в самом деле рассержусь. А мне совсем не хочется на тебя сердиться. Давай лучше поговорим о Мари-Кристин. Как тебе удалось так ее изменить?

— По-моему, хорошим началом стало изучение языка.

— А теперь вы вместе целыми днями, ездите верхом и тому подобное.

— Ей доставляет удовольствие знакомить меня с жизнью здесь. А я рассказываю ей о своем детстве, — я замолчала, и он понимающе кивнул, как бы соглашаясь, что некоторые темы в моих рассказах следовало опустить. — Ей это очень интересно.

— Тогда, пожалуйста, не заговаривай со мной больше об отъезде.

— Робер, мне и самой не хочется уезжать.

— Это лучшее, что я мог от тебя услышать.

Так постепенно мною овладевало чувство успокоенности, с принятием решения можно было не спешить.

Я начинала приходить к выводу, что в характере Мари-Кристин не так-то просто разобраться. У нее часто менялось настроение, то она пребывала в прекрасном расположении духа, то вдруг впадала в меланхолию. Эта особенность ее характера очень заинтересовала меня. С первогх дня нашего знакомства я почувствовала, что существуем какая-то тайна, временами тревожившая ее. Однажды я спросила ее:

— Мари-Кристин, что у тебя на душе?

Она притворилась, будто не понимает. Так она поступала довольно часто, если я задавала вопрос, на который ей не очень хотелось отвечать. Вот и на этот раз она спросила:

— На душе? Что это значит?

— Это значит, тебя что-то тревожит?

— Меня тревожит? А, да. Мадемуазель Дюпон говорит, у меня уж-ж-жасно с математикой, — она на французский манер растянула это слово, чтобы оно звучало еще более устрашающе.

Я рассмеялась.

— Нет, я думаю, это что-то поважнее математики.

— Математика имеет первостепенное значение, говорит мадемуазель Дюпон.

— Я имею в виду другое, Мари-Кристин. Что-то беспокоит, печалит тебя… Что-то, о чем бы тебе хотелось рассказать?

— Меня ничего не беспокоит, — твердо заявила она. — А что касается всякой там глупой математики, мне на нее наплевать.

Но такой ответ меня не убедил. Я понимала ее. Разве у меня самой не было на сердце тайной печали, которую я бы не стала обсуждать с первым встречным.

Однажды она сказала:

— Я собираюсь взять вас с собой к моей тете Кандис.

Меня это удивило, потому что я никогда не слышала от Робера или Анжель этого имени.

— Она сестра мамы, — объяснила Мари-Кристин, когда мы после скачки пустили лошадей шагом.

— Она живет поблизости?

— Недалеко. Около получаса езды. Они с мамой близнецы.

— Она не очень часто бывает в Мезон Гриз, правда?

— Да, не часто. Анжель приглашала ее. И Робер тоже. По крайней мере, раньше приглашали. А теперь — нет. Она не хочет приходить к нам. Я думаю, потому что тогда все вспоминается снова, а она хочет забыть. Ну, в общем, она не приходит.

— Но ты часто с ней видишься?

— Не очень часто. Хотя бывает… иногда. Наверное, я слишком напоминаю тете Кандис мою маму, а она не любит этих воспоминаний.

— Ты раньше никогда не рассказывала мне о своей тете.

— Дело в том, что я не могу вам все рассказать… пока. Может быть, потом.

Мы свернули на незнакомую мне тропинку и оказались у ручья.

— Мельница уже недалеко отсюда, — сказала Мари-Кристин.

— Мельница?

— Мулен Карефур. Так называется дом. Он в самом деле расположен на перекрестке. Поэтому так и называется. Но мельницы там уже нет. Мой прадедушка был мельником.

— В этом не так-то просто разобраться. Пожалуй, тебе стоит объяснить мне поподробнее, куда мы едем, и кто эти люди.

— Я же вам сказала, что мы едем к моей тете Кандис. Она живет в Мулен Карефур, где когда-то была мельница у перекрестка.

— Это я уже поняла, но…

— Ну вот, мой прадедушка был мельником, но дедушка заработал кучу денег не то играя на бирже, не то еще что-то в этом роде и сказал, что никогда в жизни не будет мельником, закрыл мельницу и стал важным господином, но он испортил себе карьеру, женившись на безродной цыганке. У нее было две дочери — Кандис и Марианна. Марианна была самой красивой женщиной на свете. Он поехала в Париж и стала натурщицей. Потом она выщл замуж за моего папу, и родилась я… Когда мне было девять лет, она умерла. А тетя Кандис так и живет в Карефуре няней.

— С кем?

— С их старой нянькой. Они ее так и зовут с детства — Нуну. Она никогда бы не оставила Кандис. Ты ее тоже увидишь.

— А Кандис… она не вышла замуж?

— Нет. Она живет со старой Нуну. Я думаю, они никогда не смогут забыть Марианну.

— Но это странно, что они не бывают у вас в доме.

— В этом нет ничего странного. Ты сама в этом убедишься, когда их увидишь. Кандис не была у нас уже три года.

— Но не с тех пор, как умерла ее сестра.

— Да, верно. Поедем, я покажу тебе, где упала мама. Это несчастное место. Там однажды еще кого-то сбросила лошадь. И, главное, в том же месте. Оно называется coin du Diable. Ты знаешь, что это значит?

— Чертов угол. Но должна быть какая-то причина, почему там все падают.

— Говорят, это потому, что люди галопом мчатся по лугу и забывают, что дальше там перекресток — им приходится сразу останавливаться. Вот, смотри. Это здесь.

Она резко натянула поводья. Я сделала то же самое. Перед нами была поросшая травой лужайка. А у ручья, который мог быть притоком протекавшей неподалеку реки, пересекались две дороги и стоял дом. Рядом с ним возвышалась мельница, а за ней — амбары.

На воротах, от которых начиналась дорожка, ведущая к дому, виднелась надпись: «Мулен Карефур».

— Твоя тетя ждет нас? — спросила я.

— О, нет. Мы просто заедем ее проведать.

— Но, может быть, она не захочет меня видеть.

— Не волнуйся, захочет. А меня она всегда рада видеть. Нуну — тоже.

Мы спешились, привязали лошадей к столбу у ворот и пошли по заросшей травой дорожке.

Мари-Кристин взялась за дверной молоток и с громким стуком опустила его. В доме было тихо. Я почувствовала некоторое смущение. Нас не ждали. И почему это Мари-Кристин вдруг взбрело в голову поехать навещать свою тетю?

Я уже с облегчением подумала, что в доме никого нет, когда дверь приоткрылась, из-за нее выглянуло чье-то лицо. Это была седовласая женщина лет семидесяти.

— О, Нуну! — воскликнула Мари-Кристин. — Я заехала навестить вас. А это мадемуазель Тримастон, она приехала из Англии.

— Из Англии? — старуха бросила на меня подозрительный взгляд, а Мари-Кристин продолжала:

— Дедушка Робер был другом ее мамы. Она была знаменитой актрисой.

Дверь широко распахнулась, и мы с Мари-Кристин вошли в темную прихожую.

— Тетя Кандис дома? — спросила Мари-Кристин.

— Нет, она уехала.

— А когда вернется?

— Вот уж не могу тебе сказать.

— Ну, тогда мы поболтаем с тобой, Нуну. Как ты живешь?

— Ревматизм замучил. Давайте-ка поднимемся в мою комнату.

— Давайте. Может быть, тетя Кандис скоро придет.

Мы поднялись по лестнице, прошли по коридору и оказались перед дверью, которую открыла Нуну. Мы вошли, и Нуну жестом предложила нам сесть.

— Давненько ты не была у нас, Мари-Кристин, — сказала она. — Ты должна навещать нас почаще. Ты ведь знаешь, твоя тетя Кандис не любит ездить в Мезон Гриз.

— Если бы она хотела меня видеть, она бы приехала.

— Но она знает, что ты приедешь сюда, если захочешь видеть ее. Вам удобно, мадемуазель?

— Тримастон, — подсказала Мари-Кристин. Поблагодарив, я сказала, что мне очень удобно.

— Я показываю мадемуазель Тримастон наши места достопримечательности, знакомлю с людьми и все такое. Так что ты и тетя Кандис — часть нашей программы.

— Как вам здесь нравится, мадемуазель Тримастон?

— Я нахожу здесь все очень интересным.

— Да, издалека вы приехали, из Англии. А вот я не выезжала из этих мест с тех пор, как родились Марианн и Кандис. А это немалый срок.

— Нуну приехала сюда, когда они родились. Так ведь Нуну?

— Их мама умерла от родов и кому-то надо было заботиться о детях.

— Они тебе были как родные, правда, Нуну?

— Да, как родные.

Она сидела, глядя в пространство и, как представлялось мне, вспоминала то время, когда много лет назад она приехала сюда ухаживать за осиротевшими двойняшками.

Она заметила мой взгляд и почти извиняющимся тоном сказала:

— Когда нянчишь детей, к ним привязываешься. А я еще их отца нянчила. Он был смышленым, да… Он был мне как сын. Родная мать его так не любила. Он был толковый парень, умел зарабатывать хорошие деньги, такому, ясно, не на мельнице сидеть. И всегда заботился обо мне. Говорил, бывало, «Пока я жив, ты ни в чем не будешь нуждаться». А потом женился на этой цыганке. Подумать только, чтобы он, умный парень… и сотворил такое! Ну, а потом остался с двумя малышками на руках. Она была не создана, чтобы рожать детей. У одних это получается, у других — нет. И он сказал мне: «Нуну, приезжай». Я и приехала.

Я сказала:

— Думаю, вы и сами этого хотели.

Мари-Кристин довольно улыбалась. Я заметила, ей нравилось, какое направление приняла наша беседа. Она с гордостью поглядывала на меня, вероятно, потому, что Нуну нашла в моем лице сочувствующего слушателя.

— И вот, все осталось на мне, — продолжала та. — Они стали моими девочками. Марианна, та с малолетства была красавицей. Такая уж уродилась. Я себе говорила: «Хлебнем мы с ней лиха». Как чуть подросла, парни косяками стали за ней ходить. Если бы вы ее увидели, сами бы поняли, почему. Мадемуазель Кандис тоже неплоха, но Марианне и в подметки не годится. А потом, вот… такая смерть.

Она замолчала, и я увидела как слезы текут по ее щекам.

— И как это вы меня так разговорили? Не хотите ли стаканчик вина? — спросила она. — Мари-Кристин, ты знаешь, где я его держу. Налей мадемуазель стаканчик. Не знаю, тебе стоит ли давать. Разве что разбавить водой.

— Я не хочу разбавленного, Нуну. Я буду пить его так, как есть, — с достоинством сказала Мари-Кристин.

Она налила вина в стаканы и раздала нам, не забыв себя.

Нуну, торжественно подняв свой стакан, сказала:

— Добро пожаловать во Францию, мадемуазель!

— Благодарю вас.

— Надеюсь, вы еще зайдете к нам, — она вытерла платком глаза, в которых все еще стояли слезы. — Уж простите старуху, — продолжала она. — Со мной иногда бывает. Это так тяжко, терять тех, кто тебе дорог.

— Я знаю, — сказала я.

— И забываешь, что это только твое горе. Я ведь в ней души не чаяла. Такая была красавица. И чтобы вот так ее не стало. Иногда думаю, это выше моих сил.

— Я понимаю вас, — сказала я.

— А теперь расскажите мне о себе.

— Сейчас я гощу здесь, в Мезон Гриз.

— Мари-Кристин говорит, мсье Бушер был в большой дружбе с вашей мамой.

— Да, — вмешалась в разговор Мари-Кристин, — и когда ее мама умерла, мадемуазель Тримастон приехала к нам. Чтобы не оставаться там, где это случилось. Она еще не решила, что будет дальше делать.

— Надеюсь, у вас все будет хорошо, дорогая моя. Нравится вам это вино? У нас во Франции лучшие в мире вина.

Нуну явно жалела, что дала волю своим чувствам, и теперь старалась перевести разговор в более привычное русло. Мы еще немного поговорили о местных традициях и об отличиях французского образа жизни от английского. В разгар этой беседы вернулась Кандис.

Мы услышали, как она вошла, и Мари-Кристин встала со своего места.

— Тетя Кандис, тетя Кандис! Я здесь с Нуну. Я приехала с мадемуазель Тримастон.

Кандис вошла в комнату. Она была высока, стройна и довольно привлекательна. Отдаленно она напоминала виденный мною портрет ее сестры Марианны. Цвет ее волос и глаз был таким же, что и у девушки на портрете, но несколько приглушенным, глаза смотрели серьезно и, главное, совершенно отсутствовало выражение дерзкого вызова, делавшее столь неотразимой ее сестру. Она казалась бледной копией Марианны.

Будучи, как видно, очень сдержанной в проявлении чувств, она почти не выразила удивления по поводу приезда Мари-Кристин с неожиданным гостем.

Меня представили.

— Я слышала, что вы живете в Мезон Гриз. В деревне не бывает тайн, все на глазах. Вижу, Мари-Кристин взяла над вами шефство.

— Мы большие друзья, — объявила Мари-Кристин. — Я учу мадемуазель Тримастон французскому языку, а она меня — английскому.

— По-моему, вы это прекрасно придумали. Полагаю, вы познакомились с мсье Бушером еще в Лондоне?

— Да, он был другом моей мамы.

— Ее мама была знаменитая актриса, — пояснила Мари-Кристин.

— Я слышала об этом, — сказала Кандис. — Ну, как вам нравится Франция? Наверное, здесь многое по-другому.

— Да, пожалуй. Но как раз это и привлекает.

— И сам Мезон Гриз очень интересен, не правда ли?

— Исключительно.

— Вы уже успели побывать в Париже?

— Пока нет.

— Вы, конечно, съездите туда.

— Надеюсь, вскоре… Мы уже об этом говорили. Сделаем некоторые покупки… И еще, мне бы хотелось увидеть студию отца Мари-Кристин.

Ее лицо на мгновение как бы окаменело. У меня сразу же промелькнула догадка: «Она испытывает к нему сильное чувство и даже при одном упоминании о нем не может этого скрыть».

— Париж — очень интересный город, — сказала она.

— Я с нетерпением жду этой поездки.

— Вы собираетесь долго пробыть во Франции?

— Она еще долго поживет у нас, — ответила за меня Мари-Кристин. — Дедушка Робер говорит, она должна считать Мезон Гриз своим домом.

— Я еще окончательно не решила, — сказала я.

— Потому что ее мама, эта знаменитая актриса, умерла, — опять вставила Мари-Кристин.

— Простите, — сказала Кандис. — Смерть, это всегда ужасно.

Я подумала: всех в этом доме преследуют воспоминания о Марианне. Кандис переживает ее гибель не меньше, чем Нуну.

Кандис сказала уже совсем другим тоном:

— Этот дом в старину был мельницей. Я должна вам показать его, пока вы здесь. Но уже после дедушки он стал обычным жилым домом. Хотя кое-что от старых времен еще осталось.

— Я бы с удовольствием посмотрела.

— Тогда пойдемте прямо сейчас. Мы еще зайдем к тебе, Нуну.

Нуну кивнула, и мы вышли.

— Всю мою жизнь я живу здесь, — сказала Кандис. — К таким домам как-то особенно привыкаешь. Конечно, при мне мельница уже не работала.

Она провела меня по дому. Он был удобный и уютный, хотя маленький, но таким, вероятно, показался бы мне любой другой дом после Мезон Гриз.

— На верхнем этаже живет прислуга: муж и жена Грильон. На них вся работа по хозяйству. Жан ухаживает за садом, заботится о лошади и коляске и делает многое другое — он просто незаменимый работник. Луиза готовит и убирает в доме. Нас ведь только двое, поэтому больше слуг нам не нужно. Нуну раньше тоже много занималась хозяйством, но сейчас заметно стареет. Боюсь, ей не дают покоя мысли о прошлом. Надеюсь, она не слишком утомила вас своими воспоминаниями?

— Она рассказывала мадемуазель Тримастон о моей маме, — сказала Мари-Кристин.

Я заметила выражение легкой посады, промелькнувшее на лице Кандис.

— О, да, — сказала она. — Это у нее навязчивая мысль. Она до сих пор не оправилась от смерти моей сестры — то и дело заговаривает об этом. Даже с людьми, которым это, может быть, совсем не интересно. Внезапная смерть, это такой удар.

— Мне это хорошо известно, — сказала я. — Моя мама скоропостижно умерла совсем молодой.

— Тогда вам будет нетрудно понять и простить бедную Нуну. Вот это была наша комната — детская. Нуну сама здесь наводит порядок. Это ее владения. Я думаю, она сидит здесь и вспоминает разные случаи из прошлого. Не знаю, на пользу ли это ей или во вред.

— Я думаю, она получает от этого своего рода утешение. Так иногда бывает.

Я увидела в комнате две маленькие кроватки, туалетный столик, окно, выходящее на ручей и мельницу.

— Очень живописно, — заметила я.

Она повела меня к выходу, и мы прошли через сад к ручью.

— Детьми мы часто играли на мельнице, — сказала Кандис. — Нуну это приводило в ужас. Она всегда боялась, что с нами что-нибудь случится.

Мы вернулись обратно в дом. Нуну ждала нас в гостиной. Я поблагодарила их обеих за гостеприимство и сказала, что очень приятно провела у них время.

— Вы непременно должны навестить нас еще раз, — сказала Кандис.

Мари-Кристин довольно улыбалась. Мы сели на лошадей и поехали назад.

— Ну вот! Теперь ты познакомилась с тетей Кандис и Нуну.

— Мне было очень интересно. Они обе были так любезны.

— Почему бы им не быть любезными?

— Не всегда нежданным гостям бывают рады.

— Тетя Кандис — сестра моей мамы, я ее племянница, Нуну была им нянькой. А это значит, они всегда должны быть мне рады.

— Но она, по-моему, не горит желанием видеться с семьей, с которой породнилась ее сестра, а ты — член этой семьи.

— Это потому, что она винит моего отца в смерти мамы.

— Винит твоего отца! Я считала, что это была чистая случайность — падение с лошади.

— Все равно, она считает, что это его вина. Я точно знаю. Поэтому она не бывает в Мезон Гриз.

— Кто тебе это сказал?

— Никто. Я сама знаю.

— У тебя живое воображение, Мари-Кристин.

— Ты меня разочаровала. Ты говоришь точно, как эта старуха Дюпон.

— Скажи мне, — начала было я, но Мари-Кристин упрямо насупилась и поскакала вперед. Так мы и вернулись в Мезон Гриз.

Это был необычный и интересный день.

Я упомянула об этой поездке Анжель. Она была изумлена.

— Мари-Кристин возила вас туда! Никогда не знаешь чего от нее ждать! Мы почти не общаемся с Кандис. Причем, по ее вине. Она, мне кажется, не очень хочет с нами встречаться. Возможно, все эти воспоминания слишком болезненны. Мы никогда не поддерживали тесных отношений. Хотя, живя здесь, Марианна постоянно ездила на мельницу к своей сестре и старой няне.

— Наверное, ее смерть была для них ужасным ударом.

— Вы видели их няню, не так ли? Она любила девочек до безумия. Думаю, эта смерть больше всего потрясла ее. Одна из наших служанок — приятельница Луизы Грильон, и через нее до нас доходят разные сплетни. Эта старуха нянька особенно души не чаяла в Марианне. И после ее смерти стала немного странной. Жерар совершил большую глупость, женившись на этой девушке. Это было не то, что мы называем manage de convenance. Мы все были огорчены, но он был совершенно ослеплен любовью! Натурщица! Правда, многие считали ее очень привлекательной.

— Если судить по тому портрету, такой она и была.

— Ее писали многие художники. Как только увидят ее, сразу у них появляется желание написать ее портрет. Так что ее портреты можно встретить в разных галереях. Самый известный из них написан одним норвежцем, а может быть, шведом… Одним словом, скандинавом. Его имя Ларе Петерсон. Бедный Жерар! Думаю, это немного выбило его из колеи. Естественно, он считал, что его портрет Марианны будет лучшим.

— Наверное, она была удивительной женщиной, раз вызывала к себе такой интерес.

— Ее считали необыкновенно красивой.

— Должно быть, вы хорошо ее знали.

— Нет, не могу сказать. Они с Жераром большей частью жили в Париже.

— А Мари-Кристин жила здесь?

— Да. Здесь лучше для ребенка. Все это время она оставалась на моем попечении. Нельзя сказать, чтобы Марианна бьша хорошей матерью. То чересчур любящая, а то и не вспоминает о ребенке.

— Понимаю.

— С самого начала все шло не так, как хотелось бы. Даже когда Марианна жила здесь, она чаще бывала на мельнице, чем в этом доме. Она была очень дружна с сестрой и, конечно же, няня поощряла ее поездки к ним, — Анжель пожала плечами. — А теперь все кончилось.

— Ну, а ваш сын, он большую часть времени проводил в Париже?

— Да, так было всегда. Для него искусство — это все. Я давно это поняла. Мы жалели, что он рос не таким как все. Он бы мог тоже заниматься банковским делом, как Робер, или юриспруденцией вместе со своим отцом. Кроме того, есть же еще и имение — хотя и небольшое, но оно тоже требует времени. Но он с детства понял, что его влечет живопись. Пожалуй, Мари-Кристин не следовало брать вас с собой туда вот так, без предупреждения.

— Я думаю, эта идея пришла к ней внезапно.

— Как и большинство идей Мари-Кристин.

— Они обе были очень любезны и пригласили нас приезжать еще.

Анжель опять знакомым движением пожала плечами, и я подумала, что если она и недовольна моим знакомством, то лишь самую малость.

Через два дня она предложила съездить, наконец, в Париж.

— У Робера есть небольшой домик на Рю де Мерле, — сказала она мне. — Там живет консьерж и его жена — они занимают подвал. Они сторожат дом, когда Робер подолгу отсутствует, и заботятся о нем, когда он приезжает.

Я с воодушевлением восприняла эту новость и немедленно пошла готовиться к поездке.

Портрет

Париж — город парков и мостов, темных аллей и широких бульваров, город, чья бурная история живет в его старинных домах и памятниках, очаровал меня.

Мне хотелось посмотреть все, и Робер с Анжель с гордостью и удовольствием стали моими гидами.

Меня ошеломило величие собора Нотр Дам. От него так и веяло стариной. Робер рассказывал, какая это была трагедия, когда во время революции толпа пыталась разрушить его.

— К счастью, Наполеон пришел к власти как раз вовремя, чтобы спасти его от разорения и разрушения, — удовлетворенно добавил он. — Но еще и Луи Филипп до того, как он отрекся лет двадцать назад, много сделал для возрождения былого великолепия.

Я могла оставаться там часами, окунаясь в атмосферу прошлого, слушая про святого Дениза, первого епископа этого собора, ставшего покровителем Франции, или Питера Абеляра и его любовь к Элоизе.

Мы много ходили пешком. Чтобы увидеть Париж, нужно ходить пешком. Мы побывали в Лувре, отдыхали в садах Тюильри, часами просиживали в Ле Галле, прошли по мосту Pont Neuf, самому старому из парижских мостов. Украшения его парапетов вызывали во мне сложное чувство восторга и отвращения. Я никогда не смогу забыть эти гротескные маски.

Робер с большим интересом говорил о работе Гусмана, который за последние несколько лет изменил лицо Парижа. Эта работа была необходима после вандализма, допущенного во время революции. Робер явно гордился своим городом и получал огромное удовольствие, показывая его мне. Я заметила, как ему приятно мое восхищение, которое, к тому же, было вполне искренним. Большие города всегда манили меня. Возможно, это объяснялось тем, что я сама родилась и выросла в одном из крупнейших городов мира. Я любила Лондон, но мое желание вернуться туда наталкивалось на боязнь вновь встретиться с горькими воспоминаниями. А Парижем я могла наслаждаться без всяких опасений, от Монмартра до Рю де Риволи, от Монпарнаса до Латинского квартала. Все вызывало во мне восторг.

Я возвращалась домой ничуть не уставшей.

— Ты просто неутомима, — говорил Робер.

— Это потому что все увиденное наполняет меня энергией.

— Я знала, что тебя нужно свозить в Париж, — заметила Анжель. — Давно надо было это сделать.

Большую часть времени Мари-Кристин проводила со мной. В ней начал пробуждаться новый интерес к городу.

— Мне здесь почти все уже знакомо, но с тобой — это все равно, что видеть в первый раз.

Настал день, когда мы собрались пойти к Жерару.

Как я и ожидала, он жил в Латинском квартале. Весь день перед этим я находилась в напряженном ожидании. Я давно надеялась, что мы, наконец, отправимся к нему, и недоумевала, почему наш визит вот уже дважды откладывался.

Мы должны были прибыть туда к трем часам.

Я заметила, что и Робер, и Анжель немного нервничают. Мари-Кристин тоже была не такая, как обычно. Она держать несколько отчужденно. Я не могла понять, почему. Перспектива увидеться с Жераром так действует на них.

Мы прошли по бульвару Сен-Жермен мимо церкви тем же названием. Я знала, что она была построена здесь в тринадцатом веке рядом с Бенедиктинским аббатством.

Студия находилась на верхнем этаже высокого здания. Нам пришлось подниматься туда по бесконечным ступенькам. Преодолев последний лестничный пролет, мы остановились перед дверью с табличкой «Жерар де Каррон».

Робер постучал, дверь открыл мужчина. Оказалось, это и был сам Жерар. Я сразу узнала его по портрету, виденному в галерее.

Он воскликнул:

— Ma mere, mon oncle et ma fille! — Улыбаясь он повернулся ко мне и перешел на английский: — А вы, как я понимаю, мадемуазель Тримастон. Добро пожаловать в мою студию.

Он провел нас в большую комнату с огромными окнами. Кроме того, свет еще падал через застекленную часть скошенной крыши. В комнате стояла кушетка, по всей видимости, ночью служившая кроватью, несколько стульев, стол, заваленный множеством кистей и тюбиков с краской, два мольберта и несколько холстов на подрамниках, прислоненных к стене. Словом, это была типичная комната художника. Застекленная дверь вела на балкон, с которого открывался поистине захватывающий вид Парижа.

— Как хорошо, что вы пришли, — сказал Жерар.

— Мы давно собирались заглянуть к тебе, — сказала Анжель, — но, думали, ты занят. Как ты живешь, Жерар?

— У меня все отлично. А тебя даже и спрашивать незачем, твой сияющий вид говорит сам за себя. Как поживает моя дочь?

— Учу английский, — сказала Мари-Кристин. — И уже могу прекрасно говорить.

— Это замечательно.

— Ноэль — мадемуазель Тримастон — учит меня. А я учу ее французскому. У нас обеих большие успехи.

— Это и вправду хорошая новость, — сказал он. — Благодарю вас, мадемуазель Тримастон, за ваши педагогические усилия.

— У нас взаимовыгодное сотрудничество, — улыбнулась я.

— Теперь я и сам могу заметить, что вы тоже делаете большие успехи. Ваш французский звучит очаровательно.

— С характерным английским акцентом, — сказала я.

— Но в этом-то и заключается очарование. А теперь, дорогие мои родственники, не выпить ли нам по чашечке кофе.

— Я сейчас пойду, приготовлю, — сказала Анжель.

— Дорогая мама, я не так уж беспомощен, как ты себе это представляешь. Но, пожалуй, действительно, мне не совсем удобно оставлять гостей. Поэтому, если ты будешь так любезна…

Анжель вышла из комнаты и направилась, как я понимаю, на кухню. Роберу и мне предложили стулья, в то время как Мари-Кристин устроилась на кушетке.

— Это настоящая студия художника, — сказала мне Мари-Кристин. — Таких в Париже много.

— Не много, chere enfant, — сказал Жерар. — Правильнее будет сказать, несколько. Мне приятно думать, что эта студия — мое очень удачное приобретение, — он повернулся ко мне, — она в самом деле просто идеальна. Прекрасное освещение. И, кроме того, один только вид отсюда уже вдохновляет. Вам так не кажется, мадемуазель Тримастон?

— Несомненно, — подтвердила я.

— Можно без труда окинуть взглядом весь Париж. Могу вас заверить, в городе не мало художников, которые отдали бы все, что угодно, за такую студию.

— В этом доме живут и другие художники, — сообщила мне Мари-Кристин.

— Художников здесь великое множество, — сказал Жерар. — Ведь это Латинский квартал, а Париж, как вы знаете, центр искусств. Именно сюда съезжаются художники. И днем и ночью они сидят в кафе, рассуждают о шедеврах, которые собираются создать, и всегда только собираются.

— Но когда-нибудь они заговорят о шедеврах, которые ими уже созданы, — сказала я.

— Тогда они уже будут слишком важными птицами чтобы жить здесь и посещать подобные кафе. Они найдут себе для бесед другое место.

— Жерар, здесь не хватает чашек, — крикнула из кухни Анжель.

Улыбнувшись, он проговорил:

— Надеюсь, вы извините меня, — и ушел в кухню. До меня доносились их голоса.

— Дорогая мама, ты всегда думаешь, что я тут умираю от голода.

— Этого цыпленка тебе на какое-то время хватит. Он готовый, его можно есть, и еще я принесла торт, подадим его с кофе.

— Маман, ты меня балуешь.

— Ты ведь знаешь, я всегда беспокоюсь о тебе, думаю, как ты здесь живешь. Почему ты не хочешь переехать домой? Ты бы мог работать в Северной башне.

— Нет, там совсем не то. Здесь я в своей компании. В мире есть только одно место, где может жить пробивающий себе дорогу художник, и это место — Париж. Все готово? Я понесу поднос. А ты неси этот роскошный торт.

Сдвинув в сторону тюбики и кисти, он поставил на стол поднос. Анжель нарезала торт и передала блюдо по кругу.

Жерар сказал мне:

— Мама убеждена, что я здесь на грани голодной смерти. На самом деле я прекрасно питаюсь.

— Одной только живописью сыт не будешь, — сказала Анжель.

— Увы, это правда. И думаю, все присутствующие с тобой согласятся. Расскажите, как вы проводите время в Париже?

Мы рассказали, какие достопримечательности успели посмотреть.

— Ноэль все воспринимает с таким восторгом, — сказал робер. — Показывать ей город — одно удовольствие.

— Это было замечательно, — сказала я.

— Торт восхитительный, — вставила Мари-Кристин.

— Раньше вы жили в Лондоне? — спросил Жерар, обращаясь ко мне. — У нас есть один англичанин в нашей обшине. Вы понимаете, мы живем как бы общиной. Все друг друга знают. Встречаемся в кафе или у кого-нибудь на квартире. Так мы общаемся каждый вечер.

— И беседуете о замечательных картинах, которые вы собираетесь написать, — сказала Мари-Кристин.