24. Бассейн для птичек

— Он мой отец, Чоу?

Пленка продолжала бесшумно крутиться:

— Понимаю.

Мне показалось, что у нее перехватило горло, и она замолчала, не в силах вымолвить ни слова. Затем она все же решилась.

— Он говорил обо мне?

Определенным образом, хотя не произнес ни слова. Но от него шли биотоки, полные любви.

— Когда я упомянул ваше имя, Сайако-сан, он был очень тронут.

— Тронут?

— Он дал понять, что испытывает к вам большую любовь.

Снова молчание, которое на этот раз затянулось. Я ждал. Она подслушала, как я говорил с Джонни Ченом, планируя встречу с ее отцом.

— Он сказал, что любит меня?

— Да.

Если одинокая его слеза не была признанием в любви, о чем еще она могла говорить?

— Я хотела бы знать, — после паузы начала она, и я уже знал о чем пойдет речь, — как он сейчас?

Последние слова прояснили мне кое-что. Она не видела его с тех пор, как ужасный удар изуродовал его… и как он сейчас выглядит? До нее доходили только слухи.

— Он может быть только таким, каким вы запомнили его.

— Люди говорят… — и она снова запнулась, но наступившая тишина не была равнозначна ее молчанию.

— Он очень силен, Сайако. Каждый день он занимается шотоканом. И он слушает голоса, приходящие к нему по радио. Он не ощущает одиночества.

— Так, — произнесла она после долгой паузы. Самое худшее осталось позади. — Вы просили его передать вам частоту волны, на которой можно слушать Шоду?

— Да, и он передал ее мне.

— Я очень рада. Я не могла сообщить ее вам, потому что не имела к ней отношения. Этим занимался мой брат. Но затем его… — Она молчала три секунды, четыре, — …затем она нашла его и казнила.

Боже милостивый, под какой звездой она родилась?

Я ничего не сказал.

— Он передал частоту моему отцу. Он слушает Шоду?

— Да.

— Он ненавидит ее.

— Да.

— Я тоже ее ненавижу.

— Естественно.

Вот тогда она мне и сказала, что Шода приземлилась в Сингапуре.

— Для чего она прибыла сюда, Сайако-сан?

— Она в жутком гневе из-за вас. Сердится на Кишнара. Так что вы должны быть очень осторожны, мистер Джордан. И если возможно, вам лучше бы покинуть Сингапур.

— Может быть. Но первым делом я хотел бы встретиться с вами.

— Это невозможно. Слишком опасно.

Я не настаивал, потому что, если бы она согласилась на рандеву, его пришлось бы готовить с такими мерами предосторожности, что игра не стоила свеч. Я не знал, была ли в курсе ударная команда, что она поддерживает контакт со мной, но, если они проследят ее на пути в эту клинику, и с укрытием будет покончено, и со мной — финиш.

— Каким образом вы научились ставить “клопы”, Сайако-сан?

— Я работала на заводе, на сборочном конвейере. Фирмы “Саньйо”.

— Понятно. А почему вы поставили подслушку и Джонни Чену?

Пауза, а затем:

— Кто-то мне сказал, что он часто летает в ту деревню. Рядом с которой мой отец. Может быть, я надеялась что-то узнать об отце.

— Чен мог бы доставить вас туда, если бы вы его очень попросили.

— Да, но друзья моего отца сказали, что он не хочет видеться со мной, разве что я могла бы случайно, без предупреждения встретиться с ним в деревне. Он…

— Вы хотите сказать, ваш отец не хочет, чтобы вы видели его?

Секунду она обдумала мои слова.

— Да.

Я попытался представить, что больнее всего может разрывать ее сердце: невозможность увидеть отца или его сегодняшнее обличье.

— Сайако-сан, вы знаете, где в городе останавливается Марико Шода?

— Да. У нее тут дом на Сайбу-стрит. Я спросил номер дома и запомнил его.

— Мы будем поддерживать связь, — сказал я.

— Связь?

— Мы ещё поговорим по телефону.

— Да. Но теперь вы должны покинуть Сингапур, мистер Джордан. Кишнар — это не игрушка.

— Спасибо за предупреждение. Я еще позвоню вам, Сайако-сан.

Тиканье будильничка.

Я обливался потом; стояла полночь, и вентилятор под потолком лениво перемешивал жаркий воздух.

Я мог выставить часы за дверь или выкинуть их за окно, избавив себя от их нудного тиканья, но что это даст — только докажет, что мои нервы все еще не в порядке, а в ближайшие двадцать четыре часа им придется иметь депо и не с таким раздражителем, как дешевый будильник.

“У вас ровно двадцать четыре часа. Мне нужна его голова, понятно?” — Шода.

Вот сука!

Вы знаете, для чего она явилась сюда в Сингапур? За моей дурацкой головой, понятно?

Наглость этой сучки не имеет пределов! Я решил, что мне надо как следует обдумать положение дел. Но в полночь, в тишине уединения в этой маленькой комнатке нервы у меня окончательно расшалились, ибо я никак не мог решить, побуждает ли меня к действиям только ярость или доводы здравого смысла. Выложи я все карты Пеппериджу, не сомневаюсь, он тут же поставил бы на мне крест и вышел бы из игры. А это не самый лучший образ действий со стороны тайного агента, который к тому же находится в опасной зоне, за красной чертой — плюнуть на все предупреждения того, кто его направляет, и сделать то, что ему категорически запрещено. Но именно это мне и предстояло; мысли трепали нервы и лишали сил, которые еще понадобятся мне.

Знает ли она, Шода, какие у меня контакты, какие связи; догадывается ли она, что, стоило ей приземлиться в Сингапуре, и я уже предупрежден? Возможно. Может быть, именно для этого она здесь — навестить меня во тьме ночи дьяволицей скользнуть ко мае овладеть мною вспрыснув свой яд мае в вены когда я лежу тут замерзая в духоте палаты с сухим ртом и ледяными руками прерывисто дыша словно чувствуя как она приближается ко мае и понимая что каждый вдох может быть последним ее голова поворачивается на стройной шее и она смотрит на меня остановившись в нескольких ярдах в гулкой тишине храма и я не в силах оторваться от глаз этого ангела смерти от лучистых непроглядно-темных глаз создания которому предназначено стать моим палачом чашку чая да не хотите ли чашку ароматного чая?

— Что?

— Я принесла вам чай.

Большое спасибо, да, чай утром — просто прекрасно, тут великолепно заботятся о тебе — и зашивают исполосованную плоть, когда ты режешь себе вены, и приносят по утрам чашку ароматного чая.

Господи!

Теперь я могу совсем по-иному взглянуть на положение дел, ну, конечно, я обрел уверенность; это не ошибка, нет, отнюдь не ошибка — сделать то, что я решил; так и надо поступить, прежде чем я выйду на цель. Первым делом — принять душ, а то от меня несет, как от хорька, побриться, медленно и вдумчиво; на правой скуле лишь одна крохотная капелька крови, потому что я чуть-чуть изменил наклон бритвы, и больше крови не будет вплоть до того дня, как я примусь за дело… впрочем, успокойся.

В 8.17 я оставил палату и переговорил с дежурной сестричкой на посту в блоке “Б” — Джасмин, Джасмин Ли, которая с профессиональной сноровкой оценивает, в каком состоянии ваша голова, прежде чем сказать “да — к полудню польет дождь”, она улыбается, не переставая внимательно приглядываться к вам, потому что позже ее могут спросить, как, по ее мнению, выглядел пациент, не было ли у него признаков депрессии и так далее.

Пепперидж забеспокоится, если в течение следующего часа позвонит мне сюда и ему скажут, что не могут меня найти, но в конечном итоге Джасмин заверит его, что в 8,17 я был в блоке “Б” и состояние у меня было совершенно нормальное.

В течение дня двери не запирались, только после отбоя; воспользовавшись выходом рядом с кухней, я оказался на улице, и убежище осталось у меня за спиной.

— Британский Верховный Комиссариат.

Езды тут двадцать минут, и на полпути я заново обдумал ситуацию, проверяя ее уже с логической точки зрения. Улица была абсолютно пустынной, когда я оставил клинику, и я все еще мог попросить водителя развернуться и доставить меня на то место, где я сел в машину — у меня было ощущение, что я начал травить, спускаясь в бездну на страховочном конце, и нервы у меня были на пределе из-за понимания того, что, очутившись рядом с Верховным Комиссариатом, я выпущу из рук страховочный конец. Но все это было игрой расшалившихся нервов, и я спокойно сидел себе, наблюдая за улицей и прохожими.

8.45, машина завернула за утоп и остановилась, я вылез, расплатился с водителем, сунув ему деньги в окошко, повернулся, пересек мостовую и вошел в здание; один из них, да, как минимум, один из них “засветился” на другой стороне улицы, и я почта услышал треск, с которым лопнул страховочный конец.

Подойдя к конторке в парадном холле, я не нашел ничего лучшего, как спросить, нет ли расписания авиарейсов: девушка вытащила его из ящичка и вручила мне; работает она тут недавно, и я видел, как, склонив изящную головку, она продолжала полировать ногти, пока я листал расписание. Мне хватило пару минут, и я вернул справочник.

Ожидая такси, я насчитал не меньше пяти из них, три женщины в европейских платьях, двое мужчин, один из которых блондин, но не Гантер: тот был у “Красной Орхидеи”. Мае это не нравится.

Словно прыгаешь в ледяную воду; знаешь, что делать, но пока бессилен.

Мать твою, ау и раскую же я. Да нет, ничего, во всяком случае, не днем. А как насчет вечера? Господи Иисусе, тебе же… Да заткнись же, черт бы тебя побрал. Конечно, у меня были весомые основания предполагать, что пойти на такой шаг меня заставило именно ее воздействие, которое настойчиво подталкивало меня к краю обрыва. Буду могут влиять на мозг человека, на его поступки. Но невозможно было понять, что ждет меня в ближайшем будущем, в перспективе: да, вполне возможно, я находился под ее влиянием, и в то же время существовала определенная возможность, что сегодня вечером наступит заключительная стадия, моей миссии, я доберусь до цели и уничтожу ее. Но это было легче сказать, чем сделать: я знал, как претворить в жизнь то, на что я питал надежды, но удача мне никак не светила, разве что кто-то у меня за спиной поскользнется на сырой траве и потеряет равновесие.

Забудь об удаче и сконцентрируй внимание лишь на высочайших требованиях, которые предъявляет уровень твоего мастерства.

Когда такси остановилось на углу, мимо скользнула синяя “Тойота”, — которая сразу же набрала скорость. Я вернулся в клинику через боковую дверь, не встретив по пути в палату, — никого из знакомых, разве что попались две китаяночки в белых халатах и женщина, которая шла, касаясь рукой стенки, а ее поддерживал мужчина с ее сумочкой под мышкой.

Я набрал номер, который дал мне Пепперидж, но ответил мне кто-то другой;, мы обменялись паролями, и я сказал:

— Скажите ему, что у меня нет пока абсолютной уверенности, но, возможно, вокруг поставят наблюдение. Скажите ему, чтобы он держался в стороне.

— Вы хотите, чтобы мы предприняли какие-то действия? — Тихий спокойный голос, без тени удивления.

— Нет. Просто хочу, чтобы вы были на месте.

Все. Я отключился.

Теперь начинается ожидание.

— Я убила его, — сказала она.

— Понимаю.

Они ошиблись: днем дождя не было, газон, где мы сидели, потерял от жары ту яркость красок, которая бросилась нам в глаза прошлым вечером, когда мы беседовали с доктором Израэлем. Если небо так и не разразится дождем, трава к вечеру совершенно высохнет и не будет скользить под ногами.

— Мае удалось спастись, — предположила Тельма как-ее-там, не разобрал ее фамилии, — но меня на полгода определили сюда для лечения. — Женщина она не крупная и на вид не агрессивная; заметно оживилась, когда я согласился ее выслушать. Около тридцати так лет.

— Почему? — спросил я ее.

— Я же вам сказала — за то, что убила его.

Газон занимал площадь в сто двадцать квадратных футов; я измерил его шагами. В центре его размещался маленький бассейн, в котором могли купаться птицы; дно чуть скошено. Пустая ваза на бортике была неподъемна, если вы пытались сдвинуть ее с места; скорее всего, как я прикинул, она была прикручена болтами.

— Вы говорили мне, что он избивал вас семь лет.

— Совершенно верно.

— Был жесток и пил каждый вечер.

— Да. — У нее был самый обыденный тон, словно она говорила о скучноватой пьесе, которую ей довелось видеть.

— И поэтому вы застрелили его.

— Именно так.

Как меня предупредила одна из медсестричек-индусок, у нее потребность выговориться, если вы согласны ее выслушать.

— Ради Бога, Тельма, как называется ваше заболевание?

— Они называют его патологической потерей самоконтроля. Только что пробило пять; через пару часов стемнеет и тьма навалится неожиданно. Здесь я совсем забыл о неторопливых английских сумерках.

— Патологическое дерьмо, — сказал я, — извините за мой ужасный французский. Вы не могли контролировать себя семь лет, не так ли? И наконец вы сорвались?

Она продолжала смотреть на меня; глаза у нее припухли, волосы спутались, в ней не осталось ни следа привлекательности, вся она была неухоженной, измученная этой жизнью, никому не нужной — и неужели можно себе представить, что эта женщина, в которой не осталось ничего женского, могла кого-то застрелить?

— Вы очень любезны со мной, — сказала она, и на ее пепельном лице проступили черты былой привлекательности. — Мало кто из мужчин согласился бы с вами.

— Это их проблемы.

Последние отсветы дня покидали сад и лужайку; сад еще был на свету — несколько высоких кустов и цветущих деревьев, величественная магнолия, цветы которой напоминали бутоны лотоса, и по мере того, как садилось солнце, тени смягчались, густея под деревьями и около птичьего бассейна в центре газона.

— Где ты болтался? — Пепперидж. Он звонил мне утром, когда я был в Британском Верховном Комиссариате.

— Подвергался процедурам в кабинете физиотерапии.

— Расскажи мне о слежке.

— Пока еще я в ней не уверен. Вроде бы заметил одного из той банды, что крутилась возле гостиницы. Может, это признаки паранойи, но в любом случае я буду очень осторожен.

Его молчание показало, что он обеспокоен. Бог знает, что бы он выдал, узнай, где я был.

— Сообщи мне, — сказал он, — если снова увидишь их.

Я пообещал. Он приложил немало усилий, разыскивая мне это надежное убежище, и ему трудно было поверить, что его так быстро вычислили.

— На всякий случай, — посоветовал я ему, — держись от меня подальше. Я настаиваю. — Мое местопребывание нельзя было больше считать укрытием, потому что я сам взорвал его, показавшись на улице, а дальше события должны развиваться по нарастающей. Мне бы не хотелось, чтобы Пепперидж попал бы под наблюдение в первый же день. Если мне удастся живым и невредимым выбраться из этой заварушки, он мне еще понадобится. — Кстати, Шода в Сингапуре.

— Сайако сказала тебе?

— Да. — Он не удивился, и поэтому я спросил: — “Клоп” замолчал?

— Да. Но мы многое что уже узнали — думаю, его всунули в ее личный самолет.

Со всей доступной для меня небрежностью я обронил:

— Не стоит беспокоиться. — Теперь я знал, что он не собирался предупреждать меня о ее присутствии. Мне это понравилось: хорьку, уходящему от охотников, необходимо, чтобы его ограждали от лишних забот.

— А вы что здесь делаете? — спросила меня Тельма.

— У меня паранойя.

Свет меркнул с каждой минутой, и очертания предметов расплывались в темноте. Обитатели веранды потянулись на ужин.

— И в какой форме она проявляется? — спросила она меня.

— Мне кажется, что ко мне кто-то подкрадывается. Но только когда стемнеет.

На ужин подали свинину с гарниром под каким-то экзотическим названием “порк пад ки мяо”, но я не стал есть мясо, а только овощи. Протеин, который я ввел в свой организм в середине дня, уже внедрился в мышечную ткань, и теперь мне надо было что-то полегче — с острым соусом, чтобы разогреть кровь.