Квиллер (№12) - Бегство Квиллера

Я глянул на карту на стене. В это время рейс 306 находился в пятидесяти милях или около того к северо-западу от Чатхабури, держа курс почти прямо на Бангкок.

“Скорость 250. Мы снижаемся…”

Раздался какой-то треск или хруст, и Райан открыл глаза. Похоже, что прервалась запись, но тут снова возникли какие-то приглушенные звуки, и он начал переводить с тайского, когда возникали паузы.

— Это капитан… он говорит всем, чтобы они сохраняли спокойствие. Говорит, что произошел взрыв, и что он будет пытаться снизиться и выйти на ближайший аэродром.

Была слышна мешанина голосов, потом скрип открывающейся двери, и до нас ясно донесся женский голос.

Но теперь мы слышали и крики, среди которых можно различить и голос ребенка. Затем раздался английский с Сильным акцентом: “Произошел взрыв неустановленного происхождения в задней части салона. Мы теряем высоту, скорость и управление. Пожалуйста, пусть в Чатхабури освободят мне полосу и…”

Краткое молчание, затем снова голоса на тайском, быстрые и взволнованные. Дверь в пилотскую кабину по-прежнему была открыта, и из основного салона доносились голоса. Я глянул на Раттакула; он сидел, плотно зажмурив глаза.

Через одиннадцать минут после взрыва высота самолета была всего лишь тысяча футов, и Райан сидел, не отрывая глаз от коробки, машинально разворачивая серебряную обертку от жевательной резинки.

“Мы потеряли контроль над управлением и нас разворачивает в левую сторону…”

Снова хлынул поток голосов, и крики были почти оглушительны; я слышал, как Райан, прихватив пластинку жевательной резинки губами, тихо выругался сквозь зубы; его взгляд был прикован к “черному ящику”.

“Получено сообщение, что огонь охватил заднюю часть фюзеляжа, мы включили противопожарную систему, но мы…”

Глухие звуки ударов, сопровождающиеся ровным низким гулом — скорее всего, сквозь дыру от взрыва в салон ворвался ветер. Крики продолжались, и я вспомнил маленькую девочку с монахинями, и австралийцев, пока капитан продолжал торопливо говорить, но на этот раз на своем языке.

— Говорит, что они больше ничего не могут сделать, — перевел нам Райан. Его лицо, как и наши, покрывал пот. — Говорит, что они вот-вот… — поперхнувшись, он молча уставился на вращающиеся ленты.

Я сказал Раттакулу, что он, если хочет, может покинуть нас, но он не ответил, возможно, даже не услышал.

— О`кей, он… а сейчас они молятся, просто молятся и… — Встав из кресла, Райан засунул руки за пояс и застыл, сгорбившись, — и теперь они просят сообщить их матерям, — Иисусе небесный, вот так всегда…

Рев усилился; мы слышали и его, и треск, и грохот, и голос мужчины, что-то говорившего на тайском языке.

— Он говорит… Господи, что за ребята… Он говорит капитану, что служить с ним было для него большой честью…

Голоса опять перекрылись свистом и грохотом, а я, вскочив со стула, повернулся спиной к “черному ящику” и почему-то начал считать, но не успел досчитать до девяти, как запись прервалась, и наступило молчание — полное, оглушительное молчание.

Оно повисло над нами, а потом Райан устало сказал:

— Толком даже не знаю, сколько раз мне это, черт побери, доводилось слышать, но каждый раз никакой разницы, каждый раз так достает… — Он подошел к кофеварке и старательно стал заниматься ею, что-то бурча себе под нос. — Как, ребята, хотите вспрыснуть кофеинчика?

Раттакул с мертвенно-бледным лицом вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой двери.

— Остается только надеяться, что авиационная токсикологическая лаборатория даст нам какую-то наводку. — Райан глянул на бумаги, разбросанные по всему столу рядом с молчащим ящиком. — Дело номер 5023, получено Маттисеном от Ли Ю, в виде образцов: один мешок с человеческими костями, один контейнер с мышцами, сухожилиями и волосами жертв. Я попросил их сделать для вас копии своих заключений, так? — Бросив бумаги на стол, он зашагал по комнате, держа в руках чашку с кофе. — Часть ответов может только сбить с толку, если принимать на веру, что в таком путешествии происходит масса инфарктов, хотя на, самом деле травмы сердечной мышцы в такого рода авариях не имеют ничего общего с инфарктом. Когда человек понимает, что у него не осталось ни одного шанса на спасение, он испытывает поистине чудовищное напряжение, которого сердце просто не выдерживает: оно останавливается. Я хочу сказать, что, когда ты стреляешь человеку в затылок, вскрытие находит сердце в полном порядке, но когда пассажиры в салоне понимают, что именно их вот-вот ждет, организм не выдерживает такого напряжения. Колонка рулевого управления вырвана у самого основания, и сделано это только голыми руками — с такой силой капитан тянул ее на себя, пытаясь поднять нос машины; в обычных условиях мышцы просто физически не способны на такое усилие, но при запредельном напряжении… Но тут я не специалист — из лаборатории вы получите более точные ответы на возможные вопросы и предположения. Но сомневаюсь, что этот подрывник умер от спазмы сердечной мышцы. Господи, да любой, кто поднимается на борт самолета, зная, что он рано или поздно разлетится в куски, должен обладать более чем крепкими нервами. — Он допил кофе и поставил чашку в мойку.

— Вам не кажется, что мотивы его поступка имеют отношение к торговле наркотиками?

Вскинув голову, Райан посмотрел на меня.

— Я бы сказал, что единственная организация, которая в этих местах не имеет отношения к торговле наркотиками, — это Армия Спасения. Вы же знаете, что было на борту этого лайнера, не так ли? Без этих милых игрушек не проходит ни один рейс между Сингапуром и Таиландом, и где-то на линии доставки случился сбой и груз могли перехватить.

— Судя по фамилии в списке пассажиров, он бирманец.

— Это ничего не значит. Тут встречаешь людей, в жилах которых течет китайская, французская и камбоджийская кровь, или смесь английской, малайской и индийской. Смешанное население, прижившиеся беженцы, смешанные браки еще с колониальных времен, и все такое — вот что такое Сингапур. — Вскинув на плечо сумку, он подавил зевок. — Не знаю, как вы, а я уже готов рассыпаться. Господи, что я говорю…

— Где ты находишься?

— На военно-воздушной базе в Чатхабури, в Таиланде. Стяг на тонкой мачте чуть колыхался под легким бризом, четыре часа утра, Челтенхем — в шести тысячах милях отсюда.

— Почему тебя не оказалось на этом рейсе?

— Я был предупрежден.

— Кем?

— Не знаю. — Я рассказал ему о звонке.

— Должно быть, информация поступила от тайцев.

— Нет. Они задержали бы рейс и обыскали самолет. Насвистывая, вошел молодой лейтенант.

— О, прошу прощения. — Он торопливо вышел.

— Что? — переспросил я Пеппериджа.

— Значит, ты обзавелся друзьями.

— Не того сорта, который меня устроил бы.

— Ты считаешь, что женщина, с которой ты говорил, имеет отношение к происшествию?

— Похоже, что так.

— Что ты сделал, дабы ее разыскать?

— Все, что в моих силах, но этого явно мало. То, что ты прислал, — сказал я, — выглядит довольно убедительно, но таким образом крота не вычислить. И я не могу доверять всем поголовно. Да и любому из них. Почему ты послал мне документы через Маккоркдейл?

— Потому что на нее можно положиться.

— Растолкуй-ка мне подробнее.

— Ее отец — сэр Джордж Маккоркдейл, член парламента. Она работает в Министерстве иностранных дел вот уже пять лет, три года провела в Сингапуре. Верховный Комиссар самую высокую оценку дает ей. В противном случае, — не без обиды сказал он, — я не стал бы использовать ее для пересылки тебе материалов.

— Она вывела меня на человека по фамилии Чен, и он намекнул мне о данном рейсе.

— В свое время я его тоже использовал. Но сейчас он просто в шоке — второй пилот был его лучшим другом. Я ничего не сказал. Я думал.

— Что-то проясняется? — спросил он меня.

— Да. Немного. Я решил было, что с ним стоит иметь дело, и может, так оно и есть. — Если полностью положиться на Чена, я могу снова использовать его, копь скоро дела пойдут вразнос.

— Ты что-нибудь нашел в обломках?

— Минутку, — я включил запись и поднес к ней наушник трубки, который буквально завибрировал от отчаянных криков. Когда снова воцарилась тишина, я сказал Пеппериджу: — Кое-что.

— Что в чемоданчике?

— Довольно интересные открытия.

В голосе его послышались возмущенные нотки.

— Я тут глаз не сомкнул. Все время сижу на связи с тайцами.

— Я не хотел тебя обидеть.

— А я и не обиделся. Так что в нем?

— Синьки чертежей “Рогатки”, включая спецификации, модификации, компьютерные расчеты и все компоненты. Наступило краткое молчание.

— Боже милостивый.

— У Шоды Доминик Лафардж был главным организатором поставок оружия.

— Знаю, — сказал он. — Но почему…

— Кто такой генерал Дхармнун?

Снова наступило молчание. Он напряженно думал, что меня отнюдь не удивляло.

— Он командует вооруженными силами Шоды, состоящими из нескольких раздробленных групп.

— Среди бумаг я нашел письмо, адресованное Шоде. В нем говорится, что Лафардж “в настоящее время ведет переговоры о приобретении ста штук “Рогаток”, что согласовано с генералом Дхармнуном.” Конец цитаты.

Мне пришлось подождать, пока он обдумает сказанное. Я с трудом удержался, потому что начало сказываться все воедино: и острый запах антисептиков, и нестерпимый зуд левой руки, и голод. В лазарете на базе мне сменили повязку, но я не ел после того, как ребята из Красного Креста предложили мне сандвичи в три утра. Снаружи доносились слабые отзвуки голосов, один из говоривших был американец.

— Они не могут их купить, — наконец отозвался Пепперидж.

— “О приобретении” — черным по белому.

— Исключено. Я скажу, чтобы “Литье Лейкера” удвоили охрану на предприятии. Не понимаю, почему ты так осторожно относишься к Джонни Чену. Крупная утечка информации произошла где-то в другом месте.

— Просто потому, что произошла авария. И мне придется это учитывать. — Еще свежи были воспоминания о двух голосах, один из которых раздался в трубке у моего уха: “Произойдет несчастный случай, вы понимаете?” — а другой я услышал по радио три часа назад: “Только что поступило сообщение, что лайнер Таиландской международной авиакомпании упал в джунгли к северу от Чатхабури. До поступления дальнейшей информации мы воздержимся от огласки списка членов команды и пассажиров”.

— Да, — услышал я голос Пеппериджа, — представляю, что ты должен сейчас чувствовать. — И без промедления продолжил: — Понимаешь, они все время держат меня в курсе дела, так что я знал, что тебя не было на борту этого рейса, и когда мне сообщили, что самолет разбился, я нарушил все свои заветы и хлопнул скотча. Теперь-то все в порядке, я трезв и собран. Ты, надеюсь, понимаешь, что сотня таких штучек обеспечит Марико Шоде, если она решит начать военные действия, полный контроль над всем воздушным сообщением до высоты в тридцать тысяч футов. Представляешь себе, сотня пусковых установок с десятком ракет при каждой.

Он прав. Это полная катастрофа.

— Они поступают в наборе, — напомнил я ему.

— Естественно. И события, черт побери, разворачиваются слишком быстро. Мне придется вытащить из постелей нескольких человек и обзвонить весь Лондон. Послушай, ты можешь выслать мне копию этой штуки, что ты нашел в атташе-кейсе?

— Все отдано по назначению.

— Куда именно?

— В таиландское посольство в Лондоне. Я их отправил сразу с базы через Бангкок.

— Прекрасно. Мне вместе с “Лейкером” придется просмотреть их и проверить подлинность. У тебя есть еще что-нибудь для меня?

— Нет.

— Ну, пока более чем достаточно. Послушай, старина… — он снова замялся, — вчера я напоролся на Флетчера. — Единственный человек с такой фамилией, на которого он мог напороться, был высокопоставленной шишкой в Бюро. — Конечно, я и не заикнулся, ни где ты, ни что ты делаешь. Но они жутко хотят, чтобы ты вернулся. На любых условиях.

— Нет.

“Стоит тебе уйти, и мы никогда не попросим тебя вернуться”. Слова этого сукиного сына Ломана. Значит, сменили пластинку.

— Они будут предельно покладисты. Тебе тут же, на месте, дадут самого лучшего напарника. Хоть Ферриса. “Господи, что бы я отдал за Ферриса…”

— Их все тут происходящее не касается, — заявил я. — И ты это знаешь. Они не могут…

— Конечно, строго конфиденциально. Так сказать, под столом.

— Вот так они и подсунули мне этот гребаный заряд. Помолчав несколько секунд, он обескураженно добавил:

— Все понятно. Но я хотел бы тебя кое о чем спросить. Когда ты собираешься залечь на дно?

— Как только смогу.

— В противном случае тебе не выжить. Они тебе этого не простят. — Он имел в виду ту дурацкую потасовку в лимузине.

— Знаю. Как только смогу.

— У меня есть, — сказал он, — кое-кто тебе на подмогу.

— Послушай, если ты…

— Перестань выкаблучиваться. Я сказал ему лишь, что в нужный момент выйду на него. Он просто великолепен…

— Я говорил тебе, что я не…

— Я просто хочу, чтобы ты знал, — с наигранным терпением прервал он меня, — если тебе вдруг понадобится помощь, она будет в любой момент. Если, например, ты решишь, что не можешь больше доверять тайской разведке. — Я промолчал, выждав секунду, он продолжил: — Ты слышал в тех местах о человеке, которого называют полковник Чоу?

— Как его имя?

— Ч-о-у.

— Нет.

— Если услышишь, дай мне знать. И послушай, что бы ни случилось, связывайся со мной в любое время, и я тут же включаюсь в работу. — Казалось, он устал убеждать меня. — И чтобы ты знал, я, честное слово, завязал.

Я ответил, что понимаю и рад за него.

Положив трубку, я подумал, имело ли смысл говорить ему, что на меня свалилось сейчас самое опасное задание из тех, что приходились на мою долю. Лучше промолчать, а то он опять напьется.

11. Шода

Сумерки сгущались.

Они опускались на кипарисы, и по мере того, как умирал день, их очертания превращались в тени; и кипарисы, и лужайки, и тропки с каждой минутой исчезали в темноте, в которой глаз мог различить лишь ряд стройных стволов, подпиравших небо. Но даже в этот тихий вечерний час воздух не застыл в неподвижности; он колыхался и вибрировал в унисон с ударами гонга.

Огромный гонг висел на раме из массивных стволов; столь же внушительной была. и колотушка десяти футов в длину, на которую пошел цельный ствол дерева, и конец ее был обтянут воловьей шкурой, чтобы приглушать звук, а управляли колотушкой с помощью каната, пропущенного через блок размером с человеческую голову. Им управлял монах в желтой рясе. Перемежая удары длинными паузами, в течение которых гонг, вибрируя, продолжал издавать низкое гудение; звук вздымался и падал, но не умолкал ни на секунду. Мощь его колебаний казалась почти физически ощутимой; она наполняла воздух такой упругой силой, что мнилось: стоит замолчать гонгу, и храм рухнет.

Я пришел сюда один.

Саркофаг был богато расписан пурпуром и золотом и украшен резьбой; шесть человек шаг за шагом, неторопливо несли его по древним плитам храма, а рядом с ними шли четверо монахов, речитативом молясь за умершего. — “Кхор кхай кхварм сонг чам Кхонг тун дай pan кари вай пхорн… Кхор хай пхарапутха-онг pan тхан вай най пхра-маха-карунатхикхун талорд карн…”

Доминик Эдуард Лафардж.

Внутри храма стояла сумрачная полутьма; свет шел главным образом от светильников, висящих под сводчатым потолком, и от свечей, рядами полыхавших перед многочисленными статуэтками Будды; по мере того, как гости заходили в храм, вспыхивали новые свечи.

“Кхун янг пен тхи рак ях ланг кхон ю най кхварм сонг чам кхонг тхук кхонг. Кхварм кхит кхамнуенг кхонг рао тхуенг тхан са тхам хай кхонг тан рей су сукхати талорд карн…”

Внутри храма воздух был густым и вязким от благовоний. Музыки не было, но в огромном овальном пространстве гулко отдавались звуки гонга, гудевшего снаружи. Гости были только в черном и белом, на многих буддийские рясы. Саркофаг подняли на возвышение, двое мужчин сияли его крышку, и показалась правая рука Доминика Лафарджа, ладонью вверх, с полусогнутыми пальцами. Могильщики, уже выстроившиеся в линию, один за другим плеснули несколько капель святой воды из серебряного кубка в ковшик его ладони.

“Тхан приап самуеан пхи кхонг рао суеиг сатхит ю бон суанг саван.”

Я пришел один, потому что не хотел отвечать еще за чью-либо жизнь. Я не сказал даже Раттакулу, куда направляюсь; я шел в пасть льва, но это был рассчитанный риск. Я был на территории врага, и единственный мой шанс заключался в том, что в этом святом месте я пользуюсь правом неприкосновенности.

Провожающих было немного, но, как я чувствовал, не потому, что Лафардж занимал низкое положение, а потому что организация Марико Шоды чуралась шумных церемоний, предпочитая уединение. Большинство из присутствующих здесь составляли элиту её окружения, среди которой, как я надеялся, был и генерал Дхармнун. Я понимал, что шансов переговорить с ним с глазу на глаз у меня не больше, чем один к ста, но если бы мне все же выпала удача, то я мог бы значительно ускорить выполнение своей миссии, приблизившись к предмету поиска; я бы знал, каким путем мне идти и что делать, дабы уничтожить Шоду, не убивая ее. Это-то было понятно и Пеппериджу, принцу Китьякаре и его разведке: единственный раз, когда я пошел на убийство в ситуации, где моей жизни не угрожала опасность, был связан с местью за смерть женщины. Но все равно мой поступок отнюдь не отличался тонкостью решения: сам факт убийства говорит, что ты не чувствуешь стиля.

“Чивит тхан хай лок манут дай pan тае кварм чок-ди дает чивит кхонг тхан бон савиан кор кор ях пен чей дио-кан.”

Среди гостей я заметил несколько лиц с округлыми очертаниями глаз и припомнил слова Чена, что Шода использует и европейцев. В противном случае я бы тут не показался. Но в любом случае я старался держаться в задних рядах, поближе к массивным резным дверям. Вокруг происходило непрестанное движение; могильщики, снова обступив саркофаг, зажгли свечи и установили их у подножья возвышения, среди цветов в вазах, источавших пряный аромат.

Один из скорбящих был в форме, но не тайской армии. Рядом с ним стояли два адъютанта; вероятно, это и был генерал Дхармнун. Я начал следить за ним, куда бы он ни перемещался.

Люди все подходили, и мне приходилось следить и за своим окружением. На галерке, огибавшей все пространство зала, тоже время от времени чувствовалось какое-то движение; впрочем, я не совсем был в этом уверен. Светильники отбрасывали в ту сторону неверные тени, а среди их пятен порой возникало нечто, напоминающее лицо человека. Поглядывая наверх, я в первый раз подумал, что визит сюда был не столько рассчитанным риском, сколько фатальной ошибкой.

Это все нервы. Погребальный обряд возбуждающе действует на них.

Пять монахов в шафрановых рясах заняли места рядом с саркофагом; у них были наголо бритые черепа, оранжевыми веерами они закрывали свои лица, бормоча молитвы.

“Рао пху суенг май дал pan хкварм каруна хай тарм тхау пай ях ралуек тхуенгк чивит тхонг тхан дуай кхарм тхерт-тхун талорд карн.”

И вот все началось, я не был готов к тому, что мне довелось увидеть.

Одна из женщин, фигуру которой едва можно было различить в черном одеянии, двинулась по проходу к саркофагу, и ее сопровождали несколько других таких же фигур, но на небольшом отдалении, давая о себе знать лишь легким шорохом шелка, когда они уступали ей дорогу; их одежды тоже были черного цвета. Подошвы сандалий еле слышно шуршали по мраморному полу, но, поскольку в храме рокотал мерный речитатив монахов, казалось, что передвигаются они совершенно беззвучно; оказавшись перед возвышением, они разошлись в обе стороны, как лепестки раскрывшегося черного тюльпана. В то же время среди собравшихся прошло легкое движение, хотя его было трудно уловить; в группе соболезнующих возникло напряженное ожидание, словно они набрали в грудь воздуха и ждут момента выдохнуть. Может, я и ошибался, но мне показалось, что бормотание монахов, скрывавших лица за оранжевыми веерами, стало мягче и приглушеннее, как и рокот гонга снаружи, чьи вибрации безостановочно плыли в воздухе храма.

Витала атмосфера опасности, и я пошел на этот риск, но сейчас было поздно что-то менять.

Сложив руки и опустив голову, женщина стала на колени перед красно-золотым саркофагом. Остальные последовали ее примеру, и теперь я ясно видел, что их было восемь, по четыре с каждой стороны, и они образовали дугу, в центре которой была женщина. Я готов был поверить, что они репетировали эту живую картину несколько часов в день, но это было не так.

Все собравшиеся застыли на месте, и в давящей тишине альфа-волны моего мозга замедлили бег, и трехмерная действительность стала терять очертания, заволакиваясь тенями, которые беззвучно подступали в густых облаках благовоний; гипнотически мерцали свечи, и витала смерть.

Да, было слишком поздно что-то делать, я начинал верить, что привел меня сюда не столько рассчитанный риск, сколько она каким-то образом вовлекла меня в этот храм, та женщина, что сейчас преклонила колени, она — Марико Шода — какой-то незримой силой привлекла меня сюда пылавшей в ней демонической мощью, которая испепеляла всех, кто к ней приближался.

“Люди в голос говорили мне то же самое о Малышке Стальной Поцелуй — не приближайся к ней и Боже тебя избави прикасаться к ней.”

Вокруг стояла мертвая тишина; никто не шевелился. Ощущение времени исчезло напрочь, потому что время тоже иллюзия, часть трехмерной реальности, которая здесь и сейчас не имела никакого смысла. Запах благовоний погружал в нирвану, и вся прошлая жизнь, все ее звуки и запахи расплывались в неясной дымке. Мои глаза не отрывались от нежного изгиба шеи стоящей на коленях Марико Шоды, от женщины, которая безмолвно молилась; я смотрел только на Марико Шоду, потому что никого больше не существовало.

Опасность. Такое состояние приведет тебя к гибели.

Да, об этом надо было думать куда раньше, суметь противостоять карме, которая и привела меня сюда. Должно быть, левое полушарие было в полусне, когда…

Ты хочешь сказать, что готов расстаться с жизнью?

Этого я не говорил.

Тогда что еще ты можешь сказать?

Думаю, именно тогда я дернулся, почувствовав, как в сознание начинают вторгаться бета-волны: подняв голову, я посмотрел на затененную галерею. Да, там в самом деле были какие-то лица, которые, мелькая в тусклом свете лампад, поглядывали вниз.

Так тому и быть.

Значит, ты опускаешь руки?

Оставьте меня в покое.

Предполагаю, что таким образом они попытались прощупать меня. Реальность стала настолько зримой для меня, что я ощутил ее форму, но лучше бы я не видел своего окружения.

Я перевел глаза на коленопреклоненную женщину.

“И она очень духовная личность, — Чен, — она всегда молится о тебе, прежде чем убить.”

Так тому и быть.

Откуда-то потянуло холодком, хотя я не обратил на него внимания; я почувствовал лишь движение воздуха, которое коснулось моей кожи и слегка взбодрило меня, приведя в сознание: здесь витала смерть, и мои нервы были на пределе.

Но ничего не произошло в тот период времени, когда всем казалось, что время остановилось. Все присутствующие словно были зачарованы дыханием беспредельного космоса, центром которого была эта женщина, Шода; женщина, склонившаяся в молитве. Время и мироздание остановили свое круговращение. Ничего. Пустота. Мы были всецело в ее власти, затаив дыхание, потому что в дыхании больше не было необходимости, ничего не было нужно, кроме глубин нирваны, в которых тебя ждал покой совершенной любви.

Потрясенный, я дернулся, не готовый к тому, что шевельнется она, женщина, на которую я смотрел — приподняв голову, она опустила руки вдоль тела, когда, поднявшись, она на мгновение застыла лицом к саркофагу. Я видел, что и остальные испытали то же самое потрясение; кое у кого перехватило дыхание. Густой аромат обрел невыносимую едкость, и монотонное бормотание монахов стало слишком резать слух. Какой-то ребенок, которого я видел раньше, заплакал, не в силах вынести смену напряжения.

Делай то, что ты можешь.

Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Но тут все не имело смысла. Ничего.

Она повернулась — Шода — и двинулась в обратный путь по направлению к нам; а остальные женщины, на мгновение застыв, сомкнулись, следуя за ней и соразмеряя свои шаги с ее. Выражение их глаз было мягким и расслабленным, как у “каратеков”, готовых вступить в бой, или у олимпийцев на старте.. Взгляд их ни на чем не фокусировался, спокойно вбирая в себя окружающее, не глядя ни на что в отдельности, и видел все вокруг.

Я же видел только ее лицо.

Оно отличалось аристократическим изяществом — лучистые глаза, чуть расширенные скулы, четкий рисунок бровей, выписанных одной тонкой линией на коже цвета слоновой кости, подчеркнутой угольно-черными волосами; но это сухое описание не может передать ощущение от лица Шоды, каким оно в тот вечер предстало передо мной в храме, ибо оно было не просто лицом женщины — оно было ликом смерти, избравшей облик ослепительной красоты. И не стоит спрашивать, чью смерть она вещала — конечно же, мою.

Так просто?

Я понимаю, что вы имеете в виду, но когда не о чем спрашивать, не стоит задавать вопросов, не так ли?

Долго тебе не протянуть. Что ты собираешься делать?

Снова потянуло сквозняком, и на этот раз кожа моя покрылась доподлинными мурашками, ибо во всю мощь заработало левое полушарие, и ужас пронзил меня до костей, и это было правдой: я, конечно же, сошел с ума, явившись сюда, пусть даже я верил, что смогу унести ноги, как-то остаться в живых и ускорить выполнение задания.

О, эта проклятая чертова гордость — шансов у меня было столько же, сколько в аду.

И ты так просто позволишь сделать себя?

О, этого я не говорил, отнюдь нет. Когда наступит решающая минута, я буду драться, ребята, пока смерть меня не схватит, и так далее — нервы у меня будут как лед, я буду метаться в темноте, но долго всё это не протянется. Наконец мне ясно дали это понять.

Вокруг происходили какие-то другие действия, хотя не уверен, что могу точно воспроизвести их в памяти; кажется, они сняли с возвышения деревянный тяжелый гроб и поднесли его к изукрашенному жерлу печи, за которым его должно было поглотить пламя. Проходили и исчезали люди, и я услышал тонкие звуки каких-то струнных инструментов.

Теперь, пока есть время, попробуй уйти.

Я снова глянул наверх, но больше не увидел лиц за перилами галереи, даже когда, сосредоточившись, я сфокусировал взгляд, заметив легкое движение, и, наконец, я понял, что да, там все же были лица, которые наблюдали за мной. Ну, конечно же, они были здесь, они были повсюду.

“Команда телохранителей только прикрывает ее, — снова Чен, — но еще больше ее головорезов рассеяно вокруг.”

Повернувшись, я глянул в сторону высоких входных дверей: створки их были широко распахнуты, и в них то и дело возникали люди со цветами и горящими свечами в руках; некоторые из них плакали, покидая храм, и среди них был мальчик лет шести или семи — он что-то лепетал по-французски. Значит, женщина с ним — это вдова, покидающая церемонию до того, как на нее обрушится поток соболезнований.

Телохранители по обе стороны дверей стояли не шелохнувшись; всего их было не меньше дюжины, женщины в черных шелковых одеждах, которым для выполнения обязанностей куда больше подошли бы комбинезоны, но каждая из них вооружена клинком, скрытым под шелком траура.

Вот, значит, как.

Уноси йоги. И немедленно.

Не будь идиотом.

По спине текли струйки пота; я обонял этот едкий запах страха и ощутил знакомую горечь во рту, когда адреналин выплеснулся в поток крови.

На стенах заплясали отсветы языков пламени, когда под гробом заполыхал огонь. Провожающие стояли кругом; монахи, прикрывающиеся веерами, вознесли голоса, в которые вплеталась бесконечно грустная мелодия флейты.

Она не шевельнулась, Шода. Она была погружена в свой собственный мир, отрезанный от всего окружения своими спутницами, и ее невозмутимость гипнотизировала — невозмутимость рептилии, создания, которому подчинено все окружение.

Просто повернись и иди к дверям. Здесь они не смогут тебя остановить.

Да, здесь они не рискнут. Они дождутся, пока я не окажусь снаружи — им нужна темнота для своих дел.

Языки пламени вздымались все выше, бросая блики на окрашенные стены; они полыхали ярким пурпуром с зелеными отсветами. Все происходящее было пронизано глубокой красотой, как и должно было быть, и можно считать, что все это звучало зловещей прелюдией к предстоящей жизни; и вот что я хочу сказать — редко нам выпадает такая удача, нам, которые вечно кроются в тени: в поле мы — суетливые маленькие хорьки, и гибнем мы, корчась в пыли, слыша в последний момент жизни лишь тишину, наступающую, когда смолкает грохот пистолетных выстрелов, или же нас размазывают колеса тяжелого грузовика, или же нас бросают в безымянную могилу, где нам и предстоит истлеть, и так далее; я хочу сказать, что нам не доводится встречать смерть в столь торжественной обстановке — у стен храма, где горят свечи, звучат молитвы и где так величественно выглядит последнее пристанище — вот чем она занималась, и ты это понимаешь: только что она молилась за душу Доминика Эдуарда Лафарджа, а теперь она молится за тебя, взывая к господней милости; она всегда молится перед тем, как убить, разве ты не помнишь, что говорил Чен — я обливался потом, рот у меня пересох, ну и ладно, пора кончать, пора…

Шода шевельнулась. Резкое и неожиданное движение — что заставило напрячься все чувства. Повернувшись, она двинулась к выходу, и ее женщины, чуть раздавшись, тут же сомкнулись вокруг нее, двигаясь с подчеркнутым изяществом — хореография высшего класса, отточенность которой я отметил какой-то частью мозга, смутно осознававшего реальность того, что вот-вот должно произойти; но и созерцая то высокое искусство движения, я последними отчаянными усилиями сознания пытался найти щелку, в которую я мог бы проскользнуть, спасаясь от неминуемой смерти.

Теперь она поравнялась со мной, Шода; ее голова чуть повернулась на стройной шее, и она взглянула на меня, после чего, остановившись, застыла в нескольких ярдах от меня; я неотрывно смотрел в глаза моего ангела смерти, в непроглядную темную глубину лучистых глаз женщины, которой суждено стать моим палачом; и теперь-то я вне всяких сомнений был уверен, что она молилась за меня, и в последний момент жизни я обрел мужество.