1. Дымок

Войдя, я сразу же почувствовал висящее в воздухе напряжение. Люди толпились в коридорах и слонялись вокруг радиорубки. Кродер стоял у дверей отделения кодов и шифров рядом с одним из криптологов, который под его взлетом вжался в стенку: голос Кродера резал несчастного как ножом: “Так какого черта вы не связались со мной по телефону? Меня не волнует, сколько было времени, и вам стоило бы это знать”. Я прошел мимо них и подумал: Господи, раз уж Кродер потерял свое хваленое хладнокровие, значит, произошла какая-то крупная накладка, и все валится из рук… что-то произошло, что-то случилось, и ты это чувствуешь. Но меня теперь больше ничего не волновало.

Ломан попросил встретиться с ним в его кабинете, но его не было на месте, так что мне пришлось присутствовать при разговоре Рэдклифа по телефону — он коротко бросал слова, и его лицо при этом свете было пепельного цвета…

— Фенсинг больше не числится на службе. — Глянув на меня, он коротко кивнул и продолжал говорить: — Нет, официально мы считаем это самоубийством.

Как бы там ни было, но он выдал эти слова; звучали они не лучшим образом, но, по крайней мере, честно — “больше не числится на службе” было одним из тех скромных эвфемизмов, к которым прибегают бюрократы с третьего этажа; почему бы им не писать о нас в своих справках просто как о “мёртвых”, когда кто-то из нас сгорает — неужели в этом есть что-то оскорбительное, что-то неприглядное, о чем нельзя сказать откровенно?

— Конечно, мы этим занимаемся. — Его бледные пальцы барабанили по столу. — Мы вызвали Ковача из Белграда и Джонса из Рима, и они пытаются найти Хокриджа через его оперативного начальника.

С плаща у меня стекали струйки воды — весь день дождило, паршивая весна, которая действует тебе на нервы; ради всех святых, чего ради им вызывать Джонса? В последний раз, когда я слышал о нем, Джонс ради нескольких крох информации вышел на связь с глубоко законспирированными агентами в Коммунистическом блоке, потому что у них были в красном секторе пять контактов, имеющих отношение к “Соболю-Один”, после чего оставил их “без надежного прикрытия”, как именовали подобные ситуации сопливые юмористы с третьего этажа.

— Нет, — продолжал Рэдклиф, — мы на него еще не вышли.

Пресытившись ожиданием, я вышел и двинулся по коридору в надежде найти где-нибудь Ломана, после чего прикидывал снова вернуться в кабинет, а если его там опять не будет, пошел он к черту. Но, выйдя на лестничную площадку, я увидел, что он стоит наверху, прислонившись к перилам, и с кем-то разговаривает. Внезапно он посмотрел вниз и увидел меня.

Я стоял, засунув руки в карманы плаща, и спокойно ждал. Если этот сукин сын хочет переговорить со мной, ему придётся обратить на меня внимание.

Вместе с ним был Калтроп, и они вдвоем спустились по лестнице.

— Прости, что не встретил тебя в кабинете, но тут черт-те что делается. — Ломан был невысок, щеголеват, и от него несло кремом для обуви; я мог пришибить его на месте одной левой, и он это понимал. — Давай зайдем куда-нибудь, идет?

Это “куда-нибудь” оказалось комнатой рядом с кладовкой, на двери которой не было ни номера, ни таблички с именем, — она ничем не отличалась от прочих дверей в этом неприметном здании. В ней никого не было; она предназначалась дня складирования вещей, до которых не доходят руки — полупустые коробки с папками, несколько потрепанных кожаных кресел, кофейник и чашки в мятой картонной коробке, чей-то велосипед со спущенными шинами и болтающейся цепью.

Закрыв двери. Ломан повернулся ко мне.

— Хорошо, что ты появился.

Я промолчал, не глядя на них. Я понимал, что Калтроп здесь на тот случай, если Ломану потребуется защита. Для этого он еще годился.

В комнате стояла тишина, нарушаемая только стуком дождевых капель за окном.

— Почему бы нам не присесть? — Калтроп двигался легко и небрежно, весь из себя такой жизнерадостный. Смахнув пыль с сиденья одного из кресел, он шлепнулся в него и, вытянув ноги, взглянул на меня с дружелюбной улыбкой.

Ломан тоже собрался было сесть, но остановился, заметив, что я не сдвинулся с места.

— Мы должны принести тебе свои извинения, Квиллер. Мы… э-э-э… глубоко сожалеем об обстоятельствах, которые вынудили тебя подать заявление об отставке, и выражаем глубокую надежду, что ты изменишь свое намерение. За окном все так же лил дождь.

— И вы не должны сомневаться, что по-прежнему среди друзей, как вы знаете, мы… — присоединился Калтроп.

— Друзей?

Ломан дернулся, хотя я даже не повысил голоса. Он тут же оправился, стараясь скрыть смущение от того, что позволил выдать свое состояние.

— Ох, да брось. Ты прекрасно знаешь, что каждый тайный агент должен быть готов к тому, что при соответствующих обстоятельствах его могут списать. Кроме того. Перед заданием ты, как обычно, подписал все соответствующие документы.

От вида его физиономии мне сделалось просто муторно, и, отвернувшись, я уставился на картину на противоположной стене, изображавшую амазонку в пурпурном одеянии и в шляпке с перьями. На верхней планке рамы валялась дохлая моль. Почувствовав, что готов к разговору, я повернулся к Ломану.

— Да, я подписал документы предписанной формы. Я произнес эту фразу тихо и спокойно, но он знал мое умение держать себя в руках, — даже если меня душила ярость, в глазах у меня ничего не выражалось. Не такого ли поведения они и ожидали от нас, неприметных исполнителей? Полный тотальный контроль над всеми действиями. Предполагалось, что в поле мы ведем себя как дохлые ящерицы, сливаясь с окружающей средой, а возвращаясь в Бюро, обретаем облик цивилизованных людей. Что мы и делали.

— Да, я все подписал. Кроме того, я разрядил бомбу. Знай я, что вы подложили ее для меня, я притащил бы ее с собой и разнес бы это гребаное здание на кусочки.

Развернувшись, Ломан неторопливо отмерил пару шагов, поблескивая лакированными носками туфель: короткие ручки сложены за спиной, и в манжетах тускло искрились черные агатовые запонки.

— Необходимость этого, — прошелестел он, — была согласована на самом высоком уровне, как ты догадываешься. Ставкой была судьба нации. Мы…

— Эта ставка присутствует всегда. Иных операций вы мне и не поручаете.

Он пожал плечами.

— Был риск, что ты сломаешься при допросе.

— У меня была капсула.

— Конечно, но мы не могли полагаться только на нее… — Он снова пожал плечами.

— Значит, будем и дальше использовать такие методы?

— Совершенно верно.

— Вам хоть известно, сколько заданий у меня за плечами?

— Я знаком с твоим опытом, но…

— Ты сам направил меня.

— Это верно.

Я шагнул к нему.

— И вы сочли, что я из тех бесхребетных слизняков, которые не рискнут раскусить капсулу с цианистым калием? В самом деле?

Треснувшее стекло в раме картины на стене задребезжало; этот невзрачный сукин сын опять дернулся, и внезапно я почувствовал к нему нечто вроде сочувствия, потому что он — неотъемлемая часть системы, которая в один прекрасный день может потребовать, чтобы Контроль, продумав все детали, приговорил к смерти первоклассного оперативника где-нибудь вдали от Лондона; и хотя у них и не будет стопроцентной уверенности в необходимости его гибели — но под страхом краха карьеры выбора у них нет, и труп его будет брошен где-то на вражеской территории, где с ним обойдутся как с падалью и выбросят на помойку крысам.

Но теперь им пришлось столкнуться кое с чем похуже, чем свидетели из Лондона — предполагаемый мертвец вернулся жив и здоров и бросает им в лицо жесткие обвинения.

— Мы должны делать то, — быстро сказал Ломан, — что должны.

На это я не ответил. Послышался мягкий спокойный голос Калтропа:

— На каких условиях, Квиллер, вы согласны вернуться?

— Ни на каких.

— Мы можем предложить более чем хорошие условия, Квиллер, — начал соблазнять Ломан. — Например, во всем, что касается связи, сигналов, контактов и прикрытия, решения будешь принимать ты и только ты.

Я опять промолчал.

— Включая ваше присутствие на стадии планирования операции, — ловко подключился Калтроп, — вместе с шефом Контроля. И конечно, — смущенной улыбкой он постарался смягчить грубость очередной приманки, — более чем соответствующее вознаграждение.

По стеклам стучал дождь.

— Насколько соответствующее?

Калтроп глянул на Ломана, который быстро ответил:

— Двойное.

— Что это вдруг заставило вас столь высоко оценить меня, учитывая, что еще недавно вы предполагали, что мои мозги будут размазаны отсюда и до России?

— Я не сомневаюсь, что Директорат придет к выводу — каковой уже сделали мы — что всегда сможем договориться об уровне компенсации. Кроме того, они… — нашелся Ломан.

— Дерьмо собачье. Вы думаете, что они попытаются снова купить меня?

— Я не стал бы столь откровенно…

— Если вы уйдете из Бюро, — торопливо вмешался Калтроп, — что вы будете делать? Об этом вы подумали?

— Не беспокойтесь, есть чем заниматься и вне этого паршивого заведения.

— Для такого, как вы?

— Да.

— Тебе нелегко будет найти себе место в жизни, — взял слово Ломан. — И если ты окончательно уйдешь, мы никогда не попросим тебя вернуться.

— Стыд и позор. — Я шагнул к нему, и, видно, в моих глазах было нечто, что заставило его отшатнуться. — На какое бы задание вы ни послали меня, вы никогда не сможете мне гарантировать, что не сделаете того же самого, что было, если вас к этому обяжут обстоятельства. И мне все время придется оглядываться, поджидая появления от вас какого-нибудь подонка с ножом или взрывчаткой. На этот раз не сработало. Я хотел бы знать, куда делись мои друзья, я никого из них здесь не застал. Они списаны, как должен был быть списан и я. — Подходя к дверям, я услышал скрип кожи — Калтроп поднялся из кресла.

— Квиллер?

Я повернулся и увидел, что он развел руки, как бы извиняясь.

— Прошу прощения.

Я с такой силой распахнул двери, что они с треском врезались в стену, когда я выскочил в холл.

Я пошел к черному выходу, чтобы избежать встреч, но Чарли увидел меня из дверей.

— А я думал, что с тобой уже все кончено. Я подошел к нему, чтобы он не вставал: последнее задание стоило ему размозженного бедра и парочки подобных же неприятностей.

— Просто обрубаю концы.

— Но ты никогда не сможешь быть уверен… — Обожженными пальцами он обхватил чайную чашку.

— В чем?

— Что они снова не попытаются.

— Вот это уж точно. — Коснувшись его плеча, я снова двинулся по коридору.

Мишлен спешила с папками досье и не увидела меня. Рядом с лестничной площадкой открылась дверь, из которой вышел Холмс; рассеянно пройдя мимо, он остановился и повернулся ко мне.

— Кто-то сказал что ты подал заявление об отставке.

— Да.

— Да у тебя просто крыша поедет.

— Это может быть интересно.

Через черный ход — узкую высокую дверь с козырьком — я вышел на Уайтхолл-стрит и прошлепал по лужам к машине, не оглядываясь на это здание. Сев в машину и включив двигатель, я погнал ее к западу через Кенсингтон и Сизвик на М—4; телефон был отключен и дворники стремительно разгоняли воду по стеклу; я отстегнул страховочный ремень и отбросил его на сиденье: дальний свет фар прорезал серую пелену дождя на пустынной дороге, а я гнал и гнал вперед, оставляя как можно больше миль между собой и Лондоном, и меня преследовал горький едкий запах сожженных мостов.

2. Червяк

— Не могу, — отказала она. — Утром я должна быть с иголочки.

— Ты улетаешь?

— К полудню. — Она поцеловала меня в последний раз, и пряди ее волос, прохладные и душистые, упали мне на лицо.

— Тогда почему бы тебе не остаться на ночь?

— В девять у меня собеседование. Я хочу попасть на рейсы “Конкорда” — ну не фантастика ли? На лацкане пиджака у меня будет карточка с именем, и, когда я буду идти через зал аэровокзала, все будут глазеть на меня. Тут речь идет о престиже. — Соскользнув с кровати, она оглядела комнату. — Где тут двери?

— Вон там. Туалет для гостей налево.

— Господи, я еле держусь на ногах. У тебя всегда так?

— Нет. Только из-за твоих поцелуев. Она стояла, глядя на меня сверху вниз, и в тусклом свете из окна тело ее чуть отсвечивало.

— Я всегда так целуюсь, но не предполагала, что ты превратишься в торнадо.

— Теперь можешь предполагать.

Она стояла, оглаживая бедра, и прикидывала, может, стоит остаться. Это было бы как нельзя лучше: я чувствовал себя очень одиноко.

— Откуда эти синяки? — Она только сейчас заметила их.

— Мертвая петая на машине.

— Она тебе дорого обошлась.

— Если останешься, я преподнесу тебе яичницу с беконом.

— Я бы и без нее осталась, но в любом случае я не могу. Завтра — решающий день в моей жизни. — По пути в ванную она бросила из-за плеча: — Но я остановилась в Лондоне.

Пока она была в ванной, странная мысль пришла мне в голову — может, стоит поискать кого-то в спутницы жизни, кого-то вроде этой девушки? Осесть на месте, начать какое-нибудь свое дело? Подобные идеи впервые посетили меня прошлым вечером, когда я возвращался в Лондон на взятом напрокат “Порше”, но они были странными и чуждыми для меня — не потому, что жена и нормальная работа не устроили бы меня, не дали бы чувства удовлетворения, а потому, что эти мысли из мира других людей, в котором мне не было места. У меня возникло ощущение, что кто-то чужой и незнакомый хочет обосноваться в моей черепушке, и если я потеряю неповторимость собственной личности, то кончу в психушке.

“Да у тебя просто крыша поедет.

Холмс. Но ведь, скорее всего, к этому я и иду. И ни женитьба мне не поможет, ни нормальная работа. Главное, я должен обрести полную свободу. Мира и покоя мне недостаточно: я хотел, чтобы в моей жизни присутствовал риск, доходящий порой до предельного напряжения, чтобы я ощущал зыбкую грань бытия. И такую жизнь ты никому не можешь предложить разделить.

— Чем ты займешься? — спросила она, выйдя из ванной.

— Расстался с одной работой и буду искать другую.

— Ты артист? — она наблюдала за мной в зеркале.

— Нет.

— В тебе есть что-то странное. — Она укладывала свои длинные волосы. — Я хочу сказать, что в ресторане ты буквально не сводил с меня глаз, смотрел как зачарованный, и все же я чувствовала: все время ты думаешь о чем-то другом. Тебя что, уволили?

— Близко к тому. Я подал прошение об отставке. И ушел…

— Откуда?

— Я работал на правительство. Жутко унылая работа. Ты оставишь свой номер телефона?

— Если хочешь.

На улицу мы выбрались уже к полуночи; дождь наконец прекратился, и мне повезло поймать такси.

— Надеюсь, ты будешь летать на “Конкорде”.

— Господи, я тоже. Ты только представь себе… — Привстав на цыпочки, она поцеловала меня, пока рядом терпеливо дожидалась машина. — Спасибо за прекрасный вечер, Мартин. Звякни мне, если у тебя появится такое желание — на будущей неделе я вернусь в Лондон. До следующей среды.

Когда я вернулся, квартира поразила меня пустотой, что было достаточно странно, потому что обычно меня только радовала тишина. Она нацарапала свой номер телефона на оборотной стороне билета “Бритиш Эйрлайнс”; он лежал под лампой на туалетном столике. Я разорвал билет сперва пополам, а потом на четвертушки, бросил его в мусорную корзину и выключил лампу. На следующей неделе в Лондоне меня не будет. Бог знает, куда меня занесет, но здесь меня не будет.

— Ну-ну…

Это Пепперидж ссутулился у стойки над бокалом мескаля, производя впечатление полураздавленного червя, человека, дошедшего до предела.

Я не хотел общаться ни с ним, ни с кем-либо еще; забрел я в “Медную Лампу”, чтобы побыть одному среди чужих. Но теперь, когда он окликнул меня, я не мог отвернуться и выйти. Я заказал бармену стакан тоника и глянул на Пеппериджа.

— Как дела?

В падающем из-под абажура свете я увидел, как он прищурился.

— Думаю, что так или иначе наладятся.

Я не видел его несколько месяцев; он работал на самом нижнем уровне — классифицируя данные: расшифрованные послания, организация связи, даты встреч, оперативные указания, — словом, все, что попадало ему в руки в азиатском отделе Бюро.

— Что случилось? — спросил я его.

— Эти сукины дети уволили меня. — В глазах его мелькнула циничная ухмылка, редкие волосы жидкими прядями облепляли череп, усы уныло свисали с верхней губы; он сидел, ссутулясь, с обмякшими плечами. — Я как ты, старина — порой просто не могу подчиняться приказам. — Его руки чуть дрожали, когда он взял бокал. — Но знаешь — я об этом не жалею. Ни капли, черт побери. Ты собираешься это пить?

— В данный момент.

Он сидел, уставясь на янтарную жидкость в моем бокале.

— В данный момент. Наверно, ты сейчас работаешь.

— Отнюдь. Я ушел.

Вскинув голову, он вперился в меня своими желтоватыми глазами, пытаясь сфокусировать взгляд на моем лице.

— Ушел?

— В силу небольшого разочарования. — Я не хотел распространяться; последние десять дней эта история и так терзала меня, как стая голодных псов.

— Ушел из Бюро?

— Ради Бога, это может случиться с каждым. Он продолжал изучать меня.

— Но ты же один из козырных тузов, которые держат в рукаве.

— Расскажи мне о себе, — прервал я его. Он не обратил внимания на мои слова.

— Ты, конечно же, вернешься. Я имею в виду, немного погодя. Не так ли?

— Нет. — Я выпил свой тоник. Пусть он еще минуты три повспоминает старые времена, а потом — все, конец.

— Когда ты ушел? — спросил он меня.

— Десять дней назад.

— Ты, должно быть, сошел с ума.

— Возможно.

— Это то, что я должен был сделать еще до того, как меня выкинули. Я знаю, что это такое. То есть знаю, как я себя чувствую в такой ситуации. А как ты?

— Особенно забавной счесть ее не могу. Ты что, не решаешься выпить свое пойло?

Он едва ли не с любовью уставился в бокал.

— Да я постоянно пью, старина. Это, видишь ли, мой маленький дружок. Да я и сам никуда не рожусь, то ли мертвый, то ли спившийся — и знаешь что? Я такой и есть. Время от времени. В конечном счете. — Он не без усилия выпрямился на стуле и отвел глаза — Конечно, на самом деле я так не считаю. Но, Господи, знаешь, что я сделал, когда ушел оттуда? Я выхлестал полбутылки “Блек Лейбл”, забрел на ярмарку, скупил все эти чертовы билеты на “Русские горки” и решил проверить, смогу ли я перебраться с первого сиденья на последнее, пока они опишут полный круг. Чуть не вылетел, мать его — эта штука только что дыбом не встает. На следующий день я прихватил с собой свой 38-калибр и пошел сшибать лампочки на мосту. Раскокал почти все. Арестовали за оскорбление общественной нравственности или за что-то там такое. — Он издал короткий смешок, который перешел в натужный кашель. — Надо отколоть что-то подобное, чтобы тебя выкинули из нашей системы.

— Учту.

— Отколоть что-то из ряда вон. Ты пописал на дворцовую дверь или что-то еще? Ты знаешь, мне всегда хотелось сделать что-то этакое.

— За мной не числится ничего особенного. — Коп даже не успел засечь мою скорость, потому что стрелка на спидометре уперлась в 120, когда за Виндзором машина пошла юзом на мокром асфальте и я слетел с полотна. Мне еще повезло, что коп успел вытащить меня из груды обломков, и я отделался только сотрясением мозга.

— Я предполагал, что Скоби положил на тебя глаз.

— Кто?

— Скоби.

— Да. — Это письмо я получил неделю назад, через три дня после того, как покинул Бюро. Скоби не терял времени даром. В верхней части документа было отпечатано наименование департамента, которого фактически не существовало: “Отдел координации — Министерство иностранных дел и по дедам Содружества”.

Текст был таков: “Я позволил себе предположить, что вас могла бы заинтересовать наша с вами беседа, целью которой было бы предложить вам правительственную службу в области иностранной политики, что в соответствии с табелью о рангах дипломатической службы позволило бы присвоить вам звание 7-го или 8-го класса”.

Скоби занимался организацией тайных операций для британской СИС с Уорвик-сквер, и он усек меня, как только я ушел из Бюро. Следующим его шагом может быть приглашение в Клуб Путешественников на Сент-Джеймс с целью прощупать меня.

— Но ты не будешь связываться с этой компанией, не так ли? — Теперь Пепперидж смотрел на меня почти трезвыми глазами. — Не так ли?

— Естественно, нет.

— У них там жуткая бюрократия. — Он покончил с содержимым бокала и огляделся. — “Тут мой маленький дружок, видишь ли…” Но куда же тогда податься? Податься, конечно, некуда, иначе бы я тут не сидел… не сидел бы тут, молясь Господу. — Он сощурил глаза и сидел так, покачиваясь на стуле, примерно с полминуты, потом, обмякнув, засмеялся. — Моля Господа, чтобы он прекратил мое существование. Потому что я тоже получил предложение. Но не от Скоби. — Он скособочился, выглядывая бармена. — Не от Скоби.

— То же самое?

— Да. То есть, нет. — Он поглядел на затененные столики у нас за спиной и предложил: — Давай посидим там.

На каждом столике стоял неяркий маленький светильник под медным абажуром, а за его пределами царил почти полный мрак. Если вы хотели себя показать и других посмотреть, приходить сюда не имело смысла. Я хотел было сказать, что мне пора идти, но помедлил, подумав, что, может, хоть чем-то могу помочь ему — а то в последние десять минут у меня из-за него мурашки по коже пошли. Прежде, чем осесть в азиатском отделе, Пепперидж был первоклассным полевым оперативником. Жесткую подготовку он прошел в Норфолке, никогда не увлекался спиртным и справлялся с любым поручением — даже в самой патовой ситуации, без документов и без связей, он ухитрялся выкручиваться; Пепперидж мог проскользнуть в любую дырку, освоиться в любой среде, убить, если в том возникала необходимость, и вернуться с добычей. Он работал на Ферриса в “Сапфире”, на Кродера в “Фокстроте” — участвовал в операциях, ставших легендами, а теперь сидит здесь, и его тонкие кисти с голубоватыми прожилками безвольно покоятся на дубовой столешнице, он с трудом может на чем-то сконцентрировать свой взгляд, память его ослабла, он опустошен, выжжен, а ведь ему нет и сорока.

Я знал, что со мной такого не случится; но у меня весомые основания определяться, искать себе новое приложение. Что и должно вернуть меня к той единственной жизни, которую я мог вести.

“Податься, конечно, некуда…”

Пепперидж откинулся к стене: видно, даже этот слабый свет раздражал его глаза. Шутить он больше не пытался, что я и предвидел, да и сам он больше никого из себя не изображал.

— Не от Скоби, нет. Из Челтенхема. Штаб-квартира правительственных линии связи в одном из западных графств, нервный центр международных перехватов.

— Предложение сделали мне лично, — уточнил он. — За письменным столом.

— Когда?

— На прошлой неделе. — Его желтоватые глаза с вызовом уставились на меня. — Тебя, конечно, удивляет, что кто-то мог предложить такое… что паршивому моряку с разбитого корыта могли дать хоть какое-то задание. Я вижу. И я тебя полностью понимаю. Но…

— Избавь меня от этих стенаний, — жестко прервал я. — Да, вот именно. — В глазах его вспыхнул предостерегающий огонек, и я заметил его. Если бедняга в приступе ярости обрушится на меня, мне придется подавить его, что унизит его.

— Некая команда знает, что я занимался Востоком, и поэтому решила, что предложение может вызвать у меня интерес. И теперь от меня зависит, принять его или отказаться. — Он снова выпрямился, глядя на меня с мрачной решимостью: хотел убедиться, произвел ли он на меня впечатление — он все так же, мол, крепко стоит на ногах и голова у него работает.

— Значит, ты как сыр в масле катаешься, — я старался, чтобы слова звучали спокойно и убедительно.

Наступила тишина, а потом он издал звук, напоминающий всхлип; смежив веки, он уперся сжатыми кулаками в столешницу, чтобы не потерять равновесия, и его забила такая дрожь, что задребезжала даже медная настольная лампа. Он ничего не мог с собой поделать.

Пепперидж еле выдавал из себя:

— Подонок, кончай издеваться надо мной. Избавь меня от этого. — Внезапно обратив внимание на стиснутые кулаки, он разжал их и сложил ладони, словно это движение могло его успокоить. — Конечно, ты совершенно прав. — Теперь я не могу и пальцем шевельнуть без того, чтобы меня тут же не прикончили.

Помолчав несколько секунд, я сказал:

— Исчезни куда-нибудь.

— Прости?

— Полежи в больнице… Потом займись собой, начни готовиться. И скоро опять будешь в форме.

— Да. Да, конечно. Так я и сделаю. Когда-нибудь. — Он медленно передохнул. — А тем временем я найду кого-нибудь, кто займется этими делами, потому что не стоит их упускать, а меня тут же трахнут, если я сообщу о них в Бюро. К ним не подобраться, они держат ушки на макушке. Возьми еще выпить, “если уж ты сюда забрел ради этого.

— Мне надо идти. — Не в первый раз я видел нашего брата-“духа”, который, сломавшись, пытается избежать уготованной ему судьбы. Он был почти на грани нервного срыва, и я не хотел лицезреть, как его вывернет всего наизнанку и он окончательно потеряет голову.

— Да ты же только что пришел, ради Бога. — Он поднял, руку, подзывая бармена. — Ты же знаешь Флодеруса, не так ли? — спросил он.

— Кого из них?

Он криво усмехнулся.

— Хороший вопрос. Чарльза, конечно. Чарльза Флодеруса. Я помнил, что один из них имел отношение к краху курьерской связи с Триестом, и Бюро далеко не сразу уловило гнилостный запах с той стороны: этот человек был пять лет двойным агентом, прежде чем погорел из-за женщины. Чарльз был совсем другим: они были дальними родственниками, но кровная связь тут не сказывалась, и Чарльза знали как человека, глубоко преданного секретной службе. Кроме того, он был высокопоставленным оперативником, разработчиком операций в СИС.

— А что с ним? — спросил я Пеппериджа.

— Он и сделал мне это предложение. — Он искоса глянул на вошедших посетителей, которые показались у меня за спиной. — Понимаешь, в свое время я оказал ему услугу. И весьма благородно с его стороны, что он ее не забыл.

Я невольно прислушался к его словам. Так, значит Флодерус сам обратился к нему? Да, с его стороны это благородный жест. Он всегда был очень осторожен и весьма требователен к людям.

— Мы переговорили по телефону, — продолжал Пепперидж. — В сущности, мы не виделись. — Взгляд у него стал рассеянным. — Он не знает, что я… ну, не в лучшей форме. Разговор шел в общем, никаких обещаний, никаких имен и тому подобного, полная секретность. — Когда подошел бармен, он попросил повторить и затем сказал мне: — Как я говорил, он в курсе, что я немного занимался Азией. — Голова у него качнулась. — Пару раз, вроде, и ты там бывал?

— Да. Мы кого-нибудь знаем из этой публики?

— Что? Я лично никого не знаю. Тебя что-то беспокоит?

— Нет.

— Там всего лишь мужчина и женщина, которые держатся за руки под столом.

— Пока они не обращают на тебя внимания. — Он нахмурился.

— Я слишком громко говорю?

— Все относительно. — Если Флодерус в самом деле предложил ему заняться оперативной работой, тогда он должен держать его под колпаком. Немалое число из тех, кто заходит в “Медную Лампу”, появляются из коридоров отдела кодов и шифров в компании со вторыми и третьими секретаршами иностранных посольств.

Несколько секунд Пепперидж изучал пару за соседним столиком, а потом сказал, понизив голос:

— Просто влюбленная пара. Во всяком случае, старина, ты их не интересуешь. — Появился бармен с заказом, и Пепперидж поднял бокал: — Твое здоровье. Что тебя ждет — рак или что-то иное?

— Это верно.

— Понимаешь ли, — занервничал он, — я имел в виду работу на иностранное правительство, но с трудом представляю тебя в этой роли.

— На какое именно?

— Дружески расположенное к Западу. Этого достаточно?

— Не совсем. — Я подбавил несколько капель ангостуры в мой тоник и уставился на вскипающие пузырьки. Было бы более чем странно работать на иностранное правительство. Я привык к сверхсложным заданиям в Бюро, которым до выхода в поле предшествовала сверхсложная подготовка, даже — если предстояло оказаться по ту сторону занавеса — круглосуточные вахты в Лондоне в ожидании связи со мной, оперативный дежурный, который обеспечивал меня всем, что мне требовалось: контакты, курьеры, документы, и исчерпывающая информация, когда менялось задание, связь через штаб-квартиру в Челтенхеме с шефом Службы контроля в Лондоне, обладавшим властью принимать решения, которые давали ему немедленный выход на премьер-министра.

— И, конечно, потрясающие деньги, — добавил Пепперидж.

— На это мне Ломан и намекал. — Он с отвращением хмыкнул.

— Ломан? Его денег не хватит даже на мешочек с жареной картошечкой. Я имею в виду что-то стоящее.

— Я все равно не знаю, что с ними делать.

— Купи себе другую модель “Дженсена”. Ты же их предпочитаешь?

— Я имею в виду не игрушки.

— Тогда переведи их на ветеринарную лечебницу и сразу забудь. — Он снова в упор посмотрел на меня: — Должен тебе сказать, ты заинтересовал меня.

— Чем именно?

— Может, передать все тебе…

— Забудь. — Я не стал бы работать ни на Флодеруса, ни на иностранное правительство.

— У тебя есть с собой кредитная карточка?

— Нет.

— Ну, так есть у меня.

Из вежливости я отказался и встал уходить. Я хотел покинуть его, пока он окончательно не напился и не дошел до жалкого состояния.

“Да у тебя просто крыша поедет. Холмс. Совершенно верно.

Пробило восемь часов, и передо мной был широкий выбор: в Ковент-Гардене шла “Жизель”, но билетом я не обзавелся и мне туда не попасть. То же самое и с остальными театрами: те представления, на которые я мог получить билет, меня не интересовали. В клуб идти не хотелось, потому что те, кого я мог там встретить, будут нести невразумительную ахинею, а ее с лихвой хватило при общении с Пеппериджем. Не привлекал меня и ужин в одиночестве: пища — одна из немногих радостей жизни и ее надо с кем-то делить. Мойра была в Париже, а Лиз по пути в Нью-Йорк; в Лондоне была Ивонна и ее можно было бы вытащить из дома, но до чего же я докатился — ищу спутницу, потому что мне нечем больше заняться? Об этом ей лучше не говорить.

Я мог бы добраться до спортивного зала в надежде встретить там Танаку и поработать с ним на матах в стиле “канку-дай”, но, хотя сил на это у меня хватило, он бы сразу увидел, что я не в форме, и, хотя он со свойственным ему тактом не сказал бы мне об этом, мне было бы не по себе.

Я мог добраться до Норфолка и пригласить Ломана на ночную прогулку, после которой хорошо отметелил бы его мешком с песком — даже зная, что я ушел из Бюро, они пошли бы мне навстречу; пока эти подонки позволяют мне делать все, что мне заблагорассудится в надежде, что я еще вернусь к ним. Но ехать в Норфолк не было никакого смысла, поскольку ничего не изменилось бы.

Изменилось все.

Я догадывался, что именно так я и буду себя чувствовать первые несколько недель. Я добровольно расстался с той жизнью, которая раз за разом преподносила мне смертельно опасные ситуации, и теперь я оказался в пугающе неопределенной ситуации, когда мне пришлось лицом к липу столкнуться с такими своими качествами, которые мне никогда не хватило бы мужества признать: оказывается, мне была свойственна слабость всех видов и форм, трусость, самоснисхождение. Да, я предполагал, что буду чувствовать себя как электрическое устройство, которое отключают от цепи — напряжение исчезает, звуки стихают вдали, наваливается темнота и тишина; но, по сути, я не был готов к этому.

Стыд и позор. Надо привыкать.

После девяти я поджарил себе несколько ломтиков хлеба, открыл банку сардин на ужин; в квартире стояла тишина, нарушаемая лишь редкими гудками машин на улице и ночным бормотанием водопроводных труб. С момента моего возвращения из “Медный Лампы” телефон хранил молчание, и пару раз я подходил к нему убедиться, что он работает. Наконец я открыл сейф за скользящей стенной панелью японского лака и вытащил оттуда экспериментальную разработку нового шифра, которую Тилни попросил меня оценить, заправил его в контейнер с системой самоуничтожения, сломал пломбу и предоставил кислоте делать свое дело. Затем поймал себя на том, что стою посередине комнаты с книгой в руках — но не мог понять, почему я взялся читать ее. Невыносимая депрессия почти размазала меня по стенке; не без усилия я сдвинулся с места и, поняв, что рано или поздно я все равно приду к этому, бросил книгу на диван и, сняв трубку, набрал номер Флодеруса.

3. Билеты

— Совершенно верно. Абсолютно.

Обернувшись, Флодерус схватился за ручку, когда машина обгоняла автобус. Он допросил меня, чтобы встреча наша состоялась на ходу, в условиях максимальной секретности, и я подхватил его на Карлтон-стрит. Прошлым вечером по телефону он, осторожничая, обронил лишь пару коротких фраз; сейчас он расслабился, но не намного.

— Я обратился к нему с этим предложением, ибо существуют некоторые проблемы, к которым официально мы не можем иметь отношение, поскольку мы правительственное учреждение. Так же, как, конечно, и Бюро. Но, ради Бога, что заставило вас…

— Бюро тоже не может заниматься ими?

— Ни в коем случае. Но что заставило вас уйти? — Я молча смотрел в окно. Флодерус поправил рукав пиджака, блеснув запонками. — Прошу прощения. Это не мое дело. Значит, вы приходите к нам?

— Я от этого далеко не в восторге. Короткий смешок.

— Дела далеко не так уж плохи, и вы это понимаете. Мы предоставляем достаточную свободу людям такого уровня, и вы, естественно, один из них. Кстати, я лично вел, среди прочих, Чиппинга и Шихана. И им не на что было жаловаться.

Такси притормозило, пропуская мимо эскадрон дворцовой кавалерии — их плюмажи развевались, ножны палашей звякали о стремена, кирасы сверкали под неярким солнцем. И я спросил его:

— Вы давно виделись с ним?

— С кем?

— С Пеппериджем.

— Месяц-другой тому назад. А что? — Стекла его очков в толстой роговой оправе блеснули, когда мы поворачивали на Пикадилли, и на мгновение от меня скрылось выражение его глаз.

— Он хотел поручить мне эту миссию. Флодерус задумчиво посмотрел на меня.

— Конечно, вы с ней справитесь. Хотя она несколько, — он склонил голову на плечо, — несколько экзотична. Но почему бы не обратиться прямо к нам и не воспользоваться тем, что мы можем предоставить в ваше распоряжение? Я лично буду заниматься вами.

— Весьма любезно с вашей стороны. — Флодерус был помощником шефа департамента и очень тщательно подбирал людей, с которыми ему предстояло работать. — Но ваши операции далеки от совершенства.

— Мы постараемся вас удовлетворить, — сухо ответил он.

— Потом это совсем другое поле деятельности. Мне нужно… — Я пожал плечами, — вы и сами знаете, что мне нужно.

— В один прекрасный день вас пристрелят.

— Я и сам не хотел бы умереть в постели. — Я помолчал несколько секунд. — Какие иностранные государства втянуты в это дело?

Сцепив длинные бледные пальцы, он уставился на них: мы ехали мимо парка, и тень листвы, освещенной ранним солнцем, падала ему на руки. Он внезапно вскинул голову.

— Итак, если вы решитесь, то действовать будете исключительно через Пеппериджа. Он…

— С вашей санкции?

— Полностью. Нам повезет, если мы заполучим вас с вашими способностями. Но мы должны держаться в стороне. Точнее, наш департамент. Ибо Соединенное Королевство не может позволить себе ввязаться в такие ситуации — или хотя бы дать основания предполагать, что оно имеет к ним отношение.

— С чего это вы стали такими чувствительными? — Я хотел выудить из него все, что он мне позволит. Пока он был моим единственным источником.

Убедившись, что перегородка между сиденьями поднята, он склонился ко мне.

— Дело не только в том, что тут замешаны наркотики и международная торговля оружием. Юго-Восточная Азия — это исключительно сложный регион в политическом плане, и то, что вам предстоит там сделать, Квиллер, должно привести к устранению — или хотя бы к нейтрализации — определенных элементов, угрожающих нарушить баланс сил в данном регионе, включая и потенциальный риск столкновения сил Запада и Советов в Таиланде. Мы…

— Вооруженного столкновения?

— В наши дни, — уклонился он от прямого ответа, — все возможно, особенно после катастрофической неудачи последнего международного симпозиума. И это уже не просто холодная война, а настоящие заморозки.

— Серьезная вещь. Откуда все это взялось?

— Мой департамент поддерживает отношения с этой иностранной державой через дипломатическую почту. Вам придется работать и на нее, но конечный успех вашей миссии пойдет на пользу Королевству и, конечно, нашим союзникам, Соединенным Штатам. Не буду уж упоминать о мире во всем мире. — Он откинулся на спинку сиденья.

— Похоже, это несколько иной вид операций, к которым я привык. Тут слишком много геополитики.

— Да, подтекст её в самом деле геополитический, но пусть он вас не волнует. На самом деле, это именно то, чем вы обычно и занимались — очень осторожное и тщательное проникновение в тайную сеть могущественной противной стороны. — Он снова поправил рукава. — Но почему бы вам еще раз не переговорить с Пеппериджем прежде, чем вы примете решение? Через десять минут мне надо быть в Клубе Путешественников, а вы можете отправляться своим путем. — Он повернулся к окну посмотреть, где мы находимся, и, опустив стеклянную перегородку, попросил водителя высадить его. Выходя из такси, он повернулся ко мне и тихо сказал:

— Как вы, надеюсь, понимаете, никакой встречи у нас с вами не было.

— Я уже взял для тебя билеты на самолет, — встретил меня Пепперидж. — “Сингапур Эйрлайнс” рейс 297, пересадка в Бомбее, первым классом. — Он выложил глянцевые листики билетов. — Все уплачено, и не мной. Отель в Сингапуре не самый шикарный, но выбран неслучайно. Он примыкает к одной из торговых улиц и по этой причине должен тебя устроить.

Мы сидели на скамейке в парке. Легкий ветерок рябил гладь озера; на фоне темных, отливавших металлом, облаков флаги над Сент-Джеймским дворцом отсюда казались пурпурными пятнышками.

— Как насчет прикрытия? — спросил я его. — Подходы, курьеры, связь? — Я понимал, что ставлю его в неловкое положение, но выхода у меня не было. Посылало меня с заданием не Бюро. Теперь я имел дело с остатками некогда талантливого оперативника, объяснявшего мне суть задания, к которому он сам не имел отношения. — Впрочем…

— Боюсь, — тихо сказал он, — что главным образом, старина, тебе придется рассчитывать лишь на самого себя.

— Конечно.

— И как ни крути, придется привыкать. — Он усмехнулся.

— Да.

В сейфе у меня лежала дюжина паспортов с визами, которые я могу пустить в ход, если окончательно решусь взяться за это дело.

— Я бы мог предложить тебе прикрытие, — Пепперидж вскинул на меня желтоватые глаза, — в виде импортно-экспортных операций, в которых ты будешь выступать как специалист по оружию. Подробности получишь на месте. — Он вытащил из конверта последний билет, бланк которого украшало изображение летящей утки, и протянул его мне. — Что же до подходов, не беспокойся, на тебя выйдут. Все данные вот здесь. — Сразу же при встрече он вручил мне продолговатый запечатанный конверт. — После того, как будет налажена связь, тебе придется самому подобрать несколько человек, если ты найдешь, кому можно довериться.

Он встал, и я заметил скованность его движений. Господи, да он совсем разваливается, сущий старик, хотя ему нет и сорока…

— Я ничего не могу обещать.

— Конечно, не можешь. Отправляйся, встреться с ними, послушай, что они тебе выложат. Если ситуация тебя не устроит, ты ничего не обязан делать — гарантий я им не давал. — Я уловил тоскливую нотку в его голосе. — Терять тебе нечего: за поездку заплачено из их кармана. Так что можешь радоваться.

В последний раз я встретился с ним через два дня, за чашкой кофе у “Уимпи” на Элгвар-роуд. Когда мы вышли, я предложил Пеппериджу подбросить его по дороге в аэропорт.

— Не стоит утруждаться, старина, я с удовольствием пройдусь, что пойдет мне только на пользу. — Он стоял, засунув руки в карманы, и полы плаща хлопали его по коленям; улицу насквозь продувало весенним ветром, который нес с собой запах дизельного топлива. — И знаешь, я… — Его узкогубый рот внезапно обрел жесткость — я позавчера в рот и капли не взял, и, пока мы с тобой работаем в паре, так будет и дальше. Я просто… — вытянув из кармана узкокостную руку, он сделал отметающий жест, — я просто хотел, чтобы ты об этом знал. Вот возьми лучше… — Он протянул мне визитку. — Я снял коттедж в Челтенхеме, недалеко от штаб-квартиры. Пивнушки вокруг, конечно, полны интересной публики, которой нужна информация, и, если я нащупаю, что может тебя заинтересовать, сразу же дам знать. Там же и номер моего телефона. Он принадлежит владельцу, так что записывай его не на мое имя, а только номер, ладно? Я поставлю автоответчик. Ты всегда сможешь оставить послание для меня, если я ушел куда-то в бар. — Он снова смущенно улыбнулся. — Тоник с ангостурой, так? Господи, ну и мрачная жизнь меня ждет, должен сказать.

Мимо прошло двухпалубное судно, и от рокота его двигателя звякнуло стекло витрины магазина готовой одежды.

— Я, конечно, обзаведусь друзьями в Челтенхеме, — усмехнулся Пепперидж. В голосе у него на этот раз слышались горделивые нотки. — В случае необходимости, я смогу связаться с тобой даже с их радиостанции, через Верховный Комиссариат в Сингапуре. — На мгновение он отвел глаза, а потом его желтые глаза, сощурившиеся от ветра, снова уставились на меня. — Я понимаю, что это не та служба, к которой ты привык. Но уж извини.

Через час и четырнадцать минут, в 17.51, я вылез из машины и направился к стойке сингапурской авиалинии в аэропорту Хитроу. Сзади подъехала еще одна машина, и я рассеянно взглянул на ее единственного пассажира, обратив внимание на родинку под ухом.

Миновало еще полчаса, и самолет рейса 297 уже вырулил на взлетную полосу, где, ожидая разрешения на старт, разогревал двигатели. Разрешение было получено с диспетчерской башни в 18.24, с опозданием на семь минут. Вечернее небо было почти чистым, только в южной стороне горизонта плавали башенки облаков.

Через девять часов лета, в Бомбее, где мне предстояла пересадка, я купил сингапурское издание “Тайме” и расположился в кресле зала ожидания. В Куала Лумпуре лидер Национального фронта вчера объявил, что пора положить конец несбалансированной промалайзийской правительственной политике и предупредил премьер-министра доктора Мохадира Мохамеда Датук Сери, чтобы он положил конец коррупции. В Бангкоке новый военный руководитель Таиланда генерал Чаволит отдал приказ: армия и государственные радио и телевидение не будут участвовать в политических играх в преддверии всеобщих выборов. В Сингапуре министр обвинил офицеров полиции в ненужной жестокости и предложил им наладить более тесные контакты с народом, которому они служат. Драки между подростками в кофейнях и вайаигах обретали всю большую жестокость, которая, в свою очередь, требовала все более жестких мер, потому что, например, вчера двенадцатилетнему мальчику ножом отрезали ухо.

В газетах не было ни одного упоминания о торговле наркотиками или оружием. Минут через двадцать, поднявшись, я приобрел экземпляр “Глитца” и направился на посадку на рейс 232, который отлетал в Сингапур в 08.36. Я едва успел на него.

Во время полета я еще раз перечитал инструкции, врученные мне Пеппериджем, намертво запомнил основные указания в них и затем, в туалете, разорвал три листика тонкой бумаги на мелкие кусочки, которые спустил в унитаз. Когда я вернулся к себе на место, стюардесса задернула шторы между салоном первого класса и туристским, после чего повезла по проходу тележку с напитками. Я же предпочел откинуть спинку сиденья и расслабиться, переходя от альфа— к бета-волнам.

Конечно же, в СИС внедрилась парочка “кротов”. Иначе и быть не могло.

— Не хотите ли шампанского?

Миндалевидные глаза с густо подведенными веками; дорогое шелковое кимоно с охряными драконами и белой оторочкой, несколько изящных складок на покатых плечах.

Я покачал головой.

— Мы летим по расписанию?

Она глянула на нефритовый циферблат своих часиков.

— С опережением в десять минут. В Сингапуре мы должны приземлиться примерно через три часа, в час по местному времени. Вам принести что-нибудь, сэр?

— Ничего, спасибо. — На меня пахнуло запахом духов пачули, когда она прошла мимо меня.

О “кротах” мне поведал Флодерус: все, кому полагалось, знали о них, и многим не спалось по ночам. Они убили кучу времени, пытаясь вычислить их, но пока не обнаружили, и никто не может точно сказать, какой ими нанесен урон. Так вот обстояли дела. Один из “кротов”, скорее всего, почувствовал: Флодерус что-то затевает. Или же Пепперидж слишком громко говорил, в баре или в другом месте.

Я отнюдь не удивился этому. Даже при самой тщательной тайной подготовке любого задания в воздухе носятся какие-то флюиды, которые можно уловить — несмотря на самые строгие меры предосторожности. В прошлом году на меня вышли почти сразу же и тут же приступили к делу: на набережной Темзы моя машина перевернулась, и я попал в больницу. На этот раз они тоже засекли меня почти столь же быстро, но предпочли спокойное наблюдение: его осуществлял один человек, у которого для камуфляжа был с собой старомодный черный саквояж. Подчеркнуто за мной никто не следил; к окружению я приглядывался скорее по привычке, и этот с саквояжем — именно его я заприметил вылезающим из машины в Хитроу — несколько раз отвернулся в зале ожидания в Бомбее, избегая моих взглядов, но его роль я понял достаточно быстро, когда, направившись в туалет, сразу же покинул его. Он сразу запаниковал, не зная, как себя вести, то ли идти дальше в туалет, то ли следовать за мной, что было весьма непрофессионально.

В настоящий момент он занимал место где-то в туристском классе.

Впрочем, серьезной проблемы он не представлял. Строго говоря, он не торчал у меня за спиной; он даже не пытался выяснить, куда я направляюсь. Этот человек, видно, просто должен убедиться, что я в самом деле улетел в Сингапур, не поменял рейса, не подался в другую сторону, где мне не смогут сесть на хвост. До момента посадки я не мог от него отделаться, да и в любом случае в аэропорту меня перенимут другие, которые уже дожидаются в багажном отделении: они-то уж не позволят, чтобы я отколол с ними такой же простенький фокус, как с этим дурачком.

В дело они вступят попозже.

Душная жара сразу же навалилась на нас, когда мы спускались по трапу, но потом нас снова охватила прохлада кондиционеров. В ожидании багажа я вел себя совершенно непринужденно, ни на кого не обращая внимания и болтая с симпатичной маленькой американочкой, которой помог стащить с транспортера два увесистых чемодана.

Взяв такси у входа в аэропорт, я попросил водителя направиться в район Марина-бей, но, когда мы ехали по Феллертон-роуд, я наклонился к нему:

— Как тебя зовут?

— Ахмад. — Он одарил меня широкой ухмылкой. — А тебя?

Я сунул ему пятидесятидолларовую банкноту.

— Вот тебе моя визитная карточка. И рули в Чайна-таун.

— Этого мало. Туда надо сто долларов.

— Слушай меня внимательно, Ахмад. Я оставлю на твое попечение мой багаж. Отвези его к себе и позаботься, чтобы он был в сохранности. Через час я его у тебя заберу, и тогда получишь еще пятьдесят долларов.

— Сто. Яне могу…

— Ахмад. Посмотри в зеркале мне в глаза. Похож ли я на человека, которому можно вешать лапшу на уши? Наши взгляды встретились, и он отвел глаза.

— Куда вам?

— На улицу Кеонг Сиак.

— О`кей.

Когда мы там очутились, вторая машина оказалась почти рядом с нами, но я резко распахнул дверцу и, выскочив из машины, проскользнул между двумя прилавками с рыбой, нырнул под занавеску из бусин, чуть не опрокинул тележку с птицами и зерном бродячего торговца; я скользнул мимо знахаря, поднырнул под стойку с цветами и, выбравшись на улицу, прошмыгнул между велосипедистами, которые везли на рамах коробки и канистры; выбравшись на Нью-Бридж-роуд7я остановил первое же такси.

— К Чанг-стрит, — захлопнул я дверцу. — Нет, не этим путем — через Кросс-стрит. Ради Бога, когда же дойдет дождь?

— Может быть, сегодня вечером, уже тянет прохладой.

— И пусть возрадуется душа.

4. Вечеринка

Едва я оказался в коридоре, как из дверей соседнего номера донеслись вопли. Дверь была заперта, так что мне пришлось вышибить ее плечом; ворвавшись, я увидел женщину на подоконнике, которая держалась за тонкий холщовый занавес.

Окно было распахнуто; стоило ей отпустить занавес, как она полетела бы головой вниз, но я успел втащить ее в комнату. Она продолжала что-то кричать по-китайски, колотя меня маленькими кулачками, и я чувствовал под дешевой тканью платья ее изможденное тело.

— В чем дело? — из дверей спросил Ал.

— Она попыталась выкинуться из окна.

— Да успокойся же, — сказал Ал. — Ради Бога, сейчас шесть утра и ты всех перебудишь. — Он и привез меня сюда, в “Красную Орхидею”. — Они повесили ее сына, — объяснил он мне, — сегодня на рассвете. Давай-ка уложим ее на кровать.

С минуту она еще пробовала было сопротивляться, но потом внезапно обмякла, мы прикрыли одеялом ее худое тело цвета желтоватой слоновой кости, которое продолжала сотрясать дрожь. Я закрыл окно и опустил занавес, чтобы смягчить невыносимо яркий утренний свет.

— Мы все молимся за него, все мы. Так что успокойся. — Ал сел на край кровати и стал гладить густые спутанные волосы женщины, которая тихонько всхлипывала, и плач этот воспринимался куда тяжелее, чем ее недавние крики — полные отчаяния стоны разбитого сердца.

— И что теперь?

В дверях остановился один из поварят, изумленно глядя на белые щепки, отлетевшие от вывороченного косяка.

— Притащи-ка сюда Лили, — приказал ему Ал, — Лили Линг. И быстро!

Мальчик умчался, шлепая подошвами резиновых сандалий.

— Будь проклята эта петля. Будь проклята та петля, которую они накинули на него. — Он продолжал гладить волосы женщины; лицо его сморщилось, и в глазах поблескивали искры.

С узкой улочки, тремя этажами под вами, доносились голоса, дребезжание повозок, мужской смех.

— Вы звали меня, босс? — Лили Линг.

— Да, — кивнул Ал. — Побудь с ней, о`кей? — Он не без облегчения встал с кровати, поскольку мужчине всегда неловко в присутствии страдающей женщины. — Будь с ней все время, Лили. И не оставляй ее одну.

Китаяночка села на кровать и, склонившись к женщине, прижалась лицом к ее лицу.

— Что случилось?

— Она пыталась выпрыгнуть из окна, — тихо пояснил ей Ал. — Так что не спускай с нее глаз, о`кей?

— Это миссис Сенг. Она говорила, что к ней должен был прийти какой-то мужчина. Кажется, прошлым вечером.

— И он приходил? — губы у Ала сжались.

— Нет.

— Хорошо. — Снова расслабившись, он коснулся моей руки. — Пойдем, я чувствую, мне надо выпить. В баре он мне рассказал, в чем дело.

— Утром они взяли тут двух ребят. Как я говорил, он бил одним из них. Ее сын.

— А человек, который пообещал повидаться с ней? Глаза у него заледенели.

— Эти подонки появляются при первом же запахе неприятностей. Он сказал ей, что может спасти ее сына от петли, вытащить его: он получит только срок. И взял все ее сбережения. — Он прервался, чтобы перехватить мальчишку, пробегавшего через холл. — Махмуд, надо подежурить у двери 37-го номера, ясно? Иди доболтайся рядом с ней и возьми с собой что-нибудь потяжелее. — Он плеснул себе еще порцию скотча. — Три унции героина — и ты получишь пожизненное заключение. Четыре — и тебя вешают. Малайзия хочет решить проблему наркотиков, и, предполагаю, от своего они не отступятся. Ты читал, что месяц назад они повесили двоих австралийцев? Все просили помиловать их — австралийский премьер-министр; “Международная амнистия”, Маргарет Тэтчер. Этих ребят прихватили всего с шестью унциями, ничего больше у них не было, но их повесили. — Он прихлопнул севшего на руку москита. — Сообщения о приговорах широко публикуются, чтобы люди знали о них, снимки этих ребят были на первых страницах всех вечерних газет. — Он сделал еще глоток. — Ее сын не умел читать. Из холла донеслись звуки уверенных шагов.

— Полиция!

— Вот дерьмо! — выдохнул Ал и вышел под арку. — Что случилось?

— Кто-то сообщил, что тут кричала женщина.

— Они вечно кричат.

У молодого копа было жесткое угловатое лицо; новенькая форма топорщилась, кобура блестела.

— Сказали, что звуки доносились из этой гостиницы.

— Конечно. Люди здесь то и дело смеются, а звук тот же самый. В “Красной Орхидее” постоянно проходят какие-то вечеринки, не так ли? — Ал покачал головой. — Если что-то случится, я сразу же дам вам знать, идет?

Китаец уставился в потолок, дожидаясь, не донесется ли сверху каких-нибудь звуков, но так как в течение минуты стояла тишина, он одарил Ала ослепительной улыбкой, повернулся на каблуках и вышел через вращающуюся дверь — каблуки его начищенных ботинок клацали по полу, кожаная портупея скрипела, форменный головной убор сидел точно по уставу. С узкой улочки донеслись другие звуки: велосипедные звонки, щебетанье цыплят; кто-то бил в гонг. Дверь захлопнулась.

— Расскажи мне, — обратился я к Алу, — что тут с наркотиками. Подробно. Он покачал головой.

— Со всеми подробностями? Господи, тебе потребуется куча времени.

Через два дня с затянутого тучами небосвода хлынули потоки воды, и теперь они гулко колотили по крыше машины, как армада сумасшедших барабанщиков. Скользившие по ветровому стеклу дворники еле-еле позволяли водителю увидеть, что делалось перед самым капотом машины, а с заднего сиденья, я видел лишь висящую серую пелену, когда мы пересекали реку, добираясь до Орчард-роуд.

Человек из тайской службы безопасности, сидевший рядом с водителем, изредка бросал ему слово-другое, на которые водитель лишь кивал, не поворачивая головы. Оба они были профессионалами: явились на встречу со мной в “Красную Орхидею” пешком, потому что по базарной улице посольскому лимузину не проехать из-за тесноты. Как только я появился в холле, они сразу же остановили проезжавшего мимо велорикшу и так стремительно засунули меня под его тент, что я даже не успел промокнуть; когда мы добирались до места парковки машины, они бежали по бокам коляски, как хорошо натасканные телохранители, непрестанно поглядывая по сторонам, пока звонок рикши прокладывал дорогу.

Все это несколько походило на вчерашнюю встречу, когда меня разыскали два чиновника из посольства — именно двое, а не один, и у обоих были невозмутимые каменные лица; попросили меня предъявить документы, удостоверяющие личность, лишь затем с суховатой вежливостью предъявили свои верительные грамоты и вручили мне пригласительный билет, выпуклый шрифт которого гласил: “Его Высочество кронпринц Сонтхи Сириндхорн выражает удовольствие от вашего общества, которое должно иметь место в 8 часов вечера 15 апреля 1987 года в посольстве Таиланда по случаю его дня рождения”.

Не подлежало сомнению, что именинник отнюдь не придумал день своего рождения ровно через два дня после того, как одинокое привидение приземлилось в Сингапуре; просто танцы решили, что праздник — отличный повод пригласить меня, ввести в курс дела, после чего я могу спокойно вернуться к себе. Пепперидж, расставаясь со мной, сказал, что, мол, о подходах можно не беспокоиться, они сами меня найдут — просто встреться с ними и послушай, что они тебе выложат. “Если ситуация тебя не устроит, ты не обязан ничего делать — гарантий я им не давал”.

Иисусе, и это он называет подходов. С другой стороны, я еще и не подступал к своей миссии. Пока я лишь справился с тем, что выпало на мою долю: вычислив того, кто последовал за мной на рейс до Сингапура, я избавился от него, после чего, подвергнув “Красную Орхидею” обычной проверке, признал гостиницу вполне подходящим местом и расположился в ней — тут не открыто, никто не следил за мной, в гостинице не было “клопов”, никто из-за укрытия не мог подстрелить меня, в баре никто не наблюдал за мной в боковом зеркале, никто не топал за мной по улице — словом, все было нормально и спокойно. Кроме того. Ал довольно подробно изложил мне, как обстоят дела с рывком наркотиков в Юго-Восточной Азии. Из того, что мне довелось о нем узнать, вытекало, что он достаточно надежный человек, с которым можно иметь дело, — впрочем, в противном случае, Пепперидж и не посылал бы меня в “Красную Орхидею”. Но насколько можно было положиться на Пеппериджа? Хороший вопрос.

“После того, как будет налажена связь, тебе придется самому подобрать несколько человек, если найдешь, кому можно довериться”. “Я понимаю, это не та служба, к которой ты привык, но уж извини”.

Машина замедлила ход, минуя длинный ряд автомобилей, и скользнула на пустое место напротив дома 370 по Орчард-стрит; здание освещали потоки света, и луч прожектора падал на тайский флаг, который висел на флагштоке, как мокрая тряпка. Повсюду виднелись зонтики, которые цеплялись друг за друга; служба безопасности развернула один из них над моей головой и повлекла меня через залитый водой тротуар к ступенькам; когда мы оказались внутри, в туфлях хлюпала вода, два седоголовых дипломата с помощью прислуги посольства стягивали глубокие галоши.

— Привет, Джордж, где ты утопил свой лимузин? — Дружный смех, позвякиваете бокалов с напитками.

— Где Дафна, ее нет здесь? — Блеснули золотые запонки в манжетах, вынырнувших из рукавов макинтоша.

— Ее мать считает, что в такой вечер не стоит высовываться из дома!

Рядом со мной неожиданно оказался человек с азиатскими чертами лица и с родинкой под ухом и уставился на меня.

— Ты здорово сорвался с крючка, старина, должен признать! — Переговорив с одним из сотрудников службы безопасности, человек с небольшой родинкой под левым ухом быстро растворился в толпе, не глядя на меня, но было видно, что он несколько смущен, ибо предполагалось, что он несколько удачнее справится со своим заданием, что я не дал ему сделать, улизнув от него.

Но я испытал некоторое облегчение, ибо понял, что в полете меня пасла не противная сторона; должно быть, его послали тайны, чтобы со мной ничего не случилось по пути из Лондона. Весьма любезно с их стороны.

Служба безопасности аккуратно провела меня сквозь толпу гостей и пристроила впереди тех, кто ждал появления виновника торжества. Передо мной было только три человека, у кронпринца были влажные от пота ладони…

— Как мило с вашей стороны явиться, мистер Джордан, хотя мы едва успели предупредить вас!

— Я польщен, ваше высочество, и разрешите принести вам свои поздравления.

Охранник молча оттянул меня назад и подозвал лакея с подносом, на котором стояли бокалы с шампанским.

Оказавшись на какое-то время предоставленным самому себе, я подошел к обтянутой шелком стене и с бокалом в руках прислонился к ней, обратив внимание на пять или шесть человек из Старого Света, изнывавших в своих смокингах, небольшие выпуклости на боку которых говорили о наличии наплечных кобур; неподалеку располагалась небольшая компания японцев в отлично сшитых костюмах; неподвижно стояла пара филиппинцев с вытянутыми каменными лицами, не притрагиваясь к напиткам — как раз перед уходом из отеля радио Сингапура передало последние известия из Манилы об очередном мятеже военных; группка из нескольких расплывающихся улыбками китайцев и французов горячо спорила о достоинствах разных сортов сыра. В глаза мне бросились ещё четверо или пятеро пакистанцев в тюрбанах, одинокий африканец в мундире и напряженно державшаяся девушка в зеленом платье, усеянном пуговками сверху донизу, с бледным от искусственного света лицом.

— Скотч, мистер Джордан?

— Благодарю вас.

— Вот сюда, будьте любезны.

Меня провели по длинному коридору, вдоль стен которого висело множество портретов в позолоченных рамах; в конце его под сводчатым потолком стояла раскидистая пальма футов десяти в высоту; затем мы оказались в небольшой элегантной приемной, где полукругом стояли резные кресла, на, полированном столе красного дерева лежал экземпляр “Тайме”, а на ней — очки в роговой оправе.

— Прошу вас подождать здесь, мистер Джордан.

— Хорошо.

На имя Джордана были оформлены все документы, которые я извлек из сейфа в моей лондонской квартире; они обеспечивали самое надежное прикрытие, которое вполне устроило Пеппериджа. Мартин Джордан являлся зарубежным представителем небольшой компании по производству оружия из Бирмингема: “Литье Лейкера”.

Охранник оставил двери приоткрытыми, и до меня доносился отдаленный гул голосов из зала для приемов, который только подчеркивал тишину и покой в этой маленькой комнате, где я чувствовал себя огражденным от всех неприятностей. Я еще не приступал к заданию и, возможно, и не приступлю, во всяком случае, я лично, если сочту это необходимым; но и Пепперидж и Флодерус отлично знали, чем мне нравится заниматься, и, не послали меня туда, где я только впустую потерял бы время. В конце этого дня я, скорее всего, приступлю к какому-то опасному, может быть, даже смертельно опасному делу.

— Мистер Джордан, я весьма ценю, что вы явились на встречу со мной.

Невысокий, вежливый, с неторопливыми движениями, глаза полуприкрыты дымчатыми стеклами очков; он приближался ко мне с вытянутой для приветствия рукой, и тело его при ходьбе чуть клонилось набок из-за легкой хромоты. Вместе с ним в комнате появились еще два человека — его адъютанты, и один из них тут же представил хозяина.

— Его высочество принц Китьякара, министр обороны.

— Как поживаете, сэр?

— Благодарю вас. Давайте присядем.

— С вами никого нет, мистер Джордан?

— Я прибыл один.

— Прекрасно. — Он быстро огляделся. — Давайте закроем двери, вы не против? — У него был изысканный оксфордский акцент, речь быстрая и отрывистая, хотя порой ему не хватало воздуха. — Это капитан Крайрикш из отдела внутренней безопасности и генерал-майор Васуратна из военной разведки. — Он закинул ногу на ногу. — Мы отлично поймем вас, мистер Джордан, если случайно выяснится, что вы недостаточно осведомлены о политической обстановке в Юго-Восточной Азии. Тут, конечно, отдаленное захолустье мира.

— Мне потребуется определенное время, чтобы усвоить ситуацию. — Пепперидж не позаботился вложить в конверт хотя бы краткий политический анализ здешней обстановки, и мне не имело смысла задирать нос, потому что для освоения ее мне может понадобиться несколько недель. Китьякара представит мне голую суть, ободрав с них плоть несущественных фактов.

— Прекрасно. — Принц засунул руку в карман, извлек из него небольшой ингалятор, провел им перед ртом и засунул обратно. — Сочту за честь объяснить вам самую суть. Вы будете делать заметки?

— Нет.

— Очень хорошо. Мы постараемся представить вам развитие событий в перспективе.

Он говорил больше часа, время от времени обращаясь к Крайрикше и Васуратне, чтобы они дополнили картину со своей точки зрения, и останавливаясь, когда я задавал вопросы. Не похоже, пришло мне в голову, чтобы обстановка в Юго-Восточной Азии заметно отличалась от прочих мест, где торжествует сценарий повсеместного, страха, который приводит к слабоумию, и царит атмосфера всеобщей грызни.

— Теперь разрешите мне кратко суммировать все, что вы услышали, мистер Джордан. — Встав, Китьякара дохромал до большого мраморного камина с ингалятором в тонкой руке. — Советская Россия в данный момент выделяет субсидии вьетнамским вооруженным силам в Лаосе и Камбодже в размере пяти миллиардов американских долларов в год. За это вьетнамцы позволяют использовать военно-морские базы в Дананге и в заливе Камран для нужд советского тихоокеанского флота. — Он помолчал, подчеркивая значимость сказанного. — Эти базы имеют для Советского Союза жизненно важное значение. Жизненно важное.

Слушая Китьякару, я покачивался на задних ножках стула и думал о его астме, хромоте и дымчатых очках. Мало кому из людей его поколения в этом районе мира удалось выжить и спастись от резни, устроенной красными кхмерами, гам более человеку его уровня. Он был одним из них, он прошел через непредставимые кошмары — и какой уровень параноидальной ненависти живет в нем по отношению к Советам и вьетнамцам? Я должен был это учитывать, потому что паранойя всегда искажает факты.

— После того, как в 1979 году в распоряжение Советов перешли две бывшие американские военно-морские базы, они возвели там пять сухих доков для ремонта подлодок, построили подземные хранилища топлива, поставили противовоздушные батареи, так что сложная электронная система у залива Камран стала одним из самых важных советских центров связи и сбора разведывательной информации вне территории Советов. В этих портах базируются авианосцы “Минск” и “Новороссийск”, и наличие этих двух баз позволяет Советам осуществлять военно-морскую стратегию в Юго-Восточной Азии — здесь же базируются самолеты с торпедами, крылатыми ракетами, подлодки и крупные корабли, которые поддерживают постоянную связь с расположенным на суше центром коммуникаций. Позвольте предложить вам чаю?

— Да, спасибо.

Открыв дверь, Васуратна подозвал охранника и отдал распоряжение.

— Таким образом, — продолжил принц, когда дверь снова закрылась, — у Советов очень сильные позиции в Индокитае, учитывая к тому же и количество “советников”, которых они тут держат — семь тысяч во Вьетнаме, три тысячи в Камбодже и две тысячи в Лаосе. Но мое правительство главным образом озабочено тем, — учитывая все вышесказанное — что Вьетнам, вторгнувшись в Камбоджу и отодвинув свои границы далеко к западу, оказался у нас на пороге. — Он снова поднес ингалятор ко рту, и я подумал, что он чаще пользуется им, когда говорит на неприятную, волнующую его тему. — Что и заставляет нас серьезно нервничать, мистер Джордан. Очень сильно нервничать. Катастрофический провал конференции в прошлом месяце, на которой международное напряжение достигло едва ли не предела, и все возрастающий уровень контактов между США и Китаем, в результате которых три корабля 7-го флота США, в сущности, получили возможность базироваться в их портах, плюс растущий национализм во Вьетнаме, что начинает серьезно угрожать присутствию советского флота — все это в совокупности ослабляет советские позиции в тихоокеанском регионе.

Он замолчал, когда официант в белом смокинге принес массивный серебряный поднос с чайным сервизом и поставил его на столик. Принц Китьякара приподнял крышку тяжелого чайника для заварки и с наслаждением втянул в себя воздух.

— “Лапсанг Сучон” — этот сорт устроит вас, джентльмены? Наблюдая за чайной церемонией, я снова придвинул стул к столу. Советское присутствие и их связи в Индокитае. К этому я не был готов.

— Словом, вот так, мистер Джордан. Благодаря непрестанным поставкам оружия силам мятежников в Лаосе и Камбодже, эти страны находятся на грани гражданской войны. При нормальном развитии событий такое положение дел нас устроило бы: вряд ли мы стали бы протестовать против свержения власти коммунистов. Но никто не может предсказать, каких размеров достигнет кровопролитие, которое неминуемо последует вслед за этим, или насколько укрепятся Советы в Индокитае. Молока? Сахара?

— Нет.

— И, понимаете ли, вполне возможно, если Советы поддержат вьетнамцев при вторжении в Таиланд, мы будем вынуждены прибегнуть к соглашению 1962 года, в соответствии с которым Америка обязалась оказывать нам поддержку военной силой. Это соглашение не требовало утверждения сенатом, поскольку не носило характер договора, но оно продлено и сохраняет свою силу в настоящее время. У нас есть намерение присоединиться и к Манильскому пакту. — Он поднял чашку с чаем, и я обратил внимание, как у него подрагивают руки. — Вот о чем мы ведем речь, мистер Джордан, — существует опасность военного столкновения вооруженных сил Советов и США. Первого в истории.

Я перестал качаться на стуле.

Генерал-майор Васуратна, сидевший у окна, нога на ногу отвел глаза. Другой присутствующий, капитан Крайрикш, крепко сцепив руки на коленях, не отрываясь, смотрел на принца. Из внутреннего дворика доносился непрестанный шум дождя, который гулко барабанил по чему-то металлическому, может быть, по конусу резного светильника. Я вспомнил тихий настойчивый голос Чарльза Флодеруса, когда мы с ним ехали по Лондону в машине.

“Да, подтекст в самом деле геополитический, но пусть он вас не волнует. На самом деле, это именно то, чем вы обычно и занималась — очень осторожное и тщательное проникновение в тайную сеть могущественной противной стороны.

Следовательно, цель задания заключалась не в том, чтобы выкрасть какой-нибудь важный документ, перебросить через границу сгоревшего “духа” или разыскать глубоко законспирированного “крота”. Цель — предотвратить взрыв военного противостояния Восток — Запад.

И Флодерус поручил такое задание Пеппериджу?

Тут что-то не так.

— И надо решительно противостоять, — тихо сказал Китьякара, — надо решительно противостоять.

Я встал и заходил по комнате — на ходу лучше думалось. Да, что-то тут не так — или же в Лондоне не понимают ветвяного масштаба событий. Может быть, Китьякара, принимая все близко к сердцу, попросил прислать кого-нибудь на помощь.

— Но на самом деле этого не может быть, — сказал я ему. — Я имею в виду настоящее столкновение сил США и Советов на территории Таиланда.

— Не совсем так, мистер Джордан. — Чашка звякнула о блюдце, когда он поставил ее. — Но любой намек на вооруженную конфронтацию, когда напряжение в отношениях между Востоком и Западом достигло предела, может вызвать катаклизм.

— Путем эскалации?

— Да. Скажем, военно-морское судно неожиданно изменило курс, в результате чего будет отдан неосмотрительный приказ поднять в воздух истребители и, наконец, дрогнет чей-то палец, лежащий на кнопке запуска ракет; катастрофически не хватит времени связаться по горячей линии и остановить развитие событии. — Ингалятор. — В любом случае, мистер Джордан, как только в дело включается момент инерции, мгновенно остановить его исключительно трудно. Так случалось и раньше, в ходе двух мировых войн — и каждый, раз ко всеобщему изумлению. Но, может быть, на этот раз, — он растерянно пожал плечами, — нам удастся избежать третьей.

— Имеется ли в данной ситуации и, если так можно сказать, задний план? — спросил я, немного помедлив.

— Да, тут имеется и задний план. И мне, и моим советникам кажется, что лучший способ предотвратить катастрофу заключается в восстановлении силовых структур региона, в ослаблении повстанческих антикоммунистических сил, чтобы они не смогли свергнуть существующие режимы в Лаосе и Камбодже. Этого можно достичь, перекрыв их каналы снабжения оружием и боеприпасами. — Он снова взял чашку с чаем, но на донышке ее оставалось всего лишь несколько капель. Капитан Крайрикш сразу же вскочил и направился к дверям, но принц остановил его: — Не стоит волноваться. — Он допил чай. — К сожалению, в последнее время поставки оружия и боеприпасов заметно увеличились. В свое время мы позволили проложить надежную тропу их поставок через Таиланд из Китая, но сейчас поставки необходимо пресечь. Основная часть оружия вдет из пяти главных международных источников, их принимает и переправляет дальше единственный дистрибьютор в Юго-Восточной Азии. Он обладает огромной мощью и влиянием. Во всяком случае, мы оказались бессильны противостоять ему.

— Что вы предпринимали?

— Мы вступили в переговоры, предлагая и ему и его окружению высокие правительственные посты. Мы пустили в ход угрозы, включая и меры законодательного преследования. Мы провели широкозахватные политические мероприятия, надеясь выявить наркотики, которые поступают вместе с вооружением, но безуспешно. — Посмотрев в сторону дверей, он снова отвел взгляд. — И, наконец, мы попытались прибегнуть к покушению.

Я повернулся к нему.

— И кто бьет целью?

— Глава организации.

— Сколько вы предприняли попыток?

— Три.

— И?

Замявшись, принц посмотрел на шефа военной разведки.

— Детали вам известны лучше, чем мне. Не могли бы вы?.. — Васуратна почтительно склонил голову.

— Сэр. — Он повернулся ко мне. — Мы решили, что успех может принести нападение на конкретного человека, но эта организация в высшей степени умеет защищать себя. Первый из наших агентов, нашпигованный пулями, был выброшен из машины перед президентским дворцом. Второго, со следами жутких пыток, выловили из реки рядом со штаб-квартирой полиции. Тело третьего агента так и не было найдено, но мне была доставлена картонная коробка с его головой. — Он внезапно нахмурился. — Все трое были лучшими из моих людей, очень опытными и отважными. И, конечно же, я заслуживаю серьезного порицания.

Я понял, что теперь он обращается не ко мне, а к Китьякаре. Итак, вот в чем состояла суть моей миссии, если я решусь взяться за нее.

— Вы не заслуживаете порицания, — сказал принц Васуратна. — На этот раз нам противостоит исключительно мощная сила.

— Что она собой представляет? — спросил я его.

— Это женщина. Марико Шода.

5. Джасма

— Итак, до встречи?

— Я еще не уверен, что она состоится.

— Давайте встретимся на Комиссии. Тут всегда что-то происходит, масса приемов и вечеров.

— Просто великолепно. — Раскланявшись, я расстался с ним, найдя проход в окружающей нас толпе и нырнув в него.

Когда полчаса назад я прощался с Китьякарой, он предложил мне эскорт, который проводил бы меня до “Красной Орхидеи”, но я отказался. На этом этапе когда задание, которое они хотели мне поручить, казалось выполнимым, я не хотел, чтобы меня засекли в компании кого-нибудь из тайской службы безопасности. Во всяком случае, я предполагал какое-то время еще побыть тут, осмотреться, возможно, встретить кого-нибудь из знакомых. Я хорошо помнил слова Пеппериджа, что, когда со мной выйдут на связь, остальных людей придется подбирать мне самому.

Я уже заметил Мэссона из Д—16, стоявшего в углу с бокалом шампанского; я заметил, что время от времени он озирался вокруг, шаг за шагом приближаясь к группе арабов, которые явно интересовали его; стоя к ним спиной, он прислушивался к их разговору. Много услышать ему в этом гуле, конечно, не удастся. Рядом с лестницей стоял репортер, который оказал мне небольшую услугу около года назад в Гонконге, и я решил подойти к нему, но он был всецело поглощен беседой с юной и очень симпатичной евразийской девушкой, и я решил не мешать ему. Во всяком случае стало ясно, что у, меня практически нет возможности найти на приеме в посольстве человека, который мог бы мне помочь в такого рода задании, если я за него возьмусь. Мне был нужен человек, которому я мог бы доверить свою жизнь.

Я спросил Китьякару:

— Почему вы решили позвонить в Лондон?

— Это совместное решение. — Принц попросил двух своих спутников оставить его наедине с мистером Джорданом. — Генерал-майор Васуратна, — сказал он мне, когда мы остались вдвоем, — провел в прошлом несколько весьма удачных операций, но смерть трех агентов камнем лежит у него на совести. На прошлой неделе один из его адъютантов застал его сидящим за письменным столом с пистолетом у виска. — Он склонился ко мне с кресла, и его худощавое тело застыло в этом положении. — У меня нет ни одного человека, который мог бы взять на себя столь ответственное задание — и столь опасное. Попытка подобраться поближе к Марико Шоде — напоминает проход по минному полю. И я бы хотел, чтобы вы это четко уяснили. — Я задумался.

— Вы знали, что прибуду именно я?

— Нет. Просто мы попросили прислать человека самого высокого уровня подготовки.

— Как вы связались с Лондоном, сэр?

— Через министерство иностранных дел.

— Напрямую?

— Нет, через вашего посла в Бангкоке.

— Вы лично встречались с ним?

— Да.

— Присутствовал ли кто-нибудь еще при вашей встрече?

— Никого.

— Выходил ли он на контакт с Д—16?

— Боюсь, не имею представления. Мне было сказано, что он попытается найти кого-нибудь.

Встав, я подошел к окну. Дождь почти прекратился, и доносилась лишь дробь капель, падающих с листьев вниз. Вот что мне не нравилось больше всего во всей этой раскладке: я появился на сцене, уже усеянной мертвыми телами, что никоим образом не могло служить успеху дела — то есть противная сторона уже выдала три недвусмысленных предупреждения. Я мог бы заняться этой историей, если мне удастся найти какой-нибудь ход, но меня беспокоило, что я был выбран для выполнения данного задания по чистой случайности, и фактически предложение мне сделал один из наших опалившихся “духов”, существование которого ныне напоминало судороги полураздавленного червяка.

Мне это не нравилось. Мне это не нравилось настолько, что, сидя лицом к лицу с принцем Китьякарой в тишине маленькой комнатки, я чувствовал, как на руках у меня дыбом встают волосы и нервы напрягаются в тошнотной тревоге.

— Почему, сэр, вы решили связаться с Лондоном, а не с Вашингтоном, учитывая все, что вы мне рассказали?

— Генерал-майор Васуратна хорошо знаком с положением дел в международном разведывательном сообществе. — Поднявшись с кресла, он дохромал до окна, где я стоял. — Он объяснил мне, что ЦРУ, как правило, предпочитает работать командой, часто прибегая к полувоенным методам. И несмотря на то, что пока нам так и не удалось достичь успеха, он по-прежнему убежден, что удача может прийти лишь к агенту-одиночке, который будет действовать, не привлекая к себе внимания. И ваши люди пользуются именно такой репутацией. — Он вытащил из кармана ингалятор. — Конечно, все может быть и не так, но, во всяком случае, я не требую от вас немедленного решения. Обдумайте его, мистер Джордан, день-другой и дайте мне знать.

— Хорошо.

— Пока я просто скажу вам, что, если вы возьметесь за выполнение этого конфиденциального задания, мы предполагаем, что вы сами назовете сумму вашего вознаграждения. И, конечно, вам будет обеспечена безоговорочная помощь и личного состава и доступ к техническим средствам нашей службы безопасности и разведки.

Мы провели с ним наедине еще минут десять, в течение которых он рассыпался в дипломатических любезностях, после чего, обменявшись с ним рукопожатием, я оставил его с вежливой улыбкой на губах.

— Никак вы, Томпсон?

— Что?

— Билл Томпсон?

— Нет.

— О, прошу прощения.

Говоривший отпрянул в сторону, подняв в извиняющем жесте пухлую розовую руку. Но его движение вызвало легкое смятение среди окружающих, в результате чего пролилось немного шампанского.

Двигаясь к выходу, я наткнулся в холле на кое-кого из знакомых, но сделал вид, что не заметил; я извинился перед Китьякарой, что не хочу больше никаких встреч, и он меня понял. Видно было, что он…

— Не могли бы вы помочь мне?

Девушка в зеленом шелковом платье и с сердитыми глазами.

— Каким образом? — остановился я.

— Можете ли вы просто проводить меня до такси? — Не поворачивая головы, она пыталась увидеть, что делалось у нее за спиной.

— Конечно.

Она взяла меня под руку; мы миновали двух швейцаров в ливреях и спустились по ступенькам. В свете уличных фонарей искрились текущие по тротуару потоки воды, и мальчишка шлепал по лужам. Ноги у нас мгновенно промокли, и, когда я, открыв перед ней дверцу такси, она сразу же, нырнув внутрь, принялась стаскивать с ног ярко-зеленые туфельки.

— Теперь у вас все в порядке? — Но вместо ответа она просто захлопнула дверь, и я остался стоять под порывами штормового ветра, глядя вслед огонькам такси. Я успел лишь мельком увидеть ее бледное лицо.

— Прошу прощения… мистер Джордан? Шофер в синей военно-морской форме с таиландской кокардой.

— Да?

— У меня тут машина, сэр. Прошу вас, вот сюда. Проследовав за ним по затопленному тротуару, я влез в лимузин. Водитель захлопнул за мной дверцу, а сам расположился за баранкой.

Скинуть ботинки — о да, это хорошая идея. Похоже, они окончательно…

— Добрый вечер, мистер Джордан.

Она сидела в тени и ее почти не было видно в противоположном углу” — хрупкая азиатка с детским голоском. Обратив на себя внимание, она выпрямилась: плотно сдвинутые ноги, руки на коленях.

— Меня зовут Джасма.

Типично азиатское гостеприимство.

Даже сейчас я не мог рассмотреть ее во всех подробностях; кажется, у нее большие влажные глаза с густым макияжем на веках, кожа цвета слоновой кости, и запах жасмина.

— Счастлив встрече с вами, Джасма. — Я было наклонился к водителю приказать ему сниматься с места, — потому что мне не нравилось, когда женщины использовали меня втемную, как игрушку — но тут же решил предоставить событиям идти своим чередом. — Где бы вы предпочли пообедать? — Чувствовалось, что она была заинтересована в беседе со мной, и, поскольку она лучше разбиралась в местной топографии, я предоставил ей право давать указания водителю.

— Где вам угодно, мистер Джордан.

— Существует ли еще Сиамский Сад?

— Да.

Объяснив шоферу, куда ехать, я откинулся на спинку сиденья.

— Вы исключительно обаятельны, Джасма. Вы родились в Таиланде?

— Благодарю вас. Да, в Бангкоке.

— Как-то я бывал там.

— В Бангкоке живет моя семья, — тихо сказала она. — Одна из моих сестер — балерина в Тайском Королевском молодежном балете.

— Должно быть, вы очень гордитесь ею. — Мы обменивались любезностями, пока машина пробиралась по затопленным улицам. “Можешь ли ты мне сказать, как подобраться поближе к Марико Шоде?” Вряд ли.

— Да, — сказала она, отвечая на какой-то мой вопрос, — но завтра мы снова увидим восход солнца, хотя, конечно, будет очень душно.

— Печально. Она коротко засмеялась, прикрыв рот.

— Да, в самом деле, печально!

— Я снова наклонился к водителю:

— Сиамский Сад на Моск-стрит.

— Да, сэр, но прямой дорогой нам не проехать. Там все затоплено. Вечные проблемы, когда дожди.

Мы повернули налево, держа путь на юг.

— Вы живете в Англии, мистер Джордан?

— Да, в Лондоне.

— Я видела его только на открытках. О, как бы я хотела побывать в Лондоне.

— Вы почувствуете себя там как дома — большую часть времени там тоже идут дожди.

Мы двигались теперь по узким улочкам, и машина остановилась, пропуская велосипедиста, ехавшего навстречу нам.

— Вы давно в Сингапуре, мистер Джордан?

— Всего несколько дней. Это интересное…

Я сломал ей кисть как сухую веточку, но лезвие все же успело пропороть мне пиджак, рубашку и воткнуться в бок, прежде чем я заметил в полутьме блеск стали. Обе задние дверцы распахнулись настежь, и я нырнул в левую сторону, поскольку сидел справа, но у меня на горле сомкнулись чьи-то руки, и я вслепую ударил четырьмя растопыренными пальцами, целясь в глаза нападавшему, и, по всей видимости, попал, потому что услышал вскрик боли. Разобраться в подробностях нападения я пока не мог, но в открытой дверце слева вырисовывался силуэт то ли женщины, то ли подростка; найдя опору для рук на полу салона машины, я выкинул вперед и вверх правую ногу, которая, встретив было сопротивление, все же разогнулась до конца, и цель, в которую я метил, отлетела в сторону. На сетчатке у меня отпечаталась калейдоскопическая путаница — салон машины, лицо водителя над спинкой переднего сиденья, свет от качающегося уличного фонаря, проникающий через открытую дверцу, глаза Джасмы, столь же блестящие, как и лезвие, которое снова взметнулось мне навстречу — на этот раз она держала его в левой руке. Единственными звуками были полные боли вскрики двух женщин; одна из них выдала яростную тираду на языке, похожем на кхмерский, когда я, перехватив нож подставленным блоком, выкрутил кисть Джасме и развернул клинок острием к ее тонкому, затененному полутьмой лицу; я почувствовал, как он, скользнув по кости, без сопротивления по рукоятку вошел в плоть, но в этот момент в голове у меня словно вспышка взорвалась, и я свалился, привалившись к заднему сиденью, не в силах перевести дыхание от режущей боли в боку.

Водитель перегнулся с переднего сиденья, намереваясь дотянуться до меня, и изо всех оставшихся сил я нанес ему удар открытой ладонью по основанию носа, от чего хрящи переносицы должны были войти в мозг, после чего я вывалился на левую; сторону, свалившись в глубокую лужу, на дне которой были камни; откатившись подальше от машины, я было бросился бежать, но две фигуры преградили мне путь; их сухие лица четко вырисовывались в отсветах фонаря, когда их черные комбинезоны приближались ко мне: в руках у них поблескивал металл, и я слышал их хриплое свистящее дыхание, наполнявшее окружающий воздух солоноватым запахом крови, а поодаль стоял человек, что-то кричавший по-английски, перекрывая шарканье ног убегавших прохожих и отдаленное хлопанье закрывающихся дверей.

Мои руки были залиты кровью. Моей и их, — их, ибо я знал, что убил кого-то, и моей, потому что рану невыносимо жгло, когда воздух касался ее. Я заметил нож, направленный мне прямо в лицо, и успел перехватить руку женщины, после чего нанес короткий жесткий удар ребром ладони по горлу, увидел, как раскрылся ее изящный ротик и вывалился блеснувший влагой в свете фонаря язык; широко раскрытыми глазами она еще успела взглянуть в лицо смерти перед тем, как, обмякнув, опуститься на землю, подобно марионетке с порванными нитями.

Другая женщина повернулась и бросилась бежать, а я кинулся за ней, оскальзываясь и преодолевая слабость, которая мягко обволакивала меня, словно поднимающаяся вода: перед глазами все расплывалось, и я, с трудом восстановив четкость зрения, увидел, как тень женщины скользнула по стене за фонарем, миновала освещенное пространство и канула в темноте. Я двигался вперед, еле волоча ноги и с трудом преодолевая подступающую слабость, и в ушах все громче звенела высокая нота одиночной скрипичной струны, но я все двигался, потому что хотел узнать, кто она и кто они, а если мне удастся поймать ее, она-то уж у меня заговорит, хотя бесконечная нота предупреждала меня, что я теряю кровь, но я забыл об этом, когда тьма поглотила меня.

— Вам звонят, — позвала меня Лили.

— Я спущусь.

Нельзя представить себе ничего более фантастического, чем телефон в гостинице “Красная Орхидея”. Я взял трубку и представился.

— В каком ты состоянии? — Я оцепенел. Пепперидж. Помолчав, я спросил его:

— Откуда ты знаешь?

Кто-то вошел в холл, и Ал своей неторопливой походкой направился навстречу посетителям. Я хорошо видел их сквозь проем арки: два европейца средних лет, невысокого роста, в мятых костюмах; на багаже — яркие ярлычки авиакомпании “Эр Франс”.

Теперь-то я наблюдал за всеми вся. Все вокруг меня изменилось.

— Говорил же я тебе, — сказал Пепперидж, — что буду следить за тобой и отсюда. Так как ты…

— Что у тебя за источник?

Может быть, у меня начинается, паранойя. Они приближаются, чтобы расправиться со мной.

— Верховный Комиссариат, конечно. — В голосе звучала обида.

— Верховный Комиссариат ровно ничего не знает о происшедшем. Сингапур тут же опустил дымовую завесу — ни слова в прессе и вообще никаких сообщений.

Короткое молчание, а потом:

— Боюсь, ты не все продумал.

Он совершенно прав. Сингапурские власти сразу же снеслись с посольством Таиланда, обратив внимание на ливрею мертвого водителя, а так как на этом месте оказался британский подданный, которого пришлось срочно госпитализировать. Верховный Комиссариат автоматически получил информацию о происшедшем.

— И дело в том, — донеслись до меня слова Пеппериджа, — в каком ты сейчас состоянии? Пахнуло йодом и больницей.

— Мне потребуется несколько дней.

“Вам здорово повезло. — Доктор Роберт Лео, хирург. — Понимаете ли, вам здорово повезло”.

Хорошо это или плохо? Я так и не понял его.

“У вас была задета лучевая артерия. И хорошо, что вас успели найти и вовремя доставить в больницу”.

В противном случае, она сняла бы трубку телефона, когда он звякнул, и с другого конца ей доложили бы: “Дело сделано”.

Шода.

Хуже всего, что я сам во всем виноват. Черт побери, меня доставили в больницу еще до того, как я приступил к делу, и чуть ли не половину крови успел оставить в грязной луже. И все из-за того, что позволил втянуть себя в отнюдь не тщательно планируемую операцию пятизвездочного уровня — как в Бюро, когда все аккуратно расписано по деталям и разложено по полочкам: подходы, связь, курьеры и оперативник, подобный Феррису, что ведет меня. У меня все шло бы без сучка и задоринки, возьмись Лондон за это Дело, меня бы очень аккуратно подвели к заключительной фазе задания, и нервы у меня были бы в порядке — да нет, это я просто пытаюсь найти оправдание тому, что не могу себе простить.

Я постепенно успокоился, и злость прошла.

“Эта организация в высшей степени умеет защищать себя. Первый из наших агентов, нашпигованный пулями, был выброшен из машины перед президентским дворцом. Второго, со следами жутких пыток, выловили из реки рядом со штаб-квартирой полиции. Тело третьего агента так и не было найдено, но мне доставили картонную коробку с его головой”, — генерал-майор Васуратна.

Надо признать, что на этот раз нам сопутствовала удача, ибо в противном случае тело четвертого было бы найдено в грязи, в луже собственной крови, и машине скорой помощи не потребовалось бы с воем сирены мчаться к больнице.

Шода.

Нет сомнения, достойный противник того, кто, по словам Китьякары, обладает “самым высшим уровнем подготовки”, который в один прекрасный день сядет ей на хвост — и у него, черт побери, хватит сообразительности выйти на нее или, по крайней мере, на окружение Шоды, хотя для этого придется покрутиться… как, например, вращается этот потолок, к которому я поднял взгляд.

— Надо признать, — услышал я, — что пока ты никуда не годишься, — и я понял, что его беспокоит. Я привалился к стойке.

— Итак, несколько дней?

— Что?

— Несколько дней, чтобы оправиться или чтобы принять решение? — переспросил Пепперидж.

— Я уже принял решение, и надо мной основательно поработали хирурги.

— Что они с тобой делали?

— Зашили артерию.

— Значит, тебе потребуется больше чем несколько дней? — в голосе слышалась обеспокоенность.

— Это уже мои проблемы.

В трубке на том конце замолчали. Я наблюдал, как двое европейцев вручили свой багаж посыльному и двинулись вслед за ним по лестнице.

— Ты сказал, что принял решение. — Он явно обеспокоился. — То есть, ты берешься?

— Если они не откажутся мне помогать.

— Почему они должны отказаться?

— Я чертовски успешно начал.

— Из того, что мне рассказали, справился ты неплохо. На поле боя осталось четыре трупа, не так ли?

“Да неужели ты не повял, что я клюнул на самую примитивную приманку?”

Через минуту я услышал его спокойный голос:

— Держись на том же курсе.

Я получил недвусмысленное предупреждение. И не стоит дергаться, а то разойдутся швы.

Я помолчал несколько секунд, пытаясь сконцентрироваться на своих мыслях.

— Мне нужна кое-какая информация. В настоящий момент мне известна лишь цель задания. — Меня осенило. — А ты хоть знаешь, в чем оно заключается?

Короткая пауза.

— Во всем объеме — нет. В общем-то, цель известна. Да, ее я знаю.

— Можешь ли ты мне что-нибудь сообщить о ней?

— Как говорят, редкостная сука.

— Думаю, у нее есть свой информатор в таиландском посольстве.

Я услышал, как он весело хмыкнул.

— Старина, да у нее есть свои люди во всех посольствах в Юго-Восточной Азии.

— Но этот явно имеет какое-то отношение к тайской секретной службе. — Тот человек в салоне самолета, от которого мне удалось улизнуть. Теперь я понял, что вечером в посольстве на приеме он отнюдь не смутился при нашей встрече: просто он не хотел встречаться глазами с человеком, которого обрекал на смерть. I

— Ты хочешь сообщить им? — спросил Пепперидж.

— Нет. Предпочитаю оставить его в покое. Если я спугну этого типа, он просто заляжет на дно, где мне его уже невозможно будет достать, а противная сторона введет в дело другого, кого я не знаю.

— Послушай, я могу послать тебе кого-нибудь прикрывать тебя с тыла. Я хочу сказать, что она обязательно попытается снова добраться до тебя и на этот раз уж постарается, чтобы осечки не произошло. И мне не хотелось…

— Никакого прикрытия. — С такими напарниками не оберешься мороки, разве что только они специалисты высшего класса, а я серьезно сомневался, что погоревший “дух” сможет подобрать для меня что-то подобное.

— Я знаю кое-кого… Первый класс. Он догадался, о чем я подумал.

— Для меня безопаснее будет работать в одиночку. Но все же мне нужна кое-какая информация.

— Какого рода?

— Любая, имеющая отношение к тайской секретной службе. Думаю, что знаю, кто подставил меня, но, возможно, у них есть кто-то еще.

— Хочешь нащупать симпатичного маленького кротика? Ладно, все подготовлю для тебя. Что-нибудь еще?

— Все остальное я раскопаю сам. — Мне надо будет провести объемную исследовательскую работу, как только я смогу найти подходящих людей для нее.

— Удачи, старина. И поберегись, ладно? Будь очень осторожен.

Через час я уже сооружал ночную систему защиты, которую разработал, едва вернулся из больницы. Одну узкую кровать я придвинул к дверям, другой блокировал проход между ней и углом комода; теперь снайпер, если взобрался бы на крышу дома по другую сторону улицы, меня не увидел.

Но ложиться на дно было еще преждевременно. В нормальных условиях я бы так и сделал и, уйдя в тень, курировал бы оттуда ход событий. Пепперидж был прав: они обязательно предпримут еще одну попытку и на этот раз уж постараются, чтобы она оказалась успешной, ибо ими руководят оскорбленная гордость и восточный фанатизм. Я примерно представлял, что ждет тех, кто не оправдал доверия Марико Шоды — в больнице я услышал, как днем на улице подобрали женщину в черном комбинезоне, в сердце которой по рукоятку торчал нож, и ее пальцы, вцепившиеся в рукоятку, так и закостенели на ней. Да, они снова постараются выйти на меня, и мне придется действовать на виду, пока не получу необходимую информацию, которая позволит мне выйти на цель. А до тех пор мне придется все время быть настороже.

Здесь, в “Красной Орхидее”, я должен максимально обезопасить себя. Я провел весь день, обнюхиваясь, как лис у курятника: я обошел все этажи, выбрался на крышу и по пожарной лестнице спустился до подвала; я запоминал расстояния, тупики и мертвые зоны, двери и переходы, пока не освоил здание настолько, что мог бегом миновать его за пять секунд, — а это позволит мне выжить, если они явятся за мной сюда.

Уснул я только к полуночи, лежа на левом боку, потому что ныл шрам, тянувшийся до середины спины, опухла правая кисть, которой я врезал по физиономии, болезненно пульсировал шов под повязкой на другой руке, — но по подштопанной артерии ритмичными толчками бежала кровь, и ко мне постепенно возвращалась жизнь, с которой я чуть не расстался, если бы все прошло по ее плану.

Шода.

Когда я уже почти засыпал, меня посетила предательская мысль. Китьякара знает, что со мной случилось, но не ждет, что я возьмусь за это задание — так почему бы не согласиться с этим, не вернуться домой и спокойно жить себе?

Потому что вот тут и был мой дом, в котором я лежал, свернувшись как лис в темноте — мне хорошо потрепали нервы и пустили кровь, но у меня хватит ума и хитрости дожить до утра.

6. Кэти

— В общем, он полное дерьмо. В постели просто потрясающ — но и все: вот в чем и беда, как я думаю: — Она перегнулась через бамбуковый столик, ее хрупкие плечи склонились к нему, и в глазах отчетливо читалась решимость. — Я хочу сказать, что секс — это далеко не все, что нужно для настоящих отношений, не так ли? — И она аккуратно отправила в рот кусочек мяса. — Вы так не считаете?

Эта та девушка в зеленом шелковом платье, на которой сегодня был костюмчик цвета хаки и плоское золотое ожерелье; ее пушистые волосы облачком вились вокруг головы, а ее глаза настойчиво вопрошали, что я думаю по этому поводу.

— Не слишком ли много я болтаю?

Я наткнулся на нее час назад, выходя из таиландского посольства, и, увидев меня, она сразу же остановилась.

— Ох, здравствуйте, послушайте, мне так неудобно, что я… Ну, что я была так груба с вами в тот вечер. — Речь шла о ее просьбе проводить ее до такси, когда она захлопнула дверцу прямо перед моим носом, даже не сказав “спасибо”.

— Я и забыл. — Я предложил ей присоединиться ко мне за ленчем, потому что, похоже, она работала в посольстве или поддерживала с ним какие-то связи, которые могли мне пригодиться. Я прямо высох без информации, и чем скорее мне удастся выяснить то, в чем я нуждался, тем скорее смогу залечь на дно, где буду чувствовать себя в безопасности.

— С удовольствием. — Ее серо-голубые глаза сузились, изучая меня. — Как насчет “Эмпресс-плейс” около реки?

Расположившись рядом со мной на плоском пластиковом сиденье велорикши, она затараторила.

— Мы развелись всего пару месяцев назад, и он все еще считает, что я прямо готова снова прыгнуть к нему в постель — но на этот раз в роли его паршивой любовницы, вот уж большое спасибо, — а в тот вечер он крепко подвыпил, и если бы вы не посадили меня в такси, он буквально зажал бы меня в углу и сорвал платье… Господи, ну разве не ужас! И кстати, — она повернулась на сиденье и положила тонкую, без колец, руку мне на колено, — вот почему я даже не успела поблагодарить вас: я была в такой ярости! Или перепугана, сама толком не разберу. — Она убрала руку. — Я Кэти Маккоркдейл.

— Мартин Джордан.

— Ну еще бы. Все о вас только и говорят. Нервы у меня напряглись.

— Где?

— В Британском Верховном Комиссариате — я там работаю. Вас же чуть не убили, не так ли?

— Во всяком случае, пытались.

Она заглянула мне в глаза, собираясь что-то сказать, но передумала и вместо этого произнесла нечто другое:

— Как вам удалось спастись?

— Просто повезло.

Велорикша проскользнул мимо такси и стоящего автобуса, и она ухватилась за поручень сиденья.

— Я ужасно разволновалась, когда услышала эти новости.

— Да никаких известий и не было, — осторожно заметил я.

— Что? Ах да, знаю. Я хочу сказать, что когда услышала о вас от моего босса. На следующий день в газетах в самом деле ничего не было, что меня и удивило. Так кто же вы на самом деле! — Еще один взгляд в упор.

— Хотел бы я тоже знать, — сказал я, — в чем причина, такой таинственности.

— Ее причина — в таиландском посольстве. Я знаю. Мы поинтересовались. Их посол позвонил сингапурскому министру внутренних дел и осведомился у него, не может ли тот приглушить эту историю.

— Что ж, эти места считаются у туристов достаточно безопасными, и они исправно читают газеты.

— Может быть, и так. — Она не сводила с меня глаз. — Но вряд ли. Так в чем же дело? Я ничего не ответил.

— Шефу полиции было дано указание в силу государственных интересов вести расследование предельно скрытно. Я сама слышала.

Что и объясняло; почему вокруг моей койки не толпилась целая команда ребят из отдела по расследованию убийств.

— Я и сам не имею представления, что происходит, — промямлил я.

— Неужели? — она вежливо рассмеялась. — Есть и еще кое-что, интригующее меня. Я совершенно уверена, что встретила первого человека, которому удалось справиться с пятью вооруженными убийцами. И довольно неплохо.

— Они были довольно неуклюжи. Она снова засмеялась и спросила:

— Как вам нравится в “Эмпресс”? Вроде самая обыкновенная забегаловка, но вы можете договориться с уличным разносчиком — и вам принесут и поставят на стол любое блюдо: китайское, малайзийское, индийское, — словом, какое пожелаете. Или вам все это известно… вы бывали тут раньше?

— Просто проходил мимо. А тут довольно мило. “Эмпресс” был переполнен, но несколько человек уже вставали, когда мы вошли. Они освободили нам угловой столик, из-за которого была видна река, и первые десять минут я провел, исподволь изучая окружение, потому что вокруг кишело не менее ста человек, и, если кто-то решил бы побаловаться с пистолетом, я не смог бы остановить его. Но, с другой стороны, пока я не ушел на дно, мне было безопаснее появляться в открытую. Осечки себе Шода больше не позволит: история с лимузином должна внушить ей определенное благоразумие. Предполагалось, что малышка Джасма убьет меня одним ударом ножа, после чего мое тело выкинули бы в вонючую трясину, а машина благополучно вернулась бы в агентство по прокату.

Несмотря на молчание прессы, Шоду должна взволновать суматоха на политическом уровне, и в следующий раз она уже предельно тщательно продумает, как прикончить меня. Пока это было всего лишь предположением, хотя и достаточно тревожным. И когда я сидел, болтая с этой безусловно привлекательной, но излишне болтливой девушкой, нервы у меня были обнажены так, словно с меня содрали кожу.

— Вы слушаете меня, Мартин? — Она положила себе с блюда еще одну порцию шиш-кебаба и развернула очередной листик салата: — Я хочу сказать, вы по-настоящему умеете слушать.

— Вы так интересно рассказываете. Она еще раз взглянула на меня и неожиданно опустила глаза.

— Сомневаюсь. Я треплюсь, как чертова… — Она замялась, и ее узкие плечики растерянно приподнялись. — Видите ли, я взяла за правило не надоедать моим друзьям… ну, относительно его, Стивена. И когда попались мне на пути вы, совершенно незнакомый человек, я отпустила вожжи.

— Что вам очень идет.

Двое посетителей, крепкие ребята в спортивных костюмах, то ли китайцы, то ли малайцы, внимательно смотрели на меня из-за столика ярдах в 20—25 от нас.

— В общем-то, — призналась Кэти, — рана еще саднит. Но скоро она затянется. Вы помните этот фильм, как его? “Женатая…”, нет, “Незамужняя женщина”.

— Сомневаюсь, чтобы я его видел.

Заметив, что я обратил на них внимание, они отвели глаза, но неохотно. Мне это не понравилось. Но здесь было еще несколько человек в тренингах; по пути сюда я обратил внимание на бегунов в парке.

— Они просто прогуливались по улицам в Нью-Йорке. Там играла Мерилл Стрип… нет, Джилл Клейберр. Она спросила его, где они будут отмечать их годовщину, и внезапно он признается ей, что встретил другую. А надо сказать, что у них был долгий брак. И она ничего не сказала и, как мне кажется, и не собиралась ничего говорить. Я помню лишь, что она пошла прямо через дорогу и чуть не попала под машину. Господи, ну и сценарий…

Может быть, я должен обращать внимание не столько на мужчин, сколько на женщин — на женщин в черных комбинезонах. В роли наемных убийц она вроде использует женщин. Но я непрестанно поглядывал и на двух мужчин, сидевших неподалеку. Были и другие, что привлекли мое внимание: спиной к Перилам стоял невысокий бирманец, который то и дело поворачивал голову в нашем направлении, и два короткошеих монгола, что стояли в дальнем конце у прилавка с цветами, которые были для них всего лишь хорошим прикрытием, потому что они не обмолвились с продавцом ни единым словом.

У меня даже подобралась кожа на затылке: последствия столь близкого знакомства со смертью. Выбрось из головы. Но не стоит все выбрасывать из головы.

— Можете себе представить, что я почувствовала, когда он сказал мне точно то же самое — то есть Стивен. Я просто повернулась и пошла через улицу и меня чуть не сбило такси, и знаете, о чем я подумала, — она пристально смотрела на меня сузившимися глазами, дабы убедиться, что я ее слушаю, — знаете, какая мысль мелькнула у меня в голове, когда машина чуть не сбила меня с ног, — что она может порвать мне платье. Я надеялась, что погибну тут же, на его глазах, чтобы его всю жизнь терзали угрызения совести. — Она снова пожала хрупкими плечиками. — Должно быть, я в самом деле любила его и не смогла возненавидеть от всей души.

— Как давно это происходило?

— Три месяца назад. Три месяца и два дня.

— И как вы себя чувствуете сейчас?

— Мне стало в тысячу раз лучше, когда я разоткровенничалась перед человеком, которого я совершенно не знаю. — Она поперхнулась смешком: — А вы терпеливый слушатель.

— Я рад, что чем-то смог вам помочь.

— Могу ли я заказать еще саке?

Я принес ей бокал от стойки. Двое мужчин в спортивных костюмах ушли, не оборачиваясь. Должно быть, их внимание привлекала Кэти, такая стройная и с пышной прической.

Когда я снова уселся, она сказала:

— Я была так взволнована в тот вечер, ну, вы помните, в тот вечер, когда вы помогли мне у таиландского посольства, и лишь потом я поняла, что, захлопнув дверцу машины у вас перед носом, я обрекла вас на смерть… во всяком случае, из-за меня вы чуть не погибли. Я могла быть последним человеком, с которым вы говорили в этой жизни. И я так терзалась угрызениями совести, что почти не спала. — Она на мгновение прикоснулась до меня рукой. — И я так счастлива, что с вами все в порядке. Но все же, кто они такие?

— Не знаю. Мне никого не удалось опознать.

— Так что вы не знаете, кто на вас напал?

— Нет.

Бирманец в простой неброской одежде, наконец, перестал привлекать мое внимание. Он наблюдал не за мной, а за группой китайцев с соседнего столика.

— Но у вас должно быть хоть какое-то представление. Имеет ли эта история какое-то отношение к вашим связям в таиландском посольстве?

Она видела меня всего лишь дважды, и оба раза наши встречи происходили в посольстве.

— Возможно. — Настало время убедиться, может ли она дать мне что-нибудь, кроме рассказа о своем рухнувшем браке. — Вы спрашивали меня, кто я такой. Я специалист по оружию.

— Знаю. Представляете “Литье Лейкера”.

— Вы справлялись в отделе иммиграции?

— Мы сделали это сразу же после происшествия с вами. Она замолчала, внимательно приглядываясь ко мне. Может быть, именно сейчас она обрела свое подлинное “я”, став умной и серьезной девушкой после того, как выкинула из головы воспоминания о Стивене.

— Скорее всего, к этой истории имела отношение Шода, — сказал я. Сейчас она или обратит внимание на это имя, или же оно проскочит мимо нее.

В глазах ее внезапно появилось сосредоточенное выражение, и она выпрямилась на стуле.

— Марико Шода?

— Да.

— Почему она хотела убить вас?

— Могу ли я довериться вам?

— Даю вам честное слово, если вы согласны его принять.

— Сколько оно стоит?

— Оно бесценно. — Теперь она больше не улыбалась.

— Хорошо. На нашем предприятии произошла утечка. Стало известно об исчезновении образцов нашего сверхсекретного оружия. В сущности, пропало от двадцати до тридцати экземпляров. Мы тут же начали расследование, и наши друзья в таиландском правительстве сообщили нам, что видели это оружие в районе боевых действий в Лаосе.

Я замолчал. Я выдал ей достаточно и сейчас ждал ее реакции.

— В каком районе? У кого из повстанцев?

— Таиландцы не знают, но предполагают, что это могли быть люди Шоды. — Пока я пускал в ход некоторые из данных, которыми снабдил меня Пепперидж и кое-что из услышанного от Китьякары, но теперь я сам должен был нащупывать себе дорогу.

Она глотнула саке.

— Вы продавали это оружие Таиланду?

— Мы обговаривали условия, одним из которых было то, что в Юго-Восточной Азии мы не должны продавать это оружие больше никому. — Что бы я ни говорил, Китьякара был готов подтвердить мои слова; Так было оговорено.

— Если оно столь секретно, Марико Шода, конечно же, захочет наложить на него лапы. — Она играла со своей тяжелой золотой цепочкой. — Те, что напали на вас, были женщинами, не так ли?

— Кроме шофера.

— Она в качестве своих телохранителей использует женщин. Мне это известно.

— Что вы ещё знаете?

— О Марико Шоде?

— Да.

— Не так много. Но я смогу найти того, кто знает о ней гораздо больше. Я хочу сказать, — она уставилась прямо на меня со столь типичной для нее настойчивостью, — что вам потребуется вся мыслимая помощь, не так ли? Она не оставит вас в покое.

Теперь я обратил внимание на невысокую коренастую женщину в чонгсаме. Она была слишком атлетически сложена для столь легкого шелкового одеяния, слишком мускулистой. Она заказала суши, рыбное ассорти, и, стоя от меня футах в пятидесяти, два-три раза мельком глянула на меня. Но, скорее всего, это нервы оказывали мне плохую услугу: если кто-то и следил за мной, то наблюдение велось бы сзади.

— Единственная помощь, в которой я нуждаюсь, — сказал я Кэти, — это информация.

Повернув голову, она смотрела на греческий сухогруз, который медленно плыл по реке мимо доков, и ее глаза задумчиво прищурились.

— Больше всего я осведомлена о торговле наркотиками. Эта часть моей работы: подбирать данные для Лондона — мы пытаемся перехватить их поставки. Но если вы считаете, что ваше специальное оружие… как, кстати, оно называется, к какому разряду вы его относите?

— “Рогатка”.

Пепперидж упомянул, что это название уже встречалось в печати.

— Ну, хорошо — если вы считаете, что оно попало тайными путями в Лаос, что вы делаете в Сингапуре?

— Они хотели встретиться со мной именно здесь.

— Тайцы?

— Да.

Женщина в чонгсаме явно переглянулась с кем-то, кого я не видел: она чуть приподняла голову и бросила беглый взгляд в сторону. Среди торговцев такой взгляд мог иметь много значений, но одно из них было: “Он здесь”.

Греческое судно издало низкий гудок, и от его звука меня прошиб пот.

— С вами все в порядке, Мартин?

— Относительно. — Кэти была довольно наблюдательна.

— Должно быть, вы еще не оправились. От вас несет больницей.

— Надеюсь, вас это не смущает?

— Меня — нет. Но на кого-то может подействовать. — Ее худенькие плечики снова сблизились, когда, сложив на столе руки, она в раздумье уставилась на них, а затем, подняв голову, в упор взглянула на меня: — Вы хотите сказать, что в глубине души вас ничего не волнует и не пугает?

— В определенной мере волнует.

— Господи, я никогда еще не сталкивалась вплотную со столь драматической ситуацией.

— Не думаю, чтобы вам угрожала какая-то опасность, Кэти, — быстро перебил я ее. — Им нужен только я.

— В общем-то меня это не пугает. — Теперь она смотрела куда-то мне за спину. — При моих занятиях жизнь предстает такой чертовски…

Я ждал продолжения, но она замолчала, снова опустив глаза.

— Думаю, саке вам уже достаточно, — улыбнулся я. Она тихонько засмеялась.

— Это мой вечный порок, которому я предаюсь за ленчем. Но я никогда не позволяю себе говорить то, чего не хочу. Видите ли, если вы хотите получить представление о торговле оружием в этих местах, вам придется познакомиться с положением дел в торговле наркотиками. Они сплошь и рядом переплетаются. Те же самые игры, что и в Южной Америке, и в Турции, и повсюду: наркотики приобретают за деньги, вырученные от продажи оружия. Только, конечно, здесь эта связь носит всеобъемлющий характер. Вы хотите услышать все сейчас или в какое-то иное время?

— Когда вы освободитесь?

— Сегодня у меня свободный день — я только что доставила кое-какие бумаги в посольство. Словом, короче говоря, мощь и влияние торговцев наркотиками настолько велики, что одолеть их никому не удастся. Мы считаем, что их ежегодная прибыль доходит до половины триллиона долларов США — а я бы сказала, что и до триллиона. Столь прочны связи между продавцами, потребителями и странами-производителями наркотиков. У участников этих сделок — у самых крупных — денег больше, чем у любого правительства мира, у них есть свой торговый флот, воздушный транспорт и даже свои собственные армии. У правительства стран, откуда текут наркотики, ничего не могут с ними сделать. Я могу предоставить вам полные досье, которые хранятся у меня в офисе, если хотите — то есть ксерокопии, но я попытаюсь…

— Именно это мне и надо. Самую суть. — Собираясь залечь на дно, я подбирал информацию по крохам, откуда бы она ни поступала. Время катастрофически поджимало меня.

— Хорошо. — Она провела кончиком пальца по краю бокала и облизала его. — Понимаете, Рейган, Тэтчер и другие мировые лидеры должны постоянно поставлять людям зрелища — ну, например, создавать впечатление, что они ведут борьбу с поставками наркотиков — что еще им остается делать? Они не могут арестовать иностранное правительство за производство наркотиков, тем более, если они заключили с ним политические договоры и торговые соглашения. — Она смотрела мне куда-то за спину: — Самыми крупными центрами этой деятельности тут являются Таиланд и Бирма, о чем вы, не сомневаюсь, осведомлены. Я хочу сказать, что в их столицах есть очень снобистские клубы, большинство членов которых — те, кто выращивает наркотические растения, очищает сырье, доставляет препараты, торгует ими; там бывают их пилоты, посредники, комиссионеры и так далее. Но вас интересуют связи этого мира с торговлей оружием. Я бы…

Я уже стоял над ним, и он перепугался до смерти, глядя на меня широко открытыми глазами и открыв рот — но в долю секунды я предотвратил срыв, вернув ситуацию в нормальное состояние, хотя чувствовал, что потребуется куда больше времени, чтобы уровень адреналина в крови пришел в норму и нервы успокоились. Меня сорвал с места всего лишь звук — официант уронил металлический поднос, и, падая, тот коснулся моего левого плеча, чуть скользнув по нему, но этого легкого прикосновения было достаточно, чтобы я сорвался с нарезки, мне показалось, что рядом со мной беззвучно взорвалась слепящая вспышка и все застыло, как на снимке — окружающее, качнувшись, ушло в сторону, когда, вскочив на ноги, я увидел перед собой его застывшее лицо и онемевшую фигуру — сонная артерия, висок, основание черепа, все жизненно важные точки — и моя правая рука столь стремительно взметнулась верх, что я услышал, как она со свистом рассекла воздух. Повинуясь рефлексам, я уже был готов обрушить на него всю мощь удара, но левое полушарие успело сработать, как раз вовремя послав сигнал нервным окончаниям правой руки, остановило напряженную ладонь всего в дюйме от его шеи, хотя в воображении я уже видел, что сейчас последует: ребро ладони перервет сухожилия и перерубит сонную артерию.

Все окружающее вернулось на свои места, и я увидел, что рядом валяется опрокинутый столик, на корточках сидит перепуганный китаец, уставившись мне в лицо, а я стою со вскинутой рукой, наклонившись над ним, но напряжение покидает меня, восстанавливается дыхание, возвращаются звуки — жизнь продолжается.

Краем глаза я замечаю, что на нас смотрят. Все застыли на месте: разносчик с корзиной, три женщины с разинутыми ртами застыли на полуслове в ходе болтовни, маленький ребенок, замерев, смотрит на меня снизу вверх, держа в руках игрушку.

— Прошу прощения, — сказал я.

Расслабившись, официант осторожно выпрямился, стараясь держаться от меня подальше. Я поднял поднос и вытащил бумажник. Под ногами у нас растекалась лужа из соков манго, папайи, апельсинов, а легкий бамбуковый стульчик отлетел далеко в сторону.

— Прошу прощения… я ошибся. — Я сунул ему пятидесятидолларовую купюру, и он долго смотрел на нее, прежде чем осмелился взять. — Ошибка, — повторил я ему. — Все в порядке?

Кэти тоже была на ногах: я взял ее под руку, и она повела меня между столиками и прилавками уличных торговцев, между горшков со цветами и деревцами; шли молча, не произнося ни слова. Конечно, я прокручивал все происшедшее в голове с точки зрения соблюдения мер безопасности, но, в сущности, все произошло так быстро, что никто ничего не успел заметить; окружающие увидели только, что какой-то человек вскочил со стула, случайно выбив несколько бокалов с напитками из рук официанта. Но я повиновался неизменному правилу: как можно скорее исчезнуть с места происшествия, раствориться в толпе, чтобы у зрителей скорее изгладилась из памяти эта картина. Быть участником таких сцен — далеко не лучшее прикрытие.

Мы остановились для краткого разговора под развесистой магнолией на краю парка.

— Это все, что я могу для вас сделать? — спросила неожиданно Кэти. — Только снабдить вас информацией?

— Да.

Ее глаза не отрывались от моего лица. Мне показалось, что она хочет запомнить его черты на тот случай, если никогда больше не увидит меня.

— Я смотрела на толпу, — вдруг сказала она, — у вас за спиной.

— Знаю.

— Я бы не хотела, чтобы они вас снова разыскали.

— Может быть, им это не удастся. Как раз в эту секунду я увидел женщину в чонгсаме, которую воспринял как отдаленное цветное пятно.

— Хорошим источником информации, — тут же сказала Кэти, — может быть Джонни Чен.

— Насколько я могу доверять ему?

— Полностью. — Она что-то нацарапала на клочке бумаги и протянула его мне. — Возьмите вот это. — Она надписала визитную карточку. — Это моя квартира на Виктория-стрит. По вечерам я бываю дома.

Я остановил для нее велорикшу.

— Вы не поедете со мной?

— Я пройдусь. Мне в другую сторону.

— Мартин, вы уже успели у знать, насколько опасна Марико Шода. Почему бы вам не позвонить мне днем? — Она коснулась моей руки.

— Я учту ваше пожелание:

— Понимаю, — кивнула Кэти, поджав губы. Когда велорикша снялся с места, она оглянулась еще раз, но не махнула мне на прощание.

Я двинулся пешком. Минут десять женщина в чонгсаме по-прежнему держалась за мной, а через час за мной уже шли двое; я то и дело поворачивал за подходящие углы, ввинчивался в толпу, менял машины, всячески пытаясь выиграть хоть пять секунд, чтобы оторваться от них, но мне не удавалось добиться успеха, тем более, что в конце следующего часа их уже было трое, и я понял, что дело не в моих нервах, далеко не только в нервах.

7. Джонни Чей

— Кто вы?

Я застыл на месте.

— Меня зовут Джордан.

Свет фонаря падал на грубую дощатую стенку.

— Что вам здесь надо?

Я его не видел. Он стоял у меня за спиной.

— Информация.

— Почему именно здесь? — Он ткнул мне в спину чём-то твердым.

— Меня послала Кэти.

— Послала вас?

— Она объяснила мне, где я могу вас найти. Лестничная площадка возвышалась на тридцать футов над землей, и в любом случае я ничего не мог сделать. По его тону чувствовалось, что он настроен достаточно серьезно.

— Какое имя она вам назвала?

— Джонни Чен.

Он засвистел какую-то неразборчивую мелодию.

Лицо мое, порезанное осколком стекла, еще кровоточило.

— Откройте дверь.

Я повернул медную ручку.

В комнате стоял полумрак из-за низко опущенного колпака лампы, и в ней стоял какой-то странный запах, которого я не мог определить.

Он подтолкнул меня в спину.

— Лицом к стене.

Повсюду были навалены корзины и бухты канатов, нефритовые вазы и статуэтки Будды. Он зажег другую лампу, и стало гораздо светлее. На стенах висели; снимки самолетов и аварий.

Он крутил диск телефона.

То ли ошибся я, то ли она; я не мог доверять ни ему, ни ей. Но я имел дело не с Бюро. Мне приходилось шаг за шагом прокладывать путь в темноте.

Лицо зудело от запекшейся крови. Почти два часа, вплоть до самого заката, я старался избавиться от слежки, но тут мне на помощь пришла удача: зайдя в какое-то административное здание, я успел заскочить за угол, где и замер в ожидании. Мое исчезновение обеспокоило соглядатая, обыкновенную ищейку, и он решил проследовать за мной; резиновые подошвы его сандалий, скользившие по мраморному полу, издавали звук, напоминающий птичье чириканье, и когда я сшиб его с ног, он, скорчившись, врезался в стеклянную дверь, которая рассыпалась градом осколков, словно в нее попал снаряд. Удача заключалась в том, что у них не было времени закрыть задние двери.

— Это Джонни. Слушай, тут парень, который назвался Джорданом.

Легкий американский акцент, произношение, характерное для Востока.

— Тогда почему ты не позвонила мне и не предупредила? Мне жутко хотелось почесаться, но ему могло не понравиться, если я пошевелюсь. Пистолет no-прежнему лежал у него на колене.

— Я был в Лаосе, — Он повысил голос: — Ладно, поворачивайся.

Он сидел на бамбуковом стульчике, положив ноги в парашютных ботинках на какую-то развалюху, полустол, полукомод, но дуло пистолета по-прежнему смотрело на меня.

— Как он выглядит?

Медленно и осторожно я опустился на лежанку, заваленную тряпьем в затененном углу; она была втиснута среди корзин, бамбуковой мебели, главным образом стульев, дешевых тряпичных ковриков. Здесь было что-то среднее между складом и пещерой, всего две двери и ни одного окна.

Река текла где-то неподалеку, и ее сырые запахи смешивались с какими-то химическими ароматами. Я прикинул, что это, скорее всего, неочищенный опиум.

— О`кей, Кэти, впредь никого не присылай сюда, предварительно не переговорив со мной. Но ты прелесть. — Он бросил пистолет на стол и выпрямился. — Ясно. Ну, до встречи.

Положив трубку, он бросил мне пачку сигарет; я поймал ее и вернул ему обратно.

— Хочешь курнуть? Садись поближе, Джордан. Я придвинул стул. Он был типичным китайцем, тощим до неприличия — коротко подстриженные волосы начинали седеть на висках, лицо изрезано морщинами, а одно ухо имело какую-то странную форму. Он что-то произнес по-китайски.

Одеяло на соседнем диване слегка дернулось, с него скатилась голая женщина, и, когда она поднялась, на нее упал свет лампы — матовая кожа, маленькие груди, черный треугольник волос между ног, — неуверенно переставляя ноги, словно щенок, делающий первые шаги, она прошла к внутренним дверям и закрыла их за собой.

— Она оголодала. Подцепил ее за неимением лучшего. — Он прикурил черную сигарету с золотым фильтром, которую вытащил из пачки. — Так в чем дело, Джордан?

Я рассказал ему, что представляю “Литье Лейкера”, и о происшедшей у нас утечке.

— Давай-ка нюхнем! — Попугая.

— И какая же информация тебе нужна?

— Я хочу выяснить все, что возможно, о Марико Шоде. Оцепенев, он уставился на меня.

— Марико Шода… — От зажатой в пальцах сигареты к лампе тянулся ровный дымок. — Иисус Христос. За стеной плеснула волна от прошедшего судна.

— Кэти сказала, что ты можешь мне что-то рассказать о ней.

— Марико Шода… — Он поднялся со стула. Для китайца он был довольно высок и двигался легко, как кошка, чуть сутулясь; не отрывая взгляда от пола, он о чем-то раздумывал. — А что Кэти рассказала тебе обо мне, Джордан?

— Что ты занимаешься перебросками небольших партий грузов и знаешь все ходы и выходы на Юго-Востоке. Кивнув, он приосанился и обвел взглядом стены.

— Так и есть. Я летал где угодно. Я летал с янки во Вьетнаме, там мне хорошо платили — вот он я, глянь-ка, тут вся история моей жизни. — Он продолжал болтать, показывая мне снимки: на четырех из них были изображены последствия аварий легкого самолета, и на груде обломков которого стоял Чен с улыбкой до ушей, с рукой на перевязи и парой костылей под мышкой. — Сегодня мне приходится куда хуже, чем во Вьетнаме, потому что полагаться можешь только на самого себя, а играть приходится в русскую рулетку, когда нацеливаешься на какой-нибудь тайный аэродром здесь или в джунглях Бирмы или, может, Лаоса, и стоит ночь, и они могут выставить тебе лишь пару факелов в конце полосы, а вокруг джунгли, о Иисусе, а ты уже высосал всю горючку до последней капли даже из дополнительных баков, часто это всего лишь канистры, которые ты приматываешь за бортом кабины, и, если потерпишь аварию, они сразу же взрываются, — а порой, идя на посадку, не знаешь, в чьих руках взлетная полоса и не хлестнут ли по тебе перекрестным огнем из пулеметов, что случалось со мной дважды — взгляни только на эту старую развалину, видишь дырки? Но если даже на полосе тебя ждут друзья, у тебя могут подломиться стойки шасси, или ты не заметишь посадочных огней и уйдешь в сторону, и есть джентльменское соглашение — если до медицинской помощи чертовски далеко, а ты пострадал так, что не можешь передвигаться, тебе просто пускают пулю в лоб как охромевшей кобыле.

Мы расселись за столом.

— Хочешь выпить?

— Не сейчас.

— Что у тебе с физиономией?

— Новое лезвие.

Он от души посмеялся.

— Хочешь помыться?

— Подожду.

— Ее уже нет в ванной. Значит, тебе нужна информация о…

Зазвонил телефон, и он снял трубку.

— С рассветом. Конечно, если сможешь. Да что случится! если ты пойдешь на предельной высоте над берегом? — Послушав, он сказал: — Да нет, черт побери, снижаться не надо, ты что, не понял? — Снова помолчав, он спросил о месте Я времени встречи и отключился. — Понимаешь, сам я больше не веду никаких торговых операций, а только перебрасываю грузы и большей частью стараюсь иметь дело не столько с наркотиками, сколько с оружием. — Он встал. — Вот глянь-ка. — Подцепив ногтями, он откинул крышку одной из корзин и показал мне уложенные в ней ровные ряды обойм, сталь и медь которых маслянисто блестели в свете лампы, — 7,62 и 9 миллиметров. Но самое интересное добро находится в других корзинах, только я не хочу возиться с ними. Полуавтоматическое и автоматическое оружие 50-го калибра, большей частью бельгийского производства и несколько прекрасных прицелов из Венгрии. Тут же, — он ткнул в одну из корзин рифленой резиновой подошвой ботинка, — несколько дробовиков, для которых подходят патроны по 9 миллиметров, излюбленное оружие антикоммунистических повстанцев к северу от Пномпеня или Саравана. Если знаешь, где найти покупателей, эти штуки прямо нарасхват и на той, и на другой стороне. — Он вернулся за стол. — Есть и другой товар на продажу, которым стоит торговать — золото, камни и все такое дают неплохой доход, если знаешь, как вести дела. Хочешь кофе, Джордан?

— Нет, спасибо.

— Господи, должно быть, у тебя какие-то интересные тайные пороки. — Он прикурил очередную сигарету. — Значит, тебе нужна информация о Малышке Стальной Поцелуй. Может, ее у меня не так уж и много, но побольше, чем у кого другого. — Он выпустил дым. — Говорят, ей двадцать один год, уроженка Камбоджи, не выше той девчонки, которую ты тут видел, потребности у нее довольно скромные, но она контролирует дело с ежегодным доходом, может, в сорок, а может, в пятьдесят миллионов долларов США, половина которых поступает от продажи наркотиков, а половина — от торговли оружием. Люди, которых она числит своими друзьями, преподносят ей подарки — апартаменты в Лондоне, Париже, Нью-Йорке или Токио, или дворец в Рангуне, или, скажем, яхту или набор алмазных украшений из Южной Африки. Люди же, которых она числит среди своих врагов, тоже подносят ей подарки, чтобы заслужить ее расположение — постоянный номер в манильском отеле “Мандарин”, золотые безделушки из Пакистана с выгравированным на них ее именем или автомобили. Путешествует она сама по себе на собственном “Боинге-727”, в аэропортах пользуется проходом для “очень важных лиц”, через который проходит, не снимая темных очков и в окружении дюжины телохранителей, которые всех оттесняют от нее, потому что она не любит фотографироваться.

Он снова встал и, открыв ящик массивного лакированного японского комода по другую сторону комнаты, вынул из него снимок размером восемь на десять дюймов и протянул его мне.

— Бумага крупнозернистая, но это лучшее, что мне удалось сделать. — Я поднес его к свету.

— Марико Шода?

— Марико Шода. — С его сигареты упал столбик пепла, и он сел, положив руки на колени. — Я был проездом в Сайгоне, где мне довелось узнать, что она прилетает, так что я воспользовался этой возможностью, пока заправляли горючим мою развалину — и мне повезло, если можно так выразиться. Она вышла из салона своего “Боинга” без темных очков, оптика у меня была наготове, и я успел ее щелкнуть — ну, разве не красотка?

Фотобумага была настолько крупнозернистой, что мне пришлось отодвинуть снимок на расстояние вытянутой руки, чтобы получить представление об изображении на нем. Да, она в самом деле была хорошенькой — тонкое изящное лицо с высокими! скулами, большие глаза, короткая под мальчика стрижка, чуть вздернутый носик и маленький упрямый подбородок. Она чуть повернула голову, словно подозревала — кто-то смотрит на нее!

— С какого расстояния снято, Джонни?

— Двести или триста ярдов. И, понимаешь, где бы она ни приземлилась, вокруг нее целая толпа телохранителей — кстати; все женщины — но еще больше ждут ее на выходе, куда они прибывают заблаговременно. И одна из них увидела, как я щелкнул. Я этого не знал, но на всякий случай тут же в аэропорту вытащил пленку и отдал ее проявлять. — Он пожал плечами, — и тем же вечером они перехватили меня на улице. Камера была у меня с собой, они сразу вырвали ее и вытащили пленку — потеря небольшая, там уже была новая пленка — расколотили камеру и обработали меня. — Он притронулся к мочке правого уха. — Это мое, а левое пришили в больнице. Я сам слышал, как Шода четко говорила: “Прошу вас, никаких снимков”. — Взяв карточку, он сказал, стоя около комода: — Я могу сделать другой отпечаток, Джордан, если он тебе нужен. Хорошенькая малышка. Но вот что скажи мне — ты в самом деле хочешь подобраться поближе к этой красавице?

— Если удастся.

Он облизал губы.

— Это будет нелегко. Она должна, сама захотеть назначить тебе встречу, да и в этом случае дважды подумай. Вокруг нее телохранительницы, да и она сама — та еще штучка. Мне не раз говорили — не стой к ней слишком близко и во всяком случае не вздумай к ней притрагиваться. Говорят, что ты и почувствовать ничего не успеешь, такой у нее острый клинок. И она весьма возвышенная личность — всегда молится о тебе, прежде чем убить. Конечно, она может и проникнуться к тебе расположением, но и в этом случае я был бы очень осторожен. Она столь же безобидна, как голодный богомол.

Зазвонил телефон, он снял трубку и заговорил на диалекте, которого я не понимал — скорее всего, это был хоккейн, тайваньский диалект китайского языка, которым широко пользовались в Юго-Восточной Азии. Поднявшись, я стал разглядывать аксессуары на стенах — изображения молодых девушек, философские изречения — “Есть старые пилоты и есть отчаянные пилоты, но не существует старых отчаянных пилотов”; выцветшие таможенные декларации с печатями, черная женская перчатка, высохший череп обезьянки, пачка сигарет “Плейер” с отверстием в середине, напоминавшем дырку от пули, и колечко черных волос с голубой ленточкой. Я хотел узнать о Чене как можно больше: особенно меня интересовало, почему он встретил меня пистолетом, а через десять минут доброжелательно пригласил в дом, даже не посоветовав держать язык за зубами. Неужели он настолько доверял Кэти?

— Методы, к которым прибегает Шода, — продолжил он, положив трубку и возвращаясь на свое “место, — порой просто удивительны. Она никогда не появляется в общественных местах типа ресторанов, а если ей доводится навестить кого-то в даунтауне, она показывается лишь на мгновение, выходя из лимузина, и ее тут же закрывают фигуры стражниц — а эта публика те еще кошечки: ты когда-нибудь слышал о куноичи?

Я покачал головой, что нет.

— Это кровные сестры ниндзей, родом тоже из Японии. Как и гейш, их учат петь и увеселять гостей, так что они вполне могут оказаться среди девушек, приглашенных для развлечений в дом своего соперника, и когда она будет кошечкой ластиться у него в руках, тут ему и придет конец — шпилька для волос через ухо втыкается в мозг. Один из их любимых номеров, который на моем языке называется “сью чьей вен” — поцелуй смерти. И знаешь что? Как-то я месяцев шесть болтался в Пномпене и…

Звонок у дверей издал короткий звук; мгновенно прервав повествование, он схватил со стола револьвер.

— Оставайся здесь, Джордан, я сейчас вернусь. Он направился к дверям, за которыми скрылась девушка, а не к тем, через которые под дулом пистолета ввел меня. Значит, предохранительная система, которую я включил, поднимаясь по лестнице, была установлена и у задней двери, куда он сейчас направился проверить, что случилось. Я испытывал искушение встать, чтобы проверить содержимое других корзин и еще двух столов, не говоря уж о японском комоде, но остался на месте, потому что еще не знал этого человека и не исключал, что он просто дал задание девушке включить сигнализацию, чтобы у него был предлог покинуть комнату и посмотреть, что я буду делать в его отсутствие. У меня не было еще никаких подходов к самой важной, к самой болевой точке моего задания, подходов к Шоде и, может быть, с его помощью мне удастся получить их.

Он показался из тех же самых дверей и, подойдя к столу, бросил на него маленький замшевый мешочек, после чего повернул ключик в ящике стола.

— Чу-Чу! — Ключик заедало, что заставляло его нервничать. — Чу-Чу, иди сюда!

Сейчас на ней была простая шерстяная рубашка, и выглядела она еще более юной, чем раньше; застенчиво переминаясь с ноги на ногу, она стояла посреди комнаты, поглядывая на меня.

— Вытяни руку, радость, моя. — Он протянул к: ней свою руку. — И получи… Вот эту штуку — идет?

Помедлив, она послушалась его, и он, порывшись в кожаном кисете, вынул и положил ей на ладонь рубин.

— Подарок, о`кей? Стоит тысячу долларов, а может, и больше. — Он возвышался над ней, явно довольный собой, ею, подарком. — Ты моя тысячедолларовая куколка. — Она не отрывала глаз от камня; он сиял на ее ладони нестерпимым блеском, и я чувствовал неуверенность Джонни Чена: он приобрел ее за “мешок бобов”, может быть, найдя в лагере беженцев у камбоджийской границы или уговорив ее родителей, которые больше думали, как выжить самим, чем о дочке, и вот теперь она была его, Джонни Чена, собственностью, но он не знал, как вести себя с нею — и не только из-за языка. Скорее всего, чувства, которые он испытывал, были для него совершенно внове. И он был слегка растерян.

— Подарок, Чу-Чу. Подарок. — Он неловко развел руки. — Означает, что я люблю тебя. — Он поцеловал ее в лоб, провел пальцами по щеке и оттолкнул от себя. — Можешь оставаться здесь, — показал он рукой на диван. — Чу-Чу — оставаться, о`кей?

Словно не слыша его, она удалилась, держа камень перед собой и любуясь его переливами; мне бросились в глаза мягкие линии ее плеч и затылка и нежные подколенные чашечки.

— Ладно, она всего лишь ребенок, — пробурчал Чен. — Но таких детей насилуют каждый день и здесь, и на границе, и в деревнях. Тут ее не собираются насиловать, ее любят, верно?

— Я мог в этом убедиться.

— Ладно. Так в чем суть дела, Джордан? Ты хочешь выяснить, обладает ли Малышка Стальной Поцелуй тем оружием, о котором говорил?

— Главным образом.

— Если его у нее и нет, то, конечно же, она захочет его заполучить.

— Ты когда-нибудь его видел?

— Нет. — Он перекладывал с руки на руку замшевый мешочек. — Но нечто подобное попадалось мне на глаза. И я бы сказал, что если эта штука в Юго-Восточной Азии попадет не в те руки, тут все встанет дыбом. Она может сшибать в небе вертушки, точно?

— Любой самолет до высоты в тридцать тысяч футов. Мешочек мягко упал на стол.

— Тридцать тысяч! Боже небесный! И прямо с руки? Да это почище “Стингеров”.

— Раза в три.

— Он задумался, опустив глаза; затем вытащил из пачки еще одну длинную черную сигарету, прикурил ее и взглянул на меня сквозь дым.

— Ты давно знаешь Кэти Маккоркдейл?

— У нас был с ней ленч.

— Должно быть, ты произвел на нее впечатление.

— Может быть, она просто хорошо разбирается в людях.

— Будем надеяться. Я хочу сказать, когда Кэти говорит мне, что я могу кому-то доверять, это в самом деле так. Она никогда не ошибается.

— Поэтому ты и держал меня под пистолетом.

— Я же не знал, что ты от Кэти. — Он смахнул с губы крошку табака. — В общем, я рассказал тебе, что за баба эта Марико Шода. Ты все еще хочешь встретиться с ней?

— Поэтому я и явился к тебе.

— Но дело не в том, — он искоса наблюдал за мной, — что она может и не захотеть встретиться с тобой, так? Не ты ли тот парень из лимузина, с которым несколько ночей назад случилась некая история? В сводках новостей об этом не было ни слова, но по всему Сингапуру ходят слухи.

— Она неправильно поняла меня, — возразил я. — Я не собирался причинять ей никаких неприятностей. — Слова эти предназначались тоже для системы слухов.

— Ты какой-то странный тип. — Выпрямившись на бамбуковом стульчике, он подтянул к себе телефон и набрал номер. — Пару месяцев назад, — продолжал он рассказывать, — кто-то сбросил бомбу на монастырь, в котором она должна была остановиться, и разнес его вдребезги. Но на этот раз ее там не было. — Он попросил к телефону какого-то Сэма. — Столько народа хочет прикончить эту девочку, что ей приходится прыгать с места на место. Думаю, поэтому у тебя и были из-за нее неприятности в той машине. Сэм? Как дела? Слушай, мне кое-что от тебя надо. Я слышал, что в городе болтается некий парень Лафардж из Бангкока. Через пару дней он должен улететь, но я не знаю, на какой рейс у него билет. Известно, что он сделал предварительный заказ. Можешь ли ради меня заглянуть в компьютер? — Он стряхнул пепел в нефритовое блюдце. — О`кей, перезвони мне, Сэм.

Положив трубку, он скрестил длинные худые ноги.

— Как я уже начал тебе рассказывать, я вылетел из Пномпеня и у меня возникла необходимость сесть на скрытую полосу за пределами города. Мы, летчики, порой попадаем в такие ситуации. Приходится знать, где расположены такие полосы и как выйти на них, в случае необходимости — только никогда не знаешь, когда она на тебя свалится. Их сотни, если не тысячи. Во всяком случае, шлепнувшись туда, я заметил, что нахожусь рядом с каким-то тренировочным лагерем, в котором куча солдат; лагерь густо оплетен колючей проволокой, но можно было разглядеть, что там делается. Там устраивал смотр какой-то полковник, насколько я успел рассмотреть, этакое маленькое худенькое создание, но с иголочки. Даже издали я видел, что все стоящие в строю, судя по форме, были офицерами. Я сложил два и два — месторасположение лагеря и собранные в нем отборные части, и наконец мне все стало ясно. Этим малышом была Марико Шода, потому что, можешь мне поверить, в этой глуши никто иной не мог быть женщиной-полковником. Это было видно по тому, как она отдавала честь — даже с того расстояния я обратил внимание на ее стиль. А Шода, надо сказать…

Зазвонил телефон, и он снял трубку.

— Да? Понятно. — Он подтянул к себе блокнот и взял карандаш. — О`кей. Все записал, Сэм. И слушай, я никогда не спрашивал у тебя об этом парне, ясно? Я даже не звонил тебе. Если возникнут какие-нибудь неприятности ты сам знаешь, какие, мне надерут задницу. Или отвинтят голову.

Он спросил еще о каком-то Ли, попросив передать ему самые лучшие пожелания, а потом оторвал верхний листик блокнота и перекинул его мне.

— Значит, Доминик Лафардж — уроженец Франции, натурализовавшийся в Таиланде, и он взял билет на этот утренний рейс. Ему пришлось натурализоваться, потому что он работает на Шоду и она оплачивает его счета. По слухам, которые дошли до меня, Лафардж живет в Таиланде последние десять или одиннадцать лет, и он главное связующее звено между потоком оружия, поступающего в руки Шоды, и переправкой его силам повстанцев в Индокитае. — Он раздавил в пепельнице окурок. — Я не представляю, что ой делал в Сингапуре и почему утром летит в Бангкок, но если ты меня спросишь, то бьюсь об заклад: скорее всего, он посещал свою хозяйку, ибо сейчас она именно здесь. — Он достал еще одну сигарету. — Резонно?

— Всего лишь слухи. Насколько на них можно полагаться? Я даже не предполагал, что удача сразу же придет мне в руки. Я уже, начал приходить в отчаяние, понимая, что, как только я найду подход к Шоде и ее организации, я окажусь в смертельно опасной зоне открытого пространства, на котором мне придется выверять каждый свой шаг, да и то у меня будет всего лишь один шанс из десяти остаться в живых. Такое веселенькое мне выпало задание.

— Слухи, которыми пользуюсь я, куда надежнее, чем большинство им подобных. Могу ручаться, что полученная информация о Лафардже полностью соответствует истине. Я занимаюсь торговлей оружием, так? Так что мне приходится знать и других, кто имеет к нему отношение. И если ты собираешься завтра сесть на хвост этому типу, ты, по крайней мере, знаешь: это тот человек, который тебе нужен. Но что ждет тебя по завершении полета, знает только Бог — и ответственности за тебя нести я не собираюсь. Ты вторгаешься на территорию Шоды.

Встав, я стал прохаживаться вдоль стены, разглядывая и снимки, и черный высушенный обезьяний череп, и пачку сигарет с пулевым отверстием, и, завершая разговор с Джонни Чеком, я понял, на какой риск я иду — у меня даже мурашки по коже пошли.

— Если я полечу этим рейсом, то не хочу, чтобы ты заикался о нем хоть кому-нибудь.

Тщательно растерев окурок, он поднялся, сунул руки в карманы и выразительно пожал плечами.

— Если что-то пойдет не так, сам ломай голову, Джордан. И если кто-то узнает отвоем намерении лететь этим рейсом, то уж только не от меня. Я не хочу, чтобы твоя смерть была на моей совести.

Прежде чем выйти через заднюю дверь, я сполоснул лицо в маленькой ванной комнатке, пахнущей сандаловым деревом; спустившись по лесенке, я миновал заваленный грузами сарай и через другую дверь вышел к проходу, заставленному пустыми ящиками, корзинами, мятыми канистрами и банками из-под масла; его освещал единственный тусклый фонарь на углу склада.

— Мягкой посадки, — пожелал мне на прощанье Чен, возвращаясь к себе.

Я провел не меньше тридцати минут, изучая обстановку по берегу реки, прежде чем позволил себе выйти на улицу; по пути я убеждал себя, что даже часть информации, полученной мною, не позволит вляпаться в ловушку; я заставлял себя поверить, что, наконец, я нашел подход — подход к Шоде, с которого сегодня вечером и начнется мое задание.

8. Рейс 306

— Будьте любезны, мистер Джордан, подойдите к ближайшему служебному телефону!

Я не двинулся с места.

Звонить может только Чен.

“Если я полечу этим рейсом, то не хочу, чтобы ты заикнулся о нем хоть кому-нибудь”.

“Я не хочу, чтобы твоя смерть была на моей совести”.

Так что это может быть только Чен, только он знает, что я здесь, не считая служащих авиакомпании, но они не стали бы приглашать меня к служебному телефону, а связались бы с контрольной стойкой. Да, это только Чен. Последние два часа я тщательно изучал окружение — и систему таможенного контроля, и бар, и проходы к накопителю — потому что оттуда, от десятого прохода, начиналось мое длительное и опасное пребывание на поверхности, и для обеспечения безопасности своих тайных замыслов я должен ускользнуть отсюда чистеньким.

Теперь я мог только состроить совершенно равнодушное лицо и немедленно удалиться, не привлекая к себе внимания, но быть настороже, чтобы мгновенно отреагировать на любое изменение ситуации. Нет ничего хуже, когда остается каких-то десять шагов и ты уже становишься полностью иным человеком и приступаешь к заданию, вдруг слышишь, как твой псевдоним громогласно произносят вслух. Я позволил себе переждать полминуты, но вокруг меня не произошло ровно никаких значащих изменений: никто при этих словах не повернулся на пятках, никто не двинулся в мою сторону, никто не кинулся к телефону.

Поэтому я снялся с места, ибо в противном случае они повторят вызов, чего мне не хотелось. Я снял трубку.

— Да?

— Это мистер Джордан?

По нервам у меня прошла ледяная волна ужаса. Это был не Чен. Я услышал женский голос. Невероятно. Поправка: невероятно, но так оно и было.

Они меня засекли.

— Простите, это мистер Джордан?

Голос молодой женщины, родом явно из Азии, с легким японским акцентом.

Я по-прежнему наблюдал за окружением, но теперь уже жестко и целенаправленно, все вбирая в себя и запоминая. В этом небольшом уютном пространстве — мои друзья, мои хорошие друзья. Три австралийца летели в Бангкок на полуфинал международного теннисного турнира, спонсором которого явился Тайский Королевский теннисный клуб; один из них только что поссорился с женой, хотел до отлета с ней помириться или, в противном случае, готов отказаться от рейса. Компания из четырех человек, толпившихся около стойки бара с закусками, была из Милуоки; они уже побывали в Гонконге и в. Токио, а теперь их ждал Бангкок с королевским дворцом и “Покоящимся Буддой”, а Элмер сказал, что если они не притащат домой по полтонны сувениров, он их и на порог Кивани-клуба не пустит. Две монахини неподалеку обволакивали своими черными одеяниями французскую девочку-подростка, и она больше не плакала, как минут двадцать назад, когда я прошел мимо нее: вчера в сингапурской больнице умерла ее мать, и девочку сопровождали в Бангкок, где ее ждал папа, а тело покойной будет отправлено только вечером.

Я знал достаточно обо всех остальных пассажирах, ожидавших в небольшом уютном зале у 10-го прохода, достаточно, чтобы не сомневаться: они мои друзья, они мои хорошие друзья, если только никто из них не летит этим рейсом, чтобы загнать меня в западню, где меня и прикончат. Единственный, кого я не мог считать своим другом, был голос в трубке служебного телефона.

— Прошу вас, это очень важно. Вы мистер Джордан? Я не ответил. Мне нужно было время, и я тянул его. Если я скажу “нет” или просто повешу трубку, я ничего не узнаю, а это знание может спасти меня. Если я скажу “да”, они тут же окажутся на месте, поскольку, скорее всего, они неподалеку.

— Объявляется посадка на рейс 306 до Бангкока. Посадка производится через 10-й проход.

Я ничего не понимал. Женщина звонила, потому что не сомневалась, и они не сомневались в моем присутствии. Тогда почему же им прямо не явиться сюда, так сказать, в физическом смысле? То ли потому, что их нечто смущало, то ли потому, что у них не было времени. С какой минуты можно его отсчитывать? С той минуты, как Чен предал меня. “Как только установится связь, тебе придется самому подбирать людей, если ты найдешь, кому можешь довериться”.

Чен. Кэти Маккоркдейл.

Но уже вчера я осознал уровень риска, на который пошел, когда попросил Чена держать в полной тайне мое присутствие на этом рейсе — и вот настал момент истины. Выбора у меня не было. Если я повешу трубку и сразу же покину здание аэропорта, может, мне и удастся уйти от них, но я не узнаю ровным счетом ничего из того, что хочет сообщить мне по телефону этот мягкий голос с японским акцентом. Если же останусь здесь, признавшись, что да, говорит мистер Джордан, скорее всего, я поступлю так, как они и хотят: занятый разговором, я дам им возможность накрыть меня.

Но я находился в общественном месте.

— Прошу вас, это очень срочно. Вы мистер Джордан? Я находился в общественном месте, и у меня была возможность, очень смутная возможность, что они не рискнут ни на какие действия, пока я здесь.

— Да. Мне показалось, что я услышал отдаленный отзвук своего голоса, но эхо его прозвучало не в трубке, а внутри меня.

— Мистер Мартин Джордан?

— Да.

Я не сводил взгляда с прохода, откуда они должны были появиться.

“Посадка на рейс 306 производится через 10-й проход. Производится посадка на рейс до Бангкока”.

Я видел, как мимо меня прошел Лафардж в сопровождении двух телохранителей. Я смотрел им вслед, пока они не скрылись из вида; Лафардж был высок, смугл и элегантен, его инициалы были выгравированы на серебряной табличке, прикрепленной к атташе-кейсу из свиной кожи, который, в свою очередь, цепочкой был прикреплен к его левой кисти; его прикрывали двое невозмутимых охранников с каменными лицами. Другие вереницей тянулись за ними: двое монахинь с девочкой, компания американцев.

Тем не менее, я ни на мгновение не отрывал глаз от прохода. Оттуда должны показаться отнюдь не мои друзья.

— Мистер Джордан, вы не должны лететь этим рейсом. Из прохода показался бегущий человек с легкой сумкой через плечо, и я почувствовал, как напряглись у меня нервы.

— Мистер Джордан, вы поняли меня? Вы не должны лететь рейсом 306.

Бегущий набирал скорость, но целился не на меня, а держал курс на группу, исчезающую за барьером.

— Эй, Чарли, скажи там, чтобы меня подождали!

Значит, я не должен лететь этим рейсом. Почему же, ты, сучка? Я обливался потом.

“Всех пассажиров на рейс 306 просят пройти к 10-му проходу. Осталось пять минут до окончания посадки”.

За барьером исчезали последние фигуры.

— Мистер Джордан. — Голос звучал спокойно, уверенно и четко. — Подтвердите, пожалуйста, что вы меня поняли. Это очень срочно.

Еще не очень. У меня в запасе пять минут.

— Кто? — спросил я ее.

— Это не важно, мистер Джордан. У меня есть касающаяся вас информация. Произойдет несчастный случай. Вы понимаете меня?

— Что за несчастный случай?

— С самолетом. С рейсом 306.

— В таком случае вам лучше кому-нибудь сообщить о нем. Пилоты явно заинтересуются.

Время поджимало, и мое внимание распределялось между коридором, ведущим в зал, и выходом на летное поле. Я не знал, удастся ли мне узнать что-то еще у этого спокойного мягкого голоса в трубке или же он больше ничего не скажет, кроме, что кто-то — Шода? — пытается предотвратить мой полет в Бангкок. Запас времени уменьшался с каждой секундой, и я мог использовать его наилучшим образом, оставаясь на связи в надежде узнать что-нибудь еще, дожидаясь, пока девушка на контроле не начнет закрывать барьер, — а затем рвануться к нему — и прямо к самолету. Если в коридоре покажется фигура, которая вызовет у меня опасение, я успею поднырнуть под барьер, и вряд ли они рискнут последовать за мной: если они явились сюда только за мной, то им пришлось спешить, пока женщина на другом конце лини; занимает меня разговором; вряд ли у них было время купить билет.

“Отлетающих в последний раз приглашают на рейс 306 до Бангкока.”

Еще два пассажира поспешили на посадку, и дежурная, оглянувшись, стала изучать список пассажиров, выяснив, что еще одного не хватает. Но она ничего не могла сделать. Перед ней был лишь человек, говоривший по служебному телефону.

— Вы еще слушаете меня, мистер Джордан?

— Да. Откуда у вас эта информация?

— Она точная. Я ваш друг, мистер Джордан. Прошу вас, послушайте меня. Никто из пассажиров рейса 306 не выживет. Вы не должны лететь им.

— Хорошо, я успею предупредить экипаж.

— Они вам не поверят.

— Не больше, чем я верю вам.

В первый раз в голосе прорезалась нотка нетерпения, точнее, намек на нее. Впрочем, скорее не нетерпение, а решительность.

— Если вы хотите остаться в живых, мистер Джордан, вы не должны лететь этим рейсом. Это все, что я могу для вас сделать.

Может быть, если бы я сказал девушке у барьера, что я официально работаю на таиландское правительство, и показал бы удостоверение, дающее право прохода всюду, которое мне вручил принц Китьякара, она бы предоставила возможность переговорить с капитаном, но у меня не было ничего в подтверждение опасений, кроме голоса в трубке.

— Что за несчастный случай должен произойти? Взрыв бомбы на борту?

Ко мне бы прислушались, если бы я мог выложить какие-то детали.

— Я должна расстаться с вами, мистер Джордан. Прошу прощения. В живых никого не останется.

Девушка у барьера приподнялась на носках, в последний раз окинув взглядом зал ожидания.

— Я прощаюсь с вами, — произнес голос в трубке. Меня пронзило какое-то странное ощущение, но я не понял, в чем дело; оно было словно дуновение ветра. У меня не оставалось времени подыскивать объяснения этому столь странному звонку. Надо было принимать какое-то решение, и принимать немедленно, и не было ровно никаких причин считать его всего лишь грубым розыгрышем, цель которого — заставить меня в последнюю минуту остаться в Сингапуре, где я буду предательски открыт всем и вся, вместо того чтобы успеть проскочить за турникет, извиниться перед девушкой, и меня с головой накроет обеспечение этой тайной операции, но я стоял и слушал голос — не ее голос в трубке, а тот, что звучал у меня в голове, в моей бедной голове…

— Я все же полечу. — Я исходил из того принципа, если ты меняешь направление, то надо замести следы. Положив трубку, я подошел к турникету, показал удостоверение, выданное мне таиландским правительством, и сказал девушке, что из источника, происхождение которого мне не удалось установить, стало известно, что рейсу 306 угрожает опасность.

Она позвонила агенту, располагавшемуся на другом конце туннеля, и меня сразу же соединили с капитаном, дожидаясь голоса которого, я смотрел, как “Боинг-727” выруливал на старт, в трубке послышался голос второго пилота, прервавшего рутинный радиообмен с диспетчерской башней. Он задал мне те вопросы, которые я и ожидал от него услышать, но я не мог дать на них ответов. Больше для того, чтобы у меня советь была чиста, я дал ему знать, что голос неизвестной мне женщины по служебному телефону сказал мне, что с этим самолетом “произойдет несчастный случай”.

Двое из служащих авиакомпании подошли ко мне у турникета и переговорили со мной, но я не мог сообщить им ничего нового, и наконец они поведали мне, что в данном аэропорту самая надежная в мире система обеспечения безопасности и что, скорее всего, я стал жертвой розыгрыша. Они записали мое имя и поблагодарили за сообщение.

Через одиннадцать минут я увидел, как рейс 306-й тяжело дополз до конца полосы и, дожидаясь разрешения на взлет, стал разогревать двигатели. В воздух поднялся в 10.17, точно по расписанию.

И только сейчас я понял, как подвели меня натянутые нервы. Шоде удалось купить меня, и шансы увидеть закат были бы у меня куда больше, займи я место в салоне рейса 306, чем когда я остался здесь, в Сингапуре, где она знает, как найти меня.

Я увидел ее на лестничной площадке, когда она резко повернулась.

— Мартин!

Она застыла в полосе света, падавшего из высокого окна; волосы у нее по-прежнему развевались, и она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, затененными ресницами.

Я поздоровался с ней.

Она медленно спустилась, не отрывая от меня взгляда и оскальзываясь на высоких каблучках; тонкая рука цеплялась за перила, словно она боялась потерять равновесие. Она нащупала последнюю ступеньку, все еще, как загипнотизированная, не отрывая от меня глаз; затем, шагнув, она приникла ко мне, положив голову мне на грудь, и застыла в таком положении. Я услышал ее шепот:

— Ох, слава Богу.

Я приобнял ее, и так мы стояли с минуту, пока она не выпрямилась; глаза у нее блестели от слез, и она поднесла руки к лицу.

— Ох, проклятье… не можешь ли помочь мне? Чертовы линзы, вечно выпадают, когда глаза на мокром месте.

Мы нашли прозрачную чашечку на ладошке, и она поставила ее на место, придерживая кончиком пальца, а я подумал, что, должно быть, она напрактиковалась, потому что вволю наплакалась из-за Стивена.

— Почему тебя не оказалось на борту?

Я не ответил. Над этим еще предстояло подумать.

— Ты ведь знаешь, что он разбился?

— Да. Я услышал сообщение об этом около часа назад по радио. Никого не осталось в живых.

— Господи, да это чудо. Я хочу сказать… — Она растерянно отбросила волосы, — что сидела у себя в офисе примерно полчаса — точно полчаса, потому что не отводила взгляда от часов, сидела как вкопанная, зная, что ты погиб.

Я не был уверен, что ее подсчет времени точен, ибо не знал, во сколько она услышала об аварии. Но мне бы хотелось узнать.

— Когда ты услышала это сообщение?

— Примерно час назад. Было сказано, что ты звонил…

— Нет. Когда ты услышала, что самолет потерпел крушение?

Она смущенно взглянула на меня.

— Примерно… я не уверена… ну, думаю, вскоре после полудня.

— И когда ты узнала, что я остался в живых?

— Я же сказала тебе… час назад. А что?

— И каким образом ты узнала? Прищурившись, она присмотрелась ко мне.

— Мне позвонили. Люди оттуда.

Одна из секретарш, хрупкая таиландка, спускавшаяся по лестнице с грудой папок, уронила карандаш. Я поднял его.

— Спасибо. Могу ли я чем-нибудь помочь вам?

— Да, — сказала Кэти. — Я из Британского Верховного Комиссариата. — Когда девушка нас покинула, она предложила: — Здесь есть небольшой кабинетик, в котором мы могли бы поговорить.

— Нет, давай поднимемся вон туда, — возразил я. По всему периметру верхнего этажа шла круговая галерея, с которой был виден и вход, и марши лестницы. Помещение, и тем более небольшие помещения в посольствах — пусть даже оно представляет Дружественную территорию — слишком легко могут прослушиваться. Мы поднялись по лестнице.

Можно считать, что время она определила правильно, потому что, едва только услышав сообщение об аварии, я позвонил в таиландское посольство, ибо Лафардж был мертв, выход через него был потерян, но я надеялся, что удастся найти еще хоть какую-нибудь нить.

— Почему посольские звонили тебе? — спросил я Кэти. Она удивилась.

— Потому что ты был в списке пассажиров. Вдоль всей галереи тянулись окна, выходившие на строения по другую сторону улицы. Сквозь их рамы пробивался поток полуденного солнца, бросая на ковровое покрытие тонкие резкие тени и высвечивая пурпурные кожаные переплеты книг в шкафах. Я чуть сдвинулся в сторону, чтобы меня нельзя было увидеть через окно.

— Откуда им стало известно, что я был в списке пассажиров?

Замявшись, она крепче прижала к себе свою мягкую сумочку, медля с ответом, но не потому, что не знала ответа на мой вопрос, а потому что решала, стоит ли вообще отвечать.

— При любом транспортном происшествии, — тщательно подбирая слова, объяснила она, — мы всегда проверяем списки пассажиров, выясняя, нет ли среди них британских подданных, чтобы мы могли связаться с родственниками в случае необходимости. И думаю, что мы в Верховном Комиссариате делаем достойное дело, помогая своим соотечественникам.

Вокруг стояла незамутненная тишина, в лучах солнечного света плясали пылинки; в чьем-то кабинете слышались далекие звонки телефона, приглушенные голоса тайцев; до меня донеслись отзвуки чьих-то быстрых шагов по мрамору. Я понял, что в этот час большинство служащих посольства направляется на ленч.

— Почему из этого посольства позвонили в Верховный Комиссариат с сообщением, что меня не было на борту рейса 306?

— У нас с ними налажены очень дружеские отношения, — осторожно сказала она. — Таиланд — союзник Запада. — Глаза ее были по-прежнему прищурены, но не думаю, что на этот раз из-за контактных линз.

— Откуда они узнали, что я не поднимался на борт? Я-то знал ответ, но хотел убедиться, знает ли она.

— Они сказали, что ты звонил им, к…

— Когда?

— Через несколько минут после того, как прозвучало сообщение по радио.

— Они сказали, почему я им звонил?

— Они сказали, что вы собираетесь направиться сюда.

— Кто говорил с тобой по телефону?

— Не знаю. Иначе я бы сказала. Странно, — она отвела взгляд, — что в первый раз мне кто-то не доверяет. И я чувствую себя какой-то… униженной.

Я поймал себя на том, что меня интересуют вещи, не имеющие отношения к предмету разговора: тонкий изгиб ее шеи, когда она опускала голову, очертания ее острых сосков под тонкой тканью блузки, ее сдержанность.

— Как давно, — спросил я ее, — ты знаешь Чена? — Она подняла на меня глаза.

— Кого?

— Джонни Чена.

— А… не знаю. Думаю, что, примерно, года три. Три или четыре. А что, разве он тебя подвел?

— Не страшно. Это он посоветовал вчера мне лететь на этом рейсе.

Я услышал звук шагов, которые приближались к нам по галерее. Это оказалась одна из служащих посольства, девушка в белоснежной блузке, темно-синей юбке и очках в тяжелой оправе.

— Мистер Джордан? Прошу прощения за беспокойство. Вас просят к телефону из “Тайской Международной Авиакомпании”.

— Скажите, что я перезвоню им.

— Они говорят, что это очень срочно, мистер Джордан. Я ждал этого звонка.

— Ты не против? — обратился я к Кэти.

— Ты хочешь, чтобы я тебя тут подождала?

— Если у тебя есть время.

— Хорошо.

В кабинете у пригласившей меня девушки я сказал мужчине на другом конце провода, что добавить мне нечего; я приложил все усилия, чтобы предупредить командира корабля, а о голосе знаю лишь то, что по служебному телефону со мной говорила молодая женщина, скорее всего, родом из Азии, может быть, японка.

— Упоминала ли она, какого рода авария может случиться с самолетом, мистер Джордан?

— Должна была случиться. Должна. Как я сообщил капитану и вашим сотрудникам в аэропорту.

— Поймите, мистер Джордан, мы прилагаем все усилия, чтобы найти следы звонившей. Мы хотим выяснить, кто несет ответственность за происшедшее. Мы потерпели весьма огромные убытки.

И так далее, но их можно понять. Но я снова испытал режущее чувство вины, когда услышал известие о гибели самолета в баре у Ала, понимая, что я должен был заставить их остановить самолет и обыскать его.

Да, сказал я собеседнику, он может прислать кого-нибудь, чтобы подробнее расспросить меня, но скоро я ухожу отсюда. Нет, сомневаюсь, чтобы я мог пригодиться им в качестве свидетеля в ходе расследования.

Кэти сидела там же, где я ее оставил, примостившись на мягком диванчике под окном; она съежилась, подтянув колени к груди и обхватив их руками.

— Спасибо, что подождала.

Мельком глянув на меня и отведя взгляд, она не ответила.

— Ничего больше узнать им не удалось, — сказал я, подтягивая поближе стул в стиле Людовика XIV.

— Джонни Чен, — быстро сказала она, — лишь перебрасывает наркотики. Он не организует их, доставку. Это большая разница. Но даже в этом случае я могу себе представить, что ты чувствуешь. Ты тут второй день и уже второй раз смерть проходит буквально рядом с тобой, так что ты в самом деле никому не доверяешь. Я могу ручаться за Чена, но какой толк от моих слов, если ты не веришь мне?

— Я ничего не имею лично против тебя.

— Неужто? Мартин, ты не имеешь отношение к Д—16, иначе мы получили бы указание помочь тебе содействием. Но что же, в таком случае… — Запнувшись, она оглянулась.

— Чен говорил тебе, что я должен лететь этим рейсом?

— Нет. С чего бы ему мне говорить? — Распрямившись, она спустила ноги на пол и, вцепившись в сумочку, наклонилась вперед; вся ее фигурка с напряженными плечами выражала протест и возмущение. — Мартин, ты считаешь, что они пытались еще раз убить тебя?

— Нет. Зачем им взрывать самолет с людьми, только чтобы добраться до меня. Они могут перехватить меня просто на улице.

Она придвинулась поближе ко мне: после короткой гневной вспышки, она снова искала мои глаза.

— Черт возьми, я не хочу слышать, как ты деловито говоришь об этом. Мне бы хотелось… — Но у нее была привычка обрывать фразу недоконченной.

Снова звук шагов, ил глянул в сторону лестницы. На этот раз это был Раттакул, офицер тайской службы безопасности, на встречу с которым я сюда и пришел.

— Мастер Джордан. — Он остановился как вкопанный, и я подошел к нему. — Ваша просьба удовлетворена.

— Когда я могу двинуться?

— Немедленно.

— Дайте мне пару минут.

— Я буду внизу в холле.

Я вернулся к Кэти, которая расстегивала сумочку.

— Это пришло для тебя, Мартин. Из Челтенхема. Длинный, плотный и толстый конверт, пришедший с дипломатической почтой. Единственное, что Пепперидж, как я прикидывал, мог мне прислать, была информация о предателе в тайской секретной службе — по этой причине он прислал сообщение в Верховный Комиссариат, а не сюда. Настолько он ей доверял? Я взял у нее конверт.

— Не знаю точно, — сказал я, — когда вернусь.

— Где бы ты ни был… — и замолчала.

Я спустился вниз к ожидавшему меня Раттакулу.

9. Пепел

За стеклами очков противогаза все предметы теряли резкость.

Кто мог меня предупредить?

Всё говорили приглушенными голосами; никакого эха не было слышно.

Большинство присутствующих пользовались тайским языком, несколько человек — американским вариантом английского.

Где-то за спиной мужчина то ли кашлял, то ли плакал.

Кто мог меня предупредить?

Вопрос этот непрестанно крутился в голове, но ответа на него пока у меня не было: Он был важен для меня просто как информация, имеющая жизненно важное значение; но, кроме этого, он позволил бы обрести ускользающую под ногами твердую почву. Застегнули и оттащили в сторону еще один желтый пластиковый мешок.

Мы находились к северу от Чатхабури, в чаще джунглей. Дул легкий ветерок, относя к востоку клубы дыма. Под ветром мы еще могли снять противогазы и обменяться информацией, но в груде обломков без них не обойтись. Раттакул, офицер тайской службы разведки, который доставил меня сюда, сказал, что так тлеет сырой опиум, хотя. Бог знает, каким образом опиум оказался на борту самолета, следующего рейсом из Сингапура в Бангкок…

Нас окружал сплошной хаос: раздробленные панели, кресла с вырванными поручнями и подлокотниками, осколки иллюминаторов; бесконечные мотки белых проводов, которые виднелись повсюду в сгоревших или полуобгоревших джунглях и на обугленной земле. Некоторые из кусков и обломков проводов были в желто-зеленой обмазке, с которой огонь не справился, с серийными номерами на них; стоило начать вытягивать какой-нибудь кусок провода, как на конце его оказывался или крохотный электронный блок, или миниатюрное реле. Я старался не путаться в проводах, а просто стоял и смотрел, как их вытягивает спасательная команда, разбирая остатки самолета. Я же оказался здесь с одной целью — заглянуть в переднюю часть салона, которую пощадил огонь.

Кто-то рассказал мне, что лайнер прошел над верхушками деревьев, скашивая их лопастями, как косой, затем задняя часть фюзеляжа отлетела от него и занялась огнем — она и сейчас чадила, затягивая изумрудно-зеленую растительность беловатыми полосами дыма, который уходил к востоку вместе с порывами легкого ветерка. Вертолет сел на полянку к западу от места падения, и до нас сразу же донесся чадный запах; к моменту нашего прибытия на месте уже больше часа работали пять человек — двое из Красного Креста, один военный и двое гражданских. Работы пришлось прекратить из-за едкого дыма; одному из военных вертолетов пришлось доставить противогазы.

Молодой спасатель, когда рядом никого не было, сказал мне, что в полумиле к востоку отсюда бродит тигр, он видел его, когда вертолет шел на снижение.

— Если тигр сюда забредет, — предположил молодой человек, — то от одного запаха с ума сойдет.

Еще один желтый мешок затянули на молнию, и двое подняли его; один из носильщиков выпустил из рук свои конец, снова подхватил его, и они потащили его, ступая по мешанине вспаханной земли, пепла, обугленных листьев, вырванных корней — толстые подошвы их ботинок топтали путаницу белых проводов.

Кто мог предупредить меня?

Сегодня утром я мог оказаться содержимым одного из этих желтых пластиковых мешков, если бы не голос по служебному телефону.

Кто она?

Можно предположить, что она принадлежит к одной из групп, знавших, какая судьба ждет рейс 306. Такие акции обычно проводятся в глубокой тайне, и ни один человек, не принадлежащий к этой группе, не знает, что будет.

В живых никто не останется.

Даже противогазы не спасали от тошнотворного сладковатого запаха обугленной плоти: тяжелой пеленой он висел в воздухе, проникал даже через противогаз. Я обливался потом, от которого под повязками зудело тело, невыносимо жгло левую кисть. Я не знал, присутствует ли тут, среди двадцати или тридцати участников спасательных работ, тот, который явился сюда, чтобы покончить со мной; состояние мое оставляло желать лучшего, и это волновало меня. Но я не мог оставаться в стороне; смерть Лафарджа оборвала все нити, и я пытался нащупать новый след:

Мне потребовалось не меньше часа, чтобы обыскать первый ряд кресел в переднем салоне, где я старательно избегал трогать останки тел, на которые натыкался. Столько времени мне потребовалось потому, что взрыв — американский специалист подтвердил, что был взрыв, — столкновение с лесом и наконец последний удар превратили внутренность самолёта в мешанину обломков, после чего огонь превратил содержимое салона в груды серебристо-серого пепла и обугленные остатки. Вряд ли можно было ожидать, что найдут тела пассажиров, сидящих ровными рядами в своих креслах: отломанная часть самолета опрокинулась и застряла в густой растительности. Задняя часть фюзеляжа, где шли розыски черного ящика, была в еще худшем состоянии из-за бушевавшего там пламени.

Раттакул, предъявив свое удостоверение начальнику службы безопасности, представил ему меня и теперь прикрывал, не спуская глаз с участников спасательных работ, которые медленно и тщательно разбирали обломки. Торопиться уже было не к чему: на этой земле торжествовала смерть.

Я перевел дыхание.

— Вы не могли бы выяснить, — обратился я к Раттакулу, — кто тут есть. Мне бы хотелось узнать.

В какой-то мере я хотел избавиться от него: он ходил за мной буквально по пятам. Но было бы полезно узнать, всех ли удалось опознать, а у него были полномочия для таких вопросов.

С поляны взлетел вертолет, и вихрь воздуха от его лопастей поднял столб дыма, который закрутился воронкой; и нам снова пришлось натягивать противогазы. Когда шум его двигателей смолк, снова воцарилась тишина, странная тишина, нарушаемая только невнятными звуками джунглей, в которых тонуло любое эхо: кто-то покашливал под противогазом, лом со звоном врезался в переплетение металлических обломков; высоко в гуще лиан перекрикивались обезьяны. Раттакул вернулся через полчаса.

— Здесь министр гражданской авиации, шеф отдела безопасности национальной транспортной системы, а также ее президент. Остальные — их сотрудники, люди из Красного Креста, спасательный отряд и расследователи причин катастрофы. — Он смотрел, как я протираю запотевшие стёкла противогаза. — Я попросил у всех удостоверения личности, у всех.

— Спасибо. — Он был невысок, подтянут, в аккуратных отглаженных брюках и рубашке цвета хаки, и у него были глаза человека, которого я бы предпочел числить среди своих друзей, нежели среди врагов. — Сообщите мне, когда снова прибудет вертолет, хорошо?

Я вернулся к остаткам самолета и помог одному из спасателей пробраться сквозь груду металла, оставшегося от кресел. Вскоре после того, как реактивный лайнер упал, ветер, должно быть, сменил направление, потому что вся передняя его часть оказалась засыпанной пеплом и золой, и мы осторожно пробирались мимо останков, все еще висящих на истлевших ремнях безопасности или выброшенных в проход; то и дело нам в глаза бросались какие-то броские пятна — то ярко-красная детская рубашечка-безрукавка, то покрытая копотью обложка книги, то разорванный шелковый галстук. Порой — а в последние часы все чаще и чаще — кто-нибудь из спасателей останавливался и замирал, сложив руки в краткой молитве; один из них, пробиравшийся рядом со мной, внезапно опустился на груду пепла и его заколотило крупной дрожью, а когда я коснулся его плеча, он без сознания упал ничком, после чего мне пришлось его оттащить в сторону и поручить чьим-то заботам.

Появился Раттакул в противогазе; он кивнул мне, и я последовал за ним сквозь переплетение лиан к той группе, что работала с мачете, вырубая заросли. Когда мы стащили свои противогазы, Раттакул представил мне американского аналитика; тот сидел на корточках над какой-то бесформенной массой, которая представляла собой сборище столь же бесформенных осколков и обломков.

— Привет. Это была бомба. — Порывшись в их куче, он показал на комок плоти, которым оказалась человеческая голова. — Гляньте-ка сюда. Он взорвал себя. Посмотрите на панель — вот где произошел первоначальный взрыв. — Ни от тела, ни от одежды ничего не осталось, все разнесло взрывом. Опознание невозможно.

Я, как и все вокруг, уже с трудом дышал: за последние несколько часов зловоние смерти все усиливалось.

— Кто он был по национальности, по вашему мнению?

— Мне не так просто ответить на ваш вопрос. — Аналитик посмотрел на Раттакула. — Предполагаю, вам будет проще разобраться.

— Я бы предположил, что бирманец. — Присев рядом с нами на корточки, Раттакул прищурился, изучая останки головы с искаженными чертами лица; затем отвел глаза и приподнялся.

— Почему она-то уцелела? — спросил я у американца.

— Мощь взрыва, которым его швырнуло на панель, пришлась, главным образом, на тело. Голова отлетела в сторону, оторванная почти сразу же под подбородком — вот, взгляните на этот лоскут кожи.

— Но почему бирманцу надо было взрывать этот самолет?

— Думаю, взрыв имеет отношение, скорее, к торговле наркотиками, а не к политике. Не исключено, что в Сингапуре, из-за ужесточившихся таможенных правил, не удалось снять с борта груз опиума, так что его пришлось доставлять обратно. — Он пожал плечами. — Послушайте, большинство крупных преступлений в данном регионе имеют отношение к наркотикам, из-за которых идет мощное соперничество.

Вернувшись к переднему салону, я опять приступил к работе. Я пытался понять, как удалось пронести заряд мимо “самой надежной в мире системы обеспечения безопасности”? Должно быть, он представлял тонкий лист пластиковой взрывчатки, а детонатор срабатывал при изменении давления.

В душной полуденной жаре свирепствовали москиты, и кто-то из Красного Креста протянул мне лимонный репеллент от насекомых. Позже они предложили мне сандвичи и кофе, и мы уселись в тени, подальше от обломков, чтобы перекусить и отдохнуть. Над нами кружился легкий самолетик с большими красными буквами на борту ТС—2 БАНГКОК, то и дело ныряя пониже, чтобы сделать обзорные снимки. Все время садились и взлетали вертолеты, забирая на борт тела и доставляя припасы — парки, факелы, инструменты. Каждый раз при посадке любого из них, рядом с ним, как только прекращали вращаться лопасти, оказывался Раттакул, после чего докладывал мне, кто явился. Среди нас теперь оказались четверо священников — католический и трое буддистов в оранжевых мантиях. Благовоние ладана несколько перебило запахи аварии, зловоние которых становилось просто невыносимым, потому что ветер окончательно стих и не разгонял уже дым от тлеющих остатков самолета; в неподвижном воздухе гулко отдавался каждый звук, так что мы старались говорить потише.

Удалось разыскать “черный ящик”, который вытащили наружу; ярко-оранжевый кожух почернел, но, кажется, он все-таки уцелел — сработала противопожарная защита в хвосте. Американец бережно доставил его поближе к вертолету; позже, застыв над ним, он слушал голоса, что не так давно смолкли тут, среди деревьев, куда рухнул с неба огромный реактивный лайнер, смертельное ранение которого обрекло его на гибель. И когда сгущавшиеся сумерки перешли в сплошную тьму, нетрудно было поверить, что духи погибших кроются среди теней, которые разгоняли пылавшие факелы спасателей; мы смертельно устали, и плотная корка напряжения, подобно поту, сковала нас. Каждое движение давалось теперь с трудом, потому что, чем больше золы и пепла мы разгребали в обломках, тем чаще нам попадались люди с застывшим выражением ужаса на лицах, их оторванные руки, ноги, куски тела, цветные пятна одежды, принадлежавшие пассажирам предметы, которые были для них важны или памятны — четки монахини, статуэтка нефритового Будды еще с ярлычком на ней, теннисная ракетка — “Кенгуру Кинг”.

Позже, когда взошла луна, джунгли чуть отступили, но с появлением новых факелов сумятица теней не уменьшилась; стрекот мотодвижка не смолкал ни на минуту, мешаясь с криками обезьян и щебетаньем птиц, которые метались среди деревьев.

К полуночи мы продрогли, и в дело пошли куртки. Окружающие звуки существовали как бы отдельно от сознания, которое фиксировало моментальные картинки: кто-то отбрасывает бамбуковой палкой полусгоревшую змею, санитар из Красного Креста стоит, не в силах сдвинуться с места и вытереть слезы с закопченного лица; рушится секция обшивки и на траву вываливаются останки чьего-то тела со странным звуком, словно воздух покидает его сожженные легкие — и тут же к нему кидаются все присутствующие — но, увы, это всего лишь из легких вышел воздух.

К трем утра мы уже работали механически, не позволяя себе никаких перерывов для отдыха, ибо, стоило только присесть, ты понимал, что сейчас тебе надо снова подниматься, так что проще уж оставаться на ногах и не расслабляться, хотя нам начинало казаться, что мы находимся тут всю жизнь, что мы родились лишь для этой работы, обреченные продолжать ее, но она никогда не кончится. Глаза наши, воспаленные и уставшие, с трудом фиксировали то, что нам попадалось под руки; голубоватый свет луны и лучи прожекторов приземляющихся вертолетов освещали сцену трагедии; все были обсыпаны серебристо-серым пеплом.

Наконец я нашел Лафарджа.

Он распластался у переборки, куда его отшвырнуло взрывом, футов на тридцать от его места; пристяжные ремни его сиденья лопнули, и его кинуло вперед. Потребовалось около часа, чтобы расчистить обломки вокруг него и я смог увидеть Лафарджа в лицо. Я видел его лишь мельком в аэропорту, но узнал, хотя теперь лицо его покрывал пепел и с головы свисал полуоторванный скальп. Чемоданчик по-прежнему был прикован цепочкой к его кисти, и, когда я смахнул с него пепел и копоть, то увидел массивную золотую монограмму его инициалов. Связку ключей я нашел у него в кармане, и пустив в ход самый маленький из них, открыл замочек на цепочке и высвободил чемоданчик.

Раттакул помог мне добраться до шефа отряда тайской полиции и подписал необходимые документы, обязавшись вернуть все личные вещи нижеупомянутого пассажира, в число которых входил кожаный атташе-кейс с неопознанным пока содержимым.

Затем мы с Раттакулом, спотыкаясь в паутине кабелей и обходя выдранные стволы деревьев, добрались до нашего маленького военного геликоптера.

— То, ради чего вы здесь оказались? — спросил он.

— Да.

Это были все слова, которыми мы обменялись. Мы вымотались как собаки, грязные с головы до ног, и были в похабнейшем настроении; из головы у меня не выходил вид удобного зала ожидания с кондиционированным воздухом, где монахини опекали девочку, которая стояла, прижимаясь к ним, а мимо мчался веселый молодой австралиец с криком: “Эй, Чарли, скажи им, чтобы подождали!” — а теперь от них остались лишь обугленные бесформенные останки, разбросанные в джунглях у нас за спиной.

Когда машина поднялась в воздух, и, щелкнув тумблером передатчика, пилот сообщил, что он снялся с места в 04.03, две мысли пришли мне в голову. Одна — приказ на уничтожение рейса 306 отдала не Марико Шода, потому что Лафардж, основной источник ее поставок оружия, находился на его борту. Значит, это был кто-то другой, кто в силу той же самой причины отдал приказ подрывнику на борту. В салоне находился Лафардж, который летел на встречу с Марико Шодой.

Вот что волновало меня, когда мы летели на юг от Чатхабури: чемоданчик, который в свое время был прикован к кисти Лафарджа, сейчас висел на моей руке.

10. Голоса

— На этой катушке записаны данные о полете, которые в полном объеме сообщат все, что вы хотите. — Американец протер ярко-оранжевую поверхность ящика носовым платком. Его звали Боб Райан. — Тут есть записи о времени, скорости, высоте и направлении полета, есть данные о всех маневрах — набор высоты, снижение, развороты, ускорения и все такое. На этой же катушке — запись разговоров в рубке. Их фиксирует микрофон, укрепленный в потолке пилотской кабины, отмечая каждый звук — от радиопереговоров до обычных разговоров между членами экипажа. — Он посмотрел на меня глазами, покрасневшими от усталости; уже минуло шесть утра, а мы еще не спали. Раттакул переговорил с главным аналитиком, когда мы приземлились в Чатхабури, и организовал эту встречу.

Я хотел выяснить, если удастся, в самом ли деле гибель рейса 306 имеет отношение к наркотикам, как сказал аналитик на месте. Сомнительно, чтобы мне удалось узнать это из недр “черного ящика”, но, по крайней мере, он мог дать хоть какой-то след.

— На ленте тридцать минут записи, — сказал Райан, — после чего она вышла из строя. Но и этого хватит, чтобы мы получили представление об аварийной ситуации. Часто остается куда меньше, пару минут или вообще несколько секунд, когда самолет, скажем, в тумане напарывается на вершину горы. — Сидя боком на стуле из гнутых металлических трубок, он снова взялся за ящик. — О`кей, давай-ка прокрутим ее.

Слушая, я расстегнул парку, полученную от Красного Креста. В маленьком помещении без кондиционера было душно. Раттакул сидел, выпрямившись, у окна, положив руки на колени, и с тревогой смотрел на нас; по пути сюда из джунглей он рассказал мне, что пережил крупную катастрофу три года назад, и его до сих пор мучают кошмары по ночам.

“Высота 24.000 футов. Скорость 250 узлов”.

Послышалось несколько слов на тайском языке, и я попросил Райана уточнить, было ли сказано что-нибудь важное, потому что тот бегло говорил на тайском.

Мы услышали смех, и я посмотрел на американца, но глаза его были закрыты; голова склонилась на грудь, и я было подумал, что он задремал.

“Курс 347. Самолетное время девять часов…”

Я глянул на карту на стене. В это время рейс 306 находился в пятидесяти милях или около того к северо-западу от Чатхабури, держа курс почти прямо на Бангкок.

“Скорость 250. Мы снижаемся…”

Раздался какой-то треск или хруст, и Райан открыл глаза. Похоже, что прервалась запись, но тут снова возникли какие-то приглушенные звуки, и он начал переводить с тайского, когда возникали паузы.

— Это капитан… он говорит всем, чтобы они сохраняли спокойствие. Говорит, что произошел взрыв, и что он будет пытаться снизиться и выйти на ближайший аэродром.

Была слышна мешанина голосов, потом скрип открывающейся двери, и до нас ясно донесся женский голос.

Но теперь мы слышали и крики, среди которых можно различить и голос ребенка. Затем раздался английский с Сильным акцентом: “Произошел взрыв неустановленного происхождения в задней части салона. Мы теряем высоту, скорость и управление. Пожалуйста, пусть в Чатхабури освободят мне полосу и…”

Краткое молчание, затем снова голоса на тайском, быстрые и взволнованные. Дверь в пилотскую кабину по-прежнему была открыта, и из основного салона доносились голоса. Я глянул на Раттакула; он сидел, плотно зажмурив глаза.

Через одиннадцать минут после взрыва высота самолета была всего лишь тысяча футов, и Райан сидел, не отрывая глаз от коробки, машинально разворачивая серебряную обертку от жевательной резинки.

“Мы потеряли контроль над управлением и нас разворачивает в левую сторону…”

Снова хлынул поток голосов, и крики были почти оглушительны; я слышал, как Райан, прихватив пластинку жевательной резинки губами, тихо выругался сквозь зубы; его взгляд был прикован к “черному ящику”.

“Получено сообщение, что огонь охватил заднюю часть фюзеляжа, мы включили противопожарную систему, но мы…”

Глухие звуки ударов, сопровождающиеся ровным низким гулом — скорее всего, сквозь дыру от взрыва в салон ворвался ветер. Крики продолжались, и я вспомнил маленькую девочку с монахинями, и австралийцев, пока капитан продолжал торопливо говорить, но на этот раз на своем языке.

— Говорит, что они больше ничего не могут сделать, — перевел нам Райан. Его лицо, как и наши, покрывал пот. — Говорит, что они вот-вот… — поперхнувшись, он молча уставился на вращающиеся ленты.

Я сказал Раттакулу, что он, если хочет, может покинуть нас, но он не ответил, возможно, даже не услышал.

— О`кей, он… а сейчас они молятся, просто молятся и… — Встав из кресла, Райан засунул руки за пояс и застыл, сгорбившись, — и теперь они просят сообщить их матерям, — Иисусе небесный, вот так всегда…

Рев усилился; мы слышали и его, и треск, и грохот, и голос мужчины, что-то говорившего на тайском языке.

— Он говорит… Господи, что за ребята… Он говорит капитану, что служить с ним было для него большой честью…

Голоса опять перекрылись свистом и грохотом, а я, вскочив со стула, повернулся спиной к “черному ящику” и почему-то начал считать, но не успел досчитать до девяти, как запись прервалась, и наступило молчание — полное, оглушительное молчание.

Оно повисло над нами, а потом Райан устало сказал:

— Толком даже не знаю, сколько раз мне это, черт побери, доводилось слышать, но каждый раз никакой разницы, каждый раз так достает… — Он подошел к кофеварке и старательно стал заниматься ею, что-то бурча себе под нос. — Как, ребята, хотите вспрыснуть кофеинчика?

Раттакул с мертвенно-бледным лицом вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой двери.

— Остается только надеяться, что авиационная токсикологическая лаборатория даст нам какую-то наводку. — Райан глянул на бумаги, разбросанные по всему столу рядом с молчащим ящиком. — Дело номер 5023, получено Маттисеном от Ли Ю, в виде образцов: один мешок с человеческими костями, один контейнер с мышцами, сухожилиями и волосами жертв. Я попросил их сделать для вас копии своих заключений, так? — Бросив бумаги на стол, он зашагал по комнате, держа в руках чашку с кофе. — Часть ответов может только сбить с толку, если принимать на веру, что в таком путешествии происходит масса инфарктов, хотя на, самом деле травмы сердечной мышцы в такого рода авариях не имеют ничего общего с инфарктом. Когда человек понимает, что у него не осталось ни одного шанса на спасение, он испытывает поистине чудовищное напряжение, которого сердце просто не выдерживает: оно останавливается. Я хочу сказать, что, когда ты стреляешь человеку в затылок, вскрытие находит сердце в полном порядке, но когда пассажиры в салоне понимают, что именно их вот-вот ждет, организм не выдерживает такого напряжения. Колонка рулевого управления вырвана у самого основания, и сделано это только голыми руками — с такой силой капитан тянул ее на себя, пытаясь поднять нос машины; в обычных условиях мышцы просто физически не способны на такое усилие, но при запредельном напряжении… Но тут я не специалист — из лаборатории вы получите более точные ответы на возможные вопросы и предположения. Но сомневаюсь, что этот подрывник умер от спазмы сердечной мышцы. Господи, да любой, кто поднимается на борт самолета, зная, что он рано или поздно разлетится в куски, должен обладать более чем крепкими нервами. — Он допил кофе и поставил чашку в мойку.

— Вам не кажется, что мотивы его поступка имеют отношение к торговле наркотиками?

Вскинув голову, Райан посмотрел на меня.

— Я бы сказал, что единственная организация, которая в этих местах не имеет отношения к торговле наркотиками, — это Армия Спасения. Вы же знаете, что было на борту этого лайнера, не так ли? Без этих милых игрушек не проходит ни один рейс между Сингапуром и Таиландом, и где-то на линии доставки случился сбой и груз могли перехватить.

— Судя по фамилии в списке пассажиров, он бирманец.

— Это ничего не значит. Тут встречаешь людей, в жилах которых течет китайская, французская и камбоджийская кровь, или смесь английской, малайской и индийской. Смешанное население, прижившиеся беженцы, смешанные браки еще с колониальных времен, и все такое — вот что такое Сингапур. — Вскинув на плечо сумку, он подавил зевок. — Не знаю, как вы, а я уже готов рассыпаться. Господи, что я говорю…

— Где ты находишься?

— На военно-воздушной базе в Чатхабури, в Таиланде. Стяг на тонкой мачте чуть колыхался под легким бризом, четыре часа утра, Челтенхем — в шести тысячах милях отсюда.

— Почему тебя не оказалось на этом рейсе?

— Я был предупрежден.

— Кем?

— Не знаю. — Я рассказал ему о звонке.

— Должно быть, информация поступила от тайцев.

— Нет. Они задержали бы рейс и обыскали самолет. Насвистывая, вошел молодой лейтенант.

— О, прошу прощения. — Он торопливо вышел.

— Что? — переспросил я Пеппериджа.

— Значит, ты обзавелся друзьями.

— Не того сорта, который меня устроил бы.

— Ты считаешь, что женщина, с которой ты говорил, имеет отношение к происшествию?

— Похоже, что так.

— Что ты сделал, дабы ее разыскать?

— Все, что в моих силах, но этого явно мало. То, что ты прислал, — сказал я, — выглядит довольно убедительно, но таким образом крота не вычислить. И я не могу доверять всем поголовно. Да и любому из них. Почему ты послал мне документы через Маккоркдейл?

— Потому что на нее можно положиться.

— Растолкуй-ка мне подробнее.

— Ее отец — сэр Джордж Маккоркдейл, член парламента. Она работает в Министерстве иностранных дел вот уже пять лет, три года провела в Сингапуре. Верховный Комиссар самую высокую оценку дает ей. В противном случае, — не без обиды сказал он, — я не стал бы использовать ее для пересылки тебе материалов.

— Она вывела меня на человека по фамилии Чен, и он намекнул мне о данном рейсе.

— В свое время я его тоже использовал. Но сейчас он просто в шоке — второй пилот был его лучшим другом. Я ничего не сказал. Я думал.

— Что-то проясняется? — спросил он меня.

— Да. Немного. Я решил было, что с ним стоит иметь дело, и может, так оно и есть. — Если полностью положиться на Чена, я могу снова использовать его, копь скоро дела пойдут вразнос.

— Ты что-нибудь нашел в обломках?

— Минутку, — я включил запись и поднес к ней наушник трубки, который буквально завибрировал от отчаянных криков. Когда снова воцарилась тишина, я сказал Пеппериджу: — Кое-что.

— Что в чемоданчике?

— Довольно интересные открытия.

В голосе его послышались возмущенные нотки.

— Я тут глаз не сомкнул. Все время сижу на связи с тайцами.

— Я не хотел тебя обидеть.

— А я и не обиделся. Так что в нем?

— Синьки чертежей “Рогатки”, включая спецификации, модификации, компьютерные расчеты и все компоненты. Наступило краткое молчание.

— Боже милостивый.

— У Шоды Доминик Лафардж был главным организатором поставок оружия.

— Знаю, — сказал он. — Но почему…

— Кто такой генерал Дхармнун?

Снова наступило молчание. Он напряженно думал, что меня отнюдь не удивляло.

— Он командует вооруженными силами Шоды, состоящими из нескольких раздробленных групп.

— Среди бумаг я нашел письмо, адресованное Шоде. В нем говорится, что Лафардж “в настоящее время ведет переговоры о приобретении ста штук “Рогаток”, что согласовано с генералом Дхармнуном.” Конец цитаты.

Мне пришлось подождать, пока он обдумает сказанное. Я с трудом удержался, потому что начало сказываться все воедино: и острый запах антисептиков, и нестерпимый зуд левой руки, и голод. В лазарете на базе мне сменили повязку, но я не ел после того, как ребята из Красного Креста предложили мне сандвичи в три утра. Снаружи доносились слабые отзвуки голосов, один из говоривших был американец.

— Они не могут их купить, — наконец отозвался Пепперидж.

— “О приобретении” — черным по белому.

— Исключено. Я скажу, чтобы “Литье Лейкера” удвоили охрану на предприятии. Не понимаю, почему ты так осторожно относишься к Джонни Чену. Крупная утечка информации произошла где-то в другом месте.

— Просто потому, что произошла авария. И мне придется это учитывать. — Еще свежи были воспоминания о двух голосах, один из которых раздался в трубке у моего уха: “Произойдет несчастный случай, вы понимаете?” — а другой я услышал по радио три часа назад: “Только что поступило сообщение, что лайнер Таиландской международной авиакомпании упал в джунгли к северу от Чатхабури. До поступления дальнейшей информации мы воздержимся от огласки списка членов команды и пассажиров”.

— Да, — услышал я голос Пеппериджа, — представляю, что ты должен сейчас чувствовать. — И без промедления продолжил: — Понимаешь, они все время держат меня в курсе дела, так что я знал, что тебя не было на борту этого рейса, и когда мне сообщили, что самолет разбился, я нарушил все свои заветы и хлопнул скотча. Теперь-то все в порядке, я трезв и собран. Ты, надеюсь, понимаешь, что сотня таких штучек обеспечит Марико Шоде, если она решит начать военные действия, полный контроль над всем воздушным сообщением до высоты в тридцать тысяч футов. Представляешь себе, сотня пусковых установок с десятком ракет при каждой.

Он прав. Это полная катастрофа.

— Они поступают в наборе, — напомнил я ему.

— Естественно. И события, черт побери, разворачиваются слишком быстро. Мне придется вытащить из постелей нескольких человек и обзвонить весь Лондон. Послушай, ты можешь выслать мне копию этой штуки, что ты нашел в атташе-кейсе?

— Все отдано по назначению.

— Куда именно?

— В таиландское посольство в Лондоне. Я их отправил сразу с базы через Бангкок.

— Прекрасно. Мне вместе с “Лейкером” придется просмотреть их и проверить подлинность. У тебя есть еще что-нибудь для меня?

— Нет.

— Ну, пока более чем достаточно. Послушай, старина… — он снова замялся, — вчера я напоролся на Флетчера. — Единственный человек с такой фамилией, на которого он мог напороться, был высокопоставленной шишкой в Бюро. — Конечно, я и не заикнулся, ни где ты, ни что ты делаешь. Но они жутко хотят, чтобы ты вернулся. На любых условиях.

— Нет.

“Стоит тебе уйти, и мы никогда не попросим тебя вернуться”. Слова этого сукиного сына Ломана. Значит, сменили пластинку.

— Они будут предельно покладисты. Тебе тут же, на месте, дадут самого лучшего напарника. Хоть Ферриса. “Господи, что бы я отдал за Ферриса…”

— Их все тут происходящее не касается, — заявил я. — И ты это знаешь. Они не могут…

— Конечно, строго конфиденциально. Так сказать, под столом.

— Вот так они и подсунули мне этот гребаный заряд. Помолчав несколько секунд, он обескураженно добавил:

— Все понятно. Но я хотел бы тебя кое о чем спросить. Когда ты собираешься залечь на дно?

— Как только смогу.

— В противном случае тебе не выжить. Они тебе этого не простят. — Он имел в виду ту дурацкую потасовку в лимузине.

— Знаю. Как только смогу.

— У меня есть, — сказал он, — кое-кто тебе на подмогу.

— Послушай, если ты…

— Перестань выкаблучиваться. Я сказал ему лишь, что в нужный момент выйду на него. Он просто великолепен…

— Я говорил тебе, что я не…

— Я просто хочу, чтобы ты знал, — с наигранным терпением прервал он меня, — если тебе вдруг понадобится помощь, она будет в любой момент. Если, например, ты решишь, что не можешь больше доверять тайской разведке. — Я промолчал, выждав секунду, он продолжил: — Ты слышал в тех местах о человеке, которого называют полковник Чоу?

— Как его имя?

— Ч-о-у.

— Нет.

— Если услышишь, дай мне знать. И послушай, что бы ни случилось, связывайся со мной в любое время, и я тут же включаюсь в работу. — Казалось, он устал убеждать меня. — И чтобы ты знал, я, честное слово, завязал.

Я ответил, что понимаю и рад за него.

Положив трубку, я подумал, имело ли смысл говорить ему, что на меня свалилось сейчас самое опасное задание из тех, что приходились на мою долю. Лучше промолчать, а то он опять напьется.

11. Шода

Сумерки сгущались.

Они опускались на кипарисы, и по мере того, как умирал день, их очертания превращались в тени; и кипарисы, и лужайки, и тропки с каждой минутой исчезали в темноте, в которой глаз мог различить лишь ряд стройных стволов, подпиравших небо. Но даже в этот тихий вечерний час воздух не застыл в неподвижности; он колыхался и вибрировал в унисон с ударами гонга.

Огромный гонг висел на раме из массивных стволов; столь же внушительной была. и колотушка десяти футов в длину, на которую пошел цельный ствол дерева, и конец ее был обтянут воловьей шкурой, чтобы приглушать звук, а управляли колотушкой с помощью каната, пропущенного через блок размером с человеческую голову. Им управлял монах в желтой рясе. Перемежая удары длинными паузами, в течение которых гонг, вибрируя, продолжал издавать низкое гудение; звук вздымался и падал, но не умолкал ни на секунду. Мощь его колебаний казалась почти физически ощутимой; она наполняла воздух такой упругой силой, что мнилось: стоит замолчать гонгу, и храм рухнет.

Я пришел сюда один.

Саркофаг был богато расписан пурпуром и золотом и украшен резьбой; шесть человек шаг за шагом, неторопливо несли его по древним плитам храма, а рядом с ними шли четверо монахов, речитативом молясь за умершего. — “Кхор кхай кхварм сонг чам Кхонг тун дай pan кари вай пхорн… Кхор хай пхарапутха-онг pan тхан вай най пхра-маха-карунатхикхун талорд карн…”

Доминик Эдуард Лафардж.

Внутри храма стояла сумрачная полутьма; свет шел главным образом от светильников, висящих под сводчатым потолком, и от свечей, рядами полыхавших перед многочисленными статуэтками Будды; по мере того, как гости заходили в храм, вспыхивали новые свечи.

“Кхун янг пен тхи рак ях ланг кхон ю най кхварм сонг чам кхонг тхук кхонг. Кхварм кхит кхамнуенг кхонг рао тхуенг тхан са тхам хай кхонг тан рей су сукхати талорд карн…”

Внутри храма воздух был густым и вязким от благовоний. Музыки не было, но в огромном овальном пространстве гулко отдавались звуки гонга, гудевшего снаружи. Гости были только в черном и белом, на многих буддийские рясы. Саркофаг подняли на возвышение, двое мужчин сияли его крышку, и показалась правая рука Доминика Лафарджа, ладонью вверх, с полусогнутыми пальцами. Могильщики, уже выстроившиеся в линию, один за другим плеснули несколько капель святой воды из серебряного кубка в ковшик его ладони.

“Тхан приап самуеан пхи кхонг рао суеиг сатхит ю бон суанг саван.”

Я пришел один, потому что не хотел отвечать еще за чью-либо жизнь. Я не сказал даже Раттакулу, куда направляюсь; я шел в пасть льва, но это был рассчитанный риск. Я был на территории врага, и единственный мой шанс заключался в том, что в этом святом месте я пользуюсь правом неприкосновенности.

Провожающих было немного, но, как я чувствовал, не потому, что Лафардж занимал низкое положение, а потому что организация Марико Шоды чуралась шумных церемоний, предпочитая уединение. Большинство из присутствующих здесь составляли элиту её окружения, среди которой, как я надеялся, был и генерал Дхармнун. Я понимал, что шансов переговорить с ним с глазу на глаз у меня не больше, чем один к ста, но если бы мне все же выпала удача, то я мог бы значительно ускорить выполнение своей миссии, приблизившись к предмету поиска; я бы знал, каким путем мне идти и что делать, дабы уничтожить Шоду, не убивая ее. Это-то было понятно и Пеппериджу, принцу Китьякаре и его разведке: единственный раз, когда я пошел на убийство в ситуации, где моей жизни не угрожала опасность, был связан с местью за смерть женщины. Но все равно мой поступок отнюдь не отличался тонкостью решения: сам факт убийства говорит, что ты не чувствуешь стиля.

“Чивит тхан хай лок манут дай pan тае кварм чок-ди дает чивит кхонг тхан бон савиан кор кор ях пен чей дио-кан.”

Среди гостей я заметил несколько лиц с округлыми очертаниями глаз и припомнил слова Чена, что Шода использует и европейцев. В противном случае я бы тут не показался. Но в любом случае я старался держаться в задних рядах, поближе к массивным резным дверям. Вокруг происходило непрестанное движение; могильщики, снова обступив саркофаг, зажгли свечи и установили их у подножья возвышения, среди цветов в вазах, источавших пряный аромат.

Один из скорбящих был в форме, но не тайской армии. Рядом с ним стояли два адъютанта; вероятно, это и был генерал Дхармнун. Я начал следить за ним, куда бы он ни перемещался.

Люди все подходили, и мне приходилось следить и за своим окружением. На галерке, огибавшей все пространство зала, тоже время от времени чувствовалось какое-то движение; впрочем, я не совсем был в этом уверен. Светильники отбрасывали в ту сторону неверные тени, а среди их пятен порой возникало нечто, напоминающее лицо человека. Поглядывая наверх, я в первый раз подумал, что визит сюда был не столько рассчитанным риском, сколько фатальной ошибкой.

Это все нервы. Погребальный обряд возбуждающе действует на них.

Пять монахов в шафрановых рясах заняли места рядом с саркофагом; у них были наголо бритые черепа, оранжевыми веерами они закрывали свои лица, бормоча молитвы.

“Рао пху суенг май дал pan хкварм каруна хай тарм тхау пай ях ралуек тхуенгк чивит тхонг тхан дуай кхарм тхерт-тхун талорд карн.”

И вот все началось, я не был готов к тому, что мне довелось увидеть.

Одна из женщин, фигуру которой едва можно было различить в черном одеянии, двинулась по проходу к саркофагу, и ее сопровождали несколько других таких же фигур, но на небольшом отдалении, давая о себе знать лишь легким шорохом шелка, когда они уступали ей дорогу; их одежды тоже были черного цвета. Подошвы сандалий еле слышно шуршали по мраморному полу, но, поскольку в храме рокотал мерный речитатив монахов, казалось, что передвигаются они совершенно беззвучно; оказавшись перед возвышением, они разошлись в обе стороны, как лепестки раскрывшегося черного тюльпана. В то же время среди собравшихся прошло легкое движение, хотя его было трудно уловить; в группе соболезнующих возникло напряженное ожидание, словно они набрали в грудь воздуха и ждут момента выдохнуть. Может, я и ошибался, но мне показалось, что бормотание монахов, скрывавших лица за оранжевыми веерами, стало мягче и приглушеннее, как и рокот гонга снаружи, чьи вибрации безостановочно плыли в воздухе храма.

Витала атмосфера опасности, и я пошел на этот риск, но сейчас было поздно что-то менять.

Сложив руки и опустив голову, женщина стала на колени перед красно-золотым саркофагом. Остальные последовали ее примеру, и теперь я ясно видел, что их было восемь, по четыре с каждой стороны, и они образовали дугу, в центре которой была женщина. Я готов был поверить, что они репетировали эту живую картину несколько часов в день, но это было не так.

Все собравшиеся застыли на месте, и в давящей тишине альфа-волны моего мозга замедлили бег, и трехмерная действительность стала терять очертания, заволакиваясь тенями, которые беззвучно подступали в густых облаках благовоний; гипнотически мерцали свечи, и витала смерть.

Да, было слишком поздно что-то делать, я начинал верить, что привел меня сюда не столько рассчитанный риск, сколько она каким-то образом вовлекла меня в этот храм, та женщина, что сейчас преклонила колени, она — Марико Шода — какой-то незримой силой привлекла меня сюда пылавшей в ней демонической мощью, которая испепеляла всех, кто к ней приближался.

“Люди в голос говорили мне то же самое о Малышке Стальной Поцелуй — не приближайся к ней и Боже тебя избави прикасаться к ней.”

Вокруг стояла мертвая тишина; никто не шевелился. Ощущение времени исчезло напрочь, потому что время тоже иллюзия, часть трехмерной реальности, которая здесь и сейчас не имела никакого смысла. Запах благовоний погружал в нирвану, и вся прошлая жизнь, все ее звуки и запахи расплывались в неясной дымке. Мои глаза не отрывались от нежного изгиба шеи стоящей на коленях Марико Шоды, от женщины, которая безмолвно молилась; я смотрел только на Марико Шоду, потому что никого больше не существовало.

Опасность. Такое состояние приведет тебя к гибели.

Да, об этом надо было думать куда раньше, суметь противостоять карме, которая и привела меня сюда. Должно быть, левое полушарие было в полусне, когда…

Ты хочешь сказать, что готов расстаться с жизнью?

Этого я не говорил.

Тогда что еще ты можешь сказать?

Думаю, именно тогда я дернулся, почувствовав, как в сознание начинают вторгаться бета-волны: подняв голову, я посмотрел на затененную галерею. Да, там в самом деле были какие-то лица, которые, мелькая в тусклом свете лампад, поглядывали вниз.

Так тому и быть.

Значит, ты опускаешь руки?

Оставьте меня в покое.

Предполагаю, что таким образом они попытались прощупать меня. Реальность стала настолько зримой для меня, что я ощутил ее форму, но лучше бы я не видел своего окружения.

Я перевел глаза на коленопреклоненную женщину.

“И она очень духовная личность, — Чен, — она всегда молится о тебе, прежде чем убить.”

Так тому и быть.

Откуда-то потянуло холодком, хотя я не обратил на него внимания; я почувствовал лишь движение воздуха, которое коснулось моей кожи и слегка взбодрило меня, приведя в сознание: здесь витала смерть, и мои нервы были на пределе.

Но ничего не произошло в тот период времени, когда всем казалось, что время остановилось. Все присутствующие словно были зачарованы дыханием беспредельного космоса, центром которого была эта женщина, Шода; женщина, склонившаяся в молитве. Время и мироздание остановили свое круговращение. Ничего. Пустота. Мы были всецело в ее власти, затаив дыхание, потому что в дыхании больше не было необходимости, ничего не было нужно, кроме глубин нирваны, в которых тебя ждал покой совершенной любви.

Потрясенный, я дернулся, не готовый к тому, что шевельнется она, женщина, на которую я смотрел — приподняв голову, она опустила руки вдоль тела, когда, поднявшись, она на мгновение застыла лицом к саркофагу. Я видел, что и остальные испытали то же самое потрясение; кое у кого перехватило дыхание. Густой аромат обрел невыносимую едкость, и монотонное бормотание монахов стало слишком резать слух. Какой-то ребенок, которого я видел раньше, заплакал, не в силах вынести смену напряжения.

Делай то, что ты можешь.

Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Но тут все не имело смысла. Ничего.

Она повернулась — Шода — и двинулась в обратный путь по направлению к нам; а остальные женщины, на мгновение застыв, сомкнулись, следуя за ней и соразмеряя свои шаги с ее. Выражение их глаз было мягким и расслабленным, как у “каратеков”, готовых вступить в бой, или у олимпийцев на старте.. Взгляд их ни на чем не фокусировался, спокойно вбирая в себя окружающее, не глядя ни на что в отдельности, и видел все вокруг.

Я же видел только ее лицо.

Оно отличалось аристократическим изяществом — лучистые глаза, чуть расширенные скулы, четкий рисунок бровей, выписанных одной тонкой линией на коже цвета слоновой кости, подчеркнутой угольно-черными волосами; но это сухое описание не может передать ощущение от лица Шоды, каким оно в тот вечер предстало передо мной в храме, ибо оно было не просто лицом женщины — оно было ликом смерти, избравшей облик ослепительной красоты. И не стоит спрашивать, чью смерть она вещала — конечно же, мою.

Так просто?

Я понимаю, что вы имеете в виду, но когда не о чем спрашивать, не стоит задавать вопросов, не так ли?

Долго тебе не протянуть. Что ты собираешься делать?

Снова потянуло сквозняком, и на этот раз кожа моя покрылась доподлинными мурашками, ибо во всю мощь заработало левое полушарие, и ужас пронзил меня до костей, и это было правдой: я, конечно же, сошел с ума, явившись сюда, пусть даже я верил, что смогу унести ноги, как-то остаться в живых и ускорить выполнение задания.

О, эта проклятая чертова гордость — шансов у меня было столько же, сколько в аду.

И ты так просто позволишь сделать себя?

О, этого я не говорил, отнюдь нет. Когда наступит решающая минута, я буду драться, ребята, пока смерть меня не схватит, и так далее — нервы у меня будут как лед, я буду метаться в темноте, но долго всё это не протянется. Наконец мне ясно дали это понять.

Вокруг происходили какие-то другие действия, хотя не уверен, что могу точно воспроизвести их в памяти; кажется, они сняли с возвышения деревянный тяжелый гроб и поднесли его к изукрашенному жерлу печи, за которым его должно было поглотить пламя. Проходили и исчезали люди, и я услышал тонкие звуки каких-то струнных инструментов.

Теперь, пока есть время, попробуй уйти.

Я снова глянул наверх, но больше не увидел лиц за перилами галереи, даже когда, сосредоточившись, я сфокусировал взгляд, заметив легкое движение, и, наконец, я понял, что да, там все же были лица, которые наблюдали за мной. Ну, конечно же, они были здесь, они были повсюду.

“Команда телохранителей только прикрывает ее, — снова Чен, — но еще больше ее головорезов рассеяно вокруг.”

Повернувшись, я глянул в сторону высоких входных дверей: створки их были широко распахнуты, и в них то и дело возникали люди со цветами и горящими свечами в руках; некоторые из них плакали, покидая храм, и среди них был мальчик лет шести или семи — он что-то лепетал по-французски. Значит, женщина с ним — это вдова, покидающая церемонию до того, как на нее обрушится поток соболезнований.

Телохранители по обе стороны дверей стояли не шелохнувшись; всего их было не меньше дюжины, женщины в черных шелковых одеждах, которым для выполнения обязанностей куда больше подошли бы комбинезоны, но каждая из них вооружена клинком, скрытым под шелком траура.

Вот, значит, как.

Уноси йоги. И немедленно.

Не будь идиотом.

По спине текли струйки пота; я обонял этот едкий запах страха и ощутил знакомую горечь во рту, когда адреналин выплеснулся в поток крови.

На стенах заплясали отсветы языков пламени, когда под гробом заполыхал огонь. Провожающие стояли кругом; монахи, прикрывающиеся веерами, вознесли голоса, в которые вплеталась бесконечно грустная мелодия флейты.

Она не шевельнулась, Шода. Она была погружена в свой собственный мир, отрезанный от всего окружения своими спутницами, и ее невозмутимость гипнотизировала — невозмутимость рептилии, создания, которому подчинено все окружение.

Просто повернись и иди к дверям. Здесь они не смогут тебя остановить.

Да, здесь они не рискнут. Они дождутся, пока я не окажусь снаружи — им нужна темнота для своих дел.

Языки пламени вздымались все выше, бросая блики на окрашенные стены; они полыхали ярким пурпуром с зелеными отсветами. Все происходящее было пронизано глубокой красотой, как и должно было быть, и можно считать, что все это звучало зловещей прелюдией к предстоящей жизни; и вот что я хочу сказать — редко нам выпадает такая удача, нам, которые вечно кроются в тени: в поле мы — суетливые маленькие хорьки, и гибнем мы, корчась в пыли, слыша в последний момент жизни лишь тишину, наступающую, когда смолкает грохот пистолетных выстрелов, или же нас размазывают колеса тяжелого грузовика, или же нас бросают в безымянную могилу, где нам и предстоит истлеть, и так далее; я хочу сказать, что нам не доводится встречать смерть в столь торжественной обстановке — у стен храма, где горят свечи, звучат молитвы и где так величественно выглядит последнее пристанище — вот чем она занималась, и ты это понимаешь: только что она молилась за душу Доминика Эдуарда Лафарджа, а теперь она молится за тебя, взывая к господней милости; она всегда молится перед тем, как убить, разве ты не помнишь, что говорил Чен — я обливался потом, рот у меня пересох, ну и ладно, пора кончать, пора…

Шода шевельнулась. Резкое и неожиданное движение — что заставило напрячься все чувства. Повернувшись, она двинулась к выходу, и ее женщины, чуть раздавшись, тут же сомкнулись вокруг нее, двигаясь с подчеркнутым изяществом — хореография высшего класса, отточенность которой я отметил какой-то частью мозга, смутно осознававшего реальность того, что вот-вот должно произойти; но и созерцая то высокое искусство движения, я последними отчаянными усилиями сознания пытался найти щелку, в которую я мог бы проскользнуть, спасаясь от неминуемой смерти.

Теперь она поравнялась со мной, Шода; ее голова чуть повернулась на стройной шее, и она взглянула на меня, после чего, остановившись, застыла в нескольких ярдах от меня; я неотрывно смотрел в глаза моего ангела смерти, в непроглядную темную глубину лучистых глаз женщины, которой суждено стать моим палачом; и теперь-то я вне всяких сомнений был уверен, что она молилась за меня, и в последний момент жизни я обрел мужество.

О, не стоит беспокоиться, я не буду суетиться и метаться из стороны в сторону. Я спокойно выйду, предоставив им возможность наброситься на меня всем вместе, всем скопом, но драться я буду как тигр, можете не сомневаться, я дорого продам свою жизнь — и пусть все знают, что я не буду стоять, склонив шею перед смертельным ударом.

Так что, повернувшись, я пошел из храма, проталкиваясь сквозь собравшихся; нет, я не спешил и даже не ускорил шаг, проявляя уважение к святому месту; я просто шел себе, зная, что она провожает меня взглядом, она, Шода, и зная, что стоит только мне выйти из огромных дверей, как за мной последуют все остальные — те женщины, которые, как я видел, охраняли вход, и, когда, миновав садик при храме, я подойду к черным колоннам кипарисов, там, с глазу на глаз, и разыграется предписанное действо. Холодный ночной воздух охлаждал мое разгоряченное лицо, и в полосе голубоватого лунного света передо мной колыхалась моя же тень, и, услышав шуршание шелка за спиной, я резко повернулся, чтобы увидеть лунные блики на обнаженных клинках.

12. “Рогатка”

— Ближе не подходить.

Никто не шевельнулся.

Я слышал, что самолет, тащивший мишень, снижается.

— Подготовиться, Ли.

Солдат вскинул установку и стал наводить ее по звуку.

— Только не вдыхать выхлоп. В нем окись хлорида.

— Готов, — и солдат нажал спусковой крючок. Я смотрел на мишень, которую буксировал за собой самолет.

— На какой высоте эта штука?

— Три тысячи футов.

Ракета сорвалась с направляющих и быстро стала набирать высоту; сбросив было скорость, она опять рванулась.

— Сработал основной ускоритель, — объяснил нам Хиксон. — Схема предназначена для защиты стреляющего — он срабатывает с таким грохотом, с такими клубами дыма, что зажигание происходит в два этапа. У янки такая схема действует на их “Стрингерах”.

Ракета настигала мишень, мы увидели очень яркую оранжевую вспышку, и отточки взрыва во все стороны разлетелся веер обломков.

— Спасибо, Ли.

Хиксон сунул руки в карманы. Мы знали друг друга лишь по именам. В соответствии с инструкциями Пеппериджа, Хиксон не должен знать ничего сверх того, что я штатский гость правительства Таиланда.

— Я спрашивал о высоте потому, что при таком коротком буксировочном конце присутствует определенный риск поразить самолет, а не мишень.

Хиксон отвел глаза; у него было худое, серьезное, как у терьера, лицо.

— Это может случиться отнюдь не потому, что мы не в состоянии точно навести прицел “Рогатки” на тридцати тысячах футов; такая уж природа у этого создания — она нацеливается в самую горячую точку, которую только может определить, да и, кроме того, во время военных действий мишени не буксируются.

Сегодня утром я созвонился с Пеппериджем и попросил его организовать для меня демонстрацию оружия. Коль я выступал в роли представителя оружейной фирмы “Литье Лейкера”, то должен знать о “Рогатке” как можно больше.

Я не рассказал ему о посещении храма.

— Во сколько она вам обходится? — спросил я у Хиксона.

— В шесть тысяч фунтов за ракету. Но, учитывая, что с ее помощью можно сшибить самолет стоимостью в двадцать миллионов фунтов, я не считаю, что цена очень уж высока, не так ли?

Не знаю, почему он говорил так, словно оправдывался — то ли из-за цены, то ли его смущало присутствие незнакомого человека, то есть меня. Это были его игрушки, и он хотел знать, кто наблюдает, как он играет с ними. Или же его просто беспокоила утечка из Бирмингема.

Ко мне подошел принц Китьякара.

— Хотите ли вы еще понаблюдать за стрельбами, мистер Джордан?

— Только если вы этого хотите, сэр. Он повернулся к Хиксону.

— Думаю, мы можем запустить еще одну.

В “Рогатке” было нечто привлекательное — ее размер, не больше пяти футов в длину, как-то не сочетался с ее разрушительной мощью; и у меня создалось впечатление, что и Китьякаре, и его главнокомандующему она нравилась не меньше, чем Хиксону. В его распоряжении было пятьдесят зарядов, которые находились под столь строгой охраной, что ничего подобного ранее мне не приходилось наблюдать.

Один из адъютантов передал по рации просьбу запустить еще одну мишень.

Расскажи я Пеппериджу о посещении храма, это его только обеспокоило бы. В каждом задании есть такой этап, когда ты решаешь, стоит ли дать ходу событий весомый толчок или предоставить им идти своим чередом, не потому, что тебя уж очень привлекает авантюра, а потому, что ты взвешиваешь свои шансы, оцениваешь уровень риска, еще и еще раз пересматриваешь все имеющиеся данные и наконец принимаешь решение — пан или пропал; именно поэтому я и решил пойти на похороны Лафарджа. Я предполагал, что там может оказаться Марико Шода, но не был в этом уверен, что и придало мне смелости для принятия такого решения. Я рискнул положиться на то, что мне поведал Джонни Чен.

“Она очень духовная личность. Она молится перед тем, как убить.”

Но даже она не могла себе позволить пролить кровь в святом месте.

— …мистер Джордан?

— Простите?

Он держал у рта маленький ингалятор.

— Раньше в Англии вы видели “Рогатку” в действии?

— Нет, сэр.

— Она произвела на вас впечатление?

— И значительное.

Мы неторопливо прогуливались, стряхивая напряжение; во время выстрела полагалось стоять на месте.

Да, конечно, она пыталась запугать меня. Может, даже не столько запугать, сколько дать понять: в один прекрасный день она обречет меня на смерть. Именно поэтому она и позволила им обнажить ножи прежде, чем остановила их. В тишине, под сенью ночных кипарисов, я услышал лишь ее тихий голос, бросивший несколько непонятных слов — Дно корн! Плои ман вай корн — которые могли означать “Нет. Нет, не сейчас!” или “Оставьте его!”, словом, что-то вроде этого. Хотя это не было помилованием. Она всего лишь отложила исполнение приговора.

— Наведение на цель обеспечивается прицелом в носовой части, — объяснял Хиксон, — который обеспечивает вертикальное и горизонтальное смещение по курсу. — Он держал установку, как ребенка, покачивая ее на руках. Пепперидж сказал мне, что Хиксон принимал участие в ее создании.

Я услышал, как самолет начал набирать высоту.

— “Выстрелить и забыть”, — зачитал Китьякара. Он смотрел в инструкцию. — Что, по сути, это означает, мистер Хиксон?

— Именно то, что и сказано, сэр. Как только ракета сорвалась с направляющих, солдат, в случае необходимости может переместиться на новую позицию или уйти в укрытие в случае опасности. “Рогатка” управляется компьютером, ее полет полностью автоматизирован. Она думает за вас. — В голосе его звучала нескрываемая гордость.

Все дело в нервах. Я был не в том настроении, чтобы подвергаться такой опасности. Я был подавлен бесконечной ночью в джунглях и лицезрением обезображенных тел, а ритуал в храме еще более усугубил мое мрачное настроение; я припомнил мальчика, кричавшего, что это неправда, что его папа не может быть мертвым. И в завершение всего, конечно, Шода — с исходившей от нее почти мистической силой воздействия, и ее глаза, в которых читалась жажда увидеть меня мертвым.

Я мог прорваться на машине сквозь все контрольные пункты, оставив за спиной снесенные барьеры, я мог разрядить бомбу, засунутую мне в багажник, и вытащить из нее детонатор, я мог выдержать безжалостный допрос на Лубянке и выбраться оттуда живым и невредимым, но Шода — совсем иное дело; от нее исходили почти физически ощутимые волны, и леденящий ужас пробирал тебя до костей, когда она приближалась к тебе.

Не стоит думать, что две ночи назад я просто взял и ушел — миновал стену кипарисов, забрался в свою машину и укатил. Я еле уполз на подгибающихся ногах, меня била дрожь, глаза слезились, и не покидало ощущение, что меня подбросило взрывной волной. Я понимал, что это ощущение не отпустит меня еще долго. И если мне уж доведется довести свою миссию до конца, страх не отпустит меня: я всегда буду чувствовать себя в положении жертвы, за которой идет охота.

— Отойдите, пожалуйста, — предупредил нас Хиксон. Солдат подключил кабель к батарее, висящей у него на поясе, взял в правую руку пистолетную рукоятку, вскинул контейнер на плечо и прицелился; затем, пощелкав тумблерами, перевел нос ракеты чуть вправо, подняв его градусов на пятьдесят; и, когда самолет, тащивший за собой мишень, появился над летным полем, он повел прицел за ним. Китьякара пускал в ход свой ингалятор каждые полминуты, что помогало ему справиться с напряжением; остальные его спутники, застыв на месте, не произносили ни слова — три генерала, небольшая группа полковников и младших офицеров, все в полной парадной форме, словно на смотре, что было вызвано не столько присутствием Китьякары, сколько уважением к “Рогатке”. Ее зловещая неукротимая мощь вызывала преклонение.

— Скажи, когда будешь готов, — бросил Хиксон. Солдат кивнул, не отрывая глаз от мишени.

— Будьте осторожны при выбросе газовой струи, джентльмены. Не вдохните воздуха в этот момент.

— Цель взята.

Стрелок нажал на спусковой крючок; долю секунды, пока не сработало зажигание, ракета застыла на направляющих, затем из хвостовой дюзы вырвался язык пламени, и ракета круто пошла кверху, отклонившись чуть влево, но тут же легла на курс, когда заработал главный двигатель; она рвалась в небо, оставляя за собой белый хвост дыма, который рассеивался под порывами ветерка. Я не успел сосчитать до десяти, как ракета настигла мишень, уничтожив ее; в небе возник оранжевый жар.

На земле стояло молчание, пока до нас не дошел гул взрыва, который в сущности представлял собой только хлопок, потому что мишень была уничтожена на большом расстоянии и в ее баках не было топлива.

Когда я опустил глаза, солдат уже находился в пятидесяти ярдах от нас, наглядно демонстрируя возможности “Рогатки” по инструкции — “выстрелить и забыть”.

— Конечно, — продолжил свое пояснение Хиксон, и я обратил внимание, что, наслаждаясь эффектом, он говорил подчеркнуто просто, — учтите, что ракетный двигатель вы можете достать и на высоте тридцать тысяч футов. Она выйдет прямо на него.

Принц Китьякара коротко кивнул.

— Благодарю вас, мистер Хиксон. Весьма внушительное зрелище. Есть ли у вас вопросы, джентльмены?

Потребовались полчаса и помощь двух переводчиков, поскольку все присутствующие, не говорившие по-английски, хотели выразить свое мнение; затем Китьякара проводил меня к своему лимузину, в котором мы и расположились.

— Уверен, мне не надо подчеркивать, мистер Джордан, какие беды может причинить это оружие, если попадет не в те руки.

— Или в те.

Он вскинул голову.

— Я говорю не о военных действиях, а о полномасштабной революции, начало которой может положить некто вроде Марико Шоды и ее организации. И дело не только в технических возможностях “Рогатки”, которые делают ее столь устрашающим оружием. Скрывающийся в джунглях человек может запускать ракеты с пятиминутными интервалами, и засечь его невозможно. Один стрелок в состоянии сбить половину эскадрильи бомбардировщиков и любое количество вертолетов, которые идут на низких высотах. — Ингалятор. — Это значит, что любые революционеры, получив достаточно оружия, достигнут своих целей, потому что им будет обеспечена полная безопасность от нападения с воздуха. — Забывшись, он положил мне руку на колено, но, вспомнив о дипломатическом протоколе, сразу же убрал ее. — Это означает, мистер Джордан, что, если организация Шоды получит в руки такое оружие, через неделю весь Индокитайский полуостров займется пламенем. К чему, конечно, она и стремится.

— Понятно.

— Я подробно информирован о вашем донесении. Можете ли вы вселить в меня надежду… что вам в ближайшее время удастся внедриться в организацию Марико Шоды?

— Вчера мы с ней виделись.

Он оцепенел.

— С Шодой?

— Да.

Он повернулся, внимательно обозревая меня из-за затененных стекол очков.

— Не понимаю. Она никого к себе не подпускает.

— Переговорить с ней мне не удалось.

— Но как?.. — Он оставил фразу недоконченной.

— Я воспользовался предоставившейся мне возможностью в надежде получить какую-нибудь информацию. Узнать мне ничего не удалось. Хотя как посмотреть… Теперь я хотя бы знаю, что она за противник. И дело не в том, чтобы подойти на дистанцию выстрела, — объяснил я ему, — или точно вычислить, где и когда появится враг. Порой необходимо понять, что она собой представляет, и лишь после этого действовать.

— Понимаю. Я буду молиться за вас, мистер Джордан.

Раттакул посадил меня на военный самолет таиландской авиации, который доставил меня в Сингапур, где на взлетной дорожке нас уже ждал “виллис” из посольства, на заднем сиденье которого я и уселся, проводив взглядом здание аэровокзала.

Мне тут же вручили конверт с грифом Британского Верховного Комиссариата в левом верхнем углу, и я без промедления вскрыл его.

“Я кое-что сделала для вас, что, как я думаю, может вам пригодиться. Почему бы вам не прийти ко мне вечером на спагетти, если у вас нет ничего более интересного? Адрес мой вы знаете.”

Часы показывали 15.31, и я задумался. Вряд ли она дурит мне голову; и, хотя порой у нее перехватывает дыхание от растерянности, головка у нее неплохая, и она понимала, в какого рода информации я нуждаюсь.

— Выкиньте меня здесь, идет?

По этой дороге проще всего добраться никем незамеченным до “Красной Орхидеи”. Ал сказал, что никаких посланий для меня не было, да и в любом случае они могли прийти только из таиландского посольства, ибо убежище тут у меня было надежное, я хранил его в тайне; сразу же после пяти Лили Линг сказала, что меня просят к телефону, и я спустился в бар.

— Я узнала, что вас не было на борту. Мягкий женский голос, но он грохотом раздался у меня в ушах: тайны моего местопребывания больше не существовало.

— На каком борту?

— Рейс номер 306.

С улицы в холл доносились запахи фруктов, пряностей, жареных цыплят. Снова задождило, но воздух оставался густым и душным.

Я не стал спрашивать ее, как она узнала этот номер — пусть думает, что меня это не волнует. Вместо этого я сказал:

— Я должен выразить вам свою искреннюю благодарность.

— Всегда к вашим услугам, мистер Джордан.

— Могу ли узнать ваше имя?

— Пусть будет Сайако.

— Сайако-сан, каким образом вы узнали, что этот самолет должен потерпеть аварию?

Краткое молчание, после чего:

— Мне сказали.

— Кто отдал приказ на уничтожение самолета?

— Враг Шоды.

Значит, целью был Доминик Лафардж.

— Что за враг? — спросил я.

— Это не важно. Куда важнее было предупредить вас.

— Почему вы сейчас звоните, Сайако-сан?

— Чтобы снова предупредить вас.

— О чем?

— Шода отдала приказ убить вас.

— Вполне возможно. — Мне не нравился стиль ее речи: короткие предложения — классический метод психологической обработки…

— Она в ярости из-за вас.

Это я знал. Я промолчал.

Лили Линг вышла из кухни и прошествовала к своей стойке в холле, подобно языку пламени в своей ярко-красной юбке. С момента моего появления Ал дважды пытался избавиться от нее, но духота лишала его энергии.

— И вам известно, почему?

Почему Шода пришла из-за меня в ярость?

— Предполагаю, она потеряла лицо:

— Да. Вы пришли в храм, понимая, что там с ее стороны вам ничего не угрожает. Это явилось прямым оскорблением для нее, вы дали ей понять: ты хочешь меня убить, и вот я здесь, а ты ничего не можешь мне сделать. Вы понимаете, мистер Джордан? Это очень важно.

— Понимаю.

Лили Линг по-прежнему сидела за конторкой, и я мог бы сказать ей побыстрее притащить сюда Ала, чтобы он позвонил по специальному номеру в таиландском посольстве и попросил Раттакула с помощью полиции установить номер, с которого мне звонила Сайако; но, в лучшем случае, это потребовало бы минут двадцать, а мне не удастся столько времени занимать ее разговором.

— Марико Шода приказала одному человеку убить вас, мистер Джордан. Его зовут Маниф Кишнар. У него никогда не было осечек, когда он убивал. Скоро он выедет из Бангкока.

— Как он выглядит? — Далеко не все индусы носят чалму. Но настоящие специалисты предпочитают пользоваться рояльной струной.

— Не знаю. Конечно, вы можете покинуть свою гостиницу. Но он найдет вас, если я не успею вовремя предупредить, где он и что собирается делать.

На этот раз предложение было значительно длиннее, что заставило меня приободриться. И в тембре ее голоса было нечто привлекательное, какие-то нотки, внушающие доверие.

Не доверяй никому.

Это-то верно, но все же она спасла мне жизнь, и пусть даже она это сделала, преследуя какие-то свои цепи, ее поступок означал, что она друг, а не враг, и пока продолжает оставаться им. Друг в лагере Шоды многое значит. Но все же лучше убедиться в этом.

— Сайако-сан, вы входите в организацию Шоды? Помолчав, она уклончиво ответила:

— Я имею доступ к информации.

Я следил за тараканом, который бегал по стойке, уделяя внимание крошкам и натыкаясь на обгоревшие спички. Я знал, как поступил бы в подобной ситуации Феррис.

— Почему вы помогаете мне, Сайако-сан?

— Вы прибыли с заданием уничтожить Марико Шоду. Наши желания совпадают.

Эта женщина мота получить мой номер только из таиландского посольства. Официально он у них не существовал, хотя я и работал на них, но мне был нанесен визит с приглашением на прием по поводу дня рождения. Значит, они навели на меня эту женщину с целью помочь мне.

Впрочем, сомнительно. Действовала она как одинокая охотница.

— Значит, вы хотите уничтожить Шоду, — осторожно уточнил я. — Почему?

Шода — ее смертельный враг, но я хотел выяснить, нет ли у нее каких-то личных причин.

— Это не важно, — тут же откликнулась она. Внезапно в ее голосе появились ледяные нотки. — Вам стоит учесть, что другие тоже пытались, но им не повезло. Потому что никто не может убить Шоду из пистолета или подобным образом. Думаю, вы найдете правильной подход к ней. Вы знаете женщин и поймете, как нужно подойти к ней.

Я не спросил ее, неужели она считает Шоду женщиной? Божественные черты лица, стройное тело — да, но в глазах ее я видел дьявольскую злобу. Она-то и привлекала меня, поскольку в ней таилась опасность. Оставалось идти до конца, пока кто-то из нас не найдет свою смерть.

— Если бы мы встретились, Сайако-сан, вы могли бы мне больше рассказать о ней.

Она молчала так долго, что до меня доходили окружающие звуки.

— Нет, встретиться мы не можем. Это слишком опасно для меня. Я постараюсь оказывать вам помощь по телефону.

В это можно поверить. Любой, кто сообщал какие-то сведения о Марико Шоде, подвергал себя смертельной опасности.

— Хорошо, — сказал я.

— Мне нужно было бы знать, как связаться с вами, когда вы покинете свою гостиницу.

Я собирался как можно скорее залечь на дно, но не представлял, в каком я окажусь убежище, потому что не знал ни одного из них, да и в любом случае неосмотрительно давать номер телефона своего потаенного укрытия незнакомому человеку, пусть даже он и спас тебе жизнь. Но сгодится и временный номер.

— Как я могу выйти на связь с вами? — спросил я ее.

— Запишите ваш новый номер и вложите в конверт, на котором напишите мое имя — Сайако. И оставьте его на хранение в Сингапурском банке. — Не рассчитывайте, — тихо добавила она, — что я туда приду. Я буду звонить.

Кое-какие правила конспирации она знала.

— Так я и сделаю, — ответил я ей.

— Очень хорошо. А теперь прошу вас, выслушайте меня, мистер Джордан. Маниф Кишнар вылетит из Бангкока послезавтра, то есть в среду. Я выясню, куда он направится, и постараюсь сообщить вам все, что мне удастся узнать. Но, пожалуйста, верьте мне, что вы должны как можно бдительнее охранять свою жизнь. Когда этот человек решает убить кого-то, осечек у него не бывает. Никогда.

Учтено.

13. Забальоне

…И еще бульон.

— Не добавить ли чеснока?

— Для меня достаточно. Просто восхитительно.

— Я не думала, что ты придешь.

— Почему?

Она подцепила на вилку несколько спагетти.

— Господи, как мне всегда нравилось уплетать за обе щеки. Да потому, что на другой день в посольстве ты устроил мне допрос третьей степени.

В тот день я бы даже собственной матери не доверился.

День, когда разбился самолет.

— Да, теперь я тебя понимаю, но для этого потребовалось какое-то время. А тогда я была просто вне себя.

— Но ты даже не подала виду.

— Слава Богу, по крайней мере, для меня, твоя мать еще жива?

— Что? Ах, это… Нет.

— А отец?

— Нет.

— Я так и думала. — И она в упор уставилась на меня своими серо-голубыми глазами. — У тебя сиротский вид.

Ну что ты на это скажешь?

Поднятые жалюзи пропускали последние отсветы дневного солнца; я мог бы попросить опустить их, но еще слишком рано. Этим вечером Кэти была какая-то нервная, что сказывалось в ее поведении: в легких непроизвольных движениях, которыми она привычным для меня образом поднимала худенькие плечи и коротким рывком вскидывала голову, когда хотела о чем-то умолчать; руки беспомощно взлетали в воздух, когда она не могла найти нужных слов. И все же она видела, что я ей снова доверяю.

— Ты потерял их еще в молодости? Мать, отец…

— Не помню.

Она коротко хмыкнула.

— Как в все свое прошлое. Извини. На другой стороне улицы что-то хлопнуло; заметив мою реакцию, она тихо спросила:

— Мартин, неужели тебе нравится такая жизнь?

— Я отнюдь не страдаю паранойей, но просто слишком многие стараются добраться до меня. — Она не сочла это смешным.

Я налил ей еще вина.

— И ты уверен, что это никому не удастся?

— Во всяком случае, пока.

— Здесь ты в безопасности, дорогой. — И тут же добавила: — Не так ли? — Повернувшись, она выглянула в окно.

— Я бы и близко к тебе не подошел, если бы сомневался.

— Не хотелось бы вызывать огонь на себя.

— Могу заверить тебя, что этого не произойдет. Прежде чем позвонить в колокольчик внизу, я провел не меньше часа, минуя улицу за улицей, переходя от дома к дому, растворяясь в толпе и возникая снова, пока не убедился, что совершенно чист. Что удивило меня; я-то был уверен, что соглядатаи вцепились в меня как клещи и мне придется потратить уйму времени, чтобы избавиться от них, после чего придется звонить к ней и извиняться за опоздание. Но таким образом я получил хоть относительное представление о Шоде: единственное, что она умела делать — это убивать и подавлять всякую возможность сопротивления. Женщины, которых она натравливала на жертву, более чем хорошо подходили для такой задачи, но только если они четко видели цель, ибо выслеживать ее в поле по-настоящему они явно не умели. В тот день, когда мы с Кэти сидели за ленчем в “Эмпресс-плейс”, они должны были засечь и ее, выяснить, где она работает, и висеть на ней день и ночь, исходя из предположения, что рано или поздно она опять встретиться со мной. То азы слежки.

У Сайако был совершенно иной подход.

— Ты довольно часто бываешь в таиландском посольстве, не так ли?

Кэти посмотрела мне в глаза.

— Мы поддерживаем с ними связь. А что?

— Ты говорила там обо мне?

— Я не занимаюсь сплетнями.

— Знаю. Но не стоит предполагать, что, если я работаю с ними, они настолько мне доверяют, что не пустили кого-нибудь за мной по следу.

Это было довольно правдоподобное предположение.

Ее рюмка застыла на полпути к губам.

— Это имеет значение, не так ли?

— Более чем.

— Хорошо. — Она поставила рюмку, и ее тонкие, без колец, пальцы скользнули по стопу к моей руке. — Ты можешь полностью доверять мне.

Так ли? Я не был в этом полностью уверен.

— Не думаю, что ты сознательно хочешь причинить мне какие-то неприятности.

Она резко отдернула руку, и я увидел, что у нее повлажнели глаза.

— Ну, ты и сукин сын, — бросила она. — А я еще из кожи вон лезу ради тебя.

— Понять не могу, почему.

— Потому что ты — это ты. — Она резко отодвинула тарелку и несколько минут не глядела на меня, стараясь, как мне показалось, перебороть вспышку гнева.

Может быть, ей просто не хватает мужика. Четыре месяца в разводе, в постели он был “просто потрясающ” и так далее… нет, не может все-таки леди уцепиться за первого встречного мужика, слишком она для этого горда, слишком ранима — мол, да плевать мне на всех, я их просто ненавижу.

Зазвонил телефон, и, встав, она сняла трубку. Я же осмотрел небольшую, но уютную квартирку: мебели в ней было немного — несколько бамбуковых стульев, шезлонг, стереоустановка, хрупкая этажерка с китайской вазой, тканый шелковый ковер; половину занимали полки с книгами, большинство в мягких обложках, и растрепанный вид многих из них говорил, что их неоднократно перечитывают.

— Нет, сейчас я не могу, — бросила она в трубку; Кэти стояла, прислонившись к стене и выгнув спину; в полосе света, падавшего из окна, она изучала ногти правой руки. — Слушай, позвони Холли, узнай, может ли она взяться — как правило, она жутко любит помогать. А я переговорю с ней утром.

Покончив со своим томатным соком, я встал из-за стопа и решил ознакомиться с акварелями на стене в алькове: вроде Ромни Марш “Поле ржи”. Лью Кресчент “Брайтон”. Тонкие, изысканные работы в серо-голубоватой гамме.

— Я очень извиняюсь, Мартин. Ты уже поел?

— Да. Это все ты рисовала?

— Все — мои собственные работы. — Когда она стояла рядом, от нее шел еле уловимый аромат, но не косметики, а ее кожи.

— Они просто очаровательны.

— Честно? У меня есть еще забальоне — взбитые в горячей воде яйца с сахаром и марсалой. — Она взяла меня за руку.

— Ты хочешь его попробовать?

— Сама не знаю. Может, попозже. Ты, наверно, хочешь узнать, что я для тебя сделала, какое задание выполнила. — Вернувшись к столу, она допила свое вино, после чего устроилась на полу, положив руку на ручку шезлонга. — Я тут кое-что написала для тебя, и когда ты уйдешь, прихватишь с собой. Не хочешь сесть в кресло?

— Мне нравится здесь.

— А у меня это осталось с детства, или я внушила себе, как-то догадалась, сама не знаю почему. Когда сидишь на полу, то уже никуда не упадешь. Словом, я занялась Марико Шодой. Я… я не хочу, чтобы эта сука добралась до тебя, так что я раскопала все; что смогла.

— Ты немало сделала для меня.

— Как я тебе говорила, все, что было в моих силах.

— И только потому, что я — это я. Верно? — Я не знал, была ли она в курсе того, чем я занимался, что ей изложили в таиландском посольстве. Но, как бы там ни было, она вела себя как настоящая женщина, и это не прошло мимо меня.

— Ты, черт побери, свалился откуда-то мне на голову, совершенно беззащитный, подвергаешься опасности и еще ухитряешься не терять сексуальности. — Ей не хватало воздуха, когда она искала слова. — Ты все время словно бы на лезвии. Словно бы, — она отвела глаза, — ты обречен. Так что мне просто хотелось бы помочь тебе, — густые пряди ее волос взметнулись, когда она повернулась ко мне, и взгляд ее обрел серьезность, — пока еще у нас есть время.

Ее слова прозвучали как аккорд рояльной струны. Дурацкое сравнение, которое я тут же отбросил. “Этот человек никогда не терпел поражения, убивая.” В сторону.

— Как бы там ни было, — продолжала Кэти, — надо дать тебе хотя бы общее представление. Ее отцом был принц Шода Фомвихейн из Камбоджи, и в 1975 году красные кхмеры штурмом взяли его дворец — в то время, как ты знаешь, они захватили всю страну. В то время ей было всего восемь лет, и, когда коммунисты атаковали дворец, отец попытался ее спасти. Он держал ее на руках, спускаясь по дворцовой лестнице, когда удар тесака расколол ему череп, и Шода упал, залив ребенка кровью с головы до ног. Мне рассказала эту история свидетельница, старуха из лагеря беженцев, которым мы оказываем помощь. Кто-то вытащил ее из свалки — но той же ночью следы девочки теряются где-то в джунглях. Это я узнала уже от человека, который познакомился с ней уже после того, как она оказалась в безопасности. — Кэти поднялась, разминая свои стройные ноги. — Порой мы не знаем и малой части того, что достается другим людям, не так ли?

Черты ее лица потеряли свою резкость — сумерки сгустились. Темнота упала внезапно, как бывает в тропиках.

— Ты не хотела бы опустить жалюзи?

— Что? Да, хорошо. — Она повернулась и остановилась на полпути. — Ты хочешь сказать…

— Да нет, просто по привычке.

Вернувшись, она зажгла большую керосиновую лампу в углу и прикрутила фитиль.

— Не очень темно?

— Нет.

Я предпочитал приглушенный свет, тени, темноту, где не разглядеть меня. Пора ложиться на дно — из-за Манифа Кишнара.

— С тобой все в порядке?

— Да. — Ни мое лицо, ни мои глаза ничего не выражали, но она уловила владевшее мной напряжение. Ко мне приближался враг, и от него исходила опасность.

— Словом, — она снова свернулась на полу, — она провела в джунглях восемь месяцев, совершенно одна.

— И ей было восемь лет…

— Да. — Она приподняла плечи, не больше чем на дюйм. — И я не думаю, что это легенда, хотя сказок о ней хватает. Как раз вполне вероятно и правдоподобно, что в основе характера такой женщины, как Марико Шода, властной, сильной и злой, лежат черты, проявившиеся еще в детстве — выносливость, умение приспосабливаться, яростная стойкость, что было особенно важно, когда она потеряла отца, в буквальном смысле слова захлебнувшегося своей кровью. Ты так не считаешь?

Я кивнул, соглашаясь с нею.

— Кто-то спрашивал ее, как она смогла выжить восемь месяцев в джунглях, и говорят, она ответила, что это очень просто, надо только стать зверем. Она, следуя за обезьянами, наблюдала, какие коренья и ягоды те едят, и питалась только ими, чтобы не отравиться. Она убила тигра.

— Каким образом?

— Найдя полумертвую от отравления обезьяну, она выяснила, что привело ее в такое состояние, и, нашпиговав животное ядовитыми ягодами, кинула с дерева рядом с остатками трапезы тигра. — Она откинула волосы. — Вот такие дела. Тебе что-нибудь пригодится, Мартин? Я хочу сказать…

— Твоя информация имеет для меня жизненно важное значение.

— Ох… — Она коснулась моей руки. — Слава Богу! — отдернув пальцы, она подозрительно присмотрелась ко мне. — И тебе ничего не рассказывал Джонни Чен?

— Нет.

— Ты знаешь, он в глубокой печали, потеряв лучшего друга. Ну, того летчика. — Она посмотрела мне прямо в глаза. — Ему можно доверять, Мартин. Он очень искренен. И я бы не говорила этого, если бы миллион раз не убеждалась в его надежности. Я не хочу ни говорить, ни делать ничего, что могло бы причинить тебе вред. Я уже начинаю думать, что лучше бы мне никогда не встречать тебя, откровенно говоря. Я беру на себя такую ответственность. — Склонившись, она теребила нитки в ковре, прическа ее растрепалась, и пряди волос упали на лицо. — Хотя я шучу, — тихо сказала она. — Ну, в общем, когда она выбралась из джунглей, снова напоролась на солдат Пол Пота, после чего ей досталось пять лет мучений, пыток, голода; ее несколько раз насиловали, и она выжила в эпидемию холеры. Сотням и тысячам таких, как она, не удалось выжить. Она была в том ужасном центре казней и пыток, Туол Сленге, но выбралась оттуда. Когда…

Зазвонил телефон, и она оглянулась.

— Может быть, из офиса. Или к тебе?

— Никто не знает, что я здесь.

— Тогда пусть звонит. Когда Шода добралась до лагеря беженцев на таиландской границе, от нее остались одни кости, и она не могла даже говорить — ей потребовалось не меньше года, прежде чем она обрела нормальный вид. Я знаю о ней от администрации лагеря. В нем были тысячи беженцев — да и сейчас они там — но понемногу она стала выделяться из толпы, начала помогать в организации работ — к тому времени ей уже было около четырнадцати, да и к своим восьми годам она все же получила какое-то образование как принцесса королевского дома. — Кэти досадливо покачала головой. — Этот чертов телефон, — и он тут же прекратил звонить. — Дальше идет темная полоса, но кто-то рассказал мне, что к семнадцати годам она уже помогала управлять целым лагерем. Тогда она и убила одного из офицеров за попытку ночью залезть к ней в постель. Состоялось расследование, но вменить ей ничего не удалось. Женщина, с которой я говорила, сама все видела, но отказалась давать показания — подобно Шоде, она прошла через ад и была убеждена, что любой человек, который покушается на другого, заслуживает пули в лоб. Затем через год обнаружили охранника лагеря, заколотого ножом, причем весьма профессионально. И на следующий день Шода исчезла. Теперь у тебя есть о ней полное представление… И не хочешь ли забальоне?

Мы вернулись к столу, она принесла угощение, и мы еще немного поговорили о Марико Шоде.

— Тайский инспектор полиции рассказал мне, что, насколько ему известно, ее стараниями были уничтожены пятнадцать серьезных соперников в деле торговли наркотиками, причем шестерых из них она убила лично, а остальными занимался ее личный убийца — он из Калькутты и зовут его Кишнар. — Она включила музыку и, сбросив замшевые туфельки, ритмично задвигалась. — Есть вопросы?

Я спросил имя и номер телефона того инспектора полиции, и она продиктовала их мне.

— Что-нибудь еще?

— Да. Слышала ли ты о женщине, скорее всего, японке, по имени Сайако, которая имеет отношение к организации Шоды?

— Как ее имя? Я повторил.

— Нет. Откуда она взялась?

— Это-то я и хочу выяснить.

— Буду держать ушки на макушке. — Она медленно приблизилась ко мне, легко ступая в тонких чулках-паутинках, и мне стукнуло в голову, что мы недооцениваем эффект, который производят женщины, скидывая обувь. — Мы будем говорить о Шоде, — прошептала она, — столько, сколько ты захочешь, Мартин; я притащила тебя сюда, чтобы выдать тебе всю информацию, что у меня есть. Но не хочешь ли ты сделать небольшой перерыв?

— Господи, никогда в жизни не видела столько шрамов на теле. У меня только вот этот маленький.

— Кесарево?

— Да, — она отвела глаза. — Но он умер. Еще совсем крохотным… А ведь с его помощью наш брак мог бы сохраниться, что было бы просто ужасно. Ты веришь, что такие вещи могут перевернуть всю жизнь?

— Я верю, что мы сами создаем окружающую реальность..

— Ты считаешь, что мы сами все портим? — Она снова прижалась ко мне, свесив ногу с дивана. — Откуда ты знал, что мне нравится вот так… очень медленно?

— Я не знал.

— То есть я никогда не подозревала, что… что вступление может быть таким головокружительным. — Легкими движениями рук она старалась осушить влажную кожу. — Я чувствую себя просто божественно. Ты всегда… — запнулась она.

В комнате стоял мягкий полумрак; проигрыватель заткнулся уже пару часов назад. Дважды звонил телефон, но она не подошла к нему. Над головой лениво вращались лопасти вентилятора, гоняя теплый влажный воздух. Оставаться я не собирался; оглядываясь назад, я понимал, что причина нежелания заключалась в том, что мне не хотелось возвращаться в ту реальность, которая была создана моими стараниями. “Он из Калькутты и зовут его Кишнар…”

— Мне бы хотелось, — медленно произнесла она, — чтобы мы встретились раньше. — Я снова стал ласкать ее, медленно и нежно: ей нравился способ любви, называвшийся “карецца”. — Но, мне кажется, что у нас ничего бы не получилось, то есть наши… — Помолчав, она вздохнула: — О, Господи… Ты хоть понимаешь, что ты со мной делаешь?

Сквозь полуоткрытую дверь кухни я слышал, как бормотал холодильник; других звуков в квартире, кроме наших, не было. Она была на удивление нежна и открыта, чего я не ожидал от нее.

— Мартин, ты останешься на ночь? — От нее уже немного осталось.

— Я бы не отказался.

— Побудь до рассвета. Ты можешь это себе позволить? Кажется, мы все же немного поспали, пока нас не разбудили розовые полосы света в жалюзи; она сварила кофе, и мы уселись, закусывая, на полу друг против друга, деля радость взаимного узнавания.

— Я была абсолютно неправа, — заявила она, — не говоря уж о том, что он не представлял собой в постели ничего фантастического. Он ровно ничего не понимал. — Она засмеялась хрипловатым сосна голосом. — А тебе было хорошо со мной, ну, хоть немножко?

— Просто потрясающе.

За спущенными жалюзи разгорался день, бросая серебряные отсветы на потолок, под которым крутились лопасти вентилятора; Кэти сделала нам яичницу с тостами, и теперь она почти не улыбалась и стала немногословной.

— Я понимаю, что тебе сейчас нужно больше всего, — наконец бросила она. — Ты хочешь выяснить, где у нее ахиллесова пята. У Шоды.

— Это мне очень пригодилось бы.

Когда я уходил, диванные подушки по-прежнему были разбросаны по всей комнате, и Кэти провожала меня в тоненькой ночной рубашке; нежная, маленькая и босоногая, она походила на ребенка.

— Мартин, ты заметил, что порой я бываю настоящим телепатом? Я улавливаю волны. — Проводив меня до самых дверей, она вскинула тонкие руки, чтобы обнять меня, и поцеловала. Затем она спросила: — Тебя ждут большие опасности, да?

Не помню толком, что я ей ответил — мол, удача меня не покинет, нечто в этом роде.

— Сделай кое-что для меня. — Она смотрела на меня остановившимся взглядом, и в зрачках ее сгустилась тьма. — Умоляю, ради Бога, если и когда у тебя появится такая возможность, сними телефонную трубку и позвони мне, чтобы я знала — пока у тебя все в порядке.

Было уже слишком поздно ложиться “на грунт”, потому что когда через час я явился в “Красную Орхидею”, то увидел, что они обложили отель, и понял, что попался в ловушку.

14. Отсчет времени

Я позвонил Пеппериджу, но его на месте не оказалось.

Работал автоответчик. Я оставил послание.

“Я у красной черты. Звони мне.”

На часах 10.03.

Когда ловушка захлопывается, первым делом вы должны взглянуть на часы, потому что позже это может спасти вам жизнь.

В 10.03 снаружи находилось пять человек, и я еще раз убедился в их присутствии, приоткрыв штору и используя зеркало ванной свободного номера в конце коридора третьего этажа, я осмотрел и задний двор, осторожно выглянув из кухни. На это ушло около часа.

11.14.

Как мне нужен звонок от Пеппериджа.

“Вот это мой номер. По нему всегда будет включен автоответчик. Ты можешь оставить на нем сообщение, если я, скажем, выскочил перекусить в паб.”

Он не мог быть в пабе в три утра.

Так где же он?

“Прости, это не тот уровень работы, к которому ты привык.”

У меня еще была возможность ускользнуть от слежки, если бы я мог переговорить с Пеппериджем и продержаться до наступления темноты, но в любом случае я должен исходить из. предположения, что Кишнар уже здесь.

За ним, конечно же, послали.

Сайако сказала, что послезавтра он вылетает из Бангкока, и его план заключался в том, что люди Шоды прочешут город, пока не найдут меня, после чего им останется загнать меня в угол и преподнести ему. Именно так они и действовали, им повезло, я был приговорен к смерти, и они послали за ним — а уж он-то не будет терять времени. Шода, скорее всего, отправила за ним один из своих личных реактивных самолетов, а для него тут всего три часа лета.

В полдень я позвонил Тхонгсвасди, тайскому инспектору полиции, о котором мне рассказала Кэти. Пепперидж сообщил обо мне их службе разведки, и они приняли сообщение обо мне без тени сомнения, но это не означало, что в посольстве не может быть агента Шоды. Если я попрошу предоставить мне информацию о Манифе Кишнаре, он получит предостережение, что я осведомлен о его существовании, чего мне не хотелось.

— Чем я могу вам помочь? Тхонгсвасди.

— Вы недавно говорили с мисс Маккоркдейл относительно Манифа Кишнара.

— Совершенно верно.

Сквозь постоянно открывающиеся двери вместе с утренним солнцем в помещение проникали запахи с улицы, на которую я не мог выйти, разве что мне удастся дожить до сумерек.

— Можете ли вы его мне описать?

Описание оказалось совершенно бесполезным для меня: типичный индус, пяти футов девяти дюймов, десять стоунов веса, черные волосы, карие глаза, никаких шрамов, никаких особых примет.

— Какими он пользуется методами?

— Прошу прощения?

Его было плохо слышно на линии.

— Как он убивает?

— Исключительно с помощью удавки. Туг-дуашгешь.

— Использует ли он чью-либо помощь?

— Нет. Он всегда работает в одиночку. И очень гордится эффективностью своих действий.

— Как предпочитает он работать — при свете дня или в темноте?

— Убивает он только по ночам. — Что вполне понятно, ибо он предпочитает убивать жертву со спины. Именно Кишнар убрал одного из агентов, которого таиландская разведка направила против Марико Шоды.

С улицы вошли два человека, и я наблюдал за ними сквозь арку.

— Есть ли у вас на памяти еще что-нибудь, инспектор, что может мне пригодиться?

Наступила краткая пауза.

— Мисс Маккоркдейл упомянула, что вам, возможно, угрожает опасность со стороны этого человека. Это верно?

— Да.

— Если хотите, я могу переслать вам копию его досье.

— В этом нет необходимости. Думаю, вы выложили мне все, в чем я нуждался.

Вошедшие уже стояли у стойки, беседуя с Лили Линг; я уловил несколько итальянских фраз. Никто из них не имел отношения к команде, следившей за мной.

— Если позволите дать вам совет, — Тхонгсвасди, — вам стоило бы приложить максимум усилий, чтобы избежать встречи с Манифом Кишнаром.

— Что я и сделаю.

Поблагодарив его, я повесил трубку и вышел в холл, прислушиваясь к разговору итальянцев, заказывавших номер: они были представителями небольшой обувной компании из Неаполя. Поднимаясь наверх, я внимательно осмотрелся.

Я заметил женщину, которая была в той группе, которая выслеживала меня, когда я направлялся к Джонни Чену; узнал я ее потому, что у меня ушло два часа, пока оторвался от них. Приметил я и молодого китайца, стоящего ярдах в пятидесяти от гостиницы рядом с рыбным лотком и то и дело разминавшего ноги; он тоже был из той команды, и его выдавала приметная походка каратиста. С задней стороны гостиницы располагались двое мужчин и женщина: один из них на балконе магазинчика, выходящего к реке, а двое других, стараясь не выделяться из толпы, фланировали по улице: доходя до перекрестка, они тут же поворачивали назад и шли себе, не поднимая глаз на гостиницу, потому что мой номер выходил на другую сторону, и они держали под контролем только выход с заднего двора и низкий беленый забор, окружавший его.

13.15.

Пепперидж все не звонит. Время от времени я выходил на площадку лестницы, где меня могли бы увидеть Ал или Лили Линг, если бы возникла необходимость подозвать меня к телефону. Время, подходившее к полудню, тянулось невыносимо долго, и я предпринял еще один обход здания, на этот раз обозревая его более критическим взглядом.

Скорее всего, он постарается подобраться ко мне босиком. Нервные окончания и мышцы на ступнях обладают исключительной чувствительностью, контролируя и равновесие верхней части тела, равно как и ног. Обувь же перекрывает доступ информации от ступней, ощупывающих поверхность, так что, когда в работу включено все тело, единственным органом, контролирующим его равновесие, остается внутреннее ухо. Кроме того, обувь поскрипывает при ходьбе, а ему необходимо приблизиться ко мне совершенно бесшумно.

Если он войдет в гостиницу, первым делом он будет искать меня в номере; что можно скинуть со счета, поскольку я не собирался там торчать. Все внимание я сосредоточил на местах, где он мог бы ко мне подобраться: коридоры, площадки и лестницы. Начав осмотр с крыши, я постепенно скользил взглядом сверху вниз, отмечая все, что могло мне пригодиться. Крыша для меня опасна в силу трех причин: выбраться на нее трудно из-за узких световых люков и единственной двери, ведущей к ней. Если я воспользуюсь ею, мне придется разбить стекло люка. Сама крыша была голой, и даже ночью мой силуэт на ней будет четко виден на фоне городских реклам. В третьих — она довольно крутая, если не считать ржавой пожарной лестницы на северной стороне гостиницы; но я прикинул, что с крыши можно спрыгнуть на первую площадку лестницы в семи или восьми футах ниже, уповая на то, что черепицы не поедут под ногами и не расколются — хотя площадка была достаточно широка, с нее предстояло спускаться во двор с высоты пятого этажа — смертельный номер.

Время от времени мне приходилось прерывать свои занятия и дожидаться, пока кто-нибудь из постояльцев или компания их уберутся из коридора в свои номера или же спустятся вниз. Дважды я видел Лили Линг, но она так и не сказала, что меня кто-то искал по телефону.

14.10.

Как бы мне хотелось, как бы мне жутко хотелось, услышать по телефону голос Пеппериджа. И хотя он из сладившихся “духов”, вышедших в тираж, и за спиной у него ничего не было, но, в ходе двух последних разговоров с ним по телефону, я чувствовал у него спокойствие и уверенность, которые дает только опыт полевой работы. Он больше кого-либо понимал, с чем мне пришлось столкнуться, как я сейчас одинок и какие меня обуревают страхи. Он понимал мою паранойю почти так же хорошо, как Феррис, когда тот вел меня. И еще Пеппериджу было свойственно огромное чувство ответственности: “Когда я отвечаю за какое-то дело, то могу и не спать. Почти всю ночь я был вместе с танцами…”

Но мне не просто хотелось услышать его голос по телефону. На этот случай, если ничего больше не сработает, я хотел воспользоваться последним шансом.

Шел час за часом, и я все больше чувствовал себя загнанным в угол. То, чем я сейчас занимался — важное, жизненно нужное дело и могло спасти меня, но оно представляло собой лишь интеллектуальные упражнения, которые ничем не могли мне помочь: я чувствовал себя примитивным созданием, которое с отчаянием сотрясает прутья своей клетки.

Если я выйду из гостиницы, мне не удастся выскользнуть из ловушки: они будут сопровождать меня по улицам и, куда бы я ни пошел, будут идти за мной по пятам, и уж на этот раз не позволят мне оторваться, потому что прибыл Кишнар и они исполняют четкий приказ — подготовить меня к встрече с ним. Я начал понимать Шоду.

“Вы знаете женщин и должны понимать, как с этим справиться,” — Сайако.

Вокруг меня было достаточно людей, чтобы прикончить меня, просто навалившись и подавив количеством, но такую попытку они уже предприняли в лимузине, после чего недосчитались четверых, и на этот раз Шода поняла: единственный способ обрести уверенность в успехе — это вызвать Кишнара. Бросить для убийства меня команду любителей было тем же самым, что выпустить на арену “пласа де торос” (необученных крестьян) — вместо того, чтобы предоставить расправиться с быком подготовленному тореадору.

У нее было чувство стиля, у Шоды. На этот раз она хотела, чтобы все прошло четко, продуманно и изящно. Я догадывался, что этой ночью она молилась обо мне.

14.25.

Большинство свободных номеров размещалось на пятом этаже, потому что тут не было лифта, а лестница круто вздымалась кверху; древние ее ступеньки немилосердно скрипели. Вот что должно стать моим главным оборонительным рубежом: лестница. Если кто-то попробует подняться по ней, даже босиком, я сразу же услышу: ее скрипучий сигнал невозможно пропустить мимо ушей. Кишнару это, должно быть, известно. Он — профессионал и, едва лишь взглянув на здание и оценив его древность и конструкцию, он поймет, что лестницы в нем скрипят. Так что он попытается выманить меня на улицу, после чего останется лишь загнать меня в какое-нибудь темное место. Я совершенно не представлял, как ему это удастся сделать, но по мере того, как шли бесконечные часы, мне стало казаться, что я начинаю понимать или по крайней мере догадываться. Расстояние между нами неумолимо сокращалось, и я не мог не думать о нем.

К трем часам я спустился вниз и попросил поваренка принести мне к стойке поесть: омлет из двух яиц и тосты, жареные на масле — потолще и хорошо прожаренные, черт с ним, с протеином. Я сел у высокого окна справа, откуда был виден с улицы, что должно было убедить соглядатаев: я ни о чем не подозреваю и не ощущаю приближающейся опасности.

— Ну, мы тут погоняем лошадок! — Сдавленный смешок. Ал записал прибывших в книгу, не догадываясь, о чем идет речь, о каких лошадках, хотя был знаком с жаргоном пригородов Лондона.

— В Эпсоме вечно жуткая слякоть. — Снова хмыканье. Ал пожелал им приятного отдыха, не зная, ни что такое Эпсом, ни где он находится; Ал сказал, что вы, ребята, хорошо проведете время в “Красной Орхидее” и так далее — в то время как их соотечественник, несчастный загнанный “дух”, сидел над своей яичницей и тостами, стараясь не принимать во внимание тот факт, что с крыши дома на другой стороне улицы через стекло окна можно протянуть прямую линию к его голове, на другом конце которой дуло снайперской винтовки 22-го калибра “Ремингтон 40ХВ” с прицелом “Редфилд Олимпик”; одно легкое нажатие фаланги пальца — и осколки стекла засыпят стол, а маленький серый свинцовый цилиндрик прорвет кожу, проломит кость и войдет в мозг, вращаясь со скоростью двух тысяч оборотов в секунду, после чего весь мир, заключенный в этой черепной коробке, размажется по стенам; увы, печально, даже несколько мелодраматично, но вполне реальный факт, черт побери.

— Что за чертов Эпсом?

— Что?

Ковыряя зубочисткой в зубах. Ал смотрел на меня сверху вниз с ленивой насмешливой улыбкой.

— Ах это. Рядом с Лондоном, там проходят бега.

У меня мелькнула мысль, что ружьем они не воспользуются.

— А чего это они о лошадках болтали?

— Ал, ты меня просто убиваешь. — Ну и оборот. — Лошадки, рысаки — да не спрашивай меня, что к чему.

— Понял. Съедобно? — Он смотрел на яичницу.

— Просто превосходно.

— Если тебе что-то надо, только дай знать.

Он отошел, аккуратно ставя маленькие узкие ступни, чуть сутулясь под градом ударов, которые обрушила на него длань провидения. Ничего мне не надо, дорогой мой друг, хотя очень любезно с твоей стороны задать мне такой вопрос — но ты не одарен волшебной силой вернуть начало дня, воссоздать иную реальность и вернуть улице ее первозданную невинность, чтобы я мог через двери выйти на улицу, побродить между прилавков и тележек, с которых свисают цветастые коврики, и прицениться к свежайшей спелой гуаве, уплатить за нее непомерную сумму, оценив алчность купца, равную разве что моей — жадности к жизни.

Кто-то заорал за окном, и внезапно у меня на затылке стянулась кожа — но это всего лишь какой-то прохожий, гневно протестовавший, что велорикша чуть не сбил его. Мне придется быть куда более ловким и разворотливым, чтобы переиграть Манифа Кишнара, когда он явится ко мне.

— Хотите кофе?

Я отказался, поскольку не знал, что и когда мне придется делать, не представлял, когда мне на самом деле понадобится стимулирующий эффект кофеина, после которого волна энергии схлынет, оставляя по себе чувство усталости.

— Никак не могу выяснить, когда тут завтрак! Вы из Старого Света?

Красное лицо, украшенное белоснежными усиками, клубный галстук, здоровый смех.

— Прошу прощения, месье, — почему-то извинился я по-французски, — но я не говорю по-английски.

— Ах, вот как. Прошу прощения, я, кажется, ошибся. Э-э-э… пардон. — Махнув мне, он торопливо удалился.

Ни о чем не думай, старина, и пусть лошадки принесут тебе удачу, я бы лично рискнул поставить на Кинросс Лэд в пятом заезде, поскольку, как я прикидываю, жокей Исмаил, а дорожка после дождя будет мягкой.

15.34.

Пепперидж все не звонит, так что я поднялся наверх, занявшись более важными делами и выкинув его из головы, ибо не представлял, сколько пройдет времени, когда мне придется вступить в дело — но, в любом случае, уже слишком поздно для его звонка и слишком поздно для меня воспользоваться последним шансом.

Я снова выглянул и увидел, что двое из наблюдателей исчезли, и их заменили другие: худенькая женщина в тренировочном костюме с надписью “Международный клуб бега” на груди и мужчина-европеец, с виду типичный тевтон, холодный и сдержанный, который, стоя на месте, казалось видел все вокруг.

Всего лишь пять часов. По-прежнему стоят только пятеро. Они считают, что этого вполне достаточно, и так оно, конечно, и есть, потому что стоит мне оставить гостиницу, тут же появится еще дюжина других, которые, окружив меня, не выпустят из ловушки.

“Мы с удовольствием можем заверить вас, что на этот раз он никуда от нас не денется.”

Шода.

“Как раз вполне вероятно и правдоподобно, что в основе характера такой женщины, как Марико Шода, властной, сильной и злой, лежат черты, проявившиеся еще в детстве — выносливость, умение приспосабливаться, яростная стойкость. Ты так не считаешь?”

Ни в моей комнате, ни в свободных номерах не было ничего, напоминающего оружие — только мои руки, но меня нервировало желание найти оружие, и я не мог припомнить, чтобы раньше так вел себя, даже когда был на грани гибели. Я умел убивать голыми руками и всегда полагался только на них.

Пошла вторая половина дня, и это было первым намеком, что мои нервы сдают.

Дело не только в ожидании. Мне доводилось ждать и раньше — в Москве, Бангкоке и Танжере, ждать часами и днями, и нервная система у меня всегда была в порядке и готова к действиям. Дело в Шоде. Я не переставал думать о ней, и перед глазами стояло ее лицо с высокими скулами, широко расставленными лучистыми глазами, с четким рисунком бровей под смоляной шапкой волос — лицо ангела смерти.

“Ее спрашивали, как она смогла выжить восемь месяцев в джунглях, и, говорят, она ответила, что это очень просто — надо только стать зверем.”

Вуду — это доподлинная реальность. Его влияние распространилось по всему миру, а не только на Таити. Стоит попасть под его власть, и страх неодолимо овладевает тобой.

“Черт побери, чем занимается этот сукин сын Пепперидж?”

Когда страх заставляет задаваться такими вопросами, они застревают в мозгу, сметая все линии обороны, которые ты считал непреодолимыми.

“Почему он не звонит?”

Они как пуля, которая входит тебе в мозг еще до того, как ты слышишь выстрел.

Потому что, если он не позвонит до сумерек, я пойму, что у меня не осталось ни одного шанса — хотя, я знал это и сейчас.

“Следуя за обезьянами, она наблюдала, какие ягоды и коренья они едят и питалась только ими, чтобы не отравиться. Она убила тигра.” Шода. Ее имя — вуду.

Нервы, наконец, у меня несколько успокоились, и что-то надо было предпринимать. И я проработал весь сценарий будущих действий, в ходе которого мысленно прошелся по всему дому от одного конца до другого и сверху вниз, представляя себе все мыслимые ситуации, при которых он мог добраться до меня; мне удавалось то уйти от слежки и остаться в живых, то схлестнуться с ним и одержать над ним верх — но все это было не больше чем интеллектуальные Упражнения, которые помогали справиться с паникой, ибо я знал, что перешел крайний рубеж, когда Пепперидж еще мог связаться со мной, но теперь уже поздно для меня воспользоваться последней возможностью: в тот час, в эту минуту самолет Кишнара приземлялся в Сингапуре.

Хотя, конечно, в силу каких-то неизвестных мне причин за ним могли еще не послать. С моей стороны это было всего лишь предположением, но всецело полагаться на него — опасно. Возможно, он действовал по своему расписанию, не торопясь, уверенно, зная, что я загнан в угол, откуда мне никуда не деться.

Это означало, что у меня есть еще две ночи и день, чтобы выкрутиться и, ей-Богу, мне нужно не больше тридцати шести часов, чтобы выбраться из этой чертовой ловушки с ее дверями, коридорами, окнами, лестницами, световыми люками и тупиками, и я стал лихорадочно прорабатывать план бегства, то и дело вытирая проступающий пот и непрестанно прислушиваясь, не зазвонит ли телефон внизу.

— Мистер Джордан?

— Я здесь.

— Будьте любезны, к телефону.

16.21.

Это Пепперидж — где тебя черти носили все это время?

— Привет, — бросил я в телефонную трубку, схватив ее.

— Мистер Джордан?

— Да.

— Это Сайако. Кишнар только вылетел из Бангкока. Лету три часа. Начался отсчет времени.

15. Свист

“Текила Санрайс”. Ставки в Пенанге: 43 доллара, 19,13…” С улицы тянуло запахом гниющих фруктов.

— Откуда вы узнали?

— Я знаю.

“Третий заезд. Сарапен, Чача Мамбо, Честное Слово.”

— Он один.

“Ставки в Пенанге: 12 долларов, 5, 26. Победитель…”

— Он всегда один.

Я медленно набрал в грудь воздуха и постарался собраться.

“Тренер Лим Хок Чан.”

Радио.

— Сайако-сан, вы могли и ошибиться. Попытка сбить ее с толку, не больше. “Ставки в Сингапуре: 23 доллара, 14, 22…” Красная пластмассовая коробка радиоприемника на стойке бара.

— Никаких ошибок.

Я обонял запах своего пота, но нервы уже начали приходить в норму.

“В пятом заезде стартуют Мудларк П, Чанкара, Бамбл-Би.”

Усилием воли я отключился от голоса в приемнике. Нервы уже окончательно успокоились, потому что пришла ясность и все предположения можно было отбросить. Ясно, он будет здесь.

— Мистер Джордан?

— Да.

— Кроме того, ваша гостиница под наблюдением.

— Знаю.

— Ах, вот как. В таком случае вы в довольно затруднительном положении. Но как бы там ни было, вы должны оставить гостиницу.

Попытка вытащить из укрытия? Нет, не забывай, она уже спасла тебе жизнь.

— Хорошо, — сказала я. Не имело смысла говорить ей, что у меня нет ни малейшего шанса скрыться.

Действовать очень осторожно.

Ох, да заткнись же. Она предупредила тебя, что он должен покончить с тобой. Разве это не в твоих интересах?

— Послушайте меня, пожалуйста, мистер Джордан. Я постараюсь сделать для вас все, что могу. Но за вами следит много глаз.

— Да.

Одного из наблюдателей я видел через окно, китайца-каратиста.

— Я пожелала бы вам… — то ли что-то случилось на линии, то ли она замолчала, — …удачи. — Клик — и тишина. Итак, принимаю решение.

— Как насчет выпить? Это Ал.

— Не сейчас.

У меня не то настроение.

Да, надо принимать решение. Если оставаться здесь, в “Красной Орхидее”, я готов. Передо мной замелькали лестницы, световые люки, крыши, пожарная лестница… — в калейдоскопе образов, которые должны помочь мне выжить. Больше ничего у меня тут не было.

Так что я обогнул стойку и, миновав двери, вышел на улицу.

— Сколько?

— Один доллар.

Вот жадина.

Есть совершенно не хотелось, но гуава, как и жизнь, была столь привлекательной.

Отреагировали они мгновенно — в чем нетрудно было убедиться. Хотя не ожидали, что хорек выползет из западни и начнет лакомиться гуавой. Каратист, повернув голову, уставился на него и тут же подал сигнал женщине в тренировочном костюме, которая, завернув за угол, перешла на другую сторону улицы и двинулась по ней; миновав лавку со специями и травами, она легким незаметным движением головы отправила кого-то другого на свое место и двинулась дальше, не спуская с меня взгляда. Пешка на Е4 и так далее — у них все отработано.

Но они знают, что имеют дело отнюдь не с дешевым любителем, так что мне пришлось провести около часа, то и дело ныряя в толпу и меняя направление, путая следы; я сменил три такси, пока добирался до Бридж-роуд, как в ту ночь, когда прибыл сюда.

Я успешно отрывался от слежки в Москве, Берлине и Варшаве, но симулировать стремление оторваться мне пришлось впервые. У меня не было абсолютиста одного шанса на успех, ибо меня мощно обложили со всех сторон — через полчаса я насчитал четырнадцать человек, которые шли за мной по пятам. Они даже не пытались определить, куда я направляюсь и не пытаюсь ли войти с кем-нибудь в контакт или подать сигнал тревоги; они просто должны были быть уверены, что по прибытии Кишнара смогут выложить ему меня на блюдечке, в противном случае с ними будет покончено, им переломают шейные позвонки — они отвечали головой перед Марико Шодой.

Я должен был убедить их, что моя основная цель — покинуть гостиницу, что я не собираюсь скрыться от них и залечь на дно. Они понимали, что как профессионал я вижу их и понимаю, что у меня нет ни малейшего шанса оторваться от слежки, которую ведут столько человек, то есть я должен был убедить их, что отчаянно мечусь из стороны в сторону в надежде на чудо. Так что, когда я вошел в прокатную контору “Херц” на Бридж-роуд, я даже не оглядывался.

— Какую модель вы предпочитаете, сэр?

— “Компакт”.

Чтобы окна были как можно меньше.

— “Тойота Королла”.

Водительские права, страховка и все такое прочее. Милая улыбка, миндалевидные глаза, нежный холмик груди под шелком блузки — неужели это последнее, что мне доведется увидеть в жизни?

— Не будете ли вы так любезны расписаться вот здесь, мистер Джордан?

Последняя подпись?

Размашистый росчерк.

В гараже я обошел “Тойоту”, исследуя ее кузов, а затем, сев в кабину, включил двигатель и пристегнул ремень безопасности, не глядя по сторонам. Миновав три квартала, я засек такси, черно-желтый “Стримлайн”, который держался в трех машинах позади. Должно быть, где-то поблизости были и другие машины; я даже не пытался их определить. У меня было появилось искушение рвануть на полной скорости, но я мог подвергнуть опасности другие жизни — не их, на них я плевал, а жизни невинных людей, которые спешили домой в вечерней толчее. Поэтому я ехал осторожно и неторопливо, соблюдая все меры предосторожности.

Отсчет времени продолжался.

18.00.

Он будет здесь через два часа.

Вдоль “Красной Орхидеи” тянулась улица, заканчивающаяся глухим тупиком, где часов в восемь будет совершенно темно. И там стоял “Шевроле” Ала, и мне придется перекрыть ему дорогу, но в это время Ал никогда не выходил из-за стойки. Припарковав “Тойоту”, я закрыл машину и, не глядя назад, вошел в гостиницу через центральный вход.

Может, у меня еще есть последний шанс.

Но только если был звонок от Пеппериджа.

— Привет. Налить?

— Да.

Бульканье напитка.

— Ты когда-нибудь пробовал такое?

— Гениально. — Спросить его. — Мне звонков не было?

— Вроде нет.

Захватив с собой напиток, я сел на углу спиной к телевизору; зрительный нерв должен привыкнуть к темноте: этой ночью я должен видеть как кошка.

Сделай же что-нибудь для меня, идет?

Отсюда мне была видна часть улицы, но сейчас она меня не интересовала. Они держались где-то в стороне, и я это знал.

“Ради Бога, умоляю, если и когда у тебя появится такая возможность, сними телефонную трубку и позвони мне, чтобы я знала — пока у тебя все в порядке.”

Мне захотелось набрать ее номер и, услышав ее голос, представить себе, как она отбрасывает с глаз пряди волос. “Ой, Мартин, откуда ты звонишь?” Но нет, мы не сможем встретиться ни сегодня вечером, ни, может, никогда, пока не позвонил Пепперидж, да и в этом случае у вас не больше одного шанса из тысячи.

18.31.

Скоро опять польет дождь.

— Вот и мы! — голос Ала из-за стойки.

Лотки и прилавки торговцев исчезли с улочек примерно час назад, и каменная поверхность мостовых блестела под густыми потоками дождя. Прохожие ускоряли шаги, и некоторые из них держали над головами развернутые газеты.

Ничего не изменится.

19.00.

Ему добираться еще час. Через час он приземлится.

В организме стал выделяться адреналин; я почувствовал его выброс, когда у меня напряглись нервы и ускорилось кровообращение. Адреналин в крови потребуется мне чуть позже, а не сейчас: слишком рано.

Дождь поливал улицы, колотил по крышам и его стена отрезала от всего мира, сужая его лишь до размеров маленького занюханного отеля в Сингапуре, который превратился в некое подобие ковчега, плывущего по волнам потопа. Должно быть, теперь они стояли под навесом подъезда, скрываясь от дождя, и их отнюдь не заботил неумолимый бег минут, счет которым вел я, понимая, что через час окажусь у смертной черты.

Нет, друзья мои, я отнюдь не опережал события — не стоит так думать. Я много раз ускользал от убийцы, оставляя его корчиться на окровавленной мостовой с проклятьями, которых я уже не слышал. Я был силен, я был подготовлен, в любое время готов к встрече с моментом истины.

Доводилось ли вам когда-нибудь слышать пересвистывание в темноте?

Мне — да.

Нет, меня не ждала честная схватка один на один. Если бы даже мне удалось справиться с Манифом Кишнаром, они бы так и так прикончили бы меня, поскольку у них такое задание. Таков приказ Шоды: да этот раз осечек быть не должно.

Сырые запахи дождя врывались через дверь, когда кто-то заходил в отель: запахи дождевой воды, раздавленных в грязи фруктов — и где-то в подсознании мелькнула мысль, что это запахи недоступного мне мира, поскольку я уже у черты смерти.

Телефонный звонок.

Я не шевельнулся.

— Гостиница “Красная Орхидея”.

Вошедший мужчина стоял, отряхиваясь от потоков воды, рядом со стойкой, по другую сторону арки; свою бесформенную сумку он поставил к ногам.

— Привет! Ну, провалиться мне! Как только вы тут живете?

Глянув на часы, я увидел, что стрелки показывают 19.34, и подумал, что мне чертовски не везет, если Пепперидж пытается сейчас дозвониться до меня, а Ал болтает со своей подружкой о ее здоровье, или о делах ее тетки, черт побери, кто там у него, и натужно кашляет, подробно рассказывая, что ему сказал доктор… да плевать мне, что тебе сказал доктор, отключайся же!

Сработало как по мановению волшебной палочки — “Слышь, Бетси, я должен идти, там парень стоит у стойки!” — надо только припомнить постулаты дзена: создай свою собственную реальность, в которой ты можешь заставить человека положить трубку, можешь подтащить другого к телефону, какое бы расстояние вас ни разделяло — “Пепперидж, да слышишь ли ты меня” бесстыжие твои глаза?”

Спокойнее. Соберись снова.

Скрипнуло кожаное кресло. Я почувствовал себя куда лучше. И появись он каким-нибудь чудом тут с улыбкой до ушей, я бы вырвал ему сердце и бросил собакам, черт побери.

— Конечно, мы предоставим вам дополнительные полотенца, они будут на месте, не успеете дойти до номера… Здесь все время так — только что ясное небо, а через минуту приходится искать шлюпку.

На его часах было 7.35 или, если пользоваться международной терминологией, 19.35, нет, уже 36; время утекало подобно жизни, близился момент встречи.

И мне это было ясно.

Адреналин продолжал выбрасываться в кровь, хотя в мозгу у меня теперь господствовали альфа-ритмы, и, будучи в полном сознании, я обрел философское спокойствие, стараясь привести себя в состояние невозмутимости, ибо встреча наша может произойти через тридцать пять минут, когда он явится сюда, после чего ему останется лишь встретить меня в темноте, чтобы совершить задуманное, а это может произойти в любое время, в полночь или после нее.

Из-за арки раздался звук чьих-то шагов, которые остановились за стойкой; я узнал шаги Ала.

“Ну, если Мери так волнуется, почему бы ей не позвонить мне?”

“Может, она просто не хочет беспокоить тебя.”

“Послушай, Синди, она знает, что я всегда готов помочь ей.

— Такого ты еще не видел?

— Да, наверно, это здорово успокаивает. С тобой все в порядке? Налить тебе еще моего напитка?

Я сказал, что пока не надо.

Минут через пятнадцать мозг стал работать в бета-ритме, и я снова мысленно прошелся по зданию, прикидывая различные варианты действий, но теперь меня вот что беспокоило: как прыгать с крыши на верхнюю площадку пожарной лестницы на задах дома. Это было достаточно рискованно и в сухую погоду — в семи или восьми футах внизу и под углом — но сегодня вечером черепицы мокрые и скользкие, как и лестница, так что это, считай, смертельный номер, а ниже — пять этажей и мощеный брусчаткой двор, да и в любом случае они перекрыли этот район и, даже если прыжок мне удастся и я приземлюсь на точку, они будут ждать меня внизу или на одной из четырех площадок лестницы. От этого варианта придется отказаться — полностью отбросить; Если уж мне удастся забраться на крышу, я там и останусь — и пусть они добираются до меня.

Не они. Он. Кишнар. Вот пусть и ползет в темноте по крыше.

“Сегодня рано утром на заднем дворе “Красной Орхидеи”, гостиницы в китайском квартале, был найден труп мужчины. После опознания родственники будут оповещены.”

19.59.

По спине у меня струился пот, адреналин продолжал гонять кровь; я с трудом контролировал себя, что не могло не пугать меня, и я, пытаясь успокоиться, стал размышлять. Мне приходилось бывать у красной черты и раньше, и я всегда мог за минуту или даже за несколько секунд до нападения привести себя в состояние готовности к отражению удара, но сегодня вечером, я рано, слишком рано, привел себя в такое взвинченное состояние — словно в меня вставлен детонатор, и я вот-вот взорвусь. Думаю, я дошел до такого состояния из-за долгого и безвольного ожидания решающей минуты, когда к тебе приблизится охотник с блестящим ножом в подходящее для него время. И было кое-что еще.

Шода.

Шода, смертельно опасная и соблазнительная дьяволица.

Я обонял исходящий от меня запах страха.

Потому что она могла дотянуться до жертвы и издалека, исходящие от нее волны не считались ни со временем, ни с пространством, вызывая при этом ответные колебания твоей психики; ее прикосновения мягкие и точные, как касания жала “черной вдовы”, когда она ищет точку, в которой ее укус будет смертельным, и яд мгновенно убьет жертву.

Она не может схватить за горло, но Шода уже проникла мне в душу.

“Выступая сегодня в Куала-Лумпуре, лидер Национального Фронта, обращаясь к ежегодному съезду членов своей партии, сказал, что уродливой коррупции, которая проникла уже и в высшие эшелоны власти, должен быть как можно скорее положен конец.”

Восьмичасовая сводка новостей.

“В Датуке доктор Лим Кент Джак также обратил внимание на угрожающее состояние экономики Малайзии, подчеркнув, что…”

“…секс-символ пятидесятых годов. Ей было пятьдесят семь лет.”

Политикой Ал не интересовался.

Напряжение все возрастало, и я резко поднялся, потому что единственный способ избавиться от избытка адреналина — это физическая нагрузка, и для этой цели я мог использовать четыре марша лестницы. Если только я…

Задребезжал телефон. Ал сразу снял трубку и сказал: “Да, он здесь”, — после чего позвал меня, и я подошел к стойке, переняв у него трубку.

— Алло?

— Мистер Джордан?

— Да.

— Он приземлился в Сингапуре. Сайако.

— Как он одет?

— В темном деловом костюме, с непокрытой головой.

— Ему понадобится плащ. Есть он у него?

— У него с собой только небольшой чемоданчик. Интересно, что у него спросили, когда на контрольном экране службы безопасности в аэропорту Бангкока появился свиток рояльных струн?

— Можете ли вы сообщить мне что-нибудь еще, Сайако-сан?

— Больше ничего, мистер Джордан. Но, если смогу, я постараюсь помочь вам. Вы должны быть очень осмотрительны, и, если удастся, покинуть гостиницу. Я молюсь за вас.

Телефон смолк.

Да, молитесь за меня, Сайако-сан, поскольку и Шода сейчас молится по мою душу.

“Она всегда молится перед тем, как убивать.”

Я положил трубку.

На улице по-прежнему лил дождь, и Ал сутулился на стуле за стойкой, и сверху по лестнице спустились трое человек, азиатов, я видел их тут раньше и слышал их разговоры: они ждали груз шелковых тканей из Лаоса, что было очень важно для них, но совершенно не важно для меня, ибо Кишнар уже был в городе, и контрольный срок, когда Пепперидж еще мог связаться со мной, миновал, и я потерял последний шанс.

Теперь мне оставалось только держать тело в постоянной боевой готовности, хотя гормоны, не в силах справиться с паническими сигналами, идущими от мозга, продолжали выбрасывать в кровь свои секреты.

Я было рванулся по лестнице, разминая мышцы.

— Мистер Джордан! — оклик Ала перехватил меня на первой же площадке, и я оглянулся. — Вам снова звонят. Не может быть. Кишнар никогда не станет мне звонить.

Но он только что приземлялся, и вот он неторопливо идет сквозь толпу в здании аэровокзала, человек в строгом темном деловом костюме, в котором нет ничего от наемника. Он не носит тюрбана и не держит в зубах кинжала — он должен соблюдать стиль: от членов организации, приближенных к ней, Шода требует изящества и выдержанности в стиле, особенно от человека, который устранил девять ее самых серьезных соперников в торговле наркотиками, девять самых серьезных конкурентов, подлинных феодалов, подобно Кунг Са, чей доход исчислялся многими миллионами долларов, так что каждый раз, как Кишнар устранял одного из них, богатство Шоды возрастало на эту же сумму. Он и сам должен быть миллионером, Маниф Кишнар, палач, один из ее элиты, к услугам которого частный реактивный лайнер хозяйки, и сейчас он минует ряд таксофонов — да, он мог бы мне позвонить.

“Мистер Джордан, мое имя Маниф Кишнар, и я не сомневаюсь, что вы слышали об мне, ибо, насколько мне известно, в вашем распоряжении, как выдающегося агента разведывательных служб, имеются полноценные источники информации.”

Я чувствовал, что у меня буквально крыша едет, что вполне понятно: противостоит мне женщина, таинственная и неврастеничная, — Марико Шода, моя союзница Сайако с ее загадочным знанием всего, что меня окружает, вокруг меня кишат смутные тени — потому что все это далеко не КГБ с его тщательно разработанной методикой, которую нетрудно вычислить; я имел дело не с полувоенными государственными формированиями; а… вокруг только смутные тени и неясные голоса в ночи.

Знахари, шаманы и колдуны вуду.

“Предполагаю, что вы догадываетесь о причине, по которой сегодня вечером мне пришлось оказаться в Сингапуре, и поскольку не может быть сомнений, что мне удастся выполнить задание, порученное нанимателем, не мог бы я со всем к вам уважением предложить вам встретиться где-нибудь подальше от людских глаз, что позволит нам при соблюдении всех мер предосторожности завершить наши с вами дела. Хочу надеяться, что наши намерения совпадают.”

Не стоит впадать в заблуждение, считая, что Манифу не может быть свойственен такой образ мышления. Мне доводилось встречаться с ним, и я убедился, что он достаточно интеллектуален, в высшей степени компетентен, хотя его работа связана с трупами. Он принадлежал к элите общества, а она умеет вершить свои дела на таком уровне продуманности, который вы никогда не обнаружите на нижних этажах общества.

“Подальше от людских глаз.”

В темноте.

Этого он и хочет: затянуть меня в темное место.

“Ситуация, мистер Джордан, хорошо ясна нам обоим. Если вы предпочитаете оставаться в гостинице, мне придется явиться к вам. Но не вызовет ли мой визит некоторые… неудобства? Владелец ее пытается достойно содержать свое заведение, не будем это сбрасывать со счета, а нам придется доставить ему определенное беспокойство, которое не пойдет на пользу его заведению — разве вы не согласны?”

Сирены в ночи.

На противоположной стене блеснули отсветы синего, красного и белого цветов, смягченные стеной воды за окнами; молния, когда застегнут черный пластиковый мешок с моим трупом, издаст легкое шуршание; мертвенно-бледный Ал будет смотреть с лестницы — Лили, ради Бога, тащи швабру и горячую воду.

Он попал в точку, Кишнар, в самую точку.

“Если бы вы согласились встретиться со мной на, так сказать, нейтральной территории, мистер Джордан, я мог бы отнестись к вам со всей корректностью. Люди вашего ранга редко умирают с уважением к себе и к окружающим, но с моей стороны оно будет вам гарантировано.”

И дождь будет непрестанно лить нам на головы, и его капли будут серебриться в темноте. Обмен любезностями, неуловимо быстрое движение и потом — ничего. Пустота. Финиш.

Но пока я еще живу, мой друг.

“Но, мистер Джордан, это неизбежно. И вы это знаете. У меня никогда не было неудач — я рискну это утверждать со всей определенностью. Просто я хочу завершить данное мероприятие разумным и цивилизованным образом.”

Ясно, к чему он клонит? Операция в здании неизбежно разбудит гостей, приведет к отчаянной схватке, в которой каждый будет драться до последнего, пока игра не завершится чьей-то победой, когда ноги будут скользить в лужах чьей-то крови, когда захлебнется чей-то сдавленный крик и тело рухнет вниз, где распластается на камнях с размозженными мозгами — вместо этой крови, грязи и мучительной смерти он предлагает вполне достойную церемонию в уединении, под дождем, где никто не помешает и никакие звуки не нарушат наше уединение, кроме голоса моего палача, возносящего молитву по мою душу.

Если именно так он представляет себе развитие событий, нельзя отрицать: он достаточно цивилизованный человек. Лучше иметь дело с ним, чем с грубым животным, которое только и хочет вцепиться вам в горло.

Я спустился к стойке и взял трубку.

16. “Тойота”

— В какой мере ты у красной черты?

Пепперидж.

Говорил он коротко и быстро.

— Думаю, уже слишком поздно, — сказал я ему.

— Прости, мне пришлось уехать из Лондона. Поэтому твой звонок меня и не застал. Что еще я могу сделать?

— Я обложен со всех сторон, и Шода послала за своим головорезом.

— За кем?

— Кишнаром.

— Маниф Кишнар, да, он работает исключительно на нее. Шансы?

— Близки к нулю. — Часы на стене показывали три минуты девятого.

— Почему бы не связаться с таиландским посольством?

— Нет смысла. Я…

— Тогда в полицию, попроси их прислать автоматчиков.

— Нет, это…

— Я могу позвонить в Верховный Комиссариат. Они…

— Не сработает.

— А, мать твою!..

Ситуация была тупиковой, и она ему не нравилась. Нам они никогда не нравились.

Причина ее в том, что на этот раз бал правила Шода, и уже сейчас-то она не позволит мне скрыться; она приказала в любом случае расправиться со мной, и если я даже сумею убедить Раттакула пойти на риск дипломатических осложнений, что противоречит всем принципам разведки, если я уговорю сингапурскую полицию прислать мне на подмогу автоматчиков, в конце концов все кончится тем же самым — эта публика доберется до меня и, если необходимо, самым откровенным, даже самоубийственным образом, вступив в перестрелку с полицейскими, несмотря на желание Шоды покончить со мной тихо и спокойно, без шума и следов.

Три минуты девятого, но это уже не важно. Куда более существенным фактором были те двадцать минут, в течение которых Кишнар мог добраться до меня из аэропорта. Скорее всего, его встречала машина с опытным водителем; знающим дорогу и все городские закоулки, но при этом дожде и неизменных заторах ему потребуется не меньше двадцати минут, чтобы добраться до места. То есть он может быть тут самое раннее в восемь двадцать три.

Значит, пора действовать.

— Я могу прислать тебе, если нужно, прикрытие, — говорил Пепперидж. — Могу подбросить трех или четырех, если…

— Нет. Но мне нужна связь, с которой я мог бы переслать письмо. Одного человека.

— Послушай, у тебя может быть больше, чем…

— Одного. Только одного человека. Помявшись, он сказал:

— Хорошо. Есть, чем писать?

— Да. — Я подтянул к себе блокнот.

— Его зовут Вестерби. По номеру 734—49206.

— Описание?

— Тридцать лет, рост пять-одиннадцать, тринадцать стоунов, темно-каштановые волосы, карие глаза.

— Засек. Еще одного на замену.

— Ли Яо. Азиат. Он…

— Нет.

— Хорошо. — Короткая пауза, когда я слышал шорох перелистываемых бумаг. — Венекер, по 734—28930. Тридцать пять лет, пять-десять, одиннадцать стоунов, черные волосы, темно-голубые глаза, разряд по стилю “шотокан” — сандан.

— То, что надо.

— Слушай, немедленно звони ему. Он тут же прибудет…

— Только не майся бессонницей, — успокоил я его, потому что знал, как он себя сейчас чувствовал: втянул меня в это дело, а через двенадцать дней я уже загнан в угол и приговорен к смерти, и, хотя в том нет его вины, он понимал, в какой я оказался ситуации, понимал, потому что все же был ветераном. И тут уж было не до смеха.

Нажав на рычаг аппарата, я набрал затем номер Вестерби, услышал звонок вызова и стал ждать. Часы. Прошло девятнадцать минут. Звонки продолжались, но трубку никто не снимал. “Господи, в Бюро такого не могло случиться.” Я набрал номер Венекера и снова стал ждать. Ал говорил с тремя азиатами; они показывали ему рулон шелка, над стойкой мерцал экран телевизора, “Мэри явится сюда тотчас же, а Синди на бейсболе с Бобом, и мы не можем сообщить ей новости”, этим сукам не приходится думать, как уберечь свои жизни, звонки все продолжались…

— Алло?

— Венекер?

— Да.

— Джордан.

— Да, сэр.

— Я хочу, чтобы вы тут же явились в “Красную Орхидею” на Чонг-стрит, сразу же за заливом Чайна-тауна. Она расположена…

— Я знаю, где она.

— Отлично. Как быстро вы сможете тут очутиться?

— Через десять минут.

— Значит, у нас останется до критической минуты всего девять минут. Вы успеете?

Минуты стремительно утекали, и, черт побери, как мне не хотелось бы следить за их бегом…

— О, да… — Даже по такому дождю?

— Да, сэр. Десять минут — и я у вас.

— Возьмите какой-нибудь чемоданчик, чтобы выглядели как турист и зарегистрируйтесь у стойки… Затем я сразу же подойду к вам.

— Договорились.

— Сверим часы — на моих 20.05.

— 20.05.

— Теперь слушайте — крайний срок, когда вы должны оказаться здесь, 20.21, после чего у вас останется ровно две минуты, чтобы исчезнуть. Если не успеете, держитесь в стороне. Вам придется иметь дело с плотным оцеплением.

— Понятно, сэр. Но я буду.

Положив трубку, я попросил у Ала бумагу и ручку; затем я напрягся, чтобы уменьшить уровень адреналина в крови, но нервы прямо звенели от напряжения, и, выйдя из бара, я миновал холл и медленно, спокойно поднялся по лестнице, едва ли не вслух считая ступеньки, чтобы чем-то занять левое полушарие, ибо мне предстояло пережить еще шестнадцать минут, проверяя, все ли сделано, и привести себя в состояние полного спокойствия — все сделано, бикфордов шнур запален и дымится.

Пятнадцать ступенек, на втором этаже китаяночка с ребенком, мимо моего номера прошла Лили, направляясь на третий этаж…

— Вы сегодня вечером ели, мистер Джордан?

— Не помню, — сказал я, плохо соображая, что делается вокруг, где все смешалось: жизнь, смерть, предельное напряжение, — все очень медленно вращалось, говорят, ты никогда не терял хладнокровия… а может, тебе еще удастся увидеть рассвет — он уже направляется сюда, он спешит ко мне…

Не те, что надо, мысли крутятся у меня в голове, ну” да ладно, отбрось их, может, выпадет удача, и все обернется мне на пользу, может, я сумею ошеломить его и дотянуться до его горла и вышибить из него душу.

Свист.

Пятый этаж, и дождь непрестанно барабанит по крыше, в окне виден краешек желтоватого неба, последние отблески заката над морем, снова спуститься и опять подняться, я как крыса в колесе, в котором мне предстоит метаться эти девятнадцать минут, а затем я спущусь в холл и пройду мимо человека у стойки, не глядя на него, пройду в короткий коридор, что ведет на задний двор, и, повернувшись, буду ждать.

Ал делал записи в большой толстой книге с засаленной потрепанной обложкой и позеленевшими медными уголками, которая служила приметой солидности и давала понять, что вы попали не в какую-то занюханную ночлежку на набережной; он тщательно выводил каждую букву. Господи, нет времени для такой скрупулезности, но тут уж ничего не поделаешь, потому что жалюзи неплотно примыкают к окнам, и они его видят, человека у конторки, как они не спускали с меня глаз последние несколько часов из подъезда напротив.

Остается еще две минуты. Две. Совсем немного до критического предела, так что возьми себя в руки и успокойся.

Дверь с шумом распахнулась, пропуская кого-то с улицы, и я застыл в боевой стойке, ожидая… — но это была женщина средних лет, довольно потасканного вида, с собачкой на руках.

— О`кей, — сказал Ал у стойки. — Вам нужен бой поднести багаж?

— Нет.

Ему чуть за тридцать, пять футов и десять дюймов роста, одиннадцать или двенадцать стоунов, темно-голубые глаза, промокший плащ, и, хотя без машины, он успел добраться вовремя, хорошо, если у него в самом деле высокий дан по шотокану.

Подхватив сумку, он повернулся и увидел меня; я еле заметно кивнул ему, и он легким уверенным шагом последовал за мной в коридор…

— Венекер.

— Джордан.

— Погода только для водоплавающих. Я вручил ему конверт.

— Отвезите его в аэропорт и оставьте на стойке “Херца”; его должен взять человек, который прилетит сюда вечером.

— Это все?

— Да. — Я передал ему ключи от машины. — “Тойота” стоит, в тени за домом. Постарайтесь сесть в нее незаметно, да” при таком дожде все равно придется держать окна закрытыми. Если за вами будут следить, попытайтесь оторваться, но не лезьте из кожи вон: они постараются вас не отпустить.

Он стоял, чуть расставив ноги, слегка покачиваясь на носках и взвешивая конверт на ладони; напряжение покидало его, потому что, чувствовалось, он готовился к гораздо более опасному заданию.

— Все ясно. Значит, как только выйду из машины, я должен вуду оторваться от них, так? В здании вокзала? Они не успеют засечь меня, я буду действовать без промедления.

— Еще раз — попытайтесь оторваться от них, но особенно не старайтесь.

— А когда я выполню задание?

— Исчезайте. Теперь уже вы не будете представлять для них интереса.

Я заметил, как он замялся, увидев имя на конверте — Гаррисон Дж. Маккензи. Он пытался понять, почему я оставляю послание в публичном месте, привлекая для этого другого человека, и что произойдет, если слежка узнает о конверте.

Но они этого не сделают.

— О`кей, сэр. Должен ли я сообщить в Челтенхем?

— Я сам это сделаю. — Взгляд на часы. — У вас осталось меньше двух минут. Оставьте сумку здесь. Он опустил ее на пол.

— Выходить мне с той?..

— Нет, вот сюда.

Я провел его через кухню и вывел на задний двор. Струи дождя в конусе света от уличного фонаря косо секли землю, пахло железом.

— Выходите вон через ту дверь в стене. Машина на другой стороне улицы.

— “Тойота”.

— Совершенно верно.

Он сунул конверт за отворот куртки и внезапно в упор взглянул на меня.

— С вами все в порядке?

— Никогда не следует отчаиваться. — Кивнув, он двинулся сквозь пелену дождя к дверям. Вернувшись в отель, я прошел по коридору, взял его сумку и поставил ее за стойку, и в эту секунду воздух колыхнулся от тяжелого грохота взрыва, в щелях жалюзи блеснула ослепительная вспышка, и я застыл на месте, зажмурив глаза — нет, о нет. Матерь Божья, прости меня.

17. Распятие

Стук дождя по крыше.

За этим ровным гулом крылась тишина, в которой не было дождя, и я слушал ее. И те еле заметные звуки, которые нарушали тишину и, расплываясь, исчезали: далекие голоса на других этажах гостиницы, стук захлопнувшейся двери, низкое жужжание корабельной сирены на реке.

Это было необходимо, жизненно важно — слиться с ровным шумом дождя, который, превратившись в тишину, должен помочь засечь каждый легкий звук, пронизывающий ее, ибо он мог подкрасться ко мне босиком, и единственный шанс для меня, затаившегося здесь на пятом этаже, — уловить еле слышный звук, который он мог издать: легкий скрип половицы, шуршание одежды, когда он приподнимет руки, готовясь к решительному броску, его сдавленное дыхание.

Тьма, угольно-мертвенная тьма.

Еще минуту назад, когда, пробираясь сюда, я был на середине коридора, свет горел — четыре тусклые лампочки в густом слое пыли на них. Теперь они погасли. Выключатель был не в коридоре, а за углом, на площадке лестницы. Поэтому я и понял, что он здесь: ему нужна темнота.

В последние несколько секунд я понял, что он пошевелился, о чем мне сказало изменение давления, всхлип воздуха в его перехваченном паузой горле и горячее, острое прикосновение струны, прежде чем я смог…

Здесь гул дождя слышался громче, чем в другом месте; нашел ли Ал сумку за стойкой?

Кто-то пошевелился рядом со мной.

Он стремительно бросился ко мне, и я вскрикнул…

Нежные детские ручки.

— Хочешь меня, хочешь меня?

Ко мне прижимались маленькие остроконечные груди, я обонял ее запах, когда она прижалась ко мне, нет, не прижалась, обхватила, и это было совсем другое ощущение.

— Нет, — с трудом перевел я дыхание и застыл на месте, прислушиваясь к звукам-мостикам от ночных кошмаров к реальности: шуму дождя по крыше, который тут был громче, ибо бил по проржавевшим листам железа и, может быть, поэтому она и испугалась, как ребенок пугается удара грома.

Так что я обнял ее, и она калачиком свернулась рядом со мной. Она неправильно поняла мое движение: раздвинув ноги, она стала приподнимать и опускать бедра, и я шепнул:

— Нет, Чу-Чу, не надо трахаться.

— Нет?

— Ты должна поспать, — сказал я. Она замерла и приобняла меня совсем по-другому — не как исполнительная проститутка, а с той нежностью, которая таилась в женщине-ребенке: она давно не знала, что такое получать и дарить нежность, как я прикинул, — в лагере беженцев, пока Чен не научил ее ласкам, когда она ему отдавалась.

Через несколько минут она снова провалилась в сон, ее голова лежала на моей руке, а я тут же забыл о ней, и меня снова охватила злость, обращенная на самого себя, потому что, покидая “Красную Орхидею”, я знал, кто принял на себя смертельный удар, предназначавшийся мне, — Венекер.

Я не подумал.

Скорбь и ярость, как псы, терзали меня, и я не мог избавиться от чувства неизбывной вины. Сон приносил лишь краткое забытье, и даже в эти минуты, когда уходила боль, я видел все снова и снова: ослепительная вспышка в щелях жалюзи; глухой гул взрыва и изумленный голос Ала — что там, черт побери, происходит?

Венекер.

“С вами все в порядке?”

Он думал обо мне, о моем благополучии, зная, что я обложен со всех сторон и зная от Пеппериджа, что я противостою Шоде — и все же он медлил, расставаясь со мной, ибо ему не хотелось оставлять меня в одиночестве. Венекер, человек, которого использовали для спасения других; и он их вытаскивал из самых невообразимых ситуаций; я знал таких людей, он был одним из них, и пользоваться их помощью — высокая честь для меня, моя привилегия — и вот что я для него сделал: послал его прямо в смертельную западню, которая я разорвала его на куски и, о. Матерь Божья, смилуйся надо мною.

Чен увидел, в каком я состоянии, почувствовал, какая ярость обуревает меня.

— Что случилось?

— Колеса отлетели.

Он втащил меня внутрь, захлопнул металлическую дверь и включил охранную сигнализацию.

— Колеса отлетели?

Идиома, которой пользовались в Бюро.

— Так говорят, когда кто-то погибает. — Я произнес это с таким выражением, что он только уставился на меня своими глазами без ресниц и промолчал. Он сам был напряжен, хотя лицо его ничего не выражало; и я сказал: — Мне жаль твоего друга. Я имею в виду второго пилота с 306-го рейса.

— Тебе удалось выбраться оттуда?

— Да.

— Что там… то есть, как он… — я ждал продолжения, но он сказал: — Да какая, мать твою, разница, поднимайся наверх. В большой, тесно заставленной комнате, он спросил меня:

— Чего ты здесь ищешь, Джордан?

— Убежища.

— От дождя?

— От людей.

— От людей Шоды?

— Да.

— Ты хочешь сказать, что тебе нужно надежное укрытие?

— Можно и так сказать. На несколько дней. Задумавшись, он склонил набок удлиненную голову, внимательно рассматривая меня.

— Через час я улетаю, а ты, если хочешь, можешь оставаться. У тебя такой вид, словно ты из-под душа. Развесь-ка там свои вещи, к утру они высохнут.

Когда я вернулся, он дал мне шелковое кимоно, от которого пахло опиумом.

— Пока ты здесь будешь, кое-что для меня сделаешь, о`кей?

— Как скажешь.

Он все еще рассматривал меня, прикидывая и размышляя.

— Когда тот самолет разбился, ты, должно быть, решил, что я имею к аварии отношение, не так ли?

— Это приходило мне в голову.

— Могу себе представить. Теперь ты знаешь, что это не так, иначе бы ты здесь не очутился.

— Кэти рассказала мне о твоем приятеле. — За него поручился и Пепперидж.

Чен глянул на авиационный хронометр, лежащий на столе.

— Еще бы. — Он снова склонил голову набок. — Тебе придется полностью довериться мне, так?

— Не думаю, что ошибусь.

— В таком случае, с тобой будет покончено.

— Совершенно верно.

— Нет никаких причин, — задумчиво продолжил он, — из-за которых я должен выкинуть тебя мордой в дерьмо, но если причины появятся, именно это я и сделаю. Но, если все, что ты мне сказал, — правда, беспокоиться тебе не о чем. Кроме того, ты хорошо относишься к Кэти. — Он вытащил одну из своих черных сигарет и закурил. — И если ты останешься тут в мое отсутствие, я должен доверять тебе. — Выпустив дым, он проводил его глазами. — Я не говорю о малышке Чу-Чу, потому что ты и так добр с ней — она всего лишь ребенок. Но чувствуй себя совершенно свободным. Я говорю о…

— Если бы я не пришел, она осталась тут одна?

— Она уже знает, что жизнь нелегка. И может сама позаботиться о себе.

— Может ли сюда кто-нибудь заглянуть?

— Нет. Если кто-нибудь звякнет — конечно, в переносном смысле — она справится. Тебя ничего не побеспокоит. Я хочу сказать, что в любом случае мне придется довериться тебе кое в чем, чего не было бы, не окажись ты здесь, потому что она не говорит по-английски, разве что пару слов. — Мы сидели на обтянутых кожей табуретках, и из его кармана посыпались монеты, когда он полез за блокнотом; вытащив его, он что-то чиркнул и, вырвав страничку, дал ее мне. — По этому телефону ты сможешь позвонить мне в Лаос. У меня тут есть автоответчик, и я хочу, чтобы ты фиксировал все звонки, о`кей?

— О`кей.

— Их будет не так уж много, ничего особенного, потому что это место служит убежищем и для меня, как ты, надеюсь, догадываешься. Но если услышишь что-то важное, звони мне.

— Будет сделано. Он кивнул.

— Когда ты ел?

— Бог его знает.

— Чувствуется, тебя крепко достали?

— Не так уж крепко, как могло быть. — Меня снова охватило чувство вины, но на этот раз оно было не столь ошеломляющим. Досталось Венекеру.

Чен оставил мне и другой номер телефона, который был выдавлен на боку автоответчика.

— Я буду обратно примерно через пару дней, предполагаю, в среду. Если не появлюсь к четвергу или не выйду с тобой на связь, звякни по этому номеру и скажи там, что я запаздываю, ладно? — Он засовывал в сумку свой “Вальтер П38”. — В этой поездке я не знаю, чем она кончится. — Он затянул молнию до конца. — Если ты захочешь уйти пораньше, валяй. Она прекрасно справится и сама. Так что не беспокойся.

Этот разговор состоялся несколько часов назад, а сейчас она покоилась рядом, спокойно, как ребенок, каковым она в сущности и была, обхватив меня худенькой ручкой и дыша неслышно, как щенок. Я снова провалился в сон, и на этот раз разбудила меня наступившая тишина. Дождь прекратился, и занимался рассвет.

Она пошевелилась.

— Джонни?

— Нет. Он скоро вернется.

Она снова откинулась на подушки, а когда я проморгался и, привыкнув к свету, увидел ее лицо, то спросил:

— Ты чувствуешь дымок, Чу-Чу?

Она безмолвно уставилась на меня, и все.

— Я дымок чувствую, — втолковывал я ей. — И думаю, тут что-то горит.

Она даже не повернула головы, чтобы присмотреться.

— Есть тут где-нибудь огнетушитель, Чу-Чу? Мы не можем сгореть заживо.

Она уставилась на меня покорными и ничего не понимающими глазами, и я понял, что самое время звонить Пеппериджу.

— Венекер погиб.

Наступила краткая пауза, и я услышал, как что-то на том конце упало на пол, то ли будильник.. Там было одиннадцать вечера, и, может быть, он решил заблаговременно прикорнуть на тот случай, если я ему понадоблюсь ночью.

— Что произошло?

— Они подложили бомбу. И я должен был предусмотреть…

— Ты не можешь учитывать все на свете. Ты…

— Черт побери, я должен был!

Помолчав несколько секунд, он тихо сказал:

— Ты на войне. И мы должны быть готовы ко всему. Я успел взять себя в руки.

— Он, конечно, ничего не понял. — Слабое утешение.

— Что было для него наилучшим исходом. Но я не понимаю… Это не похоже на Кишнара.

— Да. Должно быть, то был один из тех, кто следил за мной. Я оставил машину снаружи, и они решили, что я ею воспользуюсь.

— А воспользовался он.

— Да.

Сомнительно, но все же можно было предположить то, о чем я дал знать Пеппериджу: Венекеру удалось бы незамеченным сесть в машину, и он направился бы в аэропорт. Они следуют за ним, но, когда он оказывается на свету, преследователи видят, что это не я, но к тому времени им было бы поздно что-то предпринимать: поскольку они сняли слежку за “Красной Орхидеей”, и я смог бы выскользнуть из нее… что я и сделал, но уже воспользовавшись гибелью другого человека.

— Скорее всего, они испытали большое искушение расправиться с тобой таким образом, — сказал Пепперидж.

— Они, должно быть, рехнулись. — Шода хотела, чтобы все прошло в полной тайне, для чего она и послала за своим агентом, умеющим работать бесшумно и не оставляя никаких следов, и когда она услышит о происшедшем, за его жизнь нельзя будет поручиться, над его шеей повиснет меч палача, ибо происшествие попадет в газеты, личность Венекера будет установлена, и ей станет ясно, что я успел ускользнуть и залечь на дно, так что пусть мне послужит слабым утешением, что он поплатится своей головой, око за око и так далее.

— Верно, — согласился Пепперидж. — Ей это явно не понравится. Где ты находишься?

— У Чена. — Я дал ему номер телефона.

— В каких ты условиях?

— Поблизости никого нет.

“А должен был быть. Иисусе, ему всего только надо было положить письмо и уехать — а он мертв.”

— У Чена, — сказал Пепперидж, — ты будешь в безопасности. Я лично ручаюсь за него. Но теперь тебе придется соблюдать осторожность. Кишнар не откажется от своего.

— Ничего не изменилось, если не считать того, что теперь я буду действовать тайно. — Я теперь не смогу показаться в таиландском посольстве или в “Красной Орхидее”, да и в любом другом месте с кем-либо встретиться, а выбраться отсюда я смогу лишь в закрытом фургоне — на этот риск придется пойти.

— Могу ли я что-нибудь для тебя сделать? — спросил Пепперидж.

— Нет. Теперь можешь спать.

— Заткнулся бы, — грубовато ответил Пепперидж. Он пытался подать ситуацию с Венекером с точки зрения моей пользы, но ему это плохо удавалось: первоклассного специалиста я отличаю с первого взгляда, и Венекер был именно таковым — подтянутый, легкий, точный, полный чувства ответственности.

— Как давно ты знал его?

— Кого?

— Венекера?

— М-да… — Он замялся. — Как-то довелось с ним работать. Он дал понять, что не собирается умирать в постели. — Еще одна пауза. — Да не переживай ты, старина.

— Это я послал его…

— Понимаю. — Он откашлялся. — Ты там пока еще не вышел на полковника Чоу?

— Нет. Его так и зовут — Ч-о-у?

— Да. Я пытался связаться с ним, но отсюда это нелегко. У меня появилась идея, чтобы ты попросил Чена выйти на него. Он должен звать его. Если хочешь, я сам с ним переговорю.

— Его здесь нет.

— Значит, когда ты его увидишь. Чоу может очень пригодиться.

— Ясно.

— Вот что мы должны еще выяснить, с какого бока к ней можно подобраться. Я имею в виду к Шоде. И кто может это знать.

Кэти сказала то же самое, почти слово в слово: “Я понимаю, что тебе сейчас нужно больше всего, ты хочешь выяснить, где у нее ахиллесова пята.”

— Я должен понять, как к ней подобраться, — объяснил я ему. — Но не думаю, что удача тотчас же придет ко мне.

Существовали две возможные опасности, но я не стал посвящать его в подробности. Ярость Шоды сейчас достигнет предела, и она решит, что уничтожить меня — дело ее чести; люди, обладающие большой властью, всегда ведут себя подобным образом: любой намек на противостояние им воспринимается как личное оскорбление, и они не успокоятся, пока с ним не будет покончено. Вторая опасность заключалась в том, что я сам был в ярости и был готов пойти на неоправданный риск, только чтобы добраться до нее, потому что мне не нравилось скрываться, то и дело прячась в дырах и норах, и мне решительно не понравилось, как они расправились с Венекером, человеком, который ценой своей жизни спас мою.

Кроме того, был еще и фактор воздействия ворожбы, вуду, и прошлой ночью в “Красной Орхидее” я почувствовал, насколько я беззащитен. Я никогда раньше не сталкивался с ним, что меня подсознательно беспокоило — я уже почти был готов принять неизбежность того, что Кишнар убьет меня, и от этого никуда не деться, разве что я буду метаться по дому, подобно загнанной крысе, в поисках плана спасения, который окажется бесполезным, едва лишь он окажется в здании. Эти непрестанные мысли расслабляли меня, лишали ясности мышления.

— Что еще скажешь? — Это Пепперидж.

— Думаю, что, если не удастся найти выхода, со мной будет покончено.

— Что еще мешает? Кроме Кишнара. я хочу сказать.

— Да просто меня обложили со всех сторон. И явный перевес в огневой Мощи.

— Я уверен, что ты справишься. — Теперь он говорил другим тоном, сухо и резко. — В любом задании бывают моменты, когда ты не видишь света в конце тоннеля. Сплошная тьма — я сам был в таком положении несколько раз. Тебе надо немного расслабиться, привести нервы в порядок. Тебе будет оказана любая возможная помощь, я тут вкалываю не покладая рук, держу постоянную связь с людьми в Лондоне и на местах. — Сухость тона исчезла, уступив место ложной бодрости. Но что еще мог сделать бедный дурачок, кроме как не подбодрить хорька, который мечется из стороны в сторону?

— Да, — откликнулся я так же бодро, — я чувствую настоящую поддержку. Это все, что мне надо.

— Держу за тебя кулаки. Будь на связи.

Она вытащила из ящика комода пистолет и точным движением опытного стрелка спустила предохранитель, а я подумал, где же она могла этому научиться — в лагере беженцев или у Джонни Чена. Приоткрыв дверь, она спустилась по деревянным ступенькам и остановилась на полпути, не спуская глаз с железной двери, что выходила к причалу.

Зуммер подал сигнал минуту назад, и она отреагировала на него быстро, но без суеты. Я наблюдал за ней с верхней площадки лестницы; когда прошло несколько минут, Чу-Чу повернулась и поднялась наверх, где, отложив пистолет, пальцами изобразила на крышке стола фигуру собаки, стоящую с расставленными ногами и вскинутым хвостом.

— Пес? — спросил я.

Изображая собачью рысцу, она приблизила фигуру из пальцев к нефритовому пресс-папье и приподняла один палец, живо изображая собаку, которая по своей нужде задрала ногу у стенки дома. Тревога возникла от того, что, сам того не подозревая, пес пересек линию инфракрасных лучей, датчики которых были установлены слишком низко, хотя, конечно, это мог быть и

Кишнар или кто-то из той команды, что следила за мной, но я отбросил эти мысли, потому что, добираясь сюда, я с предельным тщанием проверялся, и тут найти они меня никак не могли.

Но они же нашли тебя в “Красной Орхидее”.

Потому что я то и дело входил в нее и выходил, вот почему, — я еще не ушел в подполье.

— Собака, — соглашаясь, кивнул я, но девушка не повторила это слово.

Все утро она провела на кухне, стряпая и добела выскребая деревянные половины, пока между звонками я валялся на диване, напряженно обдумывая ситуацию. Вот что меня беспокоило: я не знал, сколько времени потребуется Шоде выяснить, что я остался в живых. Когда через час после взрыва я покидал гостиницу, от “Тойоты” остался только обгоревший кузов; и хотя слежка была снята, поскольку ее участники уверились, что я мертв, все же я предпочитал красться вдоль стены, пока не нырнул в темноту. У Венекера могли быть с собой документы, но в любом случае они были на вымышленное имя, не говоря уж о том, что превратились в пепел. Полиция все же может выяснить номер машины, прогнать его через свои компьютеры и выйти на агентство “Херц”. Я использовал имя и адрес, данные мне по легенде, которые могут вывести на гостиницу. Но…

Я вдохнул острый пряный запах и открыл глаза. Чу-Чу сидела за шатким столиком под лампой, на абажуре которой извивались драконы; рубин, который подарил ей Чен, блестел перед ней, как капелька крови. Она, не отрываясь, смотрела на него, словно впитывая его блеск, и раздувавшимися ноздрями вдыхала дымок, поднимавшийся из пепельницы перед ней, в которой тлел комочек опиума. Я снова закрыл глаза. Итак, в гостинице полиция проверит регистрационные записи, и Ал скажет, что, да, здесь останавливался такой Мартин Джордан, но за несколько минут до взрыва он потерял его из виду. Ничего другого сказать он не может, потому что, едва поняв, что произошло, я исчез из поля его зрения. Так что я смело могу быть одной из предполагаемых жертв, но они, скорее всего, будут продолжать розыски, пытаясь выяснить, куда делся человек, назвавший себя Венекером, и почему он, зарегистрировавшись, оставил сумку за стойкой и тут же исчез?

Но пользовался ли Венекер при регистрации своим настоящим именем? Пепперидж должен знать. У меня не было данных, чтобы определить, далеко ли я от критической черты — от того времени, когда Шода узнает, что я остался жив. Но в любом случае, как минимум, пройдет несколько дней, пока им удастся опознать тело Венекера по записям его стоматолога — если таковые вообще ведутся в Сингапуре.

“Поцелуй-ка меня, дорогая.”

Несколько дней. Может, больше мне и не понадобится.

К полудню раздалось несколько телефонных звонков, и я сделал записи для Чена. Три из них были от людей, которые не назвались или непосредственно обращались к Чену.

“У нас ничего не получилось. После дождей тропа оказалась затопленной, и мы застряли в Чанг Май. Так что лучше предупреди их… Ну, ты знаешь, кого — что через несколько дней мы снова попытаемся.”

Двое звонивших говорили по-китайски, на диалекте, которого я не понимал. Следующий звонивший был явно уроженцем Азии, говорил с американским акцентом.

“Цена устраивает, но им нужны гарантии. Можем ли мы их обеспечить? Найди меня, как только сможешь — Синий Ноль.”

К вечеру я позвонил Чену в Лаос по тому номеру, что он мне дал. Ответил женский голос на языке, который я не разобрал, но я продолжал повторять его имя, и наконец она нашла его для меня.

— Как дела?

— Я получил несколько посланий для тебя. Хочешь их выслушать?

— Конечно. Я прочел свои записи.

— Остальные я не понял. Было еще четыре звонка.

— О`кей, что еще?

— По телефону больше ничего. Днем включили сигнал тревоги, но Чу-Чу сказала, что это, скорее всего, собака.

— Эта штука слишком низко поставлена. Вернусь, перемонтирую ее.

— Эта девочка умеет обращаться с пистолетом?

— Что она там отколола?

— Когда звякнул сигнал тревоги, она спустилась по лестнице с ним в руках.

— О да, конечно. Она здорово поднатаскалась.

— Ясно. Ну, и еще она вдыхает опиум.

— Для тебя это новость?

— У нас разные точки зрения.

— Долго она не протянет, Джордан. Она уже два года сидит на коке. И сколько ей осталось жить на белом свете — так пусть хоть узнает, что такое забота. Поэтому я и взял ее к себе.

— Понятно.

Из кухни тянуло запахом пищи. Хозяйка, наложница, стрелок, наркоманка — и жить ей осталось недолго. Чу-Чу, которой четырнадцать лет.

— Закругляемся, — сказал я Чену.

— Ясное дело. Береги себя.

Минут через двадцать телефон снова зазвонил, и я подтянул к себе блокнот.

“Это Кэти. Вы знаете, где Мартин Джордан? Если он свяжется с вами, дайте мне знать, ладно? Я беспокоюсь о нем. И о вас тоже. Пока.”

Чтобы не наводить ее ни на какие мысли, я около часа не подходил к телефону — не потому, что я не доверял ей, но тут было мое убежище, и я не хотел втягивать ее в то, что ей лучше было бы не знать: не стоит ей вступать в стремнину, где ее может затянуть в водоворот. Сняв с крючка клетку с попугаем, я отнес ее в ванную комнату, плотно запер двери и лишь тогда позвонил ей.

— Мартин?

— Да.

Я услышал, как у нее перехватило дыхание.

— Кажется, у тебя все в порядке.

— У меня все прекрасно.

— Где ты? — И тут она поправилась: — Прости. Главное, что с тобой все в порядке.

— Да. Как ты?

Она сидела, подавшись вперед, и волосы свешивались ей на лицо; под потолком медленно вращались лопасти вентилятора; по всему полу разбросаны подушки и пахнет забальоне…

— У меня тоже все в порядке, — сказала она. — Я тут много что для тебя сделала. Ты можешь разговаривать?

— Да.

— Отлично. Ну, так слушай, дорогой, есть человек с которым тебе обязательно стоило бы встретиться, если тебе удастся, хотя мне сказали, что это довольно трудно. Но встреча с ним может оказаться очень важной для тебя. Его зовут полковник Чоу.

Я промолчал.

— Мартин?

— Я слушаю.

— А я подумала, что тебя уже нет.

— Я думаю. Значит Ч-о-у?

— Да.

— Он в Сингапуре?

— Нет. Я сама толком не знаю, где он, но тебе может подсказать Джонни Чен. Так что позвони ему и переговори с ним, да?

— Да.

— Хорошо. Ну, вот и… вот и все. Господи, как я хочу тебя увидеть, дорогой.

— Скоро.

— Да. Пожалуйста.

Позже, отдав должное еде, которую Чу-Чу приготовила на обед, я провел рукой по животу, дав ей понять, что она отменная стряпуха, а затем, тыкая пальцем в различные предметы, я называл их, словно у нее было время усвоить чужой язык. Пока она разжигала в пепельнице очередной комочек опиума, я нашел пару деревянных дощечек среди сложенных дров, шнурок и сделал грубое подобие креста, который прислонил к стене, пока Чу-Чу внимательно наблюдала за мной. Склонившись к маленькой медной пепельнице, я сделал вид, что вдыхаю дымок, после чего лег на пол так, чтобы крест оказался у меня в головах: я знал, что она уже настолько знакома с западными обычаями, чтобы понимать значение креста.

Да, она была с ним знакома, и, поняв, к чему я клоню, просто кивнула; широко открыв глаза, она ткнула в меня пальцем, и что-то быстро сказала, и по интонации я понял этот обращенный ко мне вопрос — она спрашивала, неужели меня ждет смерть под таким деревянным крестом; и от атмосферы в комнате, от не покидавшего меня напряжения, от пронизывающего запаха опиума, сквозь дымок которого на меня смотрели глаза этого рано повзрослевшего ребенка, уже столько всего видевшего в жизни — от всего этого меня внезапно охватила дрожь. И тогда я взял крест, разорвал связывающий его шнурок и кинул дурацкую игрушку в угол.

18. Затмение Луны

Мы сидели в темноте.

— Да он полоумный, — сказал Чен.

— Ты с ним встречался?

Мы говорили о полковнике Чоу.

Пепперидж: “Он может нам очень пригодиться. Вот что нам нужно: выяснить, с какого бока к ней можно подобраться. Я имею в виду Шоду. И Чоу может нам сообщить об этом”.

— С ним я не встречался, — сказал мне Джонни Чен, — нет. — Он вернулся поздно ночью в среду. — Никто и никогда не встречался с этим типом. Он сидит себе в дыре рядом со спаленной радиостанцией мятежников где-то в лаосских джунглях, и, как я сказал, он сумасшедший. В начале этого года с ним хотели встретиться двое и напоролись на его псов. Его охраняют псы-убийцы.

Вокруг стояла непроглядная тьма.

Чен сидел на полу, прислонившись спиной к стене и вытянув длинную тощую ногу, колено которой обхватил руками; он выглядел усталым и измотанными, сухое лицо осунулось, узкие глаза запали, и он рассеянно смотрел куда-то вдаль, видя, как я думал, своего мертвого друга.

— Так что я забыл его, — сказал он и повернул голову взглянуть на Чу-Чу; в глазах его вспыхнула искорка. Она стояла на коленях у разнаряженной куклы, которую он привез ей; похоже, она приветствовала ее появление в доме со всей вежливостью, свойственной местным обычаям: она отвешивала ей еле заметные поклоны, а ее маленькие ручки — почти такие же, как у куклы, — покоились на коленях.

Я не хотел нарушать молчание, в которое они оба погрузились.

— Мне необходимо, — наконец еле слышно сказал я, — увидеться с ним.

Чен тут же повернул ко мне голову.

— Значит, ты тоже полоумный.

— Как прошла твоя поездка?

— Поездка? Думаю, все в порядке. — Чувствовалось, что он рад снова оказаться здесь. — Она ухаживала за тобой?

— Да, и очень здорово. Весьма достойная дама.

— И хорошо готовит. Особенно “тай суки”. Я научил ее. Она угощала тебя “тай суки”?

— Да. — Я не знал, как называлось то блюдо, которое она поставила на стол.

Раскурив свою длинную черную сигарету, он прищурился от дыма.

— Ты ей нравишься. Она сказала, что ты вроде собрался умирать и сделал что-то вроде распятия.

— Я просто дал ей понять… Я постарался объяснить ей, что она погибнет, если будет увлекаться этой штукой.

— Она и сама знает. — Чен пожал плечами. — Все мы знаем, что рано или поздно умрем. И знаем, откуда она придет, смерть. Все оттуда же, с маковых полей. Почему, черт побери, тебе так необходимо увидеться с этим бандитом?

— Мне сказали, что у него есть кое-какая информация, в которой я нуждаюсь.

— Ты можешь как-то выйти на него? Тебя кто-нибудь представит ему?

— Нет.

Он с присвистом выпустил очередную струю дыма.

— Иисусе, ты когда-нибудь видел, как выглядит пасть добермана, которому давно не давали есть?

— С собаками можно как-то справиться.

— О, конечно. Ты отстрелишь ей задницу, и в следующую секунду почувствуешь, что у тебя самого задница дымится. Чоу в самом деле личность, но вряд ли ты до него доберешься.

Из темноты неясно проступало его лицо.

— Что еще ты о нем знаешь, Джонни?

— Немного. — Он не сводил глаз с девочки. — А ты симпатичная, моя радость. Хорошенькая.

Она знала значение этих слов “моя радость” и подняла голову. Улыбки на лице не было, но чуть смягчилось выражение печали — и это было все, что, как я уже знал, она могла дать ему.

— Он был главой разведки, — он уже обращался ко мне, — группы повстанцев, которая поддерживала отношения с организацией Шоды. Он был умен и хотел идти своей дорогой, и ей это не понравилось. Она приказала его арестовать и казнить, но ему как-то удалось освободиться и удрать с такой раной на голове, в которую трудно поверить.

От легкого сквозняка дым поднялся к лампе с драконами, вокруг которой обвился полосами, что навело меня на мысли об эктоплазме, о привидениях — ее, моих, его…

— Кто сейчас рядом с ним? — спросил я Чена.

— На радиостанции? Он сам по себе. Сидит там года два или больше — сомневаюсь, чтобы кто-то знал это точно — он стал чем-то вроде живой легенды. Но если тебе нужны лишь сухие факты, то они таковы: он не терпит, чтобы кто-то приближался к нему, что можно понять — он укрылся в этой заброшенной дыре в джунглях, в тридцати или сорока километрах от ближайшей деревни; тем не менее, он обитает в центре торговли наркотиками, скрытом от посторонних глаз. Я несколько раз летал в те края, поэтому кое-что и знаю. Но спроси меня, я бы сказал, что во всем Индокитае чертовски мало людей, которые что-то знают о нем, разве что жители соседней деревни и такие летчики, как я, которые бывали там.

— Знает ли Шода, где он обитает?

— Сомневаюсь. В противном случае, она бы давно разбомбила все окрестности. Хотя… — его сухая рука сделала типично французский жест, — может, и не так. Клянусь Господом, в своем сегодняшнем положении он ей ничем не угрожает. Он знает, что представляет собой его укрытие, потому что в свое время сам отдал приказ своим войскам проутюжить его с воздуха, чтобы избавиться от соперников.

— Пользуется ли он передатчиком?

— От аппаратуры ничего не осталось и никому не удавалось перехватить его передачи… Словом, о них ничего больше не слышно. — Он снял с губы несколько крошек табака и стал внимательно изучать их. — Черт возьми, с чего ты взял, что у него есть какая-то информация, которой он согласен поделиться с кем-то?

— Дошли слухи.

Он пожал плечами.

— И ты им веришь?

— Да.

— Ну что ж, тебе виднее. Я хочу сказать, что, если ты хочешь увидеться с этой личностью, учти, что живым можешь и не выбраться. Что бы еще мне тебе сказать? Тебе придется перестрелять его проклятых псов прежде, чем в тебя всадят пулю. И это еще наилучший выход.

На маковых полях…

— Ты сможешь меня туда Доставить, Джонни?

— Понимаешь, — нетерпеливо сказал он, — он контролирует все подъездные пути. Из деревни идет тропа, по которой они таскали материалы для станции. Ты мог бы добраться на машине, но… Ты меня слушаешь? Можно было бы попробовать…

— Я имею в виду ночью. Ночной прыжок.

— С парашютом?

— Да.

Сменив положение, он вытянул на полу длинные тощие ноги; подошвы его толстых ботинок теперь располагались под углом.

— Мать твою, просто понять не могу, почему ты меня не слушаешь?

В фургоне было почти совсем темно. Чен арендовал его на день и купил для меня кое-какие предметы, которые могут мне понадобиться: рюкзак, спальный мешок, фонарик с батарейками, фальшфейеры, аптечку, репеллент от насекомых, противоядие от укусов змей. Мачете.

— Слушай, — сказал он, — тебе так и так придется добираться до Богом проклятого места, если даже я сброшу тебя с самолета — так почему бы не воспользоваться тропой? В темноте тебя не увидят.

— Он не ожидает, что кто-то свалится ему на голову. Как и собаки.

Мы сошлись на тысяче долларов. Фургон остановился прямо на взлетной полосе рядом с его “Уинддекером Ас-7”, которому предстояло пройти досмотр. Чен раздобыл для меня пилотское обмундирование и солнцезащитные очки, но все прошло более чем спокойно; фургон не привлек ничьего внимания, и по пути к самолету нам встретились только служащие аэропорта. Я сидел в фургоне, чувствуя себя так, словно меня обрядили в саван.

— Ты уже бывал в джунглях, Джордан?

— В ходе подготовки.

— Значит, подготовки. Они были настоящими?

— Самыми настоящими.

— Что-то вроде тренировок коммандос?

— Да.

Такие вопросы он задавал мне всю дорогу до аэропорта: этому человеку было свойственно чувство ответственности.

— Плевать мне на эту тысячу долларов, и вот что мне не нравится больше всего — я помогаю человеку покончить с собой, и он ничего не хочет слушать.

Тьма, сплошная тьма, в которой приходилось действовать на ощупь.

Воздух свистел меж стропами, а высоко над куполом трепыхался вытяжной парашютик, издавая порой низкое, едва ли не музыкальное гудение. Купол был неприметного сероватого цвета; стояло полнолуние, и очертания парашюта сливались с небом. На небе не было ни облачка, ни дымки, и в сиянии Луны терялись даже некоторые звезды. Он сбросил меня почти с трех тысяч футов, и я опускался в полном безветрии; компьютер рассчитал курс совершенно точно: радиостанция была прямо подо мной — самолет, летевший со скоростью сто узлов, безошибочно вышел в точку сброса.

Я слышал легкое гудение строп.

Оставались некоторые сомнения, и я был готов к ним. Я по-прежнему не знал, на какие источники удалось выйти Пеппериджу, какого рода информацию ему удалось получить отсюда. Я мог рассчитывать лишь на то, что он понимал, в каком смертельно опасном положении я нахожусь, скованный по рукам и йогам, и что он никогда не подставит меня по своей воле, если на то не будет основательной причины.

“Что бы у тебя ни было, связывайся со мной в любое время, и я сразу же возьмусь за дело. Я же накрепко завязал, и ты это знаешь.”

В противном случае я бы здесь не был.

Приближался темный покров джунглей, сплетение теней и лунного света; шуршащая стена листьев поднималась подобно волне прибоя.

Я попросил Чена, что, если позвонит Кэти, не говорить ей, как сложно я добирался до Чоу.

Смолк гул самолета, ушедшего к югу, в сторону деревни, и воцарилась тишина.

— Чоу не обратит никакого внимания, если услышит нас на высоте сброса; самолеты летают тут почти каждую ночь. — Чен добавил, что я рехнулся, не взяв с собой пистолета, и предложил мне свой. — Или ты из тех психов, которые стараются как можно больше усложнить собственную жизнь?

— Больше всего на свете я не хочу производить какие-то излишние звуки.

— Ну, дерьмо — даже для спасения собственной жизни!

— Первый же выстрел привлечет всех собак, Джонни.

Он не сомневался, что мне придется двигаться вслепую. Может, стоит взять очки ночного видения. Наконец он вытащил их из рюкзака, но, несмотря на искушение, я все-таки отказался брать их — они отсвечивают.

Непроглядная гуща растительности поднималась к моим ногам, и, наконец, переплетение света и теней обрело вид густой листвы. Я успел лишь увидеть примерные очертания здания, наполовину оплетенного растительностью, с тонкой покосившейся мачтой. Тут не было ни прогалин, ни расчищенных участков земли; представшая передо мной картина скорее напоминала потерпевшее кораблекрушение судно, заросшее морскими водорослями.

От лица и от рук шел резкий запах репеллента. Перчаток я не натягивал, ибо должен был кожей ощущать фактуру предметов — стропы, рукоятку мачете, может быть, горячее собачье горло, что могло меня ждать, если неудачно приземлюсь, с шумом прорвав листву, или же ветер отнесет меня в сторону и я сломаю ногу, стукнувшись о мачту, а эти псы постараются вцепиться мне в горло, едва только я окажусь на земле.

Никогда не любил собак.

Хотя они были еще не самым худшим из того, что могло ждать меня.

— Надеюсь, ты выйдешь прямо на цель, Джордан. — Чен укладывал для меня рюкзак. — Но кое-что я тебе должен сказать. Будешь спать на земле, остерегайся муравьев; они там вот такого размера. И в этом районе обитают черные мамбы, которые охотятся по ночам; если уж тебе не повезет, не трудись хвататься за аптечку: их яду надо не больше минуты, чтобы у тебя остановилось сердце. — Он застегнул молнию. — Так что можешь радоваться.

Темное море листвы поднималось к моим ногам все быстрее, мачта скользнула мимо меня, отбрасывая тонкую тень на листья, серебрившиеся под Луной. Мачете я держал за спиной, чтобы оно не блеснуло на свету. Собак не слышно, но это не означает, что они спят. Если их хорошо выдрессировали, они не гавкают, даже когда атакуют; в данную минуту они могли охотиться в джунглях, голодные и свирепые.

Купол заскользил влево, и мне пришлось подтянуть стропы, выравнивая спуск, в ходе которого я искал проем в темной массе листвы. Радиостанция осталась примерно в полумиле в стороне, и тропы к ней сквозь чащу не было, но я уже почти приземлился; подобрав йоги, я сдвинул их, прикидывая скорость спуска, потому что листва стремительно надвигалась; я вдруг увидел, как справа от меня легла темная тень купола, которая вырастала с каждой секундой, и провалился в непроглядную гущу, листвы, оказавшись в которой я вытащил мачете, пропустив руку в ремешок на рукоятке, а другой рукой прикрыл лицо, потому что земля вот-вот должна была ударить меня по ногам, и я почувствовал, как натянулись стропы и пригнулись принявшие меня ветви, на которых я и повис, ничего не ощущая под ногами, ничего, кроме пустоты, а затем шелест ломающейся растительности, скольжения вниз, удар о землю; подогнув ноги, я сложился в комок и, едва придя в себя, сразу же стал работать мачете, потому что должен был сразу же обрести свободу действий, не медля ни секунды.

Освободившись, я застыл, прислушиваясь.

Меня охватил сырой запах; высокие шнурованные летные, ботинки по щиколотку погрузились в густой подлесок джунглей; пахло плесенью.

Стояла полная тишина, которую нарушали лишь какие-то далекие звуки, но они тут же растворялись в отдалении. Я не шевелился, ожидая, когда глаза привыкнут к темноте. Над головой вились лианы, перекрывая клочок неба и бросая причудливые тени от лунного света; кто-то неподалеку шевелился, этот легкий шелест то пропадал, то возникал снова — внезапно раздался резкий треск, когда окончательно сломалась надломленная ветка и рухнула, шелестя листвой.

Вокруг стояла не просто темнота, а что-то более непроглядное: лунный свет, проникая сквозь проемы листвы, падал на густую растительность, дробясь мозаикой черного и белого, к которой ничего нельзя было определить. Я знал лишь, в каков стороне находилось строение, и это было все; если меня подстерегали проволочные ловушки, я не мог бы избежать их; о появлении собак мог бы сказать только их лай.

Ритмичный шорох по соседству прекратился. Змея нападает, только если я представляю для нее угрозу или окажусь рядом с кладкой; если этот шорох говорит о присутствии змеи, она вот-вот нападет на меня. Я отчетливо представил ее; вот она подтягивает кольцами свое длинное струящееся тело, вот приподнимает плоскую головку, ориентируясь на исходящее от меня тепло. Вдали не слышно никаких звуков, а только те, что раздавались рядом со мной, легкие и осторожные, конец которым положил испуганный взвизг какого-то небольшого создания, павшего жертвой хищника.

Подождав еще несколько минут, я отстегнул парашют и, оставив его на земле, отошел в сторону, спотыкаясь о лианы. Точно прикинуть расстояние я не мог, но если джунгли столь же густы повсюду, то мне потребуется весь остаток ночи, чтобы одолеть эти полмили до радиостанции, и двигаться мне придется в полной тишине. Сейчас было 01.09, через четыре часа Луна зайдет, и под гущей листвы воцарится полная тьма, нарушаемая только сиянием Сириуса, если ему удастся пробиться сквозь редкие проемы лиственной крыши. Я мог бы остаться здесь, выспаться и как-то акклиматизироваться к обстановке, но тут сыро, душно и придется все время быть настороже; кроме того, днем собаки могут выйти на охоту, и, если ветер будет от меня, они сразу же учуют мой запах. Или же я могу двинуться в путь тотчас же и постараться добраться до здания с первыми же лучами рассвета. Я решал, что так будет лучше всего, и какая бы ни была темнота, пусть будет, что будет.

Было как раз около трех часов, когда я увидел мачту, торчащую среди листвы, и прикинул, что сейчас меня отделяет от нее триста-четыреста ярдов. Тишина уже не была такой же всепоглощающей, хотя из здания не доносилось ни звука; беспорядочная симфония, которую я слышал вокруг себя, была лишь ночной жизнью джунглей. Час назад до меня донеслось хриплое грозное мяуканье какой-то большой кошки, может и тигра, которое растворилось в отдалении, милях в двух, может, в трех. Я слышал звуки не менее дюжины удачных охот, одна из которых состоялась совсем рядом, и ее яростные вопли в ночи заставили меня содрогнуться, когда донесся сырой солоноватый запах крови, а затем шорох листвы, когда хищник уносил в чащу свою добычу.

Ближе к рассвету стали раздаваться уже другие звуки, я стал ощущать запахи земли и листвы, и в слабом свете увидел очертания пса, который, застыв на мгновение, бросился на меня с прижатыми ушами и с оскаленными клыками.

19. Полковник Чоу

Бассай.

Из расщелин стен тянулись побеги джунглей.

Миги гедан баран — и тут же хидари, тройной блок, поставленный с неуловимой быстротой.

По дальней стене бесшумно пробежала крыса.

Я все еще стоял на коленях.

Миги шуто чудан юки — хлещущее, как взмах меча, движение ладони.

Ровное дыхание сменилось резким выдохом.

Завершающее рубящее движение руки, хидари.

Кияу.

Он поклонился и увидел меня.

Молчание.

Не поднимаясь с колен, я вернул ему “рей”, не только из уважения к его званию, но давая понять, что, открывая шею, соперник готов принять смерть от его руки, но надеется на жизнь.

— Ос!

Когда я снова поднял глаза, он не шевельнулся.

Он находился в самом центре некогда большой комнаты, почти полностью пустой, с земляным полом, с выщербленными стенами, которые оплетали лианы и другие растения; джунгли медленно, но уверенно завоевывали это место, хотя я видел, что с ними постоянно боролись, расчищая стены.

Он был чуть выше среднего роста, но не намного; “га” его поношено и залатано, но чистое; ноги же его, конечно, были босы. Его единственный глаз в упор смотрел на меня. На месте другого глаза ужасающий шрам, который шел почти через все лицо — клинок пересек его по диагонали, жестоко изуродовав. Губы остались нетронутыми, но рот представлял собой лишь узкую жесткую линию, которая говорила о предельном цинизме — или же ненависти или враждебности: рот, в отличие от глаз, не может скрыть этих черт.

Глаз его смотрел на меня с выражением, которое бывает у зверя, когда он внезапно обнаруживает рядом присутствие другого существа, более мелкого, которое не представляет собой опасности и легко может стать добычей. Из-за этого выражения по спине у меня пробежал холодок, и я едва не потерял присутствие духа. Ты ничто, пустое место, говорил он мне, человеку. Кроме того, было какое-то сходство между лицом этого человека и головой той собаки, потому что, когда пес бросился на меня, я успел пустить в ход мачете, раскроив ему череп.

Слабый свет восходящего солнца пробился сквозь щель в стене, и у ног этого человека еще клубилось легкое облачко пыли, брызнувшей из-под его ступней во время последней ката, после бассаи. Здесь пахло сыростью и плесенью джунглей, смесью пищи для животных, свежей крови и давленых листьев. От лучей поднимающегося солнца тень полковника Чоу вытянулась вправо по земляному попу, а тень от его головы легла на белую стену.

Я ждал, все еще не поднимаясь с колен. Больше ничего не оставалось делать.

Должно быть, бомбы разнесли всю остальную часть здания, а затем тут занялся пожар. Одна стена исчезла полностью, и помещения с той стороны были завалены обвалившимися стропилами, кучами штукатурки и щебенки. Покрытие пола тут, должно быть, выгорело дотла, но он расчистил груду пепла и золы, выкинув их в джунгли, и тщательно вычистил комнату, в которой не осталось и следов пожара. Он также раздобыл известку и побелил частично стены, на которых остались следы от пожара. Крыша из покоробившегося и проржавевшегося железа пока была на месте. Дверь, через которую я вошел, осталась открытой у меня за спиной и…

— Queetes vous?

Звук его голоса царапнул по моим нервам.

— Un ami, Sempai.

Этими словами я дал понять, что знаю его звание. Я мог бы сказать “го-дан”.

— Vous etes arrive comment?

— По воздуху, — ответил я.

— En francais.

Мне пришлось перейти на французский, поскольку на этом языке со мной заговорили.

— Ночной прыжок, — добавил я.

— Когда?

— Незадолго до полуночи, полковник.

Он все еще не шевелился, что явилось для меня неожиданностью. Его “ката” при всей ее мягкости отличалась мощью, и, сохраняя внешне ледяное спокойствие, он, должно быть, весь кипел от ярости, обнаружив меня здесь. Это место было больше чем просто его территорией; оно было его убежищем, единственным спасением от мира, который отвергал его, ибо ведь он видел, как люди бледнеют и теряются, когда он смотрел на них. И, явившись сюда незваным, я грубо нарушил покой его души.

— Как вы миновали собак?

Его французский был сух, точен и изысканно вежлив, как у людей, которые изучали иностранный язык, но пользоваться им не приходилось.

Я мог бы соврать, но ему все равно стало бы это известно. На стене висела выцветшая акварель Фунакоши, и почему-то ее чистая простота не позволила мне солгать семпаю. Но, клянусь Господом Богом, я более чем рисковал.

— Мне пришлось убить одну из них.

Он так долго молчал, что мне показалось, будто полковник не услышал моих слов; он хранил полную неподвижность. Затем я увидел, как с его лицом что-то случилось: черты его изменились, и я не понял, что происходит, пока не увидел, как его глаз почти скрылся за изуродованным носом и мясистыми складками шрама. Он лишь чуть повернул голову, и я даже не заметил этого движения. Он теперь не столько смотрел на меня, сколько рассматривал: уйдя в себя, он наблюдал за мной из этого укрытия.

Таково было мое первое впечатление от него.

— Почему?

Он обратился ко мне шепотом.

— Она хотела убить меня.

Молчание. Краем глаза я увидел еще одну крысу и услышал ее слабый писк.

— Значит, я брошу тебя остальным. Но не сразу. В голосе его появилась какая-то новая нотка, смысла которой я не понял, но она напоминала мне интонацию, с которой говорил Фосдик, вернувшись из Карлмарксштадта.

Снаружи гавкнул один из псов; гулкий звук шел из мощной широкой груди; остальные подхватили, залившись возбужденным лаем — скорее всего, увидели какое-то животное. Я не шевельнулся.

— Кто твой сенсей?

— Ямада.

— В Лондоне?

— Да, семпай.

Он продолжал наблюдать за мной столь же странным образом, словно спрятавшись за собственную внешность — я не придумал, это было именно так. Нервы мои были и так предельно напряжены еще с той минуты, когда, спускаясь, я не знал, удачно ли будет приземление и не поломаю ли я ногу о здание, а потом на меня бросился доберман, оскалив пасть, и пошла омерзительная возня с ним, когда мне надо было тут же заставить его замолчать, а теперь надо мной возвышался Чоу, и я понимал, что он отнюдь не шутил, когда сказал, что собирается кинуть меня этим кровожадным созданиям.

— Можешь встать.

— Ос! — Я поклонился и поднялся на ноги, и тут же рычание собак обрело другое значение: они почувствовали запах смерти. Прислушиваясь к ним, Чоу на долю дюйма вскинул голову. Но его глаз по-прежнему не отрывался от меня.

— Сколько здесь? — Я помедлил.

— Собак?

— Нет. Собак семь. — Его глаз было скрылся из виду, когда он повернул голову, и, когда я снова увидел его, в нем мелькнуло хитроватое выражение, которое подчеркивалось складкой губ. — Точнее, теперь шесть. — Выражение это исчезло, едва я успел уловить его. — Сколько человек?

— Где, полковник?

— Здесь. Какова величина армейской группы?

Матерь Божья.

Да, точно таким же тоном говорил Фосдик, когда вернулся из Карлмарксштадта со следами ожогов от электродов и таким же странным свечением в глазах — восточные немцы непрестанно допрашивали его три недели, и он сошел с ума.

— Не знаю, — осторожно ответил я.

А что еще я мог сказать?

Я не знал, что пришлось вынести этому человеку перед тем, как его пытались убить, но и этой страшной раны на голове было достаточно, чтобы мозг у него помутился. Он представлял для меня столь же большую опасность, как и все в джунглях, и если мозг его поврежден, он может взорваться в любую минуту и обрушиться на меня или кликнуть псов. Единственная возможность спасения заключалась в попытке успокоить и рассмешить его.

— Но ты должен был видеть их, — сказал он. — То есть армейскую группировку.

— Я прыгал ночью, полковник. И видел под собой только джунгли.

Его лицо снова изменилось, стоило ему откинуть голову на долю градуса, и я обратил на это внимание. Его привычка “прицеливаться”, пряча глаз в складках изуродованной плоти, давала представление о тех минутах, когда у него явно начинала ехать крыша. Теперь он стоял ко мне лицом и нормальным тоном задавал деловые вопросы.

— Почему ты предпочел явиться по воздуху?

— Мне сказали, что вы любите уединение.

— И все же ты здесь.

— Да. Я…

— Почему?

— Думаю, мы можем помочь друг другу.

Его голова снова поменяла положение, и волосы у меня на затылке зашевелились. Он ничего не сказал, и мне оставалось лишь ждать. На этот раз молчание длилось недолго, и его голова вернулась в прежнее положение.

— В чем?

— Чтобы уничтожить Шоду.

Должно быть, вам доводилось видеть кошку, столкнувшуюся с собакой — глаза сужены, уши прижаты к голове, пасть оскалена и из нее вырывается шипение. Я увидел нечто подобное. Мало сказать, что он яростно ощетинился. Отпрянув, он напрягся и насторожился, хотя практически не шевельнулся и не издал ни звука, что было еще хуже, чем открытое выражение эмоций: лицо его теперь выражало всепоглощающую ненависть, которая в любую секунду могла взорваться. Будь Шода здесь, она была бы уже разорвана на куски. Этот человек расправился бы с ней без помощи собак.

Ему потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя, и на лице его осталось лишь выражение боли, но не физической боли, а того страдания, которое он испытал, когда чудовищный удар располосовал его лицо, боли, которая не покидала его с того дня, ибо он не мог забыть, как выглядел раньше и что подумают теперь люди — особенно женщины — увидь они его. Он был еще молод, ему не было и сорока, и, должно быть, именно его я видел на снимке, висящем на стене рядом с акварелью Фунакоши — красивый мужчина азиатского типа, с высокими скулами, похожий на Юла Бриннера, большеглазый и чувствительный. Полковник Чоу пользовался успехом у многих женщин; теперь же он стал чудовищем Калибаном, заточившим себя в пещере отшельников.

— Шода… — дошел до меня шепот.

За спиной его произошло какое-то движение, и я заметил его, хотя и не понял, что там такое. Чоу продолжал пристально смотреть на меня, словно услышал откровение. Теперь он производил впечатление совершенно нормального и здорового человека, и мне пришло в голову, что лишь только одно упоминание имени Шоды вызвало у него образы, которые он тщетно пытался забыть; но пока я не понял, какое они произвели на него впечатление — то ли, вырвавшись на поверхность, они заставили его обрести здравый смысл, то ли погрузили его еще глубже в пучины безумия. У меня было ощущение, что я в темноте пробираюсь по минному полю.

Змея.

Вот что скользнуло у него за спиной, высоко в гуще лиан, которые обвивали балки и арматуры остатков четвертой стены. Смертоносное создание висело среди листвы, уцепившись хвостом, свесив голову и покачиваясь из стороны в сторону, чувствуя тепло от земляного пола.

Тем же шепотом:

— Ты говоришь, уничтожить?

— Да. И всю ее организацию.

“Он был главой разведки в группе повстанцев, — из рассказа Чена, — которая поддерживала отношения с организацией Шоды. Он был умен и хотел идти своей дорогой, и ей это не понравилось. Она приказала арестовать его и казнить, но ему как-то удалось освободиться и удрать с такой раной на голове, в которую трудно поверить.”

— Идем.

Двинувшись за ним в угол помещения, я увидел стремительный рывок, услышал отчаянный писк крысы, и мне стало не по себе, но он не обратил на это ни малейшего внимания. Он вел жизнь обитателя джунглей и привык к ней; мне пришло в голову, что, если его свалит лихорадка или он сломает себе ногу и не сможет передвигаться, он так и умрет здесь, в джунглях, и собаки обглодают его до костей.

— Поведай мне, — сказал он, — почему ты хочешь уничтожить Шоду.

Ближе к полудню я уже был гостем за его столом; сидели мы по-японски на полу, по обе стороны низкого столика со столешницей красного дерева, которую рассекала длинная трещина; он крест-накрест перемотал ее тонким шнурком.

— Ты, конечно, знаешь, что было много попыток убить ее?

— Да.

Мы ели какие-то корешки и овощи, очищенные и нарезанные ломтиками, и, судя по вкусу, вареную репу.

— Ты уверен, что можешь добиться успеха там, где столь многие потерпели неудачу?

— Нет, не уверен. Но попытаюсь. Все дело в информации, полковник — в сборе информации. В разведке. Это, насколько я знаю, ваше поле деятельности.

Он ничего не ответил на это.

— Кто тебе сказал, что у меня может быть такая информация?

— Один из пилотов, которому доводилось летать в эту деревню, сказал мне, что в свое время вы имели отношение к вооруженным силам Марико Шоды.

Я не стал упоминать имя Чена. Ни к чему.

Господи, сколько тут было крыс! Одна из них, почувствовав запах пищи, подобралась к столу.

— Сомневаюсь, — осторожно сказал Чоу, — что обладаю какой-либо информацией, которая могла бы оказаться полезной для тебя. — Но голова его снова дернулась, откинувшись и чуть повернувшись, и своим единственным глазом он опять взял меня на прицел. Словно общаешься на чужом языке: он мне не доверял, и поэтому все, что он мне говорил, можно было понимать в совершенно другом смысле. Я-то отлично знал, что кое-какая информация у него была, иначе ни Пепперидж, ни Кэти не посоветовали бы мне встретиться с ним.

— Значит, меня дезинформировали, — согласился я с ним. Принимай все так, как он скажет, не противоречь.

Тощая коричневая крыса вспрыгнула на стол, что не потребовало от нее больших усилий; он бью всего лишь в полутора футах от земли. Движения ее были довольно изящны, но было видно, что она в неистовстве.

Полковник Чоу по-прежнему держал меня на прицеле; я не глядел прямо на него, но наблюдал за ним краем глаза.

— Что еще ты слышал обо мне? — Тон у него был мрачен.

— Очень немного, полковник. Только то, что вы были исключительно одаренным шефом разведки, но ваши силы потерпели поражение.

Он не отвечал так долго, что я, наконец, посмотрел на него. Волна мрачности отхлынула от него; он вернул голову в прежнее положение и теперь смотрел на крысу.

— Льстивые слова. И, конечно, правдивые.

Его движение было неуловимо, и я понял, что произошло, лишь когда все было кончено — он столь точно и стремительно рубанул ладонью, что крыса только пискнула, когда он переломил ей хребет.

— Вот и мясо на сегодня, — сказал Чоу; вытащив нож, он ободрал крысу, разделал маленькое, сочащееся кровью тело, и, вырезав печенку, предложил ее мне.

Если удастся справиться с заданием, эту прекрасную шутку стоит ввести в обиход в Лондоне у “Каффа”.

— Благодарю вас, полковник, но я вегетарианец. — Это его вполне устраивало.

— Тогда я воспользуюсь преимуществом. — Он кинул крохотную печенку в рот, затем, сломав хрупкий костяк крысы, отрезал тонкий ломтик, который начал медленно смаковать. — Я ем, подобно тигру — первым делом витамин А, а затем кальций. Они дают энергию.

Не понимаю, как меня, черт возьми, не вытошнило. Содранная шкурка выглядела несколько странно на столе.

— А как я узнаю, — задал он мне вопрос, — что ты очутился здесь не в качестве шпиона Марико Шоды?

— Осмелился бы я лгать моему семпаю? Эти слова заставили его задуматься. Он уставился в стол, вытирая с уголка рта крысиную кровь. Я сразу же продолжил.

— Я скажу вам название компании, которую я представляю в Англии, и вы сможете проверить. — Как это он сделает, сидя в джунглях, я предоставил решать ему. — Шода уже пыталась убить меня — в Сингапуре она натравила на меня несколько своих баб с ножами.

Теперь он внимательно присматривался ко мне, и взгляд у него был спокойный и умный.

— И кто пришел тебе на помощь?

— Никто. Я убил четверых из них.

— Ясно. Хорошо справился.

— Шода так не считает.

— Могу себе представить. Такое поражение оскорбительно для нее. Она считает его личным вызовом. И что она предприняла?

— Она натравила на меня одного из своих головорезов… Высшей квалификации.

Он осторожно положил на стол окровавленный нож, не спуская с меня взгляда.

— Кишнара?

— Да.

— Когда?

— Три или четыре дня назад. — Короткая пауза.

— И все же ты еще жив. Ты понимаешь, насколько тебе повезло?

— Пока у него не было возможности накрыть меня.

— Но он это сделает.

— Будет пытаться.

Наконец он отвел взгляд и впал в привычную для него задумчивость; я уже начал понимать его. Мы принялись за фрукты; он расчистил стол и предложил мне переместиться вместе с ним в угол, где стояло несколько шатких стульев с наброшенными на них шкурами.

— Я начинаю понимать, почему ты предполагаешь добиться успеха своей миссии, — тихо сказал он, — где другие потерпели неудачу. Такие дела тебе не в новинку.

— Не совсем так.

— У тебя достойный соперник.

— В свое время мне приходилось иметь дело с такими личностями.

— И ты хотел бы обрести надежного союзника, если я решусь довериться тебе. Союзника в борьбе против Шоды.

— Как я говорил вам, полковник, именно поэтому я сюда и явился.

— Именно так.

Вроде наметился какой-то прогресс, но, ей-богу, я не был в этом уверен, потому что его голова снова дернулась, и теперь я видел только его глаз, выцеливавший меня из прикрывавших его уродливых складок шрама, и мне показалось, что я знаю, в чем дело: эти резкие изменения состояния носят отнюдь не случайный характер и происходят в те секунды, когда он внезапно пугается, что подставляет себя, становится уязвимым. Казалось, что на это не стоит обращать внимания, ибо только что он предлагал себя в союзники, но внезапно отпрянул — но на самом деле это было важно. Он решил, что он слишком доверился мне и оказался в опасности.

Я ждал, поскольку мне ничего не оставалось. Оброни я хоть слово не по делу, оно могло разъярить его, привести в неистовство, а выстоять против него у меня не было ни малейшего шанса.

Откинув голову, он повернулся ко мне лицом, и нервы мои напряглись. Он был един в двух лицах, этот человек, и один из двух, составлявших его суть, был смертельно опасен.

— Посмотрим, — сказал он, поднимаясь с истертой шкуры, и покинул меня, мягко ступая босыми ногами по убитой земле.

Весь остаток дня мы практически не разговаривали, если не считать нескольких слов, которые он мне бросил. Все это время он провел, борясь с ползучими лианами, которые угрохали окончательно затянуть дверной проем и оконные рамы, и я помогал ему, пустив в ход мачете, которое до этого я оставил снаружи вместе с остальными вещами в рюкзаке. Ближе к вечеру он уселся за длинным столом красного дерева, положив перед собой нечто вроде журнала для записей в кожаной обложке, который был с телефонный справочник. Пару раз я ловил его взгляд, хотя мы не разговаривали; ясно было, что он обдумывает мое появление и прикидывает, стоит ли довериться мне. Мне было далеко не просто сидеть к нему спиной: босиком он передвигался совершенно беззвучно.

Я должен был думать, как извлечь из него информацию о Шоде, выяснить все, что он о ней знает, но вместе с тем я напряженно прикидывал, как мне живым выбраться отсюда. Перед ним я был полностью беззащитен. Чоу постоянно тренировался, поддерживая себя в форме, и по тем ката, которые мне довелось увидеть, я понимал, что он вполне способен убить меня голыми руками, даже не подкрадываясь ко мне украдкой; и если даже мне удастся расположить его к себе, и я не брякну ни одного лишнего слова, темная сторона его натуры внезапно может решить, что я оказался здесь, дабы предать его — и тогда-то он возьмется за меня. И если даже мне удастся, обороняясь, убить его в схватке, остаются псы: учуяв запах смерти, они кинутся за мной и разорвут меня.

С наступлением ночи он зажег керосиновую лампу и мы поужинали, но он ни словом не обмолвился о Шоде. Он вел себя так, словно о ней и не шла раньше речь, и мне пришло в голову, что из-за приступов паранойи у него случаются провалы в памяти, и он не помнит, о чем мы с ним говорили — полностью или частично. Я хотел проверить свое предположение, но это было слишком опасно. В первый раз, когда я упомянул имя Шоды, он отреагировал яростно и нетерпимо. Но я готов был допустить, что он полностью выкинул из памяти этот разговор.

В конце концов, я решил пойти спать. Он заботился обо мне, как рачительный хозяин, показал источник воды и объяснил, как во время дождей он собирает ее в резервуар. Он извинился, что у него нет постелей, сам он спит на соломенных тюфяках, один из которых предоставил мне. Когда он притушил лампу, я прикорнул в углу, засунув под тюфяк мачете.

— Поговорим завтра, — это было все, что он сказал, подтвердив тем самым мое предположение, что все это время он думал обо мне и о моих словах. Он получил сумму данных, и ему нужно было время, чтобы воспринять их.

По-своему он вел себя довольно честно, но откуда я мог знать, что ему может прийти в голову в темноте, и не решит ли он расправиться со мной голыми руками, как с крысой.

Непросто было, маясь неизвестностью, лежать на месте; спать я не мог. Я чувствовал себя как в джунглях, обитатели которых существуют на грани жизни и смерти, а я знал, что значит внезапный вопль — завершился очередной цикл чьего-то существования и чьи-то клыки и когти обагрились кровью.

Я не знал, сколько было времени, когда я проснулся, разбуженный какими-то звуками. Я не случайно устроился в этом углу помещения, потому что он был отдален от лиан, с которых могла соскользнуть змея. В начале ночи по ногам у меня бегала крысы, я стряхнул их, и они исчезли. Вскоре послышались крики ночных птиц и я проснулся с мурашками на коже, вынырнув из сна, из которого я ничего не помнил, кроме того, что в нем ко мне подбирались какие-то тени. Это было прошлой ночью, а теперь все по-другому, звуки доносились ко мне с другого конца комнаты, и источником их был человек.

Голоса, догадался я. Они были еле слышны, но я слышал ритм разговора, улавливая тональность. В разговоре, который напоминал скорее диалог, участвовал больше чем один человек.

Или же я еще не вынырнул из сна, и мне нужно было окончательно проснуться, чтобы осознать, что происходит; я лежал неподвижно, не слыша даже собственного дыхания. Лунный свет мягко стелился по земляному полу, пробиваясь сквозь завесу лиан на дальней стене.

Голоса продолжали звучать, и какое-то время я лежал, прислушиваясь к ним, пока глаза не привыкли к полумраку и я не понял, что окончательно проснулся и что голоса в самом деле не приснились мне.

Чоу улегся на ночь в дальнем углу под акварелью Фунакоши; сейчас его там не было. Встав, я вышел к центру комнаты и медленно стал поворачиваться на месте, пока не уловил направление, откуда раздавались звуки; затем я подошел к двери в южной стене, которую так и не видел открытой. Голоса тут звучали громче, и можно было разобрать слова.

Радио.

Нет. Это явно были не передачи какой-то программы.

“…но я сказал ему, что тут абсолютно нельзя быть уверенным ни в чем. И какова же была его реакция? Он просто сказал, что все равно будет идти к своей цели, так как этого хочет посол.”

Да, радио, но в записи.

“…но провалиться мне, если я уступлю ему. Премьер-министр в этом плане тверда как алмаз — мы укрепим наше положение, сказала она мне, и передай им, что мы не собираемся уступать. — Хорошо, сэр, что сказать Блэкени? — Скажи ему, чтобы он шел к черту. Суть дела в том…”

“…Могу вас заверить, мсье консул, мы сделаем все, чтобы результат вас удовлетворил. Это почти невозможно, но, тем не менее, Париж…”

“Как я предполагаю, вы и сами знаете. Но если будет что-то спешное, звоните мне. Когда вы ели? Ясно, Бог знает. Давайте перекусим!”

20. Крыса

На этот раз на пленке был женский голос. Полковник Чоу внимательно смотрел на меня.

— Вы знаете, кто говорит?

— Нет.

— Это голос Шоды.

Шипящие согласные она произносила глуховато и невнятно, подчеркивая некоторые слова, но в хрипловатом ее голосе чувствовалась мощная энергия, наполнившая небольшую студию; он был решительным и властным.

Запись прервалась, и Чоу остановил пленку.

— Вы понимаете камбоджийский язык, мистер Джордан?

— Нет. Что она говорила?

— Она приказывала одному из командиров своей армии отменить мобилизацию его сил до прибытия груза. Она также объяснила ему, как важно оставаться на связи с ее остальными формированиями, чтобы избежать преждевременных выступлений.

Они были правы — и Пепперидж, и Кэти. Целью моего задания была Марико Шода; в храме в Таиланде я подошел к ней так близко, что чувствовал ее биополе, а теперь я слышал ее голос, отдающий приказы…

На меня обрушилась масса данных, которые предстояло обдумать, проанализировать и разобрать по порядку.

Первое: убежище Джонни Чена прослушивалось.

Но вытягивать ответы из Чоу мне придется с предельной осторожностью, потому что пять минут назад, распахнув двери и обнаружив меня за ними, он был готов на убийство. Бог знает, каким образом он почувствовал мое присутствие, но он жил среди дикой природы, которая придала остроту чувствам, присущую только обитателям джунглей. Обнаружив меня, он не выразил удивления, а просто уставился на меня своим единственным глазом, в котором полыхало пламя ярости. Его тело чуть подобралось, и вдохнув, он подобрал диафрагму, собираясь с силами, а его правое плечо приподнялось на несколько градусов, когда он отвел руку назад: его сокрушительный удар ребром ладони должен был перерубить мне сонную артерию. Я слишком часто отражал такой удар, чтобы не заметить его приближения.

Он был готов к неуловимому рывку; и когда я заговорил, то прикинул, что от смерти меня отделяли доли секунды.

— Семпай, Фунакоши смотрит на вас.

И после этих слов я застыл в ожидании.

В эти секунды я лихорадочно пытался найти решение, но ничего не приходило в голову. Но я запомнил, как подействовало на него, когда при первой встрече он был готов убить меня за непрошенное вторжение — я почтительно обратился к нему, как к своему семпаю, уважаемому наставнику; и священные традиции “шотокана” остановили его.

Я ждал. Он застыл на месте, не шевелясь, но я чувствовал, как напряженно пульсирует темная сторона его мышления, полная ярости, боли и жажды мести, повелевая его телу уничтожить стоящее перед ним существо, которое принесло с собой угрозу его неприкосновенному уединению, но вот искорка здравого смысла затеплилась в нем, подобно пламени свечи под ветром. Наконец он повернулся лицом ко мне, давая понять, что угроза миновала.

— Входите. Я хочу, чтобы вы посмотрели на мой центр связи.

Напряжение оставило меня, левое полушарие снова включилось в работу, и я заметил, что, когда к этому человеку возвращается здравый смысл, он не помнит о сбоях, которые дает его психика.

Помещение было невелико, но три его стены были усеяны мозаикой шкал, амперметров, переключателей, схемами и таблицами передач. В свое время здесь была приемопередающая студия, которая в какой-то мере уцелела при бомбежке. Чоу подтянул покосившийся пластмассовый стул к главной панели и включил воспроизведение, забыв обо мне, едва только раздались первые сигналы. Повсюду, на полках и на стеллажах.. валялись кассеты, сложенные в ящиках с этикетками торговой компании Шоды.

И тут снова пробился голос Шоды с ее чуть приглушенными шипящими и четкими гласными.

Чоу повернул голову.

— Это перехвачено несколько дней назад. Она дала инструкции: британского агента Джордана приговорить к смерти.

— Действительно.

— Вы счастливый человек.

Он вернулся к своим занятиям, а я продолжал слушать передачи, если они шли на английском, французском или русском языках; когда же шел язык, которого я не понимал, то проглядывал ранее поступившие данные.

Второе: итак, убежище Чена прослушивалось. Кем?

Только не Чоу. Я заметил, что едва только шел текст на английском, он сразу же прерывал его, даже если диалог касался высокой политики.

Жучки Чену мог поставить кто-нибудь из его конкурентов по торговле наркотиками, в чем я, впрочем, сомневался: он не из тех, кто прокручивал большие операции, контролировал сеть распространителей. Так что это предположение можно отбросить.

Третье: кто подключился к линиям связи Шоды?

Сайако?

“Сайако-сан, — спросил я ее по телефону из “Красной Орхидеи”, — вы входите в организацию Шоды?”

“Я имею доступ к информации.”

Да, это могла быть Сайако — логичное предположение. Она могла перехватить тревожное сообщение, после чего предупредила меня — хотя бы то, которое я слышал, когда Шода давала инструкции об “уничтожении британского агента Джордана”.

Еще одно сообщение прозвучало по-английски, и я успел услышать его до того, как Чоу прервал текст. Оно относилось к рейсу лайнера “Ориенте Нортвест”, голос с легким японским акцентом.

Пока Чоу делал заметки, я внимательно слушал. Мне было сказано, что он ищет кое-какие особые передачи, что вполне возможно, но я обратил внимание, что в отборе материала не было ни порядка, ни последовательности. Он перехватывал, прослушивая передачи на четырех языках, но они забивались кучей случайных текстов: сообщения авиадиспетчеров, еле слышных сквозь помехи; переговоры радиофицированных такси в Сингапуре. И меня беспокоило, что он не пытался отсеивать случайный мусор.

А ему стоило бы заняться этим.

Он внезапно вскинул голову, уставившись на меня единственным глазом.

— Этот тип вечно опаздывает. Водитель такси. — О, Господи Иисусе.

— Опаздывает? — переспросил я.

— Да. Его скоро уволят, попомните мои слова. Повернувшись к панели, он стал вслушиваться в текст на французском языке с китайским акцентом — борт говорил с базой — пока я размышлял, как получить от него нужную мне информацию, потому что прослушивание его носило беспорядочный характер, он ловил случайные сигналы, которые попадались ему, пока он вращал шкалу настройки — и его в той же мере интересовали слова какого-то идиота-таксиста в Сингапуре, как и информация, поступающая о Шоде. На которую и надо обратить внимание.

— Полковник, как Марико Шоде поставили “клопа”? Он вздрогнул при этом имени, и я ожидал, что он отреагирует уже известным мне образом, но на этот раз все обошлось, и мы смогли поговорить о ней.

— Не могу сказать точно. Думаю, он в одном из ее лимузинов или в лайнере. Длина волны ничего не говорит. — На заднем плане слышался мужской голос, говоривший на лаотянском, и через мгновение полковник бросил тем же тоном: — Этот человек — производитель наркотиков, но он любитель. “Клопа” поставила наркомафия. Вот будет смеху, когда его поймают, верно? Паук и муха — так?

Нет. По крайней мере, тут будет не до смеха. Мозг этого бедняги чем-то напоминал панель, у которой он сидел: с нее шли случайные сигналы, которые он не отцеживал. Когда лезвие располосовало его лицо, в мозгу у него что-то сдвинулось.

Мне оставалось лишь задавать ему вопросы.

— Есть ли у вас какое-нибудь, предположение, полковник, кто мог подключиться к системе коммуникаций Шоды?

— Нет. — Но я не был уверен, что он слышал или хотя бы понял мой вопрос.

— Не думаете ли вы, что это могла быть женщина по имени Сайако?

Его пальцы перестали вращать шкалу настройки, и он так и застыл.

Он не повернул головы, не посмотрел на меня, он просто сидел. Я не имел представления, какое воздействие на него оказал мой вопрос, но был готов к чему угодно. В таком положении он сидел, кажется, несколько минут, затем его голова опустилась, и что-то, блеснув на свету, упало на панель. Эта реакция была столь странной со стороны этого человека, что я почувствовал к нему даже что-то вроде сострадания — чувство, которое, как мне казалось, давным-давно исчезло в той жизни, которую я избрал. Мы сидели друг против друга в заваленной комнате в глубине джунглей — иностранный агент и бывший шеф разведки; и слеза, упавшая на панель, оставила темное пятно, которое тут же высохло.

Полковник Чоу наконец повернул голову и посмотрел куда-то мимо меня; его изуродованная щека блестела от слез.

— Нет, — прошептал он, — это не Сайако.

С первыми лучами рассвета я проснулся, как от толчка, хотя мне ничего не угрожало. Просто спал я с подсознательным ощущением, что в любую минуту мой хозяин может соскользнуть с хрупкой грани здравомыслия и явиться ко мне.

Утренние часы он провел, обрубая лианы и делая записи в своем журнале, а к полудню уединился в радиорубке, где установил с кем-то микрофонную радиосвязь, переходя порой на свой язык, лаотянский, и время от времени на китайский диалект. Я болтался рядом с приоткрытой дверью и наконец вошел внутрь, спросив, не могу ли я передать сообщение о времени моего ухода отсюда.

О таком варианте развития событий я обмолвился впервые и внимательно наблюдал за ним. Все это время он был в ровном спокойном настроении.

— Значит, уйдете, отсюда?

— Да. Меня ждут дела.

Он сидел, глядя не на меня, а прямо перед собой.

— Дела?

— Мои планы по уничтожению Шоды. Наконец он повернулся ко мне, и во взгляде его читалась рассудительность.

— Ясно.

Я не был уверен, помнит ли он первый наш разговор при моем появлении здесь или же сказанное явилось для него откровением. Я решил, что не буду торопиться, пусть он мне задаст вопросы.

— Если вы согласитесь сообщить мне, на какой частоте можно подслушать Шоду, я мог бы весьма эффективно использовать ваши данные, полковник.

Какое-то время он еще смотрел на меня, а потом отвел взгляд.

— Посмотрим. Мы еще поговорим на эту тему.

Так что мне оставалось лишь ждать; к полудню он стянул свое кимоно и облачился в “ги”, после чего, повернувшись к портрету Фунакоши, отдал ему “рей”, короткий поклон, когда склоненная голова и опущенные глаза выражают уважение к противнику.

Затем он работал около часа, дав мне возможность понаблюдать, как он проводит “канку” и “джион”. В течение этого времени не раздавалось ни звука, кроме шуршания его босых ног по земле и глуховатых грудных выдохов с возгласом “кияу!”. Сухая пыль, вздымавшаяся при поворотах и ударах, висела над полом. Я снова обратил внимание на стремительность и мощь его движений, что отнюдь не успокоило меня.

Завершив занятие, он движением головы пригласил меня присесть вместе с ним на шкурах в углу. Глаза его были спокойны, но голова порой чуть дергалась, а я сидел лицом к нему в позе смиренного просителя. В первый раз мне приходилось иметь дело с не совсем здоровым человеком, и к тому же способным справиться со мной голыми руками.

— Значит, вы хотите уходить, — начал он.

— Да.

— Почему я должен вам доверять?

— В чем?

Он сделал движение рукой.

— Вы оказались тут. А у меня много врагов, которые очень хотели бы разыскать меня.

— Понимаю. Но вы можете доверять мне, потому что я ваш кохай, семпай.

В “шотокане” так именовались ученики, послушники.

— И этого достаточно?

— Фунакоши согласился бы, что да.

Его глаз переместился к портрету на стенке.

— В таком случае, если я позволю вам уйти, моя жизнь будет в ваших руках.

— И я это понимаю. Сочту за честь, семпай, если ценой своей жизни я смогу доказать уважение к вам.

По-английски это звучит не столь изысканно-вежливо, но смысл передан точно. А что еще мне оставалось делать? Я, незнакомец, прокрался сюда украдкой, убил одну из его собак и без приглашения нарушил его уединение; тем не менее, он предложил мне стол и кров, что, в сущности, означало жизнь саму по себе. Он также простил мне, что я увидел его кошмарно-уродливую физиономию, которую на весь остаток своих дней он надеялся скрыть от мира. Так что я мог предложить ему лишь свою жизнь, больше ничего.

— А вы настойчивы.

— Мне больше ничего не остается делать. Просто я надеюсь убедить вас.

Он начал было приподниматься, а я затаил дыхание и сконцентрировался. Сегодня он впадал в состояние психоза реже, чем вчера, может быть, потому что начинал понемногу доверять мне; но сейчас он напряженно размышлял, стоит ли довериться мне полностью, и его мозг испытывал непосильную нагрузку. Я же продолжал сидеть неподвижно, лицом у нему, пока он прицеливался ко мне глазом, скрывшемся за бугром скулы. Меня мороз драл по коже; он был настолько уверен, что наблюдает за мной из укрытия, что в какой-то мере преобразился, и я был почти готов поверить, что рядом со мной не его тело, а некий объект в его облике.

В мертвой тишине пискнула крыса, и даже этот еле слышный звук оглушительно прозвучал в ушах. Погруженный в размышления, Чоу не слышал его; все так же целясь” в меня.

Я хотел шевельнуться, но не смог, не осмелился.

Ждать.

Все, что я мог себе позволить.

Ждать.

И наконец я услышал, как он, расслабившись, перевел дыхание. Движение его головы было столь незаметным, что я даже не уловил его. Через мгновение он уже снова сидел лицом ко мне, и его взгляд был полон спокойствия.

— Очень хорошо, кохай.

Расстались мы следующим утром.

Чоу дал мне частоту, на которой работала подслушка у Шоды, но, ничего из записей. Они были “его голосами”, как он называл их, хотя я не понял, что он под этим имел в виду, разве что хотел наполнить голосами стены тюрьмы, которую он сам воздвиг вокруг себя. Будь он в нормальном состоянии, мне было бы легче убедить его: записи переговоров Шоды я бы смог разобрать и проанализировать в Сингапуре; в них была информация, за которую любой, агент на моем месте заложил бы душу. Но ничего не оставалось делать. Они принадлежали ему, и я не мог ни украсть их, ни вырвать силой; они были его “голосами”, его собственностью, и он не видел логики в том, чтобы передать их мне как оружие даже для уничтожения Шоды.

Но полученная частота — тоже большое приобретение, и мне оставалось лишь благодарить фортуну.

Я спросил его, что, по его мнению, означает упоминание о “поставке грузов” в разговоре Шоды, но он ответил, что не понимает, о чем шла речь. Я поинтересовался, не упоминала ли она о ракетах, но опять остался ни с чем. Я не хотел давить на него, потому что он согласился отпустить меня с миром, и я опасался, как бы он не передумал.

Он провел меня через двери, которые при мне никогда не открывались. За ними сгрудились псы.

— Не шевелитесь, — приказал он мне.

Шестеро злобных отродьев. Седьмая, оставшаяся на краю джунглей, уже превратилась в обглоданный скелет: они обглодали ее до костей. Здесь были их охотничьи угодья, их прибежище, где они размножались и существовали, и тут повсюду валялись кости с полусгнившими остатками мяса.

Увидев меня, они тут же приняли боевую стойку: уши прижаты, шейные мускулы напряжены, короткая шерсть на загривках вздыбилась; клыки у них что кинжальные лезвия.

Полковник Чоу обратился к ним на диалекте китайского; скорее всего он взял их из деревни. Но я не знал, в самом ли деле он контролировал их поведение или же считал, что они подчиняются ему; часть своей жизни он провел в мечтах и фантазиях, и отношение псов тоже могло быть оттуда. В определенной мере он был предсказуем даже меньше, чем лунатик; порой он не мог отличить реальность от бреда, от кошмаров.

— Та шин шоу иен! Пьен яо та!

Скорее всего, он сказал им, что я друг. Да — он положил руку мне на плечо, чтобы продемонстрировать им это, и у меня мелькнула бредовая идея, пока мы стоим в этой позе, кто-то попросит нас улыбнуться перед съемкой.

Но не похоже, чтобы ему удалось убедить эти отродья. Они чуть подались назад, но не разомкнули круг; опустив головы, они продолжали наблюдать за мной, глухо порыкивая; не обращай на них внимания, сказал я себе, вот долбаные псы, если навалятся все вместе, тут же сшибут с ног и прикончат, а единственный человек, который как-то еще может справиться с ними, то и дело слетает с катушек; я обривался потом, потому что у меня было только два выхода: или возвращаться и оставаться с ним, или же идти напролом сквозь строй собак и пусть будет, что будет.

— Они не нападут на вас, — сказал Чоу, снимая руку с моего плеча.

Меня обуяла чертовская гордыня и я не спросил у него, так ли он в этом уверен.

— Благодарю вас, семпай. — Сделав шесть шагов, я повернулся и отдал ему “рей” и снова повернулся, не глядя на псов, ибо таково основное правило — если ты смотришь им в глаза, они воспринимают твой взгляд как вызов, и это все, что им надо; так что я шел себе вперед, прислушиваясь к глухому ворчанию за спиной, которое становилось все громче, они разомкнули круг и поплелись за мной по пятам, а я шел себе, глядя прямо перед собой — какой тут прекрасный вид в окружении влажной буйной растительности, в переплетениях которой колыхалась голубоватая дымка, но этот вид ненадолго останется в памяти, если они примутся за кровавую разборку, эти псы, напоминающие акул, что кружат вокруг измученной жертвы, и стоит им только ощутить первый вкус крови, как они сходят с ума; вот так он себя и вел, полковник Чоу, когда, медленно поворачивая голову, прицеливался в меня глазом, пытаясь раз и навсегда понять, не предам ли я его, как только окажусь на пороге цивилизации…

“Та шин шоу-иен! Пьен яо та!”

Господи Иисусе, да что же такое он им тогда сказал, но теперь уже поздно ломать себе голову, потому что мне уже не повернуть назад, и оставалось только полагаться на карму, кис-мет, судьбу, называйте ее, черт побери, как хотите; я обливался потом, а эти создания продолжали следовать за мной, я слышал топотание их лап, но продолжал идти не оглядываясь, глядя прямо перед собой — тут такой прекрасный вид…

21. Матрац с горючкой

— С тобой все в порядке?

— Да.

— Где… — Она осеклась.

Жарко, как в аду, и душно. Трубка плавала у меня в руке.

— Послушай, ты кое-что можешь сделать для меня.

— Все, что угодно.

— Кто у вас дежурит на рации в Верховном Комиссариате?

— Очень милые ребята. Все мои друзья. Я прихлопнул москита на левой руке, после которого осталось пятнышко крови.

— Спроси у них, не могут ли они перехватывать передачи на частоте 416 мегагерц. Требуется знание камбоджийского языка.

— Попробую. Что за передачи?

— Шоды.

— Кого?

Связь была ненадежной; удивительно, что она вообще работала в этой Богом проклятой дыре.

Наступило молчание, после которого послышалось:

— Господи… Но с какой стати ей… ты хочешь сказать, что ей поставили подслушку?

— Да. Прямо у вас под носом.

— Понято. Я тут же начну действовать. Это все?

— Пока да.

— Ты хочешь сказать, чтобы поставили круглосуточное прослушивание, да?

— Да. — Я сам должен был подумать об этом, и то, что я отмахал сорок миль по жуткой жаре и в духоте, не могло служить мне извинением. — Да, нон-стоп.

— Хорошо. Мартин, как здорово, да? Как ты… впрочем, ладно. Это очень важно!

— Да. И теперь я могу что-то предпринимать.

— Ясно. Когда я увижу тебя… — она опять осеклась и потом добавила: — Береги себя.

В трубке наступило молчание.

Сколько же градусов? Просто поразительно, что эти чертовы москиты еще могут летать; вентилятор не работал: в последний раз, когда его включили, от влажности произошло короткое замыкание и потолок обуглился — привычное дело в таких местах.

Я снова вышел на оператора, дал ему номер и стал ждать.

За единственным запыленным окном открывался вид на улицу, на которой не было видно ни одной машины — только мулы, рикши и пешеходы, некоторые из них тащили на голове плетеные корзины, заполненные головками мака, тут все благоухало запахом мокрой мешковины, перемешанной с какой-то горечью; похоже, что тут недалеко проводили первоначальную очистку сырья, и лаборатория вроде бы размещалась в покосившемся ангаре из ржавого железа, с высокими окнами, в которых отражались лучи заходящего солила.

Ритмичные движения за стенкой ускорились, кто-то издал страстный стон: кровать стояла у стены и был слышен каждый скрип. Девушки все время попадались мне навстречу. “Хочешь девочку?” — “Нет, но, может быть, у вас есть что-нибудь от москитов?” — Емкость с жидкостью стояла на стойке, и я отлил себе немного.

Прозвучало слово по-китайски.

— Чен?

— Кто это? — По-английски.

— Джордан. Короткое молчание.

— Иисусе, ты еще жив?

— Послушай, Джонни. Тебя прослушивают.

— Ты хочешь сказать?..

— Тебе кто-то всунул электронную подслушку. “Клопа”. В трубке раздался легкий треск.

— Не может быть. Тут всегда кто-то есть. — Но чувствовалось, что он поражен.

— Могли подключиться к телефонной линии снаружи или врезать в стенку. Тебе надо как следует все проверить. Снова молчание.

— Ты уверен?

— Да.

— Как… — Он осекся, точно как Кэти, ибо понял, что, если я прав, то нас подслушивают и сейчас. — О`кей. Все ясно, я отключаюсь.

Я повесил трубку. Самое главное сделано. Первым делом надо было посадить человека прослушивать Шоду, контролировать ее связи. Затем надо было предупредить Чена, что я и сделал. Но я не смог попросить его вылететь за мной, если у него есть такая возможность, я не хотел, чтобы мою просьбу услышал кто-то еще. Через час я снова созвонился с Кэти.

Мой летный комбинезон превратился в лохмотья после прыжка и похода через джунгли; найдя поблизости магазинчик, заваленный джинсами, куртками, кимоно и рубашками, я провел тут немало времени, подбирая одежду, в которой нуждался, после чего, вернувшись в гостиницу, принял душ и переоделся, то и дело смахивая москитов с лица и рук: солнце спустилось в джунгли, и они обнаглели. Закрыв окно, я опустил тонкую выцветшую занавеску, оставил гореть лишь лампочку под потолком.

Кэти не оказалось дома, и, позвонив в Верховный Комиссариат, я наконец нашел ее там.

— Мы же все организовали, — сказала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда что-то в самом деле важное, я никогда не теряю времени. — В голосе ее звучало лишь удовлетворенное самолюбие, ни капли обиды. Она в самом деле сработала чертовски быстро.

— Я не сомневался.

— И я просто счастлива. Почему ты снова звонишь? С тобой все в порядке?

— Да, но ты должна еще кое-что сделать для меня. Позвони Джонни Чену и договорись с ним о встрече в здании Верховного Комиссариата. Внутри. Когда он явится, узнай, сможет ли он вылететь ко мне.

— Куда?

— Он знает.

Я не хотел, чтобы ее видели с Ченом, и не хотел, чтобы она знала, где я нахожусь. Кто подслушивал Джонни Чена, вполне возможно, он и следит за ним, и я не хотел, чтобы она засвечивалась.

— Хорошо, — сказала она.

— Скажи, пусть он проверится по дороге. Нет ли за ним хвоста. Если есть, скажи ему, пусть избавится от него, прежде чем заходить в здание. Если он не сможет оторваться, пусть не идет на встречу.

— Он в опасности? — секунду помолчав, спросила она.

— Нет. — Чен был готов к подобной ситуации из-за своего образа жизни. — И, наконец, скажи ему, что, когда он найдет “клопа”, я хотел бы увидеть его.

— “Клопа”…

— Когда он найдет его, пусть побережет для меня.

— Хорошо.

Раздался выстрел, и я насторожился. Где-то в дальнем конце улицы, но достаточно громко — крупный калибр.

— Значит, вот так…

— Что там за треск?

— Глушитель у машины.

Короткое молчание, после чего она сказала:

— Вот дерьмо. — Она не поверила мне. — Береги себя, Мартин.

Я сразу же повесил трубку на тот случай, если снова начнется стрельба. Кто-то в отдалении завопил, раздался еще выстрел, и крик смолк. Мне уже говорили, что здесь образ жизни такой: когда я выбрался на разбитую дорогу через джунгли, то первое, на что я обратил внимание, были три сгоревших остова самолетов у взлетной полосы, группа лаосских солдат, охраняющих караван мулов, что спускались по горной тропе, и полдюжины офицеров полиции и армейских полковников с пистолетами на поясе. На улице нередко можно было встретить человека с атташе-кейсом, прикованным цепочкой к кисти, направлявшегося в рафинажную, и еще чаще солдат, сопровождавших открытые грузовики с поклажей от рафинажной к взлетной полосе. Во всех чувствовалось напряжение, кроме как в местных рабочих, но некоторые из них выглядели совсем пришибленными. При этой жаре много не надо, чтобы вызвать взрыв эмоций и стрельбу.

Первым делом я откровенно удивился, обнаружив телефон в номере, потому что он никак не вязался с ржавым рукомойником, сгоревшим вентилятором, ломкими обоями и облупившимися стенами, но это единственная гостиница, что попалась мне на глаза, и у меня была куча дел, для которых требовался телефон, так что я не привередничал.

Я попытался связаться с Челтенхемом, но девушка на линии сказала, что это невозможно, так что, положив трубку, я лег на койку, задернув противомоскитную сетку, от которой тянуло лимонной кислотой, и стал ждать звонка Чена, стараясь не думать, что ему не удастся связаться со мной. Я не представлял, как давно стоит у него подслушка — она могла торчать у него несколько месяцев как следствие привычной операции сингапурской полиции против торговли наркотиками или же ее могли ему всунуть сравнительно недавно те люди, которые решили последить за Ченом, и с их стороны было бы логично поставить обиталище Чена под наблюдение. С другой стороны, я незамеченным прокрался в фургон и добрался до аэропорта, откуда сразу же улетел, так что, вполне возможно, все дело в наркотиках.

Зазвонил телефон.

Он разбудил меня, потому что я то ли задремал, то ли плавал в кошмарах — и не дай Бог даже во сне увидеть таких псов.

— Да?

— Джордан?

— Да.

— Чен.

На моих часах было 18.00, я спая всего два часа после изматывающего перехода.

— Откуда ты звонишь?

— Из Британского Верховного Комиссариата.

— За тобой не было хвоста?

— Нет. — По тону его голоса чувствовалось, что он в этом не сомневался.

— Та нашел “клопа”?

— У меня не было времени заниматься им. Зачем он тебе нужен?

— На тот случай, если мне придется переговорить с полковником Чоу. Джонни, ты можешь вылететь и вытащить меня отсюда?

Он молчал, размышляя.

— Нет. Но подожди минутку. — Я слышал в трубке шелест бумаг. Кровать в той комнате опять стала тереться о стенку; там жила белая маленькая шлюшка; одна из них как-то сказала мне, что хуже всего на свете — это тоска. — Ты еще на месте?

— Да.

— Есть такой парень по имени Текс Миллер, янки. Где-то к полуночи он сядет на полосу. У тебя есть карандаш?

— Да.

— Номер его удостоверения НКб-75832. Текс, хотя и слишком много говорит, парень толковый, и сделает все, о чем я его попрошу. Он доставит тебя до На Транга на побережье Вьетнама — они перебрасывают грузы через его порт. Там есть гражданский аэропорт, откуда ты сядешь на рейс до Сингапура, если думаешь попасть сюда. Усек?

Я сказал, что да, усек.

— Если у тебя бумаги не в порядке, попроси Текса протащить тебя — он это сможет, они кормятся у него из рук. О`кей?

— Я у тебя в долгу.

— Не думай об этом. Сообщив об этом чертовом “клопе”, ты сам не знаешь, что для меня сделал.

Я подумал было, чтобы он предупредил Кэти относительно моего скорого возвращения в Сингапур, но не сделал этого. Не стоит искушать судьбу.

Деревушка погрузилась в темноту, кроме нескольких полосок света, где занавеси неплотно прилегали к окнам. Стоя на краю взлетной полосы, я видел только поблескивание металла, когда в полосу лунного света попадали солдаты, некоторые из них были вооружены. В тихом ночном воздухе курились дымки сигарет, попахивающие марихуаной.

Я подумал было, что он запаздывает, но лишь потому, что не заметил силуэта на фоне звездного неба: самолет приземлялся без посадочных огней; я услышал лишь шум двух его двигателей, когда он заходил на посадку; затем где-то поблизости загудел генератор и вспыхнуло шесть-семь фонарей на полосе, прикрытых колпачками. Примерно в тысяче футов над землей блеснули его посадочные огни, и на фоне звезд мелькнули очертания самолета. Крылья чуть качнулись, когда он выравнивался, мощно взвыли двигатели, он шлепнулся на полосу и покатился по ней тормозя, и теперь в свете прожектора, освещавшего ему дорогу, я увидел его размытые очертания. Когда свет упал на опушку джунглей, оттуда раздались тревожные вскрики обезьян и попугаев.

Как только П—68 остановился, его тут же окружили солдаты, а когда Миллер спрыгнул на бетонку, полицейский капитан направил ему в лицо луч фонарика и попросил предъявить документы. Я дожидался его, стоя в полутьме.

— Я Джордан, — остановил я Текса.

— Кто? — Он уставился на меня. — Ага. Ну да. Пошли со мной, идет?

На кисти у него болтался металлический атташе-кейс, скорее всего, с наличностью. Когда мы проходили полосу света, он снова уставился на меня, внезапно остановился.

— Значит, Джордан. А у вас есть какое-нибудь удостоверение?

Я показал ему бумаги, выданные мне таиландцами, он поднес их к свету и, прищурившись, стал изучать — невысокий толстенький человечек с рыжими волосами; летный шлем криво сидел у него на голове, под легкой рубашкой вырисовывались очертания рукоятки пистолета, а пальцы левой руки были усеяны кольцами: рубины и изумруды и одно кольцо в виде золотой змейки с топазовыми глазами.

— О`кей, порядок. Джонни говорил мне. — Закурив, он глубоко затянулся. — Господи, как полегчало, а то там и не курнешь. — Он вернул мне документы. — Давай-ка зайдем, у меня тут есть кое-какие делишки.

Мы стояли под фонарем у входа в рафинажную, и было видно, что он еле держится на ногах, глаза у него были красные и припухшие, кожа посерела, и рука тряслась, когда, расстегнув замочек на цепочке, он сунул ее в карман.

— Пакди здесь? — крикнул он.

— Он едет, Текс.

— Ради Бога, поскорее бы. Я-то сел вовремя. Стоял запах аммиака. В маленьком ангаре с жестяной крышей работали двадцать или тридцать девушек; пять или шесть надсмотрщиков постоянно ходили по проходу, а еще двое не отходили от закрытых дверей.

— Приходилось бывать в таких местах?

— Нет.

— Ну и вонища, верно? — Он протянул мне руку. — Я Текс Миллер, но, думаю, ты это знаешь. Как тебя зовут, Джордан?

— Мартин. Очень любезно с твоей стороны, что ты согласился подхватить меня.

— Не стоит благодарности, я должен Джонни один рейс. — Он наблюдал за девушками. — Здесь действует Кун, и вся деревня ходит под ним. Он платит на круг пару тысяч баксов за партию опиума-сырца, который доставляют с окрестных гор, а тут и еще в парочке таких укромных мест его очищают: он стекается сюда со всего Треугольника. Иисусе, ты только посмотри на эти груди, слишком большие для такой малышки. — Он снова затянулся.

Она выглядела лет примерно на шестнадцать. Как и все. Шестнадцать лет, припухшие глаза, и никому из них долго не протянуть.

— Затем они переправляют почти чистый героин в килограммовых пакетах в Бангкок, где его цена доходит примерно до четырнадцати тысяч, после чего прямо по воздуху его перегоняют в Штаты или в лаборатории мафии в Сицилии, откуда он полноценным товаром поступает прямо в Большое Яблоко и в Лос-Анджелес, и стоит он на круг тысяч восемнадцать, может, двадцать; а после того, как в него подбавляют лактозу, хинин, детскую присыпку, стрихнин и еще черт знает что, он расходится по пушерам, которые и выносят его на улицы, где первоначальные две тысячи баксов превращаются в два миллиона.

Мимо нас прошел какой-то мужчина, и он повернулся к нему.

— Эй, ради Бога, куда подевался Пакди? Я должен вылететь через три часа, а мне, черт побери, и поспать необходимо. — Он снова повернулся ко мне.

— Конечно, в Лаосе есть и своя местная торговля. Они крутят сигареты в лаборатории, набивают их героином самой грязной очистки и продают под названием “Балл Глоуб Глоуб”, с гарантией стопроцентной чистоты, и знаешь, какой у них фирменный знак? Пара занюханных львов рычат друг на друга с обеих сторон глобуса — ну, точно намекают на соперничество. Хочешь курнуть, Мартин? Настоящий “Кэмэл”.

— Не сейчас. Поэтому деревня и затемнена? Из-за конкурентов?

— Частично из-за этого, а частью из-за того, что тут так принято. Конечно; вечно есть соперники — взять хотя бы Вант Хенга или Трикки Ли или Марико Шоду и прочую публику — им ничего не стоит бросить сюда пару бомбардировщиков и смести все с лица земли, так что никто не собирается облегчать им задачу. Есть и официальная сторона дела, понимаешь ли: генералу лаосской армии правительственным отделом по борьбе с наркотиками поручено очистить от Куна эти места, но при сегодняшнем положении дел он может сделать вид, что тут никого и ничего нет, так что правительство получит право сказать, что оно не в курсе дела, что тут происходит. Ты понимаешь, какие тут крутятся большие деньги? Через это место ежедневно проходит три, а то и четыре миллиона, и… эй, Пакди, ради Бога! Минутку, Марта, я сейчас вернусь.

Он отсутствовал минут пятнадцать и вернулся со своим атташе-кейсом, но на этот раз не собирался вешать его на цепочку.

— Все о`кей, уже начал разгружаться.

В гостинице он расписался в книге гостей, и все его движения, несмотря на усталость, были быстрыми и стремительными. Он понимал, что времени у него немного и давал мне это понять.

Женщина за конторкой подтянула к себе журнал.

— Нужна девочка, Текс?

— Угадала. Да и парочка бы не помешала. Ким здесь?

— Поищу.

— И скажи им, чтобы поторапливались, мне надо еще вздремнуть. О`кей, Марта, будь на месте к трем, идет? Это будет… — Он глянул на свои золотые часы на широком браслете — через два с половиной часа. Устраивает? Я кивнул — устраивает.

Вырулив в конец взлетной полосы, мы сидели в пилотской кабине, ожидая разрешения на взлет.

— Значит, ты не торговлей тут занимаешься. Марта?

— Нет.

— Что же ты тут делаешь, в этих забытых Богом местах?

— Я агент.

— Торговый?

— Из бюро по борьбе с наркотиками.

Пей он что-нибудь, обязательно бы поперхнулся.

— Ты, должно быть, шутишь. — Но он был готов схватиться за оружие.

— Да, конечно, шучу.

— Ну, Господи Боже, тут такие шуточки не в ходу, ты это понимаешь?

— Английский юмор.

— Ничего удивительного, что вы просрали империю. Пару раз мигнул зеленый огонек, вспыхнули огни взлетной полосы, он включил двигатели, снялся с тормозов и двинулся; я почувствовал, как меня вдавило в сиденье, и вот мы уже в воздухе, и огни под нами погасли.

— Прости, Текс.

— А? Ах, это? Все в порядке. Ты просто не понимаешь, в какой оказался ситуации. Тебе удобно? Так придется провести пару часов.

— Да. На Транга.

— Верно. В Южном Вьетнаме.

Мы заложили крутой вираж, и стрелка компаса качнулась у отметки шестидесяти семи градусов.

— Откуда там на полосе сгоревшие самолеты, Текс?

— Там садиться непросто, и некоторые летчики не выруливают на полосу. Много не надо, чтобы мы заполыхали, если неправильно приземлимся — для полета часто нужно дополнительное горючее и мы заливаем его в резиновые матрацы, так что сейчас на борту полно горючки.

— То есть, я на ней и сижу?

— Верно. Так что, если захочешь покурить, тебе лучше выйти на крыло.

— Американский юмор.

— Попал.

— Я слышал внизу какие-то выстрелы. Что там случилось?

— Ну, случается кто-то из кули, грузчиков или погонщиков мулов слетает с катушек — знаешь, как порой бывает после трудного пути? — и они кидаются ва всех и вся, и тогда солдаты или полицейские просто пристреливают их; мы не можем позволить, чтобы в таком месте все стояли на ушах, понимаешь ли, и без того все нервные и, не дай Бог, может начаться сплошная разборка. Или, скажем, не поладили торговцы, поставщика не устроила оплата или покупатель, попытался надуть партнера — словом, смахивает на наш Дикий Запад во времена золотой лихорадки, если не считать, что деньги, которые переходят из рук в руки в Треугольнике, исчисляются тысячами — а может, и миллионами — каждый божий день. Понимаешь, тут джунгли. Но считай, что там внизу поле маргариток.

Теперь мы держались курса на юго-восток и снизились до высоты десяти тысяч футов.

— Как долго ты еще планируешь заниматься этим делом? В какой-то мере я говорил лишь для того, чтобы он не заснул. Три часа назад, когда он поднимал самолет в воздух, он выглядел уставшим как собака: поспать ему довелось не больше двух часов, поскольку минут тридцать он еще возился в постели с двумя девчонками. А мы летели на цистерне с бензином, и, если он будет клевать носом, нам уже ничего не поможет. — Как долго… я что?

— Думаешь еще тут работать?

— Думаю, еще пару лет, что-то вроде. К тому времени я скоплю три или четыре миллиона баксов, после чего махну в Акапулько или в Монте-Карло немного развеяться.

— Большая ли конкуренция среди действующих пилотов?

— Не очень. Порой бывают стычки, но в общем-то мы не мешаем друг другу.

— И не бывает, что вы, скажем, пытаетесь поставить друг другу “клопов”?

— Думаю, нет. Все мы знаем, кто куда летает, и этого достаточно. Подслушка? Нет, никогда о них не слышал.

— Джонни сказал, что ты можешь протащить меня мимо контроля, верно?

— Конечно. Только не тыкай им в нос свои бумаги, ладно? Уж очень от них несет политикой.

В 05.52 мы с ним оказались по ту сторону аэровокзала и взлетного поля: ветер погромыхивал неплотно закрытыми ставнями кафе и шелестел верхушками пальм, на которые падал свет уличных фонарей.

— Если тебе нужно будет куда-нибудь лететь. Марта, дай знать Чену. Я всегда к твоим услугам.

— Я перед тобой в долгу. И надеюсь, тебе повезет.

— В чем?

— Выдержать еще два года.

Он пожал плечами, махнул рукой и, оставив меня, выпустил дым от сигареты, который пеленой потянулся за его спиной.

Когда я приземлюсь в Сингапуре, мне будет нужен какой-нибудь надежный транспорт, так что я подошел к таксофону и позвонил в Верховный Комиссариат, но Кэти на месте не оказалось. Затем я дал оператору дежурный номер в Челтенхеме, но телефон звонил впустую; наконец я повесил трубку.

“Если понадобится какая-нибудь помощь, старина, я со своей стороны буду вкалывать, не покладая рук, и я на постоянной связи с людьми и в Лондоне и в поле.”

Все это, конечно, хорошо, но кто эти “люди в Лондоне”, что, у него за полевые контакты, и почему, черт побери, он не мог кого-нибудь посадить на вахту у телефона в Челтенхеме, потому что мне нужно направление, и нужно оно немедленно — так же, как и надёжное укрытие в Сингапуре, ибо, чтобы справиться с заданием, базироваться я могу только там, а полиция, должно быть, уже опознала Венекера, и, если сообщение о нем уже попало в сводку новостей, команда Шоды снова спущена с. цепи и рыщет в поисках меня, и Кишнар дышит мне в затылок. У Чена останавливаться теперь опасно, потому что мы не знали, то ли Сайако поставила “клопа” к нему, то ли кто другой, кто сразу же поставит Чена под наблюдение, как только выяснит, что “клопа” раздавили.

Из На Транга в 16.58 вылетал самолет малайзийской авиакомпании, и, купив на него билет, я еще раз пять пытался связаться с Челтенхемом, но каждый раз терпел неудачу. От этого сукиного сына пользы мне было, как от дохлой курицы.

Взлетели мы с опозданием минут на десять, но, поскольку дул попутный ветер, сели в 19.47. Луну затянули густые облака, и на полосе вскипали пузырями лужи, воздух был густой, влажный и пах цветами. Я показал свои таиландские документы, мне не задали никаких вопросов, и я, воспользовавшись выходом с надписью “Только для персонала аэропорта”, оказался на аллее, а когда, обогнув стоянку такси, оглянулся в поисках укрытия, из дверей показался человек в плаще…

— Прошу прощения.

Я был в темных очках, пилотском шлеме, и он присматривался ко мне. Затем кивнул.

— Как прошел полет? — Пепперидж.

— Нормально. Что…

— Первым делом тебе надо убраться отсюда. Идем-ка. Он втащил меня в машину с затемненными стеклами и дипломатическим номером, за рулем которой сидела Кэти. Да, надо отдать ему должное — все это было проделано в отличном стиле.

22. Клиника

— Чем ты пользовался?

— Окисью углерода, — сказал я ему. — А ты?

— Попытался нажраться валиума. — Он был тощ в бледен, со впавшими глазами, но еще молод, около тридцати лет. — Но можешь съесть целый флакон этого добра и все равно не сработает.

— Так было в последний раз?

Двое санитаров в дверях перехватили пациента и осторожно уволокли его куда-то.

— Да.

— Как давно?

— Неделю назад. Поэтому меня сюда и доставили. Жена его и двое детей погибли в автокатастрофе. А полицейский чиновник просто позвонил ему по телефону и осведомился: “Это мистер Дэвид Томас? Так вот…” Как только могут выдержать такое?

— Сейчас лучше чувствуешь себя? — спросил я. — Есть какие-нибудь изменения?

— Похоже, что да. Вот когда я выйду отсюда и вернусь домой, где все… — Он не мог продолжить.

— Пусть все идет своим чередом, Дэвид.

— Теперь у меня ничего не осталось в жизни.

— Но не стоит биться головой о стенку.

— Все равно их не вернуть.

Нэнси Чонг ждала его, и он поднял глаза.

— Прошу прощения, — сказал он и последовал за ней. Меня доставили сюда с диагнозом “параноидальное стремление к самоубийству, неагрессивен, здоровье в целом нормальное, душевная травма после авиакатастрофы; пациент сам обратился за помощью, согласен на режим лечения и ограничения, которые будут установлены после психиатрического обследования”.

— Преимущества налицо, — объяснил мне Пепперидж в машине по пути. — Ты будешь тут в роли пациента, так что у тебя нет необходимости как-то засвечиваться. Тебя будут подзывать к телефону, ты имеешь право на неограниченное количество звонков, так что ты будешь на постоянной связи со мной, выходя на меня то ли напрямую, то ли через того, кто круглосуточно будет дежурить у телефона.

— Как вам удалось устроить меня сюда?

Теперь он заметно отличался от того, каким я видел его в последний раз в Лондоне; собранный весь, нечего лишнего не болтает. Может, потому что бросил поддавать.

— Клиника под британским управлением, и я переговорил с главным врачом в Комиссариате. Сошлись на объяснении, что ты пережил тяжелые времена и тебе просто надо прийти в себя. Тебе не будут задавать никаких вопросов, не будут обследовать, назначать лечение и вообще ничего. Ясно?

— Да. — Неужели это превращение объясняется тем, что он перестал пить? Тут было что-то еще. Он снова стал профессионалом и весьма толково справлялся с делами — вытащил Кэти из офиса в раздобыл машину с дипломатическим номером, для чего нужны первоклассные документы.

— Так что эту маленькую проблему мы решили. — Он вытащил из кармана плаща экземпляр “Тайме” и кинул его мне на колени.

Первая страница: фотография Веиекера.

“…Расследуя инцидент со взрывом машины в прошлую среду, полиция опознала в жертве Джеймса Эдварда Венекера, английского подданного. Было проведено тщательное расследование…” и так далее. Последнюю точку ставила фотография: у команды Шоды больше не было никаких сомнений, кто оказался жертвой их взрыва.

Я вернул ему газету.

— Ты знаешь, где сейчас Кишнар?

— Нет. Но в клинике ты будешь в полной безопасности. — Он внимательно смотрел на меня своими желтоватыми глазами, заметно прояснившимися после Лондона. — Можешь мне верить.

— Начинаю убеждаться. — Он хорошо воспринял мою иронию и не отвел взгляда. — Что ты выяснял?

— Займемся этим попозже.

Клиника Рэдисона находилась на Пекин-стрит, и Кэти прямиком доставила нас к ней. Как только Пепперидж вылез, она сразу же повернулась ко мне.

— С тобой все в порядке, Мартин?

— Да. А с тобой?

— Как всегда.

Пока Пепперидж осматривал улицу, мне оставалось лишь ждать.

— Отлично, — сказал он, и я, притронувшись к руке Кэти, вслед за ним пересек мостовую.

Когда меня зарегистрировали, он повлек меня за собой на маленький угловатый газон, где мы уселись в тени на садовой скамейке, еще сыроватой после дождя. На веранде стояли светильники и по ней сновали люди в белых халатах. В воздухе стояла давящая духота.

— Я здесь, — объяснил мне Пепперидж, — в определенной степени потому, что мисс Маккоркдейл позвонила мне в Челтенхем и сказала, что, кажется, ты наткнулся на что-то очень важное. Она сказала, что ты смог выйти на систему электронного прослушивания Марико Шоды. Это верно?

— Да. У нее был твой номер в Челтенхеме?

— Я дал ей его несколько дней назад, когда в последний раз звонил ей в Верховный Комиссариат. Для любителя она более чем талантлива — уверен, что и ты обратил на это внимание.

— Да. Но я не хотел бы втягивать ее во все эти дела, особенно, когда за спиной маячит Кишнар. Я не хочу подвергать ее риску.

Задумавшись на несколько секунд, он тихо заметил:

— Ты же знаешь, что она и сама может за себя постоять. И довольно успешно.

— И все же придерживай ее на заднем плане, Пепперидж.

— Понятно.

Он сидел рядом со мной, и я видел его угловатый профиль, когда он, задумавшись, над чем-то размышлял; внезапно он повернулся ко мне.

— Понимаешь, нам надо привести в порядок все известные данные. Как и говорил тебе, я вкалывал в Лондоне не разгибая спины и еще больше здесь, пользуясь безупречными источниками — в основном, занимаясь Марико Шодой и ее окружением. Он замолчал.

— Ты прибыл, чтобы сообщить мне об этом?

— Нет. Хочу сказать тебе, что притащил через границу кучу сырой информации, и сейчас она анализируется. Когда появится что-то, представляющее для тебя интерес, я дам тебе знать.

Он опять сделал паузу, но я не нарушал затянувшееся молчание, потому что теперь до меня дошло, куда он клонит, и мне нужно было время, чтобы обдумать ситуацию.

— Твоя задача ныне, Квиллер, заключается в том, чтобы ты в точно рассчитанный момент появился на сцене и настиг цель. Но это не получится, если кто-то не будет осуществлять оперативного руководства.

— Понимаю.

— Еще бы. — Он склонил голову набок. — И я решил сам заняться этой работой.

Мне уже все было ясно. В Лондоне он выглядел всего лишь очередным сладившимся “духом”, и у него оставалось всего лишь несколько сохранившихся связей в нашем деле, с такими людьми, как Флодерус и несколько типов в Челтенхеме, которые чутко держали нос по ветру, и знай я, что он предложит мне работу далеко за границей, за морями, без оперативного руководства на месте, я бы и пальцем не пошевелил ради той миссии, которую он предложил, напрочь отказался бы; но я был просто вне себя после разговора с этим подонком Ломаном в Бюро и до смерти перепуган; вот сейчас-то меня наконец выкинули и мне придется завершать карьеру, готовя новобранцев или помогая Костейну в организации промышленного контр-шпионажа, который он в то время организовывал — промышленного, Иисусе, оперативник в мягком кресле, конец, черт побери, всей жизни, без будущего, без риска; поэтому я и согласился без размышлений.

Но сейчас все было по-другому. Пепперидж заметно изменился. Покончив с пьянкой, он подтянулся; он пользуется доверием в Верховном Комиссариате, и в критической ситуации, когда мне вряд ли удалось бы остаться в живых, он нашел мне надежное убежище, и сейчас сидит себе в тенечке и наблюдает за мной, и я понимал, что он не вымолвит ни слова, пока я не приму решения и не скажу ему “да” или “нет”. Причина, по которой мне нелегко было сделать вывод, заключалась в том, что отношения между полевым агентом и его руководителем должны быть очень близкими и доверительными. Если я скажу “да”, то, значит, я вручу ему свою судьбу, жизнь и успех задания, а он должен будет перевернуть небо и землю, в случае необходимости, для спасения меня или задания. Он должен снабжать меня информацией и заботиться о моем благополучии, обеспечивать меня контактами, если надо, поставлять курьеров, средства, связь и местных помощников, когда бы я ни потребовал их. Ему так же придется иметь дело с моей нервной системой, учитывая растущий риск паранойи, которая всегда угрожает хорьку, когда он пробирается в темноте, чувствуя поблизости запах крови — своей собственной или чьей-то чужой, в зависимости, кто играет ему на руку — Господь Бог или дьявол.

Кроме того, я осознавал, что если я соглашусь работать с ним, то только не потому, что больше не с кем — в таком случае ты подписываешь себе смертный приговор. Такое решение можно принимать, лишь если доверяешь человеку и хочешь с ним работать.

— Тебе приходилось раньше заниматься таким руководством полевым агентом?

— Нет. — Он не отвел взгляда.

— Рано или поздно что-то приходится делать в первый раз. Он перевел дыхание.

— Я хотел бы воспользоваться этой привилегией. Встав, он сделал пару шагов, не отрывая глаз от освещенных окон, и я видел, что он не обращает внимания на людей на веранде. Понимал я, что к нему пришло осознание, как нелегки свалившиеся на него обязанности, с которыми с трудом справлялся даже такой опытный оперативник как Феррис, и что теперь за его спиной нет мощи Бюро.

Повернувшись, он вынул из кармана листик бумаги и протянул его мне.

— Мой номер. В любое время.

Запомнив его, я вернул листок Пеппериджу.

— У тебя есть документы от таиландцев?

— Да.

— Какие-нибудь другие?

— Нет.

— Если они тебе нужны, мы их к утру сможем сделать. Ты знаешь, где находится Майо-стрит?

— Нет.

— Там надежная личность.

Он был тут два года назад в связи с “Фламинго” и вел его Кродёр, который умел оказывать действенную помощь, потому что знал, что такое работать в поле.

Он снова сел рядом со мной.

— Есть еще вопросы?

— Тайская разведка — ты с ней связывался?

— Да. Но ничего выяснить не удалось. Если в ней и есть крот, он слишком глубоко зарылся.

— А в самом посольстве?

— Ответ ты сам знаешь.

— Конечно. — Еще одна ситуация, в которой невозможно разобраться: выяснение того, что происходит в недрах разведывательного агентства потребовало бы несколько месяцев работы непосредственно на месте. — В деле мне еще многое не ясно, так что пока мне нечего сказать ни принцу Китьякаре, ни кому-то другому, да они и не давят на меня.

— По крайней мере, они благородно ведут себя. Они поручили тебе задание, ты сказал, что справишься с ним — но как давно ты здесь? Всего пятнадцать дней. А они ухлопали несколько месяцев, чтобы выйти на Шоду, и у них ничего не получилось.

— Так я это себе представляю, и поэтому я и позвонил Кэти, чтобы сразу же поставить на прослушивание Шоду. И теперь оно идет.

Он согласно кивнул.

— Просто невероятно. Мы можем узнать все, что нам надо. Теперь, что там относительно того “клопа” у Джонни Чена?

— Его могла поставить Сайако.

— Та женщина, которая пыталась защитить тебя?

— Да. Подслушивать Чена могли и наркодельцы из Сингапура, но, думаю, сейчас они от него отстали. Сомневаюсь, чтобы это были головорезы Шоды, тогда бы они слышали, как я просил Чена вытащить меня из джунглей, как и Кишнар, задача которого — убить меня. Но все же это могло быть делом рук Сайако, Хотя это всего лишь предположение, — потому что существует какая-то связь между ней и полковником Чоу. — Я рассказал ему о странной реакции Чоу, когда я упомянул ее имя.

— Кто она ему? Жена, любовница?

— Или, возможно, дочь.

— Он был женат на японке?

— Не обязательно.

— Какая связь… — Он поднял глаза.

— Мистер Джордан? — Ли Сианг, один из врачей; меня представили ему, когда регистрировали.

— Ах, да! — Вскочив, Пепперидж торопливо заговорил: — Доктор Сианг, почему бы вам не переговорить с администрацией относительно положения нашего друга здесь? Спросите у миссис Джи — она вам все объяснит.

— Мне надо обследовать его. — Он приподнял к свету планшетку с записями. — Вы мистер Мартин Джордан, не так ли?

— Она объяснит вам всё, что необходимо, доктор. Миссис Джи, договорились?

— О, простите. Очень хорошо. — Он расплылся в улыбке. Я был не в курсе. Прошу прощения.

Я тоже встал, и мы двинулись по дорожке, обсаженной цветущим жасмином, густой пряный запах которого висел в воздухе.

— Пока мы от них отделались, — сказал Пепперидж. — Так какая тут связь с подслушкой у Чена?

— Она может быть любого рода, но он регулярно летает на этот аэродром, а он расположен не дальше чем в сорока милях от радиостанции Чоу.

— Многое станет ясно, когда подслушаем ее разговоры. — Он опустил руку в карман. — Это тебе.

Он сунул мне в руку какой-то предмет — маленькую пластиковую коробочку черного цвета, в какой обычно хранятся пилюли. Подслушка, которая стояла у Чена.

— Спасибо.

— Чен вручал ее мисс Маккоркдейл, а она передала мне. Зачем она тебе нужна?

— Когда-нибудь мне еще придется говорить с полковником Чоу, а это — единственный способ расколоть его.

— Он говорит по-английски?

— По-французски.

— Он записывал Чена?

— Не регулярно. Время w времени он ловил его частоту; у него масса магнитофонных записей, по большей части случайных.

Я поведал все подробности о Чоу, что заняло около получаса; Пепперидж вытащил свой мини-рекордер и сменил в нем кассету.

— Единственные два перехвата, когда я слышал голос Шоды, были на камбоджийском, и Чоу переводил мне, так что информация у меня из вторых рук — она беседовала с командиром одной из своих вооруженных группировок, приказывая ему отменить мобилизацию своих сил до прибытия какого-то груза. Она подчеркивала, что для него жизненно важно поддерживать связи с остальными ее силами, чтобы избежать преждевременных действий.

— Вот оно что. — Голос у него был тихим и спокойным. — О каком грузе шла речь?

— Чоу не знает. Конечно, я задавал ему этот вопрос. Пепперидж остановился, раздумывая.

— Если поступит дополнительная информация, что-то прояснится; я проанализирую то, что у нас есть, и сообщу тебе выводы. Похоже, она говорила о “Рогатках”; я тут же свяжусь со своими людьми в Лондоне и посмотрим, смогут ли они провести небольшую изыскательскую работу — для меня. Не хочешь ли продолжить?

Я закончил рассказ картиной деревни, затерянной в джунглях и ее образом жизни. Затем, коротко подытожив весь материал, я выяснил, что в нем упустил.

— Есть еще кое-что, указывающее, что “клоп” у Чена — дело рук Сайако. Я был у него, когда он сказал, что я должен лететь на рейсе 306, а на следующий день она перехватила меня в аэропорту и отговорила от полета на нем. В то время я не мог понять, откуда она узнала о моих намерениях.

— А теперь, вроде, это удалось установить, — сказал он. — Интересно, в какой мере Сайако может быть нам полезна, если мы серьезно зададимся этим вопросом? Кстати, теперь у нас есть ее номер телефона.

— Откуда?

— Она дала его мне. — Он снова вытащил магнитофон и сменил кассету. — Сегодня она позвонила Чену, дала ему номер телефона и попросила передать его тебе. Чен не знал, где ты, поэтому позвонил Маккоркдейл, а она ухе связалась со мной. Я позвонил Сайако и записал для тебя наш с ней разговор.

Он нажал клавишу.

— Да?

— Меня зовут Пепперидж. Мистер Чен сообщил мне ваш номер, потому что я близкий друг мистера Джордана. Могу ли я передать ему ваше послание?

— Скажите, пожалуйста, где он сейчас?

— Пока еще точно не знаю, но скоро мы с ним увидимся. (Она замялась, и я услышал только шуршание ленты.)

— Очень хорошо. Я хотела бы переговорить с ним, если у него будет такое желание. Это очень важно для меня лично. Кроме того, он должен знать, что Марико Шода пришла в ярость из-за этой истории со взрывом машины, которая позволила мистеру Джордану избежать встречи с Кишнаром. Она приказала казнить того, кто подложил бомбу в машину. Я могу сообщить ему гораздо больше, если он захочет поговорить со мной по телефону. Передайте ему это, пожалуйста.

— Обязательно передам. Но я пользуюсь полным его доверием, мисс Сайако, так что вы можете сказать мне все, что…

— Простите? Вы сказали — доверие?

— Я хочу сказать, что мне вы можете сказать все, что хотели бы сказать ему. Это совершенно безопасно.

(Она снова помедлила, на этот раз молчание длилось, дольше.)

— Мне очень хочется поговорить с ним лично. Передайте ему, пожалуйста.”

Щелчок.

— Она положила трубку, — сказал я. — Или ты?

— Совершенно верно. Она очень осторожна.

— Ты считаешь, я должен позвонить ей?

— Да. Если у нее нет какого-то официального положения, она не может вычислить, с какого номера ты ей звонишь. Раздался шелест подошв по сырой траве и женский голос:

— Прошу прощения, но уже девять часов. Больничный распорядок.

— Благодарю вас, — кивнул ей Пепперидж. Лужайка погрузилась в темноту. Когда мы подошли к веранде, основное освещение было уже выключено и горела только дежурная лампа.

— Проводить тебя до палаты?

— Да:

— Они не позволяют посещений после отбоя, но в случае необходимости я проберусь к тебе… Дело в том, что слова Сайако по телефону скрывают в себе значительно больше, чем ты можешь себе представить. — В коридоре стояла тишина, и он понизил голос. — У нас появилось возможность найти ахиллесову пяту у Шоды, и, предполагаю, нам удастся это сделать. Думаю, миссия увенчается успехом.

— С помощью “клопа”?

— Нет. С твоей помощью.

23. Одержимость

“Мне нужна его голова.”

Дымок от тонкой сигары доктора Израэля плыл в душном воздухе, серо-голубоватым облачком клубясь вокруг настольной лампы.

“В твоем распоряжении ровно двадцать четыре часа. И мне нужна его голова, ясно?”

Моя. Моя голова.

— Расскажите мне, — попросил я доктора Израэля, — об одержимости.

Он помолчал. Позади трудный день. Вечером привезли еще двух, покушавшихся на собственную жизнь, и я видел, как санитары двадцать минут назад бежали в палату, из которой слышались крики и плач женщины.

“Здесь не дом отдыха, — успел предупредить меня Пепперидж, — а линия фронта. Но старайся ни на что не обращать внимания.”

Теперь, наконец, воцарилась тишина, и доктор Израэль слегка расслабился, что было заметно по тому, как он сидел, скрестив свои короткие ножки, распахнув белый халат; тлеющий кончик его сигары светился в полумраке комнаты.

— Одержимость… — повторил он и улыбнулся. — Что я могу вам сказать о ней? Ну, существует она в реальности. Я имею в виду… — он сделал неопределенный жест худой угловатой кистью руки, — жена может сказать о своем муже, что он одержим гольфом, понимаете? Или же он может сказать, что его жена просто помешалась на диете, одержима ею или чем-то еще. — Он покачал головой. — Но это не одержимость.

Мне захотелось спросить: как он воспринимает меня? Мою голову?

Но не спросил.

— Понимаете ли, есть бесконечное количество проявлений одержимости. Человек может страстно увлекаться множеством вещей, но реальная его одержимость сфокусирована на некой абстракции. Ненависть. Месть. Жизнь. Смерть. Секс. Болезнь.

Здоровье. — Он пожал плечами. — Я знал человека, который был уверен, что у него рак желудка, хотя он подвергся всем обследованиям, и все они дали отрицательный результат. Но он все равно не успокоился! Он был уверен, что у него рак желудка. Почему? Может быть — нам так и не удалось выяснить — может быть, потому, что его отец умер от рака желудка, а этот человек плохо относился к своему отцу, и после смерти старика он стал настолько терзаться угрызениями совести, что решил подвергнуться тем же самым страданиям — о, конечно, на подсознательном уровне. — Усталая улыбка. — А то немногое, что, нам под силу, обращено именно к сознанию. Так что, — еще одно пожатие плеч, — он позвонил из таксофона в больницу, сказал, чтобы за ним приехала скорая помощь, после чего вытащил пистолет и выстрелил себе в живот. Дело в том, что ему отказали в полостной операции, поскольку отсутствовали показания. А теперь ему обязывают ее сделать, и он не сомневался, что найдут раковую опухоль. Мягкие шаги.

— Доктор Израэль?

— Да.

— С Мэри все в порядке? Он не обернулся.

— Да. Если она не предпримет еще одной попытки. Не спускайте с нее глаз.

Шорох халатика — медсестра ушла.

— Так нашли у него рак? — спросил я доктора Израэля.

— У него нашли только пулю. Вот это и есть одержимость. — Смертельное заболевание.

— Порой в самом деле. И часто. Один из моих пациентов мучился тем, что, как он считал, не нравится женщинам. Он отнюдь не был уродом, с ними он был мягок и добр, раскован в общении и богат — разве этого мало, чтобы привлечь внимание женщин? Но нет — кто-то в детстве сказал ему, что он маленький уродец-коротышка, и он жил с этим приговором — ведь дети порой бывают очень жестоки по отношению друг к другу. И этот человек тратил огромные деньги, укладывая в постель одну женщину за другой, дабы убедиться в собственной неотразимости, в результате чего он, в конце концов, получил СПИД и повесился. Вот это и есть одержимость, мания.

Вдали мелькнул белый халат и раздался тихий детский смех. Господи, как только кто-то может смеяться в таком месте?

— И вы ничего не можете с этим сделать.

— Да. — Он изменил положение ног. — Одержимость начинает постепенно овладевать человеком на скорости десять миль в час, потом доходит до пятидесяти, а затем до девяноста, и остановить эту гонку невозможно. И человек — вдребезги.

Двадцать четыре часа. Ее голос был записан на пленку три часа назад. То есть двадцать один час.

— Но, скажем, человек, обладающий силой воли, — сказал я, — достаточно умный, сообразительный, интеллигентный — неужели, попав под власть одержимости, он в конце концов теряет над собой контроль и гибнет?

— Вы слышали об Адольфе Гитлере?

“Принимал ли в этом деле участие и Гантер?” Голос на пленке был не ее собственный; я слушал в переводе на английском с акцентом.

— В той группе, что следила за “Краской Орхидеей”, — вспомнил я, — был европеец, типично тевтонского вида. Может быть, он и подложил бомбу. Звали его Гантер.

Включив запись снова, Пепперидж лишь молча кивнул, слушая голос.

“Где Кишнар? Я хочу, чтобы вы мне сообщили, где он. Передайте, что я даю ему всего двадцать четыре часа. Мне нужна голова этого человека.”

(Переводчик сделал ударение на последних словах.)

“Мы не обнаружили тело третьего агента, но его голова в картонной коробке была доставлена в мой офис.”

(Генерал-майор Васуратна. Из тайской военной разведки.)

— Часть их культуры, — сказал мне Пепперидж, пытаясь, как я понял, как-то прояснить ситуацию.

— Когда тебя прихлопнут, тебе уже плевать, как она выглядит.

Он выключил магнитофон и погнал опенку обратно

— Тесноватая комнатенка, не так ли? — В ней были кровать, покосившийся шкаф, стул с прямой спинкой, циновка, лампа, небольшое зеркало — и это вся обстановка. — Хочешь, чтобы я договорился о другой?

— Я не собираюсь торчать тут все время. Его желтоватые глаза остановились на мне.

— Я хочу тебе сказать, что мы нашли ее ахиллесову пяту — и это ты. Согласен?

— Ты хочешь сказать, что она одержима?

— Да. Именно так.

— Мне тоже начинает так казаться. (Вот почему я и оказался вечером рядом с доктором Израэлем — чтобы получить от него какую-то информацию.)

— Как я тебе говорил, — продолжил Пепперидж, — мне уже удалось немало что выяснить; кое-что у Китьякары — мы говорили с ним с глазу на глаз, опасаясь, что где-то рядом может быть крот. Он согласился, что для Шоды не было абсолютно никакого смысла подкидывать тела агентов ко дворцу и к штаб-квартире полиции. Но она восприняла слежку как личный вызов. Он сказал, что корни такого поведения кроются в ее детстве — она очень болезненно относится к вызову любого рода.

Тут еще были часы, небольшие часики у кровати, которые невыносимо громко тикали, действуя мне на нервы. Я старался не обращать на них внимания.

— И понимаешь, она была дико оскорблена твоим появлением в храме, что, как тут говорят, лишило ее лица. — Он поднял голову. — Но почему ты на это пошел, в самом деле?

— Я подумал, что это было бы полезно для… — я остановился, осознавая свои слова; щеголяя подчеркнутым рационализмом и вроде бы руководствуясь им, наш брат предпочитает полагаться на истину, которую трудно выразить словами. Я начал снова: — Я подумал, что будет полезно переговорить с генералом Дхармнуном, потому что именно этому человеку Лафардж писал относительно “Рогаток”, и именно по этой причине я и полез в пекло.

Я поймал себя на том, что мне не хочется много распространяться. Пепперидж терпеливо ждал продолжения.

— И я хотел увидеть Шоду, — наконец признался я. Снова воцарилось молчание.

— Значит, увидеть ее.

Я стал выкручиваться, чувствуя, что сам себя загнал в угол.

— Готов допустить, что с моей стороны этот поступок был довольно непродуман. В нем было что-то личное, какой-то личностный подход. И думаю, потому что она напугала меня до смерти, так что мне захотелось взглянуть в лицо этой сучке.

Опять молчание; кивок.

— Я понимаю. Ничего он не понял.

— Мне приходилось пугаться в жизни, и не раз. Что естественно при таком образе жизни — ты знаешь, о чем я говорю; ты и сам бывал в таких ситуациях. Но в первый-раз я почувствовал… — я никак не мог подобрать подходящего слова, поэтому употребил первое, что мне пришло на ум, хотя оно звучало несколько мелодраматично, — что обречен.

Пепперидж молчал. Отзвук слова повис в воздухе, как запах дешевых духов. Я уже взмолился, чтобы он нарушил молчание, сказал что-нибудь — только бы не слышать в тишине это чертово тиканье.

Наконец я перестал мерить шагами комнату от стенки до стенки и остановился, уставясь на него; он сидел на стуле, выпрямившись, составив ноги вместе; на коленях у него лежал магнитофончик, и, вздернув голову, он смотрел на меня, а я внезапно увидел этого человека в новом свете, что меня потрясло, словно на сцене появился тот самый Пепперидж из “Медной Лампы”.

— Обречен, — повторил он, ибо понял, что я вижу, и хотел смазать видение своим, якобы, невниманием.

Я шагнул назад и в сторону, стараясь справиться с охватившим меня гневом.

— Надеюсь, ты ведешь со мной честную игру, не так ли?

— Да, — почти сразу же и с подчеркнутым ударением сказал он. — Я занят только тобой и твоим заданием. Он не врал. Я бы сразу это почувствовал.

— У меня нет выбора. — Я смотрел ему прямо в глаза. — Мне приходится верить тебе.

— О, да у тебя есть выбор, старина. Ты просто можешь сказать, чтобы я проваливал, и все.

Он произнес это совершенно серьезно.

— Пожалуй, и могу.

— Но делать этого ты не собираешься, в чем совершенно прав. — Теперь он держал голову подчеркнуто прямо. — Значит, обречен, как ты сказал.

Я перевел дыхание и расслабился.

— Я хочу сказать, что порой и тебе и мне при выполнении задания приходилось попадать в неприятные ситуации, но мы справлялись с ними и делали свое дело, во всяком случае, пока мы живы. Были минуты расслабления, когда удавалось глотнуть воздуха. — Я прислонился спиной с стене, такой прохладной в душной комнате. — Но на этот раз, Пепперидж, все по-другому. — В последнюю неделю мне стало казаться, что операция, заведет меня в тупик, откуда мне не выбраться, что бы я наделал, в конце его меня ждет смерть.

Опять молчание, затем:

— Я никогда не ощущал ничего такого, но понимаю, что ты имеешь в виду.

— Неужто?

Даже его понимание могло иметь целью не упустить меня… Господи, как глубоко я увяз. Комната внезапно уменьшилась в размерах, и меня сдавили ее стены. Все дело в том проклятом месте, где я очутился, населенное беднягами, которые режут себе вены и глотают валиум; вот откуда эта атмосфера, миазмы которой я чувствую.

Но все не так.

— Я прекрасно понимаю, — подчеркнул он, — что ты чувствуешь. Такое воздействие Марико Шода оказывает на людей, особенно на тех, кого она не любит. Мне довелось переговорить с парочкой таких. Они говорили мне точно то же самое, что и ты, только другими словами и выражениями — она их пугала до смерти.

Внезапно я вспомнил Чоу и его реакцию при упоминании ее имени, имени Шоды — как кошка перед собакой.

— Так что дело не только в… в моих нервах, — пробормотал я, слегка расслабляясь.

— Дет. — Сунув магнитофон в боковой карман, он заходил от стенки к стенке. — Нет, в самом деле, Я хотел бы перетащить тебя в комнату побольше. Тебе нужно пространство. Но мы хорошо справились с делами, и, думаю, ты это понимаешь. Я хотел бы сказать тебе, — он остановился прямо передо мной, держась подчеркнуто прямо, — что сейчас я получил полное и отчетливое понимание, что. на самом деле представляет собой задание. Сначала я этого не понимал, как и ты. Оно резко отличается от всего, чем вам приходилось заниматься — кого-то найти, раскопать какие-то документы, пленки или предметы, пришить убийцу, словом, обычные дела. А это… это переросло в дуэль. Ты согласен?

— На психологическом уровне. Он сощурил глаза.

— Можешь даже сказать, на психиатрическом. Потому что она именно такова, и теперь я это понял. Как, в чем не сомневаюсь, и ты. Именно поэтому я и пытался понять, что заставило тебя явиться в храм и столкнуться с ней. — Он глянул на часы. — Итак, что ты думаешь о дальнейшем развитии событий?

— Надо решаться.

Он исключительно удачно справился со своими обязанностями руководителя операции на месте, — тем более, учитывая, что большую часть своей карьеры он провел в роли лиса, уходящего от преследования. Он достаточно критично и точно оценил, что делается со мной и с моей нервной системой, ибо тщательно расспросил меня, пытаясь понять, что привело меня в такое состояние, и о чем я сам не подозревал. Он явился сюда, понимая, что, если останется в Челтенхеме, я могу потерять направление и провалить всю миссию, но, прибыв на место, он определил слабину каната и сразу же приступил к делу, найдя мне укрытие, обеспечив помощь со стороны Верховного Комиссариата и поговорив со мной — и все это всего за несколько часов после прилета в Сингапур.

И теперь он хотел понять, в каком состоянии находится загнанный хорек и как далеко я могу зайти в своем стремлении достичь цели. А я и сам не знал. У меня не было времени задуматься. Но мне придется — и скоро, потому что Шода обкладывает нас со всех сторон, в мы должны как-то отбиваться, противостоять ей, пока она окончательно не одержала над нами верх.

— Надо решаться, — кивнул Пепперидж. — Согласен. Но я хочу узнать, что ты думаешь о самой Марико Шоде как о противнике?

— Она потребует немалых трудов, но, думаю, они мне под силу. — Звучит не очень бодро. — Ладно, во всяком случае, я понимаю, кому мне придется противостоять.

— В наличии — надежная база, руководство, беспрепятственный доступ к любой информации. Я хочу, чтобы ты все оценил. Теперь ты не один; за тобой не охотятся, по крайней мере, пока ты в этих стенах. — Дело в том, — он опять посмотрел на часы, — что, по-моему, ты абсолютно прав: ты можешь уничтожить организацию Шоды — при достаточной поддержке, которую я тебе и обеспечу.

Я почувствовал, как нервы у меня начинают приходить в норму.

— Когда?

— В любую минуту, как только подслушка у Шоды скажет нам, что она собирается делать. Мы проломили к ней окошко, и теперь от нас требуется лишь слушать и мотать себе на ус. Критическая точка, как ты знаешь, связана с “Рогатками”, ибо как только они попадут ей в руки, нам останется лишь молить Господа о спасении. Через полчаса я встречаюсь с таиландским послом — и почему бы тебе не позвонить Сайако, пока я еще здесь?

Он дал мне номер, присоской приклеил микрофон к трубке, вставил штекер в магнитофон, и я набрал номер.

Гудок вызова.

— Она сказала, что хочет поговорить именно с тобой, — пробормотал Пепперидж, — о чем-то личном, помнишь? Должно быть, она имела в виду полковника Чоу, а это может быть интересно.

Я кивнул.

Гудки вызова — снова и снова.

— Если удастся, постарайся уговорить ее встретиться с тобой. Я хотел бы знать, куда еще она поставила “клопов”.

Я кивнул. Звонки.

— Ее нет на месте.

— Значит, попробуй попозже и запиши для меня разговор на пленку. — Он положил магнитофон на ночной столик. — Если будет что-то интересное, дай мне знать.

Мы вышли с ним в холл, и он взял для меня пропуск у ночной дежурной, чтобы мне не сидеть после отбоя под замком.

— Есть вопросы?

— Нет.

Он отлично знал, что вопросы у меня имеются, и ждал, что сейчас я обрушусь на него с ними, но я решил этого не делать, чтобы оправиться и как следует все обдумать самому.

Он внимательно наблюдал за мной, прищурив желтоватые глаза.

— Если все дальнейшие действия зависят от результатов подслушивания Шоды, — сказал я ему, — мне лучше пока не сниматься с места. Если же “клоп” замолчит — если скажем, его найдут и уничтожат — наши шансы сведутся почти к нулю.

— Верно.

— И кроме того, существует и Кишнар. Пепперидж вскинул голову.

— И это верно.

Я выждал несколько секунд, но ничего не изменилось, словно я сам должен был догадываться о его грядущих действиях.

— Насколько ты предоставляешь мне свободу действий, Пепперидж?

Он опустил глаза и отвел их в сторону. Помолчал, а потом сказал:

— Давай будем исходить вот из чего. “Клоп” у Шоды и остальные данные, которые нам удалось о ней собрать — пока это все, чем мы располагаем для работы, но и от них ничего не останется, если подслушка будет найдена. И есть еще Кишнар. В настоящий момент мы должны предоставить событиям идти своим чередом, сколько бы времени для этого ни понадобилось. — Он поднял на меня глаза. — Разве что ты найдешь более действенный, более быстрый путь.

Я мог его найти. Но я не хотел говорит ему о нем. Он все понял.

— Будь на связи, старина.

Вернувшись в палату, я в ближайшие полчаса дважды безрезультатно набирал номер Сайако, но в третий раз, в 20.35, она оказалась на месте и среди всего прочего сообщила, что Марико Шода только что неожиданно прибыла в Сингапур.

24. Бассейн для птичек

— Он мой отец, Чоу?

Пленка продолжала бесшумно крутиться:

— Понимаю.

Мне показалось, что у нее перехватило горло, и она замолчала, не в силах вымолвить ни слова. Затем она все же решилась.

— Он говорил обо мне?

Определенным образом, хотя не произнес ни слова. Но от него шли биотоки, полные любви.

— Когда я упомянул ваше имя, Сайако-сан, он был очень тронут.

— Тронут?

— Он дал понять, что испытывает к вам большую любовь.

Снова молчание, которое на этот раз затянулось. Я ждал. Она подслушала, как я говорил с Джонни Ченом, планируя встречу с ее отцом.

— Он сказал, что любит меня?

— Да.

Если одинокая его слеза не была признанием в любви, о чем еще она могла говорить?

— Я хотела бы знать, — после паузы начала она, и я уже знал о чем пойдет речь, — как он сейчас?

Последние слова прояснили мне кое-что. Она не видела его с тех пор, как ужасный удар изуродовал его… и как он сейчас выглядит? До нее доходили только слухи.

— Он может быть только таким, каким вы запомнили его.

— Люди говорят… — и она снова запнулась, но наступившая тишина не была равнозначна ее молчанию.

— Он очень силен, Сайако. Каждый день он занимается шотоканом. И он слушает голоса, приходящие к нему по радио. Он не ощущает одиночества.

— Так, — произнесла она после долгой паузы. Самое худшее осталось позади. — Вы просили его передать вам частоту волны, на которой можно слушать Шоду?

— Да, и он передал ее мне.

— Я очень рада. Я не могла сообщить ее вам, потому что не имела к ней отношения. Этим занимался мой брат. Но затем его… — Она молчала три секунды, четыре, — …затем она нашла его и казнила.

Боже милостивый, под какой звездой она родилась?

Я ничего не сказал.

— Он передал частоту моему отцу. Он слушает Шоду?

— Да.

— Он ненавидит ее.

— Да.

— Я тоже ее ненавижу.

— Естественно.

Вот тогда она мне и сказала, что Шода приземлилась в Сингапуре.

— Для чего она прибыла сюда, Сайако-сан?

— Она в жутком гневе из-за вас. Сердится на Кишнара. Так что вы должны быть очень осторожны, мистер Джордан. И если возможно, вам лучше бы покинуть Сингапур.

— Может быть. Но первым делом я хотел бы встретиться с вами.

— Это невозможно. Слишком опасно.

Я не настаивал, потому что, если бы она согласилась на рандеву, его пришлось бы готовить с такими мерами предосторожности, что игра не стоила свеч. Я не знал, была ли в курсе ударная команда, что она поддерживает контакт со мной, но, если они проследят ее на пути в эту клинику, и с укрытием будет покончено, и со мной — финиш.

— Каким образом вы научились ставить “клопы”, Сайако-сан?

— Я работала на заводе, на сборочном конвейере. Фирмы “Саньйо”.

— Понятно. А почему вы поставили подслушку и Джонни Чену?

Пауза, а затем:

— Кто-то мне сказал, что он часто летает в ту деревню. Рядом с которой мой отец. Может быть, я надеялась что-то узнать об отце.

— Чен мог бы доставить вас туда, если бы вы его очень попросили.

— Да, но друзья моего отца сказали, что он не хочет видеться со мной, разве что я могла бы случайно, без предупреждения встретиться с ним в деревне. Он…

— Вы хотите сказать, ваш отец не хочет, чтобы вы видели его?

Секунду она обдумала мои слова.

— Да.

Я попытался представить, что больнее всего может разрывать ее сердце: невозможность увидеть отца или его сегодняшнее обличье.

— Сайако-сан, вы знаете, где в городе останавливается Марико Шода?

— Да. У нее тут дом на Сайбу-стрит. Я спросил номер дома и запомнил его.

— Мы будем поддерживать связь, — сказал я.

— Связь?

— Мы ещё поговорим по телефону.

— Да. Но теперь вы должны покинуть Сингапур, мистер Джордан. Кишнар — это не игрушка.

— Спасибо за предупреждение. Я еще позвоню вам, Сайако-сан.

Тиканье будильничка.

Я обливался потом; стояла полночь, и вентилятор под потолком лениво перемешивал жаркий воздух.

Я мог выставить часы за дверь или выкинуть их за окно, избавив себя от их нудного тиканья, но что это даст — только докажет, что мои нервы все еще не в порядке, а в ближайшие двадцать четыре часа им придется иметь депо и не с таким раздражителем, как дешевый будильник.

“У вас ровно двадцать четыре часа. Мне нужна его голова, понятно?” — Шода.

Вот сука!

Вы знаете, для чего она явилась сюда в Сингапур? За моей дурацкой головой, понятно?

Наглость этой сучки не имеет пределов! Я решил, что мне надо как следует обдумать положение дел. Но в полночь, в тишине уединения в этой маленькой комнатке нервы у меня окончательно расшалились, ибо я никак не мог решить, побуждает ли меня к действиям только ярость или доводы здравого смысла. Выложи я все карты Пеппериджу, не сомневаюсь, он тут же поставил бы на мне крест и вышел бы из игры. А это не самый лучший образ действий со стороны тайного агента, который к тому же находится в опасной зоне, за красной чертой — плюнуть на все предупреждения того, кто его направляет, и сделать то, что ему категорически запрещено. Но именно это мне и предстояло; мысли трепали нервы и лишали сил, которые еще понадобятся мне.

Знает ли она, Шода, какие у меня контакты, какие связи; догадывается ли она, что, стоило ей приземлиться в Сингапуре, и я уже предупрежден? Возможно. Может быть, именно для этого она здесь — навестить меня во тьме ночи дьяволицей скользнуть ко мае овладеть мною вспрыснув свой яд мае в вены когда я лежу тут замерзая в духоте палаты с сухим ртом и ледяными руками прерывисто дыша словно чувствуя как она приближается ко мае и понимая что каждый вдох может быть последним ее голова поворачивается на стройной шее и она смотрит на меня остановившись в нескольких ярдах в гулкой тишине храма и я не в силах оторваться от глаз этого ангела смерти от лучистых непроглядно-темных глаз создания которому предназначено стать моим палачом чашку чая да не хотите ли чашку ароматного чая?

— Что?

— Я принесла вам чай.

Большое спасибо, да, чай утром — просто прекрасно, тут великолепно заботятся о тебе — и зашивают исполосованную плоть, когда ты режешь себе вены, и приносят по утрам чашку ароматного чая.

Господи!

Теперь я могу совсем по-иному взглянуть на положение дел, ну, конечно, я обрел уверенность; это не ошибка, нет, отнюдь не ошибка — сделать то, что я решил; так и надо поступить, прежде чем я выйду на цель. Первым делом — принять душ, а то от меня несет, как от хорька, побриться, медленно и вдумчиво; на правой скуле лишь одна крохотная капелька крови, потому что я чуть-чуть изменил наклон бритвы, и больше крови не будет вплоть до того дня, как я примусь за дело… впрочем, успокойся.

В 8.17 я оставил палату и переговорил с дежурной сестричкой на посту в блоке “Б” — Джасмин, Джасмин Ли, которая с профессиональной сноровкой оценивает, в каком состоянии ваша голова, прежде чем сказать “да — к полудню польет дождь”, она улыбается, не переставая внимательно приглядываться к вам, потому что позже ее могут спросить, как, по ее мнению, выглядел пациент, не было ли у него признаков депрессии и так далее.

Пепперидж забеспокоится, если в течение следующего часа позвонит мне сюда и ему скажут, что не могут меня найти, но в конечном итоге Джасмин заверит его, что в 8,17 я был в блоке “Б” и состояние у меня было совершенно нормальное.

В течение дня двери не запирались, только после отбоя; воспользовавшись выходом рядом с кухней, я оказался на улице, и убежище осталось у меня за спиной.

— Британский Верховный Комиссариат.

Езды тут двадцать минут, и на полпути я заново обдумал ситуацию, проверяя ее уже с логической точки зрения. Улица была абсолютно пустынной, когда я оставил клинику, и я все еще мог попросить водителя развернуться и доставить меня на то место, где я сел в машину — у меня было ощущение, что я начал травить, спускаясь в бездну на страховочном конце, и нервы у меня были на пределе из-за понимания того, что, очутившись рядом с Верховным Комиссариатом, я выпущу из рук страховочный конец. Но все это было игрой расшалившихся нервов, и я спокойно сидел себе, наблюдая за улицей и прохожими.

8.45, машина завернула за утоп и остановилась, я вылез, расплатился с водителем, сунув ему деньги в окошко, повернулся, пересек мостовую и вошел в здание; один из них, да, как минимум, один из них “засветился” на другой стороне улицы, и я почта услышал треск, с которым лопнул страховочный конец.

Подойдя к конторке в парадном холле, я не нашел ничего лучшего, как спросить, нет ли расписания авиарейсов: девушка вытащила его из ящичка и вручила мне; работает она тут недавно, и я видел, как, склонив изящную головку, она продолжала полировать ногти, пока я листал расписание. Мне хватило пару минут, и я вернул справочник.

Ожидая такси, я насчитал не меньше пяти из них, три женщины в европейских платьях, двое мужчин, один из которых блондин, но не Гантер: тот был у “Красной Орхидеи”. Мае это не нравится.

Словно прыгаешь в ледяную воду; знаешь, что делать, но пока бессилен.

Мать твою, ау и раскую же я. Да нет, ничего, во всяком случае, не днем. А как насчет вечера? Господи Иисусе, тебе же… Да заткнись же, черт бы тебя побрал. Конечно, у меня были весомые основания предполагать, что пойти на такой шаг меня заставило именно ее воздействие, которое настойчиво подталкивало меня к краю обрыва. Буду могут влиять на мозг человека, на его поступки. Но невозможно было понять, что ждет меня в ближайшем будущем, в перспективе: да, вполне возможно, я находился под ее влиянием, и в то же время существовала определенная возможность, что сегодня вечером наступит заключительная стадия, моей миссии, я доберусь до цели и уничтожу ее. Но это было легче сказать, чем сделать: я знал, как претворить в жизнь то, на что я питал надежды, но удача мне никак не светила, разве что кто-то у меня за спиной поскользнется на сырой траве и потеряет равновесие.

Забудь об удаче и сконцентрируй внимание лишь на высочайших требованиях, которые предъявляет уровень твоего мастерства.

Когда такси остановилось на углу, мимо скользнула синяя “Тойота”, — которая сразу же набрала скорость. Я вернулся в клинику через боковую дверь, не встретив по пути в палату, — никого из знакомых, разве что попались две китаяночки в белых халатах и женщина, которая шла, касаясь рукой стенки, а ее поддерживал мужчина с ее сумочкой под мышкой.

Я набрал номер, который дал мне Пепперидж, но ответил мне кто-то другой;, мы обменялись паролями, и я сказал:

— Скажите ему, что у меня нет пока абсолютной уверенности, но, возможно, вокруг поставят наблюдение. Скажите ему, чтобы он держался в стороне.

— Вы хотите, чтобы мы предприняли какие-то действия? — Тихий спокойный голос, без тени удивления.

— Нет. Просто хочу, чтобы вы были на месте.

Все. Я отключился.

Теперь начинается ожидание.

— Я убила его, — сказала она.

— Понимаю.

Они ошиблись: днем дождя не было, газон, где мы сидели, потерял от жары ту яркость красок, которая бросилась нам в глаза прошлым вечером, когда мы беседовали с доктором Израэлем. Если небо так и не разразится дождем, трава к вечеру совершенно высохнет и не будет скользить под ногами.

— Мае удалось спастись, — предположила Тельма как-ее-там, не разобрал ее фамилии, — но меня на полгода определили сюда для лечения. — Женщина она не крупная и на вид не агрессивная; заметно оживилась, когда я согласился ее выслушать. Около тридцати так лет.

— Почему? — спросил я ее.

— Я же вам сказала — за то, что убила его.

Газон занимал площадь в сто двадцать квадратных футов; я измерил его шагами. В центре его размещался маленький бассейн, в котором могли купаться птицы; дно чуть скошено. Пустая ваза на бортике была неподъемна, если вы пытались сдвинуть ее с места; скорее всего, как я прикинул, она была прикручена болтами.

— Вы говорили мне, что он избивал вас семь лет.

— Совершенно верно.

— Был жесток и пил каждый вечер.

— Да. — У нее был самый обыденный тон, словно она говорила о скучноватой пьесе, которую ей довелось видеть.

— И поэтому вы застрелили его.

— Именно так.

Как меня предупредила одна из медсестричек-индусок, у нее потребность выговориться, если вы согласны ее выслушать.

— Ради Бога, Тельма, как называется ваше заболевание?

— Они называют его патологической потерей самоконтроля. Только что пробило пять; через пару часов стемнеет и тьма навалится неожиданно. Здесь я совсем забыл о неторопливых английских сумерках.

— Патологическое дерьмо, — сказал я, — извините за мой ужасный французский. Вы не могли контролировать себя семь лет, не так ли? И наконец вы сорвались?

Она продолжала смотреть на меня; глаза у нее припухли, волосы спутались, в ней не осталось ни следа привлекательности, вся она была неухоженной, измученная этой жизнью, никому не нужной — и неужели можно себе представить, что эта женщина, в которой не осталось ничего женского, могла кого-то застрелить?

— Вы очень любезны со мной, — сказала она, и на ее пепельном лице проступили черты былой привлекательности. — Мало кто из мужчин согласился бы с вами.

— Это их проблемы.

Последние отсветы дня покидали сад и лужайку; сад еще был на свету — несколько высоких кустов и цветущих деревьев, величественная магнолия, цветы которой напоминали бутоны лотоса, и по мере того, как садилось солнце, тени смягчались, густея под деревьями и около птичьего бассейна в центре газона.

— Где ты болтался? — Пепперидж. Он звонил мне утром, когда я был в Британском Верховном Комиссариате.

— Подвергался процедурам в кабинете физиотерапии.

— Расскажи мне о слежке.

— Пока еще я в ней не уверен. Вроде бы заметил одного из той банды, что крутилась возле гостиницы. Может, это признаки паранойи, но в любом случае я буду очень осторожен.

Его молчание показало, что он обеспокоен. Бог знает, что бы он выдал, узнай, где я был.

— Сообщи мне, — сказал он, — если снова увидишь их.

Я пообещал. Он приложил немало усилий, разыскивая мне это надежное убежище, и ему трудно было поверить, что его так быстро вычислили.

— На всякий случай, — посоветовал я ему, — держись от меня подальше. Я настаиваю. — Мое местопребывание нельзя было больше считать укрытием, потому что я сам взорвал его, показавшись на улице, а дальше события должны развиваться по нарастающей. Мне бы не хотелось, чтобы Пепперидж попал бы под наблюдение в первый же день. Если мне удастся живым и невредимым выбраться из этой заварушки, он мне еще понадобится. — Кстати, Шода в Сингапуре.

— Сайако сказала тебе?

— Да. — Он не удивился, и поэтому я спросил: — “Клоп” замолчал?

— Да. Но мы многое что уже узнали — думаю, его всунули в ее личный самолет.

Со всей доступной для меня небрежностью я обронил:

— Не стоит беспокоиться. — Теперь я знал, что он не собирался предупреждать меня о ее присутствии. Мне это понравилось: хорьку, уходящему от охотников, необходимо, чтобы его ограждали от лишних забот.

— А вы что здесь делаете? — спросила меня Тельма.

— У меня паранойя.

Свет меркнул с каждой минутой, и очертания предметов расплывались в темноте. Обитатели веранды потянулись на ужин.

— И в какой форме она проявляется? — спросила она меня.

— Мне кажется, что ко мне кто-то подкрадывается. Но только когда стемнеет.

На ужин подали свинину с гарниром под каким-то экзотическим названием “порк пад ки мяо”, но я не стал есть мясо, а только овощи. Протеин, который я ввел в свой организм в середине дня, уже внедрился в мышечную ткань, и теперь мне надо было что-то полегче — с острым соусом, чтобы разогреть кровь.

Рядом со мной сидел Дэвид Томас — зови меня Дэйв, отлично, почему бы и тебе не звать меня Марта, я не могу тут больше оставаться, я рассмешил его, но этот человек, потеряв в автокатастрофе жену и детей, заперся в гараже и включил двигатель.

— Ребята, да это блюдо горячо, как расплавленное железо, — возмутился он.

— Кровь будет лучше циркулировать.

Как явствует из отчета патологоанатома, содержимое желудка составляют кукуруза, побеги бамбука, зеленые бобы, лук и соус чили. Порк пад ки мяо.

Рехнуться можно.

— Кто?

— Он сказал, что его зовут Сингх. Сегодня в первой половине дня, проходя через холл, я слышал разговор двух врачей.

— Никогда не слышал о нем.

— Он тут новенький. Из Калькуттского университета.

— Администрация должна была бы представить его нам. Кокосовое мороженое.

— Как у тебя прошел день, — спросил меня Дэйв.

— Не могу жаловаться. А у тебя?

— О`кей. — Он не выпускал вилку из рук. — Тут есть парень, у которого жена выпрыгнула из окна, потому что они поссорились. Что ты об этом думаешь?

— С этого тебе стоило бы начать, Дейв. Найди кого-нибудь, кому еще хуже, чем тебе, и сможешь по-другому взглянуть на мир.

— То же говорит и доктор Израэль.

— Потрясающе. Значит, ты на верном пути. Потом я направился в комнату для игр и погонял шары на снукере, точнее, делал вид, что играю, бесцельно гоняя шары места на место и стараясь сбросить напряжение. Делать было все равно нечего, и я немного размялся на тренажере, разогрел мышцы.

Мне необходимо контролировать время и, конечно, наблюдать за людьми вокруг, включая и врачей в белых халатах, большинство из которых были англичанами, потому что они руководили клиникой, но тут работало и несколько китайцев, малайцев и парочка индусов.

— Пора в постельку?

Тельма. Мы столкнулись в одном из коридоров, и уже было около девяти часов — время отбоя.

— Туда я и направляюсь.

— Пусть вас ничего не беспокоит. Все тревоги только в вашем воображении.

— Это верно.

Я прошел через вращающуюся дверь и, спустившись с веранды, пересек лужайку, над которой стоял густой запах цветущей магнолии; я присел на гнутую железную скамейку, на которой мы с Тельмой сидели днем, и вот наконец пробило девять, и погасла основная иллюминация, кроме лампы на столе у дежурной, и газон погрузился в такую тьму, что со своего места я не видел даже бассейна для птиц.

25. Тишина

На небе была видна только россыпь звезд: Луна еще не вышла из-за восточного крыла здания. Сиял лишь Сириус, переливаясь всеми цветами радуги в волнах горячего воздуха, что поднимались от города.

По веранде то и дело ходили люди; но шаги их в обуви на резиновой подошве были почти не слышны. В поле зрения мелькнул чей-то силуэт, который обрел плотность, приблизившись к кругу света от лампы дежурной. Я сидел на краю веранды, и меня не было видно.

Что-то не то.

— Кто там?

Белый халат.

Я встал; движения мои были неторопливы, но рукой я надежно оперся о железную спинку стула, которая дала мне точку опоры, и теперь меня не так легко было бы сбить с ног.

— Джордан.

Он подошел поближе. Стетоскоп, планшет с записями, — один из врачей из отделения клинической патологии.

— О, добрый вечер. Дышите воздухом?

— Совершенно верно. — Он знал, что я имею право не находиться в своей палате и после отбоя.

— Прекрасные ароматы, не так ли? — Он поднял взгляд на цветущее дерево; его силуэт наполовину вырисовывался на фоне освещенного окна за спиной, и на него падали отсветы лампы неподалеку. Вполне нормальный человек по фамилии Хавкин. Мне представилась хорошая возможность воспринять его в роли возможного противника. — В этой время многие страдают от цветочной лихорадки. Дайте знать, если вдруг она будет вас беспокоить — у нас хватает антигистаминов.

Он отошел от меня, и я обратил внимание, что звук его шагов по траве почти не слышен.

На вечерней смене на вахте была Пегги, Пегги Митчел из приемного покоя; я видел ее через окно западного крыла здания, как и почти неразличимую фигуру стражника у ворот. По сути, охрана была далеко не самой строгой; пару раз мне довелось побывать в центральном холле, когда за конторкой никого не было, а двери были распахнуты в течение дня. И любой может воспользоваться входом рядом с кухней, как я и сам сделал. Наверно, всем это было известно — подавляющее большинство пациентов сами обратились в клинику.

Сириус уже висел над крышей психиатрического отделения в восточном крыле, меняя свой цвет с синевато-зеленого до рубинового; наблюдая за ним, я прислушивался к окружающим звукам, повернувшись правым ухом к веранде, чтобы сразу уловить любой звук с той стороны и сразу же проанализировать его левым полушарием; до меня доносились лишь приглушенные стенами отдаленные голоса. Двери на этой стороне закрыли несколько минут назад, и на веранде никого не было.

Я затаил дыхание, прислушиваясь.

Откуда-то сзади, за мной, раздался какой-то звук; он шел со стороны веранды, откуда-то издалека; это нога, подумал я, обо что-то споткнулась, но мне этого хватило, и я, отведя взгляд от Сириуса, начал прохаживаться, разминая мышцы. Я вышел к центру газона, и моя тень от лампы, светившей мне в спину, исчезла, слившись с окружающей темнотой. Я было решил…

Анализируй! И быстро — кто-то приближается, все ближе; это ноги — босые ноги?

Они приближались, шаг за шагом, тьма сгустилась, неторопливое движение.

Хлопнула дверь, ошибиться тут невозможно. Господи, Иисусе, ты что, не можешь расслабиться, теперь ты знаешь, кто там такой, так что иди себе, поднимая ноги повыше, чтобы можно было услышать и другие звуки.

— Каролина? Это ты?

Снова хлопнула дверь. Сопоставляя все воедино, я сообразил, что она открыла потихоньку дверь не в силу каких-то особых причин, и, пока дверь оставалась открытой, до меня доносились звуки из коридора. И потом она снова ушла — не в этом ли все дело?

Господи, ну до чего темно тут, темнота прямо обволакивает, как саваном, когда я иду…

Внимание!

Я думал, что бассейн для птиц левее, и наткнулся на него. Я продолжал идти, ибо я мог ошибиться, и, если кто-то у меня за спиной, мой силуэт четко виден ему на фоне лампы, вокруг которой вьется мошкара.

Добравшись до железной скамейки, я оглянулся, но между редкими фонарными столбами ничего не увидел, кроме кромешной тьмы. Господи, ну до чего мощно выплескивается в кровь адреналин — сейчас я, кажется, мог бы перепрыгнуть через крышу, одолеть десять человек и так далее, но мне это только кажется, вот в чем дело.

Сядь, успокойся, а то ты, как шутиха, готов взорваться, то есть, мое тело, хочу я сказать, нервы напряжены, в крови огонь, ладно, пока ничего страшного не происходит, так что остается только запастись терпением.

Потому что ничего другого не остается. Единственный способ существования.

Единственный в силу нескольких весомых причин, напряженно размышляя над которыми я понимал, что прав. Ты не имеешь права приступать к решительным действиям, не переговорив с тем, кто ведет тебя в поле, расконспирировать убежище, подвергнуть все задание смертельной опасности до тех пор, пока не найдешь оправдания своим действиям, исходя из предположения, что останешься в живых.

Тут был, конечно, и дополнительный фактор, не причина, а, скорее, стимул к действию: эта сука просто перла на рожон, она прибыла сюда за моей головой.

Так что, понимаете, тут была и личная заинтересованность.

Ну, сволочь!

Спокойнее, парень, не зацикливайся на этом, у тебя есть дела, которые стоит обдумать.

Конечно, он может и не сработать, мой маленький, тщательно продуманный план, и я буду напоминать выжатый лимон, особенно, когда предстану перед старым бедным Пеппериджем — ты понимаешь, что в сипу твоих непродуманных действий убежище больше не существует? — и так далее, и у каждого будет право поливать меня, но, может быть, до этого еще и не дойдет, так что давай-ка еще раз прикинем порядок действий, тем более, что стоит такая прекрасная ночь.

В течение нескольких последующих часов я продумал все вдоль и поперек; вволю поболтал с Пегги Митчел из приемного отделения, примостившись рядом с ней под настольной лампой: кто поступил еще сегодня вечером, есть ли интересные случаи; мы никогда не говорим о пациентах, сказала она, но голос у нее звучал довольно дружелюбно.

Я не мог поболтать с Дэйвом или Тельмой, потому что они уже уединились в своих палатах, но время от времени пробегали дежурные медсестрички перехватить чашку кофе в кафе, показывались санитары, крепкие ребята, мускулы которых вырисовывались под тонкой тканью халатов — порой случалось, кто-то из пациентов впадал в буйство и, чтобы его успокоить, требовалась мужская сила.

Я неторопливо прогуливался себе, шагая от одного источника света у веранды к другому, и два-три раза демонстративно поглядывал на часы, ибо вы не можете тут позволить себе двухчасовую прогулку только ради удовольствия подышать свежим воздухом; должно быть, вы кого-то ждете, может быть, поступления какого-то пациента.

Во мне все прямо-таки бурлило, должно быть, из-за избытка адреналина в крови: я был готов прыгать с шестом или с поезда, во рту стоял знакомый привкус железа, железы внутренней секреции непрестанно работали, подхлестываемые ощущением тревоги, которое подчинило себе весь организм. Да успокойся же, у тебя еще есть шансы, ведь ночь только начинается.

— Джордж?

— Нет. — И он уставился на меня в полумраке, в который была погружена часть газона у веранды, опии из врачей, и почему-то был в каком-то паническом состоянии — выскочил из психиатрического отделения, роясь в карманах халата, скорее всего в поисках шприца — жуткая жизнь, если подумать. Проскочив вдоль веранды, он что-то сказал человеку, показавшемуся с другого конца, тоже в белом халате, подчеркивавшем темноту его кожи. — Так что ему сказал этот первый?

— Повернувшись спиной к ним, я снова двинулся в темноту, держа путь к центру газона; я слышал их шаги на веранде, затем они стихли.

Нет, не совсем так: он не остановился. Теперь он шел по траве, и, чуть повернув голову направо, я затаил дыхание при очередном шаге; тишина, полная тишина в этом замкнутом четырьмя стенами пространстве отделяла нас от всего города; нас окружало море покоя, столь холодного, что леденели нервы, и столь глубокого, что в нем можно было утонуть без следа.

Мне показалось, что я уловил движение какой-то тени, что отбрасывал один из фонарей, несколько слева от меня, где рядом с верандой было освещенное пространство; но я не был в этом уверен и поэтому продолжал неторопливо идти; я словно плыл в этом море тишины, держа ушки на макушке, на спине у меня встопорщились волоски, организм остро ощущал присутствие той незримой грани, которая отделяет жизнь от смерти, грани между…

— Доктор Хавкин! Она здесь?

Резко повернувшись, я увидел их у лампы — медсестру и темнокожего врача, а затем другого, который с развевающимися полами халата спешил к ним…

— С ней все в порядке, доктор, но я подумала, что вам стоило подойти.

— Она в сознании?

— Да, она сидит.

— Тогда не беспокойтесь.

Голоса стихли вдали, хлопнула дверь.

Напряжение спало, и я весь покрылся потом, организм с трудом приходил в себя, стараясь обрести равновесие, и меня мучила отчаянная жажда. Я торопливо двинулся к веранде, ноги буквально несли меня вперед, мышцы, отходя от напряжения, буквально молили о движении. Ближайший кран с водой был в туалете в блоке “С”, и. я направился туда, миновав вращающуюся дверь — и дальше вниз по коридору к двери с надписью “Для мужчин”. Обычно в туалете оставляли свет на всю ночь, но здесь… О, Господи…

26. Кишнар

Мы застыли на месте.

И ждали.

Войдя внутрь и обнаружив, что тут темно, я автоматически повернулся к выключателю и оказался к нему спиной; я услышал легкое шуршание материи, когда он, вскинув руки, опускал их мне на голову перед лицом, зажав в разведенных руках рояльную струну, и в эту секунду время почти остановилось, и я успел вскинуть правую руку движением “йодан учи юки” — словно я провел ее сквозь воду, сквозь спокойную гладь воды: предплечье наткнулось на жесткую струну, и я почувствовал силу, с которой он натягивал ее обеими руками — и мы застыли на месте.

После его нападения прошло не больше полсекунды, и теперь обоим нам было нужно время, хоть несколько десятых секунды — для решения. Рояльная струна, натянутая им, превратилась в жесткую линию, к если бы она легла мне на горло, то прорезала бы кожу, щитовидной хрящ, яремную вену и сонную артерию, после чего ему осталось бы лишь отступить назад, чтобы не забрызгаться кровью, а затем спокойно покинуть место происшествия, как он, я предполагаю, уже делал много раз.

“Он никогда не терпел неудачи. Никогда.”

Слова Сайако.

Стояла мертвая тишина, и лишь капли, падающие в одну из раковин, звучали своеобразным аккомпанементом нашего уединения. Для нас обоих ситуация складывалось не лучшим образом. Ясно было, что, скорее всего, его ждали на погруженном, во тьму газоне. А он… да, он знал свое. дело, может быть, был даже чересчур самоуверен и не сомневался в успехе, возможно, потому никогда не терпел поражения; но Марико Шода подчеркнуто нацелила его на меня, бросив по моим следам команду головорезов, которые должны были загнать меня в угол и подготовить к встрече с Кишнаром, после чего тому оставалось лишь сделать свой ход. Эта подготовка должна была сказать ему и то, что я не принадлежу к числу прочих агентов, теряющихся в ближнем бою, поэтому он и дал мне возможность раскручивать хитросплетения шарады на горячем ночном воздухе, который должен был вызвать у меня жажду. И не приди я сюда, он бы долгие ночные часы выслеживал меня с терпением прирожденного охотника, который знает, что время ничего не значит, когда предстоит нанести единственный смертельный удар.

Он сделал движение, и я сразу отреагировал на него.

Не подлежало сомнению, что я попался в расставленную им ловушку; но пока мне удалось остаться в живых. С этой точки зрения он оказался не в лучшем положении и, вполне возможно, что он впервые не почувствовал под стальной струной, которую опустил на голову жертвы, содрогание горла.

Стоило ему шевельнуться, и я тут же отреагировал.

Ясно было, что я подставился, и он загнал меня в угол; но я пока еще жив.

Он опять сделал движение, на которое я тут же ответил, и у него вырвался глухой хрип от напряжения, — он хотел, упираясь коленом мне в спину, опрокинуть навзничь, но у него ничего не получилось, ибо именно этого я и ждал: будь я на его месте, именно так и сделал бы. Хрип вырвался потому, что я использовал напряжение его же рук, державших струну, и, откинув голову назад, резко ударил головой в лицо, но так и не понял, удалось ли мне ошеломить его: на затылке нет нервных окончаний, которые дали бы мне знать об этом.

Как-то на Бали мне удалось увидеть двух игуан, примерно одного размера, которые застыли на месте, вцепившись друг в друга зубами; и не меньше минуты он стоял на месте, застыв, как рептилия, дожидаясь, пока один из нас не рванется отчаянным усилием мышц — хвост оторван, два существа сцепились в отчаянной схватке, пока одно из них окончательно не обессилит.

Он не относился к числу крупных мужчин, чего я от него и не ждал; но можно было догадаться, как он силен и подвижен. От него пахло каким-то маслом: то ли смазал им себе волосы, то ли умаслил тело перед торжественным ритуалом, для которого он и был сюда вызван; масло слегка отдавало горечью миндаля. В нем не было привкуса оружейной смазки: он не пользовался огнестрельным оружием.

Капли падали в раковину, и меня сжигала жажда. Переждав еще секунду-другую, я изогнулся и попытался ребром ступни нанести ему удар по голени, но он подался назад, так что я вскинул ногу пяткой кверху, целясь ему в мошонку, но не почувствовал соприкосновения с целью — ожидание кончилось; я нанес удар локтем, у него вырвалось болезненное шипение, и натяжение проволоки чуть ослабло, но он рванул ее еще с большей силой, так, что струна врезалась мне в предплечье, прорезав его чуть ли не до кости и едва ли не задев нерв, отчего перед глазами на мгновение вспыхнула слепящая вспышка боли, от которой я едва не ослеп, хотя тут так и так не на что было смотреть — смутные очертания раковин и унитазов, вот и все, что нас окружало; после того, как дверь захлопнулась, в помещение свет проникал лишь через маленькое оконце наверху.

Мне надо было понадежнее укрепиться на полу и обрести равновесие; перенося вес тела, я почувствовал под ногой что-то небольшое и плоское — его ступня, как я прикинул: еще до того, как я вошел в туалет, он скинул обувь, потому что этого требовали правила ритуала. Я снова обрел равновесие, но он напрягся и заставил меня склониться сначала в одну сторону, а потом в другую, и мы оба закружились в танце смерти, все быстрее и быстрее, понимая, что если кто-то из нас потеряет равновесие, то больше уже не восстановит его. Обеими руками он продолжал держать натянутую струну, но никак не мог пустить ее в ход; моя правая рука, по-прежнему зажатая между горлом и струной, мешала ему прикончить меня, но я не мог пустить ее в ход для удара, поскольку глубокий разрез практически парализовал ее, так что, продолжая кружиться на месте, левым локтем я нанес несколько резких сильных ударов, которые, попав в цель, заставили его согнуться. Пока еще оба мы стояли на ногах и ни у кого не было перевеса, но этот dance macabre продолжался, пока, наконец, я не рискнул на рывок, и мой расчет оказался верен — он повис на мне и повалился на бок, увлекая меня за собой; он во что-то врезался плечом, а моя правая нога мгновенно нашла точку опоры, что позволило мне со всей силой рвануться от него, но он по-прежнему цеплялся за струну, не ослабляя ее натяжения, и когда он рухнул, то повлек за собой и меня, поскольку струна была в моём правом предплечье, и я услышал его стон и звон разбившегося зеркала, осколки которого усыпали пол, куда мы и свалились, стянутые струной.

На меня навалилась отчаянная усталость, и мне не понравились звуки, которые дошли до моего слуха, потому что я не знал, кто источник этих стонов — сознание стало меркнуть, опасное облачко заволокло мозг, и какое-то странное горячее дыхание опалило мое лицо, словно в него дышал дракон. Мы, словно пьяницы, валялись на полу среди зеркальных осколков, или как любовники, приникнув друг к другу, и каждый из вас был на краю гибели и понимал это, а стоны…

Все остановилось. Когда мы падали, я нанес жесткий сухой удар свободной рукой.

Не знаю, что у него сейчас крутилось в мозгу, о чем он сейчас думал. Мы лежали голова к голове. У меня в мозгу неустанно крутились мысли, нейроны сплетались и вспыхивали, обмениваясь информацией, плыли какие-то образы и представления, и я был словно отделен от своего тела, которое было подчинено одному отчаянному стремлению — выстоять и выжить.

Кто ты, Кишнар, где ты рожден, сколько тебе лет, брат мой по волчьей шкуре, лицо твое, голову, руки и ноги создали ветры и почва этой земли, и вот, наконец, причудливые наши судьбы свели нас воедино, и мы лежим, сцепившись, на полу уборной, откуда предстоит выйти только одному из нас.

Я понимал, что он не выпустит из рук струну, потому что она — единственное оружие, которым он привык пользоваться..

В этом его слабое место. Точно так же и человек, привыкший к револьверу: чувствует себя голым и беззащитным без него, потерянным и уязвимым. Поэтому я и предпочитал пользоваться только руками: ты не можешь ни расстаться с ними, ни где-то оставить, и в ближнем бою они столь же смертельно опасны, как пистолет. Если бы этот человек, Кишнар, выпустил из рук струну, он мог бы пустить в ход обе руки, что дало бы ему неоспоримое преимущество, ибо я мог пользоваться только одной: пораженный нерв на правой лишил пальцы чувствительности — сжатые в кулак, они были притиснуты ко лбу, и это было все, что я чувствовал.

Но он не мог себе этого позволить. И я не собирался его переубеждать.

Усталость разливалась по телу, потому что мы не могли расслабиться и позволить себе передышку. Мы менее всего походили на боксеров, которые, сцепившись в клинче, расходились, давая отдых мышцам; мы сплелись воедино, подобно тем двум игуанам, застывшим в предельном напряжении, от которого дрожали мышцы, и мы обливались потом; пока левое полушарие лихорадочно перебирало тысячи возможных вариантов действий, чтобы выжить, правое же готовилось к возможной гибели, охваченное чувством всепоглощающей потери, поражения, от которого не уйти.

Голоса.

О, Господи, к этому я не был готов — он рванул струну верх и вниз в надежде, что рука ослабнет и он получит доступ к моему горлу, но у него ничего не получилось, а меня буквально подбросил взрыв ярости, и, пустив в ход свободную руку, я ударил ему растопыренными пальцами в глаза и продолжал наносить удары, от которых его голова моталась из стороны в сторону, но он меня не отпускал; поэтому я нацелил ребро ладони несколько ниже, метясь ему в шею, в сонную артерию, но он успел увернуться, и у меня перед глазами вспыхнула резкая вспышка света, первое предупреждение, что изнеможение начинает овладевать мною — черт побери, что-то надо предпринимать и как можно скорее, ибо, если ему удастся подавить мою психику, уже и так бессильную сопротивляться усталости, я ничего не смогу противопоставить ему, его темной силе, с которой я никогда раньше не сталкивался и которая способна одолеть меня.

Голоса по другую сторону двери — и один из них сказал, что, мол, слышал где-то поблизости звук бьющегося стекла.

Он снова рванулся, я ответил на его движение, хвосты игуан напряглись, головы взметнулись, дрожа от напряжения, влажные их шкуры блестели под жгучим солнцем, и я понимал, что смерть близка, если я не…

Соберись, у тебя уже начинаются галлюцинации, соберись, ради Бога.

Начало сказываться обезвоживание, в моих аккумуляторах осталось лишь несколько капель электролита — я изнывал от жажды еще до того, как очутился здесь, а сейчас во рту у меня буквально полыхал огонь.

Кто-то стоял по ту сторону дверей, говоря о разбившемся стекле; пусть даже они зайдут, что им удастся сделать — облить нас холодной водой?

Кишнар не остановится перед тем, чтобы убить и десять человек.

Мы лежали на полу, и моя свободная рука, наткнувшись на осколок зеркала, ощупала его размеры, острую кромку, изучая его куда более тщательно, чем пальцы ювелира оглаживают грани полированного бриллианта, ибо под рукой у меня была куда большая драгоценность, от которой зависела не высокая цена на аукционе, не завистливые взгляды графини в ложе оперы; и пальцы мои продолжали быстро и нежно ощупывать стекло, пока под сомкнутыми ресницами вспышками пульсировала кровь.

Он вскинул колено, я поставил блок бедром, и меня пронзила режущая боль, от которой я на долю секунды оцепенел: он был очень силен, великолепно подготовлен — о, он меньше всего походил на тех душителей, которые на пыльных улочках из-за пенни готовы перерезать горло.

“Мне нужная его голова, ясно?

Ах, сука! Я пустил в ход свое колено и, не ослабляя напора, продолжал наносить удар за ударом, дойдя до предела физических сил; на помощь мне пришла мощь, почерпнутая из искусства дзена: два или три раза у него перехватило дыхание, и я понял, что мне удалось причинить ему боль и, может быть, если повезло, я даже попал по бедренному нерву, что вызвало мгновенный паралич мышц; но изнеможение опять овладело мной, и я опасно расслабился, остановившись на той грани, за которой мои старания могли бы принести эффект; я ощущал, что оставалось еще не больше минуты, прежде чем усталость окончательно лишит меня шансов на победу.

Голоса удалились, и теперь была слышна только музыка падающих капель, каждая из которых драгоценным алмазом пришлась бы в моем иссохшем рту, но они были сейчас для меня недосягаемы.

Я прислушивался к звукам, исходящим от него, от Кишнара, к его прерывистому дыханию, чувствовал, как ослабли его мышцы, пусть даже незначительно, и понимал, что, если мне удастся справиться со слабостью и сделать последнее усилие, мне еще, возможно, удастся одержать над ним верх. Но больше не было никаких признаков, что он слаб и готов сдаться. Я догадывался, что сейчас его план действии заключался в том, чтобы выволочь меня отсюда; и поскольку, по его мнению, я уже не могу больше сопротивляться, удар коленом заставит мой организм оцепенеть от боли, пусть даже на секунду, но для него этого достаточно, чтобы добраться до горла.

Я не сомневался, что его замысел близок к осуществлению.

Я отчаянно мечтал о воде, о покое, об отдыхе напряженным мышцам, я мечтал, чтобы, наконец, все кончилось так или иначе, пусть даже моей смертью.

Вскинув колено, он нанес мне удар в бедренную кость, во тьме полыхнула слепящая вспышка боли, я дернулся, чтобы избежать второго удара, который все же нашел меня, прервалось дыхание и меня словно обдало холодным ветром, что испугало меня, ибо внутренне я еще не был готов к уходу, он ударял снова, и я снова изогнулся, насколько мне позволяла его хватка; после очередного удара я скрутился в комок, подобрав ноги под себя, и попытался найти его шею, нащупать кадык, но я стремительно терял силы, и, почувствовав это, он приготовился к последнему, смертному для меня усилию — чуть ослабив натяжение струны и снова резко рванув ее обеими руками — но это позволило мне чуть повернуться и сделать то единственное, для чего у меня еще оставались силы; левой рукой, упавшей вниз, я, дюйм за дюймом нащупал осколок зеркала, зажал его в пальцах и, представив перед собой его горло, погрузил в него стеклянный клык; несколько мгновений казалось, что ничего не произошло, потому что его кисти по-прежнему лежали на моей шее, сильные мускулистые кисти, которые должны были выдавать из меня остатки жизни — но посеребренный осколок стекла перерезал ему дыхательное горло, пальцы его разжались, когда он несколько раз со всхлипом попытался втянуть в себя воздух, прежде чем начал захлебываться кровью; он вскинул руки, пытаясь что-то предпринять для своего спасения, но… с каждым выдохом из него вытекала жизнь, а я лежал неподвижно, с трудом осознавая все происходящее, пока его кровь заливала меня, капая на лицо, и эти горячие капли сказали мне, что битва завершена и один из нас уходит в мир иной.

Высвободившись из-под него, я дополз до раковины; заткнул сток и пустил воду, которую, окунув в нее голову, пил, как дикий зверь на водопое.

27. Розовые панталончики

Гул голосов вокруг.

— Оттащи его.

Голоса негромкие, но их много; шарканье ног, звяканье металла.

— Но я должен выяснить…

— Ради Бога, выставите всех отсюда.

Похоже, Пепперидж.

Кто-то включил свет; слишком яркий он почти ослепил меня, лежащего на спине.

— Хорошо, — сказал кто-то. — Можете его бинтовать. Рука моя горела как в огне. Сестра, китаянка, внимательно посмотрела на меня.

— Можете верить мне на слово. Я знаю, что делаю, и знаю, что будет лучше всего для вас, для больницы… Можете мне верить.

Да, Пепперидж. Кто-то вошел, пока я полулежал, опустив голову в раковину, и я пробормотал, чтобы позвонили по такому-то номеру — ни на что не обращать внимания, а просто пойти и позвонить немедленно, сказать, чтобы немедленно приезжали, меня зовут Джордан, ради Бога, не стоите же, как вкопанный, а идите и звоните.

— Не шевелитесь, пожалуйста, — это сестра. Она наморщила свой чистый юный лобик, лицо ее блестело от испарины; вспомнив все, что тут произошло, я повернул голову и увидел, как он лежит тут, Кишнар, мой брат по крови и сам залитый кровью, которая тут была повсюду.

— Но мы обязаны позвонить в полицию, разве вы нет понимаете? Здесь произошло…

— Звоните, если хотите, а завтра утром на первой странице “Таймс” будет расписана вся эта история. Или ее уволите в полицию, и я гарантирую вам, что никто ничего не узнает. Так что выбирайте.

Я разглядел главного администратора больницы, Кулвера, мне довелось с ним встретиться, когда меня регистрировали как пациента. Он был просто растерян, и его можно было понять: к самоубийцам они еще привыкли, но тут произошло нечто совсем другое.

— Если бы я убедился, что у вас есть право…

— Слушайте, идите и позвоните Британскому Верховному Комиссару — он вам даст полный отчет. А тем временем, никого сюда не пускайте.

Голова немного болела. Я ударился ею, когда мы катались по полу.

— А это что такое? — спросил чей-то голос.

— Дайте-ка сюда, — резко приказал Пепперидж. Рояльная струна, оба конца которой залиты резиновым покрытием. Он смотал ее и сунул в карман.

— Болит?

— Что?

— Рука болит? — Это медсестра.

— Нет.

— Где-нибудь болит?

— Нет. Вы очень симпатичная.

— О! — Ротик у нее округлился от удивления, а потом на ее личике расплылась улыбка, которая согрела мне душу. Позади остались тяжелые, нервные двадцать четыре часа, начавшиеся с того момента, когда прошлым вечером я понял, что нужно делать. И теперь все самое неприятное и грязное осталось позади.

— С тобой все в порядке?

Надо мной внезапно склонился Пепперидж.

— Да.

— Теперь ждать осталось немного. Скорая помощь уже едет.

— Она мне не нужна. Я и сам могу…

— Нет, нужна. — Он снова выпрямился. — Да закроите же двери!

К правой руке стала возвращаться чувствительность, и в этом месте, где ее прорезала струна, запульсировала боль; левое бедро распухло чуть ли не вдвое; он успел-таки нанести несколько ударов по нему прежде, чем я справился с ним; левая рука, что держала осколок, была так располосована, что пришлось наложить несколько швов. Я с трудом отходил от шока и потрясения, но двигаться, скорее всего, уже мог, в чем Пепперидж не сомневался; скорая помощь нужна была из соображений безопасности. Эта шайка знала, что Кишнар отравился в клинику в поисках меня, и они ожидали, что мое тело вынесут на носилках, что Пепперидж и организовал: он не хотел, чтобы все происшедшее тут стало известно слишком рано, и мы должны были незамеченными добраться до нового укрытия.

Кто-то постучал в двери.

Приоткрыв их не больше чем на дюйм, Пепперидж выглянул и распахнул створки.

— Отлично… этот человек здесь.

Когда меня выносили, я был укрыт с головой. Сквозь легкую ткань пробивался свет.

— Под ней тебе будет жарковато, старина, но терпеть осталось недолго. С тобой все в порядке?

Я сказал, что да.

В салоне скорой помощи он сдернул с меня простыню и уселся на боковом сиденье, откинувшись к стене. Тут больше никого не было. В слабом свете лампочки под потолком он выглядел осунувшимся, хотя в его желтоватых глазах порой вспыхивали искорки.

— Пить хочешь?

— Да.

Он дал мне пластиковую бутылку с охлажденной водой.

— Не мог дождаться, — сказал я, оторвавшись от нее.

— Чего?

— Вымотало ожидание.

Он подумал над моими словами.

— Ах, да. Кишнара.

— Да. Это был только вопрос времени, когда он найдет меня, так что я решил, что лучше всего просто пригласить его к себе.

— Ты руководствовался только этим?

— Нет. Я решил довести Шоду до предела раздражения.

— Ты снова попал в ее самое слабое место.

— Да.

— Ты, конечно, прав. Теперь мы сможем справиться с заданием. И это главное. Ты не только избавился от Кишнара как от постоянной угрозы, но и, в сущности, использовал его как орудие своего замысла. Как оружие. Что может стать поворотным пунктом в деле.

Я заерзал на подушке, пытаясь приподняться, но он остановил меня.

— Расслабься. Тебе еще понадобятся силы. Он не сказал, для чего, а я не стал спрашивать.

— Дело в том, — сказал я ему, — что я должен был заставить его явиться в клинику.

— Я знаю.

Конечно, он знал. Выйди я на улицу ночью, дождись Кишнара и прикончи я его, команда головорезов тут же пришибла бы меня — финиш.

— Я должен извиниться перед тобой.

— За что?

— Я держал тебя в неведении, а теперь еще потеряли это, укрытие.

— Ах, это. — Он смотрел в сторону, и я не видел ни его глаз, ни их выражения; затем, повернув голову, он положил руку мне на плечо. — Не беспокойся, старина. Я знал, что ты поступишь именно так.

— Слишком изысканно, — сказал я. — Мне прямо не по себе.

Мы оказались в огромной гостиной, обставленной в викторианском стиле — выцветший красный плюш, позолоченные канделябры, тканые обои, обилие маленьких круглых металлических столиков и стульев, вокруг них нечто вроде сцены для танцев; свет падал из-под розовых абажуров, но воздух тут был душный и застоявшийся.

— Сюда? — удивился я.

— Не беспокойся, старина. Все схвачено. Почему бы нам не присесть?

— Это что, ночной клуб?

— Был им. Владелец не смог перестроить его в соответствии с новыми противопожарными правилами, провести водопровод и все такое, так что он временно закрыт. — Он чуть заметно усмехнулся. — И мы сняли его. Как ты себя чувствуешь?

— В легкой подавленности. — Я опустился на красную бархатную кушетку.

— Из-за Кишнара?

— Да.

Он кивнул, сплетя тонкие кисти рук, и уставился в пол.

— О мертвых ничего, кроме…

Не думаю, чтобы это было смешно. Я знал, что этот подонок пришел за моей жизнью, и я знал, что у него был приказ — отрезать мне голову и доставить ее Шоде — “а вы знаете, что мы нашли в туалете пустую картонную коробку с пластиковым мешком внутри?” — и я знал, что его не посещали никакие сомнения, я был для него всего лишь очередной работой, а моя голова — очередным предметом, который надо засунуть в мешок — но все же я убил человека, а это всегда подавляло меня и заставляло задумываться, какой же все-таки образ жизни я веду.

— Когда ты здесь очутился? — спросил я Пеппериджа.

— В этом месте?

Я не ответил; он знал, что именно это я и имел в виду: чтобы арендовать этот клуб, требовалось время. После его появления рядом со мной в туалете, залитом кровью, он как-то странно себя вел, — то и дело задумывался, отводил глаза, сплетал и расплетал пальцы, словно раздумывая над чем-то. И вел он себя так не из-за судьбы, постигшей Кишнара, в чем я не сомневался — он слишком закален для таких эмоций, потому что и сам не один год работал в поле.

— Снял я его, — осторожно сказал он, — одновременно с клиникой.

Когда мы были в скорой помощи, он признался, что догадывался о моем намерении раскрыть убежище — “я знал, что ты поступишь именно так” — что удивило меня, но, когда я спросил, каким образом это ему стало известно, он ответил, что продолжим разговор попозже. И, думаю, не будь я так измотан после Кишнара, то уловил бы, куда он клонит.

— Хочешь о чем-то спросить меня? — спросил я. Хотя он предложил мне расслабиться, похоже, мне скоро понадобятся силы.

— Нет. — Он резко повернул голову и критически оглядел меня. — Скорее всего, ты хотел бы прикрыть глазки, не так ли?

— Нет. — Я не знал, сколько сейчас времени: часы слетели у меня в туалете, что я заметил только здесь, но в любом случае я не мог бы уснуть; нервы еще не успокоились, ибо находились в таком состоянии с прошлого вечера, когда я понял, что мне предстоит; а день, наполненный ожиданием, тянулся невыносимо долго.

— Значит, хочешь размять ноги? — Пепперидж по-прежнему не спускал с меня взгляда. — Боюсь, девочки все отвалили, но мы могли бы поболтать кое о чем.

— Девочки? Ах, да… — Ночной клуб, запах пота и все такое.

Он прикоснулся к моей руке.

— Слушай, старина, возможно, ты не возлюбишь меня за это, но не воспринимай ситуацию слишком серьезно. Ведь это всего лишь дело, бизнес. — Как-то странно и натянуто улыбнувшись мне, он сполз с дивана и, лавируя между столиками, направился к двери в противоположной стороне комнаты, за которой и исчез; я услышал, как он с кем-то переговорил — до меня доносились голоса. Мне показалось, что кто-то сказал “я его уломаю” или что-то подобное, и я увидел, как Пепперидж кивнул кому-то и вернулся обратно в комнату; двигался он неторопливо, засунув руки в карманы и опустив голову; на меня не глядел. Он был уже на середине комнаты, когда в дверях показался другой человек, которого я сразу не узнал; лишь чуть погодя я сообразил что ко мне приближается Ломан.

Шел он спокойно и уверенно, прокладывая себе путь между столиков, невысокий, щеголеватый и энергичный, держа руки за спиной; он миновал Пеппериджа, который остановился, пропуская его мимо себя. Цепочка мыслей у меня прервалась, и левое полушарие стало лихорадочно обрабатывать обрушившийся на меня поток данных и фактов, пытаясь воссоздать из разрозненных кусков цельную картину, в которой имели место и встречи, состоявшиеся довольно давно далеко отсюда, как, например: Пепперидж, сидящий в “Медной Лампе” над стаканом выпивки и словно высматривающий дохлого червя на дне его. “Ты, конечно, удивишься, узнав, что кто-то может предложить такому гребаному матросу с разбитого корыта такое задание, я тебя отлично понимаю.” Красные воспаленные глаза, растрепанные волосы, растерянная кривая улыбка, а потом его слова: “Я хотел найти кого-нибудь, на кого можно спихнуть это дело, потому что уж слишком оно заманчиво, и будь я проклят, если обращусь в Бюро”.

Ломан аккуратно смотрел под ноги, чтобы не споткнуться о прореху в ковре.

Ломан.

Давным-давно и далеко отсюда, в Лондоне: “Мы чувствуем, что должны принести вам свои извинения, Квиллер. Мы… э-э-э… Глубоко сожалеем об обстоятельствах, которые заставили вас подать заявление об отставке и очень надеемся, что вы еще передумаете”.

Приближаясь ко мне. Ломан сбился с йоги, если можно так выразиться; уступая жаре и духоте, он был в легком альпаковом пиджаке, но в манжетах у него чернели те же запонки из ониксами тот же галстук полка гренадерской охраны; во мне вскипала глухая ярость, от которой мутилось в голове и перехватывало горло, потому что он обдурил меня, этот маленький засранец, он втравил все-таки меня в задание для Бюро — для Бюро — и теперь явился сюда, чтобы самодовольно разыгрывать из себя хозяина — пошел бы ты в свой долбаный Лондон, тоже мне, Иисус Христос.

Подняться — и я встал, когда он остановился передо мной; я встал, но отнюдь не из уважения к нему — но лишь потому, что мне хотелось врезать ему, а я не мог сделать этого сидя.

Здесь было тихо, очень тихо. Все вокруг затянуто плюшем, красные бархатные занавеси, ковры, глушившие любой звук; вокруг стояла полная тишина.

— Квиллер.

Что еще он мне выдаст?

Нет, вряд ли он осведомится, как я поживаю или “как я рад видеть вас”, или “почему бы нам не пожать руки друг другу” и тому подобное.

Я молчал, прикидывая, с каким удовольствием я сообщу ему, что, если он еще пять секунд будет торчать у меня над душой, физиономия его будет напоминать клубничное желе, или просто посоветую ему убираться к долбаной матери, но он-то уверен, что он вправе так себя вести, о. Господи, как мне хочется размазать его по стенке и удалиться — но спокойнее, парень, спокойнее.

Вот именно, спокойнее, возьми себя в руки, не выходи из себя. Просто удивительно, как быстро, только что убив человека, я уже готов к очередному убийству.

Спокойно. Просто у него гнусная рожа, вот и все. Пепперидж стоял тут же, и я посмотрел на него. В его запавших глазах застыло затравленное выражение, и все внезапно изменилось, я почувствовал себя куда лучше, потому что он сам был “духом” в поле и знал, “каково это, когда Бюро возникает у вас на пороге, и сочувствовал мне, видя, что меня собираются распинать. И, хотя я не испытывал к нему никакого сочувствия, его отношение как-то взбодрило меня.

— Так они в самом деле уволили тебя?

Вопрос к Пеппериджу, а не к Ломану. На того я не смотрел.

— Нет.

“Эти ублюдки уволили меня, — бормотал он, сидя над выпивкой в “Медной Лампе”, — и я, как ты, старина, — порой я просто отказывался повиноваться их приказам.”

— Значит, все это имело целью загнать меня в угол?

Он остался стоять в том же положении, но не отвел взгляда.

— Да.

“И должен тебе честно сказать, что не жалею об этом, понимаешь?” — Редкие волосы беспорядочными прядями облепляли череп Пеппериджа, усы под кривым углом свисали с верхней губы и руки его дрожали, когда он брал стакан.

— Актер ты просто потрясный.

— Спасибо. — Он криво усмехнулся. — Мне доводилось играть на сцене.

Я. набрал в грудь воздух, избавляясь от последних следов ярости. Но не стоит думать, что я пришел в экстаз от радости.

— Значит, ловушка, — сказал я больше себе, чем ему.

— Лишь ради задания, — тихо отозвался он. — Твоей миссии. — Еле заметная улыбка. — Я бы относился к этому куда спокойнее.

Жалкий ублюдок, его вообще ничего не беспокоило. По сути, он ничем не лучше Ломана, но я не мог презирать или ненавидеть его за это. Вот что я могу сказать о Ломане: стоит вам увидеть Ломана, и вы его сразу же возненавидите.

— Я думал, переговорить мы могли бы завтра. — Его маленькие глазки оценивающе ползали по моему лицу. — У вас был утомительный день. Но Пепперидж сказал мне, что вам не спится.

Весьма любезно с его стороны. Он явно нравился самому себе. Он всегда старался делать вид, что ему свойственна гуманность.

— Встречаться нам незачем. Ответ тот же — нет. Он попытался изобразить удивление.

— Ответ?..

— Я не собираюсь заниматься этой миссией. Тем более для Бюро.

Я заметил, что Пепперидж наблюдает за мной. Для него я бы еще стал этим заниматься: вышел бы на цель и добрался до Шоды — но только не для этих подонков из Лондона. Хотя, что я говорю? Он же и сам из Бюро. Меня пронзила одна мысль, и я взглянул на него.

— И она тоже? Маккоркдейл? — Он медленно опустил голову.

Так вот почему она такая толковая, такая знающая и сообразительная, не говоря уж о том, на что она пошла ради меня. И Чен. Джонни Чен.

— Сайако?

— Нет.

— Кто еще?

— Больше никого. — Повернувшись, он крикнул: — Вы там, Флуд?

Появившийся в дверях человек ловко скользнул меж столиков и остановился, переводя взгляд с Ломана на Пеппериджа и на меня.

— Квиллер, это Джордж Флуд, наш основной контакт здесь. Среднего роста, под отлично сшитым костюмом чувствуются мышцы, глаза ничего не выражают; чувствуется, что профессионал. Он слегка склонил голову.

— Сэр.

Я поклонился в ответ.

— Он руководит нашей базой здесь, — пояснил Пепперидж. Я не ответил. Это не мое дело. Теперь я вышел из игры. Человек, ни на кого не глядя, шагнул назад. Прохладный прием, готов согласиться, но тут уж я ничем не мог помочь.

— Станция работает двадцать четыре часа в… — начал было Ломан.

— Засунь ее себе… знаешь, куда. Даже здесь слова мои отдались эхом. Скривившись, Ломан проглотил оскорбление. Пепперидж взглянул на Флуда.

— Идите и попробуйте еще раз.

— Да, сэр.

Он оставил нас, прокашлявшись, чтобы как-то заполнить смущенное молчание. Я понимал, что его смущало: я был ужасно вульгарен, не в силах справиться со своим настроением; но, послушайте, я провел весь этот чертов день; сидя в какой-то дыре, ожидая появления головореза, который охотится за моей головой, и дважды, прогуливаясь по газону, я дергался из-за ложной тревоги, потом мне пришлось драться за свою жизнь, катаясь по полу в туалете, и, что хуже всего, в завершение меня встречает этот сукин сын, вы понимаете, кого я имею в виду, и начинает крутить мне голову, уговаривая продолжать миссию, а я уже сыт ею по горло, неужели это не понятно?

— Давайте присядем на минутку, вы не против?

Ломан.

Я не столько сел, сколько плюхнулся на диван, не в силах справиться с усталостью — как раз в ту секунду, когда мистер Ломан со столь изысканной вежливостью обратился ко мне. Я слышал, как у Пеппериджа вырвался вздох, полный облегчения, как я прикинул — он-то хотел, чтобы миссия продолжалась, потому что он стоял у самых ее истоков и по-прежнему вел меня, когда я был в поле, и, доведись нам успешно завершить это дело, его акции заметно выросли бы.

Сев на другой конец дивана, он обнаружил какой-то розовый клочок в щели у спинки и вытащил оттуда пару розовых панталончиков; бегло глянув на них, он засунул панталоны себе в карман. “Тот еще клуб”, — смущенно хмыкнул он. Ломан сидел напротив в бархатном кресле с невозмутимой физиономией — как вывеска почтового отделения — и скорее всего, он даже и не подозревал, что мы находимся в бывшем бардаке; и если вам удастся представить Ломана наедине с женщиной, вы, должно быть, окончательно съехали с катушек.

Он начал было говорить, но я не обращал на него внимания, ибо никакие его слова не могли заставить меня изменить решение: просто я испытывал искреннее блаженство, когда сидел вот так, развалившись, вот и все, хотя отдельные части тела еще давали о себе знать, особенно ныла рука, но я предполагал, что в больнице знали, что делали, когда накладывали швы, так что риска инфекции не было, даже учитывая, в какой нестерильной обстановке нам пришлось вести схватку.

— …и в любом случае я хотел, чтобы вы знали, — голос Ломана то возникал, то снова уплывал, — что это место находится под круглосуточным наблюдением офицеров сингапурской полиции, и у них есть приказ арестовывать любого бродягу, который будет тут болтаться. Так что это не просто убежище, а настоящая крепость.

Очень внушительно. Я был бы просто потрясен, если бы мне в самом деле было нужно убежище, не говоря уж о крепости.

— Во-вторых, если вас что-то беспокоит из-за смерти Кишнара, можете все выкинуть из головы. — Он вбивал мне свои мысли в голову очень настойчиво, подчеркнутой артикуляцией стараясь, чтобы до меня дошло каждое слово. Да, было не деться от того, что меня они не интересовали, просто мне было приятно сидеть, вместо того чтобы стоять, и мне пришла в голову мысль, что лежать на мягкой постели еще приятнее.

— Ломан.

Он осекся. Я встал, глядя на него сверху вниз, и даже тот факт, что я смертельно устал, не мог лишить меня удовольствия при мысли, что произойдет в ближайшие пять секунд, потому что в следующие пять секунд я собирался к чертям собачьим вышибить из этого надутого маленького подонка его самоуверенность. Я попробовал передразнить его изысканную артикуляцию, но не знаю, дошли ли до него мои намеки или нет; во всяком случае, меня это не очень интересовало.

— Я не собираюсь тратить ваше драгоценное время, так как у меня нет ни малейшего интереса к тому, что вы мне собираетесь поведать. — Он таращился на меня снизу верх, и я видел его выпученные белки. — Я не буду заниматься заданием, связанным с Шодой, и ничего из того, что вы скажете; не заставит меня изменить свое решение. Повторяю — ничего.

Он продолжал смотреть на меня, а я — на него. Пепперидж не шевельнулся. Затем дернулся Ломан. Он испустил один из своих вздохов, изображающих его долготерпение, взял с дивана дипломат, встал и, не глядя ни на кого из нас, двинулся между столиков к дверям; глядя ему вслед, я еле сдерживал отвращение, ибо все, чем я занимался с момента моего появления в Сингапуре, ушло впустую, испарилось, включая и шесть жизней — все впустую. Миссия окончена.

Я не представляю, сколько я стоял так, молясь, чтобы Ломан, выйдя отсюда, попал под автобус, чтобы Пепперидж, человек, который в общем-то мне нравился и которого я даже начинал уважать, не загонял бы меня в эту историю, но больше всего я мечтал забраться куда-нибудь и поспать…

— Она по-прежнему не отвечает, сэр. Появился какой-то человек. Флуд.

— Ее нет в Верховном Комиссариате?

— Нет. Они ее не видели.

Что-то, наконец, начало привлекать мое внимание, что-то важное. Но я все пропустил мимо ушей.

— Поищите ее дома. — Это Пепперидж.

— Будет сделано, сэр.

— Вы говорили о Кэти? — это уже я. Он с непроницаемым лицом посмотрел на меня, а потом на Пеппериджа.

— Да.

— Что случилось?

— Она исчезла.

28. Сделка

— Что она знает?

— Немного.

Ему явно не понравилось, как я осадил его.

— То есть, ее можно списать со счета? — Ломан замялся.

— Ну… во всяком случае, без нее можно обойтись.

— Итак, что же вы сделаете, если не разыщете ее? Оставите ее на растерзание псам?

Флуд принес нам черного кофе, что было очень кстати, поскольку я держался на пределе сил. Ломан же зевал: пробило час, и на нем сказывалась разность часовых поясов, которые он пересек на реактивном лайнере.

— Я должен, — сказал он, — получить инструкции из Лондона.

— Из Лондона. — Я тоже подумал об этом. — От кого именно в Лондоне?

— От мистера Кродера.

Ах, да, в самом деле. Шеф Службы контроля. Пепперидж в полном изнеможении опустился на диван; на нем лица не было. Последние двадцать четыре часа держали в постоянном напряжении и его, тем более он знал, что ему придется расшифроваться передо мной, когда я лицом к лицу столкнусь с Ломаном.

— Все это начал Кродер? — спросил я у Ломана. — Он был инициатором всей этой операции?

Мне было важно выяснить этот вопрос. В Бюро Кродер шел по одному ранжиру со Святым Духом.

— Да. — Ломан по-прежнему стоял передо мной, плотно сдвинув носки лакированных туфель, в правой руке у него болтался дипломат. — Но мне помнится, что вы сказали, будто вас не заинтересует ровным счетом ничего из моих слов.

Конечно, мои слова его зацепили, я предполагал, что он их мне припомнит, и он их выдал точное том же стиле, какого я и ждал: “Мне помнится”, о.. Господи!

Естественно, я не обратил на его реакцию внимания.

— Когда ее видели в последний раз?

— Она оставила офис, — Пепперидж, — утром, вскоре после десяти. То есть вчера утром. И с тех пор Я пытаюсь связаться с ней, потому что мистер Ломан хочет выслушать ее отчет.

— Какой отчет?

— Самый обычный. Рутина.

Еще лучше. Чин из Лондона свалился как снег на голову и, конечно же, ему нужен личный отчет всех полевых работников.

— Квиллер, — тут же подал он голос. — Поскольку вы готовы выслушать меня, я хотел бы задать вам пару вопросов.

— Ну?

— Вы не станете отрицать тот непреложный факт, что, скорее всего, Маккоркдейл захвачена людьми Шоды в качестве заложника, которого можно обменять на вас. И поскольку вы знаете намного больше, чем она, поскольку вы единственное препятствие на пути замысла Шоды поставить дыбом всю Юго-Восточную Азию, я хотел бы задать следующий вопрос: если противная сторона выйдет с вами на контакт и предложит освободить Маккоркдейл в обмен на вас, каково будет ваше решение?

Он склонил голову, глядя на меня сверху с напряженным вниманием, ожидая ответа. Краем глаза я видел, что Пепперидж в таком же состоянии. Откуда-то донеслось слабое журчание, и левое полушарие сразу же определило его источник: кофеварка, оставленная Флудом на мраморном столике.

— Я приму предложение, — ответил я. Пепперидж втянул воздух сквозь стиснутые зубы.

— То есть, вы отдадите себя в руки противника? — хладнокровно уточнил Ломан.

У меня нет выбора. Если откажусь, они начнут пытать ее, дав мне знать об этом, и в конце концов они, не раздумывая, прикончат ее.

— Она так много значит для вас?

— Не в этом дело. Я знаком с ней всего несколько дней. Но она женщина.

Наконец в нем прорвалось нетерпение: он бросил дипломат на диван и резким движением засунул руки в карманы пиджака, выставив наружу большие пальцы.

— Вам не кажется, что вы несколько старомодны в своих воззрениях?

— Нет, не кажется. — Я шагнул к этому вылощенному типу, и он невольно отступил от меня. — И придет время, когда мои взгляды займут подобающее им место.

Он внимательно посмотрел на меня, словно впервые увидел, и наконец сел в кресло, перестав маячить передо мной.

“Паршивая романтичность”, — как мне показалось, пробормотал он сквозь зубы. Подняв глаза, вслух Ломан спросил:

— А что, по вашему мнению, сделает с вами Шода, когда вы попадетесь ей в руки?

— Отвинтит голову.

— После чего ничто не помешает ей приступить к своим замыслам и разжечь войну в Юго-Восточной Азии. И вы считаете, что такое развитие событий менее важно, чем жизнь одной женщины?

— Совершенно верно. Пепперидж только развел руками.

— Ну, старина, ты… — но, увидев выражение моего лица, заткнулся и лишь пожал плечами.

— Это ваше последнее слово? — спросил Ломан.

— Да.

— Значит, если мы получим послание от Шоды через Верховный Комиссариат или через таиландское посольство, что Маккоркдейл в их руках и они предлагают обмен, мы просто передадим им вас?

— Да. Но, если удача нам улыбнется, до этого не дойдет. — Я повернулся к Пеппериджу: — Ее видели в десять часов вчерашнего утра — куда она направилась?

— Похоже, этого никто не знает.

— Она уехала на машине?

— Один из служащих сказал, что она взяла велорикшу.

— Ваши предположения?

— Вполне возможно, что она получила записку, в которой вы просите ее о встрече и предупреждаете, чтобы она никому не задавала никаких вопросов. Из-за Кишнара она очень беспокоилась о вас.

— Вы знаете, что на Сайбу-стрит у Шоды есть дом?

— Да. А откуда вы-то знаете об этом?

— Сайако сказала. Вот оттуда я и начну. Я уже был на полпути к дверям, когда меня окликнул Ломан.

— Квиллер!

В голосе его звучала резкая требовательность, которая остановила меня.

— Я хотел бы предложить вам сделку.

— Что?

— Сделку. — Он подошел ко мне. — Я отдаю должное вашим способностям, но прикиньте — сколько у вас шансов найти Маккоркдейл, вытащить ее живой и самому не попасться в руки Шоды?

— Немного.

— Согласен. Я бы даже сказал, что у вас нет ни одного шанса. Но мои возможности значительно превышают ваши, поскольку за спиной у меня Бюро.

— В этом деле не нужна массовая поддержка; с ним может справиться только один человек. Я…

— Войти в дом Шоды.

— Нет. Включиться в операцию — в этом-то все и дело.

— Мы можем окружить дом полицейскими. Мы можем…

— И что это даст?

— Как только мы выясним, что Маккоркдейл там, мы сможем…

— Ох, бросьте. Ломан. Шода неприкасаема на политическом уровне, и вы это знаете. В противном случае, мы бы давно уже с ней справились.

Он подошел ко мне вплотную.

— Если вы попытаетесь сами спасти Маккоркдейл, то мы окажемся почти на грани провала, Квиллер. Вы спасете одну жизнь — а мы расплатимся сотнями.

— Вы дали мне понять, что ее можно списать со счета…

— Говоря языком политики, дна не относится к числу незаменимых, но…

— Ради Бога, да признайтесь же наконец — вы хотите отдать ее на растерзание этим псам?

— Нет, — сразу же отреагировал он, — если мы заключим с вами сделку.

— Какую сделку?

— Для этого вам надо только выслушать меня. — Голос у него звучал хрипловато, и он отнюдь не симпатизировал мне, на что вы, наверно, уже обратили внимание. — Пока вы демонстрировали явное нежелание к сему.

Господи, дай мне терпения вынести присутствие этого чертова идиота.

— Времени у меня немного, так что валяйте, но покороче, без длинных рассусоливаний.

Стоя ко мне в пол-оборота, он размышлял несколько секунд.” С каким бы удовольствием я послал бы его, вместо того чтобы слушать.

Он повернулся ко мне.

— Если вы продолжите выполнение своей миссии, я гарантирую вам, что все наши силы немедленно будут брошены, чтобы найти и обеспечить безопасность Маккоркдейл; используем возможности Верховного Комиссариата, таиландского посольства, сингапурской полиции, всей ее тайной и явной агентуры на местах. Вот что я вам предлагаю.

Мне показалось, что я начал было что-то говорить, но передумал. Эмоции — непозволительная роскошь, когда надо принимать решение в таком деле, и мне нужно успокоиться, чтобы не выглядеть разгневанным ребенком. Ломан, конечно, дерьмо, и я с трудом выношу его присутствие, но в то же время он из элиты Бюро, и он “вел” меня в Бангкоке и Танжере, и, надо признать, в поле он практически не допускал ошибок, в силу чего я до сих пор живой. Так что успокойся, вот так, и дай ему время изложить свои соображения.

— Вам будет предоставлено право пользоваться всеми возможностями Бюро, включая контроль со стороны мистера Кродера, важность которого, вы, думаю, понимаете.

Я ничего не сказал. Выкладывай-ка все, что у тебя есть, дай-ка мне полное представление, но если ты ляпнешь хоть одно не то слово, меня ты больше не увидишь.

— Официально вы по-прежнему работаете на таиландское правительство и вам не возбраняется получить от него вознаграждение, о котором вы договорились. Это нас не касается. — Он не сводил с меня глаз, надеясь увидеть какую-то реакцию, но не учел, что у умного хорька всегда блестящие темные глаза, которые ровным счетом ничего не выражают — такова уж у него работа.

— Должен сказать вам, Квиллер, что я прибыл сюда лишь потому, что у нас осталось всего лишь три дня. Марико Шода готова начать планируемый переворот — через три дня. И учитывая такое положение дел, я хочу надеяться, что вы не бросите свою миссию в столь критический момент.

Он ждал. Я не мешал ему.

Три дня. Какого черта, откуда он это взял?

Спрашивать я не “обирался. Пока еще не время.

— Что еще?

Вынув из кармана конверт, он вытянул оттуда письмо, развернул и положил его на маленький металлический столик рядом и повернулся ко мне.

— Может быть, вас заинтересует его текст. Словно выкинул из рукава козырного туза. Я взял листик. Очень белая, очень плотная хрустящая бумага с официальной печатью премьер-министра.

“Ввиду крайне критического положения дел, угрожающего миру и геополитической стабильности в Юго-Восточной Азии, разрешаются любые действия, направленные на улучшение ситуации. Я выражаю самую серьезную надежду, что тайный агент, чьи данные хорошо известны мне, позволит убедить себя и продолжит выполнение взятой на себя миссии, доведя ее до успешного завершения. Если желаете, можете передать ему мои наилучшие пожелания.”

Когда я поднял глаза, Ломан смотрел на меня с невозмутимыми благодушием, которое снисходило на него, когда он считал, что одержал верх. Я бросил письмо обратно на столик.

— Дешевый шантаж чистейшей воды.

— Очень жаль, что вы восприняли его именно так.

— С чего вы взяли, что меня надо “убеждать”?

— Я понимал, что в тот момент, как вы меня тут увидите, от вас начнутся одни неприятности. — Он подтянул к себе письмо. — Значит, вы отказываетесь от продолжения своей миссии?

— Нет.

Нервы внезапно дали сбой, скорее всего, из-за облегчения, что я наконец как-то определился.

— То есть вы хотите сказать, что остаетесь в деле и будете подчиняться Бюро?

— Да. Я сделаю то, что смогу. Это все.

Я не смотрел на него, но слышал его голос, в котором не было триумфа; на этот раз он говорил очень тихо и очень сдержанно.

— Это все, что нам надо.

Сработал он отменно. Зверя высшего полета загнал в яму, даже не притронувшись к нему, чего никак не ожидал, что не могло не произвести на него соответствующего впечатления.

— Надо найти ее, — сказал я. — В этом суть нашей сделки. — Конечно. Мы немедленно же начинаем. — Он пересек комнату по направлению к двустворчатым полированным дверям, и я услышал, как, подозвав Флуда, он начал договариваться с ним о системе условных сигналов или о чем-то еще. Пепперидж устало поднялся с места.

— Отменное шоу. Я знаю, что в делах они сущие подонки, но есть у тебя на примете что-то получше?

— В общем-то, нет.

— Их гениальность, — продолжил он, — в том, что они знают свою тайную агентуру от и до, — Говорил он тихо, и я слышал голос Ломана, который по телефону упомянул имя Кродера. — Ты работал под их руководством с первого же дня, как ты тут очутился. Теперь ты это знаешь. Но вот что мне нравится — они давали тебе лишь наводки и позволяли действовать, как тебе заблагорассудится. В таких условиях ты работаешь с наибольшей эффективностью, что им и надо. Взять, например, ситуацию с Кишнаром.

Я не хотел даже думать о ситуации с Кишнаром, потому что еще не отошел от нее, но левое полушарие уловило какой-то намек, и я в упор посмотрел на него. — Боже праведный. Она была предусмотрена.

Кривая усмешка.

— Да, старина.

Отлично. Высший класс. Оперативное руководство высшего класса — и не Пеппериджа, не Ломана, а лично шефа Службы контроля в Лондоне, Кродера, потому что только у него есть право подставить оперативника, выполняющего задание, на крав гибели и бросить его в таком положении.

“Разве что ты найдешь более действенный; более быстрый путь.”

Это слова Пеппериджа в больнице.

И прошлым вечером он почти точно знал: я сделаю то единственное, что можно сделать на этом этапе миссии, потому что какое бы новое направление они не нашли бы для меня, я не сдвинулся бы с места, пока за спиной у меня маячит Кишнар, не давая мне ступить ни шагу. Из всех мыслимых поступков мой был самым предпочтительным, и им было известно, что я это понимаю, почему они и оставили меня буквально на краю гибели самому выпутываться и вот почему Пепперидж заранее позаботился о еще одном убежище для меня и посадил тут ждать Ломана, пока не придет время раскрыть все карты.

— Высший класс.

— Я крепко надеялся, что ты выдашь нечто вроде этого. Потому что так оно и было.

На их совести еще кое-что, но мне не хотелось думать об этом.

— Послушай, — обратился я к Пеппериджу. — Теперь мне надо поспать. Есть тут что-нибудь вроде кровати?

— Я покажу тебе.

Он провел меня через анфиладу помещений, собранный и серьезный, каким и должен быть хороший руководитель на месте, и, открыв плечом какую-то дверь, остановился на пороге, придержав меня за руку.

— У тебя был трудный день. Тут на всякий случай, если тебе понадобится, есть медсестра.

— Хорошенькая? — И, рухнув на кровать, я сразу же заснул.

— Нет. Но ты должен предоставить это нам. Да пошел он к черту!

Она вытирала кровь. Я просто спросил его, есть ли какие-нибудь новости о Кэти.

— Как ты себя чувствуешь, старина?

Пепперидж. Он сидел на диване, подобранный и напряженный. Ежу предстояло гнать хорька дальше по тропе воины, и он был в полной готовности.

— Как нельзя лучше.

— Я очень рад.

Что вполне понятно: Ломан поддерживает тесную связь с Кродером в Лондоне, постоянно информируя его о ходе дел, но на заключительном этапе операции именно Пепперидж должен вынести окончательное суждение о моей готовности к ее завершению.

Я был готов. Спал я хорошо, почти семь часов, проснулся только один раз, когда мне показалось, что надо мной склонился Кишнар, но это была всего лишь тень на стене. Утром Флуд принес мне кофе, жизнь начиналась снова, и я был близок к тому, чтобы расстаться с ней.

— Хочу вас заверить, — Ломан, — что о событиях прошлой ночи не просочится ни слова. Короче говоря, ни Соединенное Королевство, ни Сингапур не хотят, чтобы хоть что-то угрожало стабильности в Юго-Восточной Азии, и они более чем готовы защитить больницу от плохой славы, и посему приказали полиции держать все в тайне. Средствам массовой информации не будет известно ровным счетом ничего.

Медсестра сняла бинт и бросила его на поддон, Последние заботы медицины…

— Я распорядился, чтобы тело Манифа Кишнара в гробу доставили к дому на Сайбу-стрит. Это не только жест вежливости, поскольку его можно считать солдатом, погибшим на поле боя, но и откровенный провокационный вызов Шоде, ибо она лично явилась сюда за вашей головой, не ожидая, что взамен получит его.

Да, она на это напросилась.

Вот сука!

Он же мог убить меня.

— Болит?

— Что?

— Колет?

— Нет.

Черт побери, этот йод жжет огнем.

Она начала бинтовать.

— Вам стоило бы знать, — сказал Ломан, — что вчера рано утром Шода отдала приказ разбомбить радиостанцию в джунглях.

Я должен был ожидать этого.

— Он погиб?

— Да.

Чоу.

“Прощай, семпай!”

Голова его склонилась над старой выщербленной панелью радиорубки, и слеза, что сползла с изуродованной щеки, блеснула на ней.

“Он мой отец.”

Тихий, мягкий, слегка запинающийся голос Сайако в трубке телефона в больнице.

Я перевел дыхание.

— Сейчас болит?

— Нет.

Да. Сейчас болт.

— Мне казалось, — помолчав, сказал я, — что генерал Чоу больше не представлял угрозы для Шоды, не так ли?

— Когда вы встретились с ним, она изменила свое мнение. До нее дошла информация о вашей встрече.

— Каким образом?

— По деревне разнеслись слухи.

— Вы узнали об этом от Джонни Чена?

— Да.

— Если она знала, что я там был, почему она не нанесла удар в то время.

— Она опоздала; вы успели уйти. Я ушел, улетел, а Чоу оставалось жить всего лишь несколько часов. Сначала Венекер, теперь Чоу… “Порой я ненавижу свою работу.”

— Самое важное, — отметил Ломан, — что ее поступки — еще одно доказательство того, какое давящее воздействие вы оказываете на нее. — Он перестал шагать по комнате и остановился, глядя на меня сверху вниз, заложив руки за спину. — И вот что я хотел сказать вам, Квиллер. Вы пугаете ее. Я думал об этом.

— Не преувеличиваете ли вы?

— Сомнительно. — Взгляд в сторону дивана. — Пепперидж четко обрисовал мне картину ваших взаимоотношений с Шодой — они-то и являются основным стержнем всей операции, понимаете? — и я согласен с его мнением: вы в самом деле пугаете ее.

Пепперидж выдал мне эту точку зрения несколько по-иному, предупредив меня в больнице: “Думаю, мы нашли ее ахиллесову пяту, и это — ты”.

Ломан опять заметался по комнате, и когда глянцевые носки его туфель касались ворса китайского ковра, поднималась пыль, плавающая в лучах утреннего солнца.

— Разрешите мне обрисовать нашего оппонента. Оставаясь за сценой, она фактически правит всей Юго-Восточной Азией, где и экономика, и политические инфраструктуры в значительной мере зависят от торговли наркотиками. Кроме того, она психопатоидная личность. Переживания детских лет привели к тому, что, с одной стороны, ее ненависть к мужской половине рода человеческого обрела характер патологии, а с другой стороны, она в той же мере боится ее. Немалую роль в ее личности играет и тот факт, что она полна древних предрассудков и суеверий, которые значительно превышают ее ортодоксальный буддизм. — Он резко остановился и снова посмотрел на меня. — Можно с уверенностью сказать, что она нездоровый человек с точки зрения психотерапии. Я готов предоставить вам суммарное мнение трех опытнейших лондонских психиатров, с которыми консультировался мистер Кродер после того, как мы получили исчерпывающий отчет о делах и поступках Марико Шоды за последние пять лет.

Значит, они тоже сидели над домашним заданием. Доктор Израэль сказал мне в больнице: “Один человек может страстно увлекаться многими вещами, но его реальная одержимость будет сфокусирована на некой абстракции. Ненависть. Месть. Жизнь. Смерть. Секс. Болезнь. Здоровье”. И когда я поинтересовался, можно ли с этим что-либо сделать, он ответил: “Нет. Одержимость начинает овладевать человеком на скорости десять миль в час, потом доходит до пятидесяти, и затем до девяноста и остановить эту гонку невозможно. И человек — вдребезги”.

— Таким образом, наш оппонент, — Ломан продолжил свое мотание, — представляет собой классический тип, хорошо известный мировой истории — могущественный мегаломаньяк, помешанный на идее святого крестового похода. Воспринимайте ее как Иди Амина или Кадаффи.

И снова я вспомнил доктора Израэля, когда спрашивал его: “Но, скажем, человек, обладающий силой воли, достаточно умный, сообразительный и интеллигентный — неужели, попав под власть “одержимости, он в конце концов теряет над собой контроль и гибнет?” — И он ответил: “Вспомните Адольфа Гитлера”

Ломан опять остановился напротив меня.

— Вот так выглядит ситуация, а если говорить именно о вашем личном задании и о вашей личной цели, то это — Марико Шода. — Он не глядел на Пеппериджа, но у меня сложилось впечатление, что эти слова были обращены и к нему. Пепперидж смотрел куда-то в пространство. — Пока вы не пришли к мнению, что задание может быть выполнено только под эгидой Бюро, я не мог проинформировать вас обо всех аспектах, имеющих к нему отношение. Теперь я могу вам сказать, что у мистера Кродера есть группа в зоне разворачивающихся событий, которая действует под руководством одного из самых талантливых наших работников.

Он уставился на меня, и я понял, что он ждет вопросов. У меня их была целая куча, и я выдал первый из них.

— В какой именно зоне?

— Конечно, не в этой. Она принадлежит только вам.

— Кто руководит?

— Феррис.

Ах ты, сукин сын.

Мы можем предложить вам оптимальную раскладку, сказал он как-то в Лондоне, например, вы сами будете принимать решения о прикрытии, о сигналах, системе связи, контактах и так далее. И он даже спросил меня, кого бы я предпочел выбрать своим руководителем, и он же знал, кого бы я хотел видеть в этой роли, не так ли? Верно — Ферриса. Как он мне был нужен!

— Так где же все-таки зона его действий? — Ни выражением глаз, ни голосом я не дал ему повода для торжества.

— Ответить на это непросто; — Развернувшись, он снова ходил, нервно дергаясь при каждом шаге. Но я слушал его очень внимательно. — Где-то на Ближнем Востоке исчез из поля зрения груз в сто “Рогаток” с боеголовками. В настоящее время наша вторая груши пытается засечь их, установить над ними контроль и проводить до места назначения в Таиланде.

Я уставился на него. Ого. Сто “Рогаток”. Хватит, чтобы взять под свой контроль все воздушное сообщение над Индокитайским полуостровом — и военные трассы и все прочие.

— Но, Господи, — спросил я, — что вы имеете в виду, говоря, что он исчез из поля зрения? — Он вскинул голову.

— Эвфемизм. Мы не сомневаемся, что на самом деле люди Шоды перехватили этот груз и направили его в какое-то свое тайное укрытие. И мы должны как можно скорее перехватить его, ибо не позже завтрашнего дня он окажется в руках военных сил Шоды; иными словами, крайний, предельный срок в три дня, о котором я вам намекал, уменьшился до двенадцати часов или даже меньше того. И опасность ситуации, без сомнения, ясна для вас.

“Уверен, что мне не надо подчеркивать, мистер Джордан, всю опасность этого оружия, если оно попадет не в те руки, — принц Китьякара. — Это значит, что любые революционеры, получив в достатке такое оружие, достигнут своих целей, потому что им обеспечена полная безопасность от удара с воздуха. Это значит, мистер Джордан, что, если организация Шоды получит такое оружие, через неделю весь Индокитайский полуостров займется пламенем войны. К чему, конечно, она и стремится.”

— Мы с минуты на минуту ожидаем сообщения от нашей второй группы, что груз найден и взят под контроль, — продолжал Ломан, опять остановившись прямо передо мной. — Так что теперь вы должны понимать, что ваша собственная миссия имеет гораздо более важное, чем вы предполагали, значение. Удастся ли или нет вырвать оружие из ее рук, Шода должна быть уничтожена. Имея ракеты, которые могут уничтожить мир и покой во всей Юго-Восточной Азии, или без них, она представляет постоянную опасность для мира в этом регионе. Конечно, у нас есть на руках и нечто вроде козырной карты. Если даже ей и попадут в руки “Рогатки”, я совершенно уверен, что она не осмелится пустить их в ход, пока вы живы. Короче, я убежден, что, кроме и вне вопроса о судьбе груза “Рогаток”, оба задания могут найти решение в ходе вашей встречи с Марико Шодой.

29. Думать и еще раз думать

Вскоре после речи Ломана вошла она. Я не видел ее, пока она не оказалась рядом с нами, так как стоял спиной к дверям, разговаривая с Пеппериджем.

— Доброе утро.

Ломан резко повернулся. Пепперидж вскочил с дивана. Она спустила с плеча ремень большой кожаной сумки и подошла к Ломану.

— Ленты, — сказала она, протягивая сумку ему.

— Все?

— Да, сэр.

— Не хотите ли кофе?

— Будьте любезны.

И только тут она взглянула на меня в первый раз, чуть повернув голову: словно ей пришлось сделать усилие для такого движения, но ее серо-голубые глаза оставались совершенно спокойными.

Несколько ранее Флуд уже принес новость, которую Пепперидж охарактеризовал как “приятную”, за ней и последовало ее появление. Шарада, да и только…

— Она позвонила в свой офис в Верховном Комиссариате, — сообщил он. — Оказывается, вчера утром у ее тетушки случился приступ аппендицита, вот почему она и вылетела, не успев никому сказать куда. — Ломан не глядел на него во время сего повествования; отвернувшись от всех, он продолжал мерить комнату мелкими шажками. — И она оставалась в больнице, пока ее тетушку не прооперировали. — Он вдруг криво усмехнулся. — Так что весь этот шум, гам, тарарам впустую.

Отнюдь не для того, чтобы смутить его, я сказал, что испытываю искреннее облегчение.

Наконец, повернувшись ко мне, она еле слышно поздоровалась.

— Как ваша тетя?

— С ней все в порядке. — Она качнула пышной копной волос. — Я… я надеюсь, вы не очень волновались за меня.

— Нет.

Сглотнув комок в горле, она опустила глаза.

— Тогда я рада.

— Просто я знал, что в этом нет никакой необходимости. Она быстро вскинула на меня глаза, а затем перевела взгляд на Ломана и Пеппериджа, разбиравших записи, после чего опять посмотрела на меня.

— Ну и ну. — Засмеявшись, она пожала плечами. — Думаю, что я упала в ваших глазах.

— Не важно. Игры окончены. Я включу эту штуку, вы, кажется, любите с молоком, не так ли?

— Да. Ваша рука в порядке?

— Все как нельзя лучше.

Я включил кофеварку. Под глазами у нее лежали тени, видно, она не выспалась. Можно предположить, она в курсе, как и из-за чего я провалил предыдущее убежище. В противном случае она рванула бы прямиком в больницу и попала в руки моих соглядатаев, и мне не хотелось даже думать о такой исходе.

Кофеварка засвистела, и я крикнул Флуду, чтобы он принес ей чашку. Ломан заправлял ленту в магнитофон. Кэти присела на диван, тоненькая и стройная в рубашке и брюках цвета хаки.

Пошла тщательная проработка идеи, с тройной проверкой, и мы с Ломаном играли роль теннисистов на корте, когда каждый отбивает мяч напарнику, ожидая от него ответного хода. Он был убежден, что я хотел бы продолжить выполнение задания, но не могу позволить себе этого, поскольку теперь знаю, что меня втравило в это дело Бюро; и он дал мне возможность сохранить лицо, сообщив, что Кэти пропала. Это была ложь, я знал это, и он знал, что я знаю, но на какое-то мгновение я сам поверил, что это случилось, и пошел с ним на сделку, оставшись в деле. Такой вот тройной узел, и на тот случай, если вы забыли, напоминаю, что так выглядит дело, которым мы занимаемся.

— Мы выжали из них все, что можно, — сказал Ломан. — Остался только сухой осадок.

Я подошел к ним. Магнитофон стоял на полу; и мы расселись вокруг стола, пока Кэти разливала кофе.

— К записям приложен перевод с тайского и камбоджийского, за исключением тех случаев, когда она говорит по-английски, скорее всего с человеком, для которого этот Язык родной. Если у вас есть вопросы, я остановлю воспроизведение. — Он нажал клавишу.

“Я хотела бы подчеркнуть, что мы не собираемся предпринимать серию разрозненных революционных выступлений, нечто вроде пустого швыряния камней в стенку. Планируются военные действия, которые начнутся одновременно, как только груз будет получен, осмотрен, доставлен на место и подготовлен к использованию.”

— Эти переговоры, — прокомментировал Ломан, — были перехвачены только один раз. Продолжения нет — есть только отдельные записи по той же теме, сделанные в разное время.

“Я повторяю, что этого агента необходимо найти и покончить с ним до начала наших операций. Будет смертельной ошибкой, если мы недооценим его влияние и позволим проникнуть ему в нашу систему и тем самым поставим под угрозу срыва наши планы. Пока с ним не будет покончено, никаких выступлении.”

— Вряд ли я должен говорить вам, — это Ломан, — что с нашей стороны мы приложили все усилия, дабы нащупать и перехватить все группы, брошенные на ваши поиски. Достаточно сказать, что прошлой ночью Лондон поднял всех законспирированных агентов и местные контакты из Гонконга, Сайгона,. Ханоя и Бангкока, и все они брошены в дело, поддерживая связь лично с мистером Кродером через Верховный Комиссариат здесь в Сингапуре. На помощь вам, Квиллер, брошены большие силы, очень большие.

Подтекст: вы никогда не должны расставаться с Бюро; только посмотрите, какими ресурсами мы располагаем.

Но я ничего не сказал. Он опять нажал на клавишу.

“Теперь наши успехи зависят от Кишнара. Пока я не получу от него известие, что он выполнил задание, наши проекты не сдвинутся с места. Завтра я лично отправляюсь в Сингапур и буду ждать от него информации.”

— Это было позавчера, — сказал Ломан, отпуская клавишу паузы.

“Вся подготовка, о которой шла речь, завершена, но мы не приступим к действию, пока не получим сообщения, что препятствие устранено. Мы не должны недооценивать действия английской и таиландской разведок, направленных против нас.”

Ломан прокрутил еще три ленты, но они, главным образом, содержали оценку политических аспектов деятельности различных революционных групп, действующих по всему Индокитаю, часть из которых подчинялась Шоде.

— А эта, — обратил наше внимание Ломан, — запись, в которой она говорит то ли с каким-то англичанином, то ли с американцем, словом, с тем, кто не понимает ни одного из азиатских языков, которыми она владеет. Мы пытаемся выяснить, кто он такой.

“Мне сообщили, что груз обязательно прибудет, на местах тактика отработана, но у меня по-прежнему нет никаких известий от Кишнара, и я отправляюсь в Сингапур. Если вам необходимо связаться со мной, я буду на месте к пяти часам, и вы сможете воспользоваться радиотелефоном.”

В первый раз я услышал, как она говорит по-английски. Речь у нее была чистой и почти без акцента. Шипящие у нее звучали чуть глуховато, что мне запомнилось, еще когда я услышал впервые ее голос по рации, и в нем та же энергия, но теперь в ее тоне появились новые нотки, которых я не замечал ранее — напряжение и тревога. У меня сложилось впечатление, что мир Марико Шоды сошел со своей орбиты, что явилось для нее неприятным открытием. Ломан выключил воспроизведение.

— У вас есть что сказать?

Я встал. Мне надо было подвигаться.

— Я не подозревал, что развязка так близка. — Он не ответил, и внезапно я понял почему. Развязка не преминет последовать, если они успеют пристукнуть меня и получить груз “Рогаток”.

— Ну, хорошо. Ясно, что она не может начать операцию, пока не дотянулась до меня, так что она бросит на поиски вашего покорного слуги всю свою камарилью. У нее нет больше времени, чтобы тайно послать ко мне, скажем, еще одного убийцу со струной. И стоит им увидеть меня, как они сразу же начнут стрелять из любого положения — так?

— Поэтому через дипломатические каналы мы и попросили сингапурскую полицию о содействии. Поэтому этот дом и охраняется.

— Но, ради Бога, вы же не заставите меня вечно сидеть здесь, чтобы только она не начала действовать. В конце концов, она может потерять терпение и рискнуть.

Ломан не ответил. Пепперидж тоже не промолвил ни слова. Они все проработали и теперь выясняли мое отношение, поскольку я был ключевым фактором в их планах, которые будут развиваться в зависимости от того, к чему я готов. Таков обычный порядок действий, многократно отработанный, но пока я не видел, в какую сторону нам можно двинуться и есть ли вообще возможность движения.

— У вас есть еще что-нибудь для меня? — Я-то думал, что у них что-то еще за пазухой, но по какой-то неизвестной причине это придерживалось. У Пеппериджа снова появился рассеянный взгляд, который я не мог не заметить.

— Наверное, тебе стоит знать, — наконец заговорил он, — в подтверждение твоей мысли, что Шода сейчас может пойти на все, лишь бы “избавиться от этого британского агента”, сегодня утром в Сингапуре приземлились два самолета чартерным рейсом с так называемыми туристами — один из Камбоджи, а другой из Лаоса. У наших контактов есть все основания предполагать, что они прибыли в поддержку группе слежки за тобой.

Он имел в виду банду головорезов. — Отлично. По крайней мере, мы знаем, какие силы нам противостоят.

Я чувствовал на себе взгляд Кэти. Она была работником Бюро, ей приходилось и раньше иметь дело с тайными агентами, так что она догадывалась, что нам придется делать, дабы выпутаться из этой тупиковой ситуации — придется пойти на чертовски опасный риск в надежде, что удача сыграет нам на руку, и маленький хорек унесет ноги — может быть, окровавленный, но с усами; и послушайте, хотя я излагаю все это не без юмора, на что вы, конечно, обратили внимание, но в этот момент меня пробрал страх, потому что воспоминания о Кишнаре были еще слишком живы, и нервы у меня еще не успокоились, а тут практически не было шансов ускользнуть от них, и если только мы не предпримем какого-то решительного шага, то наступит финиш, который так или иначе положит конец или Шоде, или мне.

Все шло к тому.

И всем это было ясно: Ломану, Пеппериджу, Кэти и тому, кто был отделен от нас половиной земного шара и сидел в Лондоне, то есть Кродеру, шефу Службы контроля.

Тем не менее ничего еще не потеряно, попробую-ка поприседать, хотя еще болит левое бедро, но надо привести в норму уровень адреналина в крови.

— Сколько пройдет времени, — спросил я Ломана, — прежде чем вы получите информацию, что вторая группа напала на след “Рогаток”? Если вообще удастся добиться успеха в этом деле?

— Тут же дадут знать, — он удивленно посмотрел на меня.

— Не через Лондон?

— Или через Лондон, или напрямую, или и так и так. А что?

— У меня нет полной уверенности. — Встав, он посмотрел на меня; я присел, разминая мышцы. — Но, думаю, это очень важно. — Голос у меня был спокойный и умиротворенный, но левое полушарие уже стало что-то обдумывать, сопоставлять какие-то компоненты головоломки. — Это важно — снова начал я, — чтобы мы как можно скорее узнали, где и когда будет перехвачен груз — то есть знали, что он не попадет в руки Шоды. Вот что важно. — Я размышлял вслух, забыв о приседаниях. — Кроме того, очень важно, чтобы, если “Рогатки” перехватим, она не знала об этом, пока мы с ней не встретимся.

До меня донеслось лишь эхо слов, которые я только что произнес; оценив их, я нашел несколько оговорок, на скорую руку поправился и еще раз мысленно окинул представшую картину, чувствуя, что я уже почти нащупал ход возможных, действий, еще, правда, не представляя себе четко, какие они и как сработают.

Замолчав, я осмотрелся и увидел, что все, не шевелясь, смотрят на меня.

— Все дело во времени, — подчеркнул я Ломану. — Только о нем и следует думать. Нам придется иметь дело с очень узким промежутком времени.

— Вы имеете в виду какой-то потенциально конструктивный подход? — с подчеркнутой небрежностью спросил Ломан.

— Имел я всех вас — что это значит?

Снова наступило долгое молчание. Да, я знал, что означает слово “потенциальный” и термин “конструктивный”, но мое левое полушарие лихорадочно просчитывало ситуацию, и подобные слова не имели ровно никакого значения, ибо они столь длинны, что надо останавливаться и обдумывать, что же они значат, какой они несут смысл.

— Прощу прощения.

— О, ничего особенного. Вежливости выше головы и все такое.

— Давайте начнем вот с чего, — сказал я. — Я не могу просто взять и нанести удар. — Снова молчание. Им не хватало данных для реакции на мои слова. — Вы же знаете, я не наемный убийца. Единственный раз, когда я хладнокровно пошел на убийство — из-за женщины, которую предали, заманили в ловушку и застрелили. Я не… — И поймал себя на том, что смотрю прямо на Ломана, дожидаясь, пока этот сукин сын поймет, о чем идет речь. — Я не наемный убийца для Бюро. Это понятно?

— Конечно, — холодно подтвердил он.

— Иными словами, надо уничтожить цель, то есть Шоду, не убивая ее. Наша задача — уничтожить организацию Шоды, в роль исполнителя поручена мне… — Я снова заходил кругами по комнате. — И теперь мы стоим лицом к лицу перед конечной фазой операции, но у нас нет ни малейшего представления, как мы с ней справимся.

После минутного молчания Пепперидж еле слышно сказал:

— Я-то думал, что ты это представляешь, старина.

— Что? — резко повернулся я. — Может быть. Но очень смутно. Просто я размышляю вслух, пытаясь установить обратную связь со слушателями.

Я налил себе еще кофе, но поставил чашку на стол, так и не отпив из нее, потому что стремительно надвигался конечные этап операции, и мне предстояло схлестнуться с женщиной, которая подняла в ружье целую небольшую армию против меня, и я не хотел, чтобы меня перехватили из-за опасного избытка кофеина в крови, что порой может привести к гибели.

— И еще одно, — я снова размышлял вслух, но теперь все по делу, поскольку все мы собрались тут ради “мозгового тренинга”, — я не могу пойти на конфронтацию с Шодой без того, чтобы ее как-то не изолировать. — И, едва вымолвив это слово, я понял, что в нем заключен, основной смысл — изолировать, хотя я не знал, как это сделать. — Я не имею в виду отрезать ее от телохранителей, на что я не смею даже надеяться. Я хочу сказать, что наша встреча должна произойти где-то вдали от публики, чтобы никто не пострадал. Наша встреча меньше всего будет напоминать чаепитие.

Меня опять встретило долгое молчание, но теперь совсем другого характера, вот теперь в нем было что-то потенциально конструктивное и так далее. Что-то начинало проясняться.

— Изолировать, — повторил Пепперидж и встал, засунув руки в карманы и уставясь в стенку. — Во всяком случае, не в этом доме.

— Нет. Отсюда мне живым не уйти. — Ломан тоже с минуту рассеянно смотрел куда-то перед собой и не произносил ни слова. Затем опять заходил по комнате.

— Мы пользуемся полной поддержкой сингапурской полиции, но они ничего не могут противопоставить Шоде. Она неуязвима с политической точки зрения. И с дипломатической тоже. Она может свергнуть практически любое демократическое правительство в Азии, просто нанеся удар по его экономике или разоблачив любую дюжину коррумпированных высокопоставленных чиновников. — Он в упор посмотрел на меня: — И тут мы помочь вам не можем.

— Это я понимаю.

Во всяком случае, не представлял, что конечный этап операции превратится в подобие массовой полицейской акции. Они вообще не имели права притронуться к Шоде. Правительство не могло коснуться ее. Так что тут не могло идти и речи об операции как таковой, а лишь об инфильтрации, проникновении, очень точном, очень целенаправленном, которое под силу лишь одному человеку.

— Хочет кто-нибудь перекусить? — Кэти.

Ломан резко остановился, словно наткнувшись на стенку, и уставился на нее, видно, не поняв ее приглашения. Может, ей стоило бы употребить слово “завтрак”.

— Хорошая мысль, — пробурчал Пепперидж. Я глянул на часы: было уже около полудня.

— Протеину не помешало бы.

Выходя из комнаты, она прошла почти вплотную ко мне и тихо бросила: “И немного забальоне”.

В воздухе остался запах ее духов; о Господи, одно присутствие женщины помогает сбросить напряжение, пусть даже она и не прикоснулась к тебе.

— Послушайте, — начал было Пепперидж, но не окончил фразы, как в дверях появился Флуд и сообщил, что звонит кто-то из контактов в Камбодже, и Ломан вышел переговорить с ним, а через минуту начался конечный этап операции, в который мы влетели очерти голову.

30. Мистер Кродер

— Где? — задал вопрос Ломан.

Мы сидели в курительной комнате, где на стене висела изящная китайская акварель обнаженной натуры с торчащими сосками; тут же стояли красные бархатные кресла и антикварный медный телефонный аппарат.

— Когда?

Ломан — само спокойствие. У него было одно достоинство, которое я не мог отрицать: когда события текли ровно и неторопливо, он напоминал лапшу в дуршлаге, но когда они убыстряли свой бег, он мгновенно заводился и работал, как отлаженная динамо-машина. Флуд сообщил ему, что поступил сигнал от нашей второй группы в Камбодже.

— В какое время завтра?

Пепперидж взгромоздился на высокий табурет у стойки, и в его желтоватых глазах появилось обманчиво сонное выражение. Флуд стоял под торшером из папье-маше, изображавшем херувима, держащего абажур. Флуд держался с подчеркнутой вежливостью, давая понять, что он не больше чем подчиненный, и обращался ко мне “сэр”, но лишь потому, что он моложе остальных и тут присутствовало большое начальство из Лондона. И теперь я знал, какая ему отведена роль, ибо несколько ранее я спросил Пеппериджа:

— В случае чего заменить меня должен будет Флуд? Пепперидж, отведя было глаза, снова посмотрел на меня:

— Да, старина. Но ему, конечно, никогда не придется перенимать твои дела.

По сути, меня это не волновало. Более того, я испытывал определенное удовлетворение при мысли, что, если в течение нескольких часов я совершу непоправимую ошибку и отправлюсь в Элизиум, по крайней мере, кто-то продолжит начатое мной.

— Минутку, — и Ломан, прикрыв рукой микрофон, посмотрел на нас с Пеппериджем и коротко бросил: — Они выследили груз. Он на самолете направляется в Прей Вент.

— Где это? — спросил Пепперидж.

— Напротив Пномпеня, по другую сторону Меконга. — Теперь он выжидающе смотрел на меня. Половина дела была как-то определена, я был второй половиной — и ему необходимо было знать, есть ли у меня какие-то вопросы. Они у меня были. От ответа на них зависели успех или поражение.

— Могут ли они вскрыть контейнеры и заменить их содержимое?

— Могут что?

— Разрешите мне переговорить с ними. — Я был подчеркнуто вежлив, действуя строго по уставу, потому что он все же был из Службы контроля из Лондона, и окончательное решение, зависело от него или от Кродера: теперь вся картина действия четко вырисовывалась у меня в голове, но времени катастрофически не хватало. Каждая минута на вес золота, пока не наступит “час ноль”, поэтому я и решил быть предельно вежливым с Ломаном, чтобы, не дай Бог, не сорвать операцию; счеты будем сводить потом, только не сейчас.

Помедлив, он протянул мне трубку.

— Вас слушают.

— Добрый день. Дело не терпит отлагательства. Можете ли, вы заменить содержимое контейнеров и отправить их по старому месту назначения.

Молчание. Кажется, я ясно изложил свою мысль…

— То есть напихать туда чугунные чушки или что-то такое.

— Да, все, что попадется вам под руку. Мы хотим, чтоб они прибыли к месту назначения запломбированными, словно к ним никто не прикасался. Это возможно?

Пауза, затем:

— Чтоб вам провалиться! Что означало: да, возможно.

— Господи, — с облегчением вздохнул я, — больше от вас ничего не потребуется.

— Не могу ответить тем же, — возразил мой собеседник, потому что вы, скорее всего, рехнулись, или вам моча в голов ударила, но, наверно, для вас это жизненно важно. — Тон его изменился. — Ладно, значит, вы хотите, чтобы все осталось вроде бы как нетронуто — фирменные знаки, обшивка, грузовая декларация и так далее. Так?

— Да.

— И когда груз будет на месте, мы можем упаковаться и уносить ноги, верно?

— После того как “Рогатки” будут переданы таиландской армии.

— Ясно, мы не собираемся оставлять эти штучки валяться в парке на потеху детям, так что не беспокойтесь. Слушайте, могу ли я получить подтверждение задания от Службы контроля?

— Подождите. — Я повернулся к Ломану: — Вы слышали, о чем я просил их, и они говорят, что могут это сделать; заключительная фаза операции теперь мне совершенно ясна; я готов воспользоваться единственным шансом — можете ли вы предоставить мне полную свободу действий?

Он стоял, уставясь на меня: руки за спину, носки туфель вместе, голова набок, — и я видел, как он лихорадочно просчитывает ситуацию, включая и предположения, что с ним сделают в Лондоне, если выяснится, что он позволил мне загубить задание.

Пепперидж подошел поближе и тоже смотрел на меня; глаза его оставались невозмутимыми, только рот сжался в тонкую полоску, выдавая напряжение, ибо он понимал, что тоже окажется под огнем, если позволит своему оперативнику загнать шефа в ловушку и все завершится фиаско.

Затем Ломан коротко кивнул, я передал ему трубку, и он сказал:

— Контроль. Руководство вашими действиями доверяется оперативнику на месте. Он вернул мне трубку.

— Благодарю вас, сэр.

Это было больше, чем я просил, больше, чем мог ожидать, гораздо больше — он возложил на меня полную ответственность за ход дальнейших действий.

— Когда груз будет доставлен в Прей Вент? — спросил я.

— Сегодня в 21.14.

— Где совершите подмену?

— В Пномпене.

— В аэропорту?

— Да, в складских ангарах.

— Скрытно?

— Мы подкупили двух таможенников.

— То есть уровень риска невелик?

— Невелик. Иными словами, девяносто процентов за удачу. — Я быстро перебрал в памяти порядок событий, дабы убедиться, что ничего не забыто: вроде все идет, как и полагается.

— Сколько времени потребуется им, чтобы, получив груз, вскрыть контейнер и проверить содержимое.

— Не могу знать, сэр. Думаю, зависит только от них. Но, думаю, не больше получаса, чтобы вытащить груз из трюма, а потом им понадобится только пара ломов.

Значит, в моем распоряжении будет не больше получаса. Но им придется проверить весь груз прежде, чем они свяжутся с Шодой.

— Сколько контейнеров на месте?

— Двадцать.

Думай. Сколько нужно времени, чтобы вскрыть двадцать ящиков и во всех проверить содержимое? Час. Да, скажем, час. Значит, расчет времени включает в себя девяносто минут, минус примерно… — Я взглянул на Пеппериджа: — Сколько времени займет дорога до аэропорта?

— В сопровождении эскорта — минут сорок.

Значит, минус сорок минут и другие сорок пять минут, пока Шода получит сигнал по рации, и ее лайнер стартует до места. То есть резерв в пять минут. Пять.

Лучше, чем ничего, прикинул я, и пусть даже времени будет еще меньше, какой-то шанс все же остается, пока не отщелкала последняя секунда. Так что надо рисковать — вперед.

— Хорошо, — бросил я в трубку, — принимайтесь скорее за дело. — Вопросы есть?

— Нет.

— Тогда за дело и будьте на связи.

— Конец связи.

После я сразу зашел в небольшой туалет рядом с курительной, где прополоскал рот водой, помыл лицо, вытер его и вернулся обратно в салон, где и рассказал Ломану и Пеппериджу, что я собираюсь делать.

— Она убила моего отца.

Вокруг лампы кружились мотыльки.

— Мне очень жаль.

— Благодарю вас.

Она благодарит меня… Матерь Божья, не появись я на радиостанции, она не отдала бы приказ разбомбить ее. Сука!

— Вы знали, что он погиб? — Да, Сайако-сан.

Мотыльки продолжали кружиться вокруг лампы, налетая на нее, и золотистая пыльца невесомо опускалась книзу.

— Кишнар… Чем все кончилось?

— Мы послали его Шоде. В гробу.

Я услышал, как у нее перехватило дыхание.

— Вам это удалось?

— Да.

— Вы внушаете ей страх. — Снова молчание, которое оставалось лишь переждать. Золотая пыльца невесомым облачком опускалась книзу: да у тебя что, мозги размягчились, что ты собираешься делать, черт побери!

И все же я понимал, что не могу отойти в сторону. Не стоит воспринимать все происходящее как путь к краю пропасти.

— Я живу только одним, — опять послышался ее тихий голос. — Ожиданием ее смерти. — Понимаю.

— Она очень сильная. С очень жестким характером. Но, подобно стеклу, в один день она расколется. И этот день, думаю, придет вашими стараниями.

— Может быть.

Я было удивился, почему она мне звонит, но теперь понимал. Больше всего на свете она ждала смерти Шоды и считала, что только я способен уничтожить ее. Ей необходимо было поговорить с тем, кто сможет излечить кровоточащую рану ее сердца.

— Я буду благодарна вам. — Я понял, что, если убью Марико Шоду, она сохранит ко мне вечную признательность.

— Если это произойдет, Сайако-сан, вы узнаете об этом.

— Да. — Снова молчание, на этот раз нарушаемое ее тихими всхлипами. — Когда она умрет, душа моего отца успокоится.

Я говорил ей какие-то слова, успокаивая ее, но в трубке что-то щелкнуло, наступило молчание, и я предположил, что она больше не могла говорить.

Я вернулся в гостиную, и мы подбили бабки, прикидывая, что еще оставалось сделать.

— Мне не нравится, что придется импровизировать. Ломан.

— Это единственный способ.

— И тем не менее риск очень велик.

— Не так уж велик, если учесть, что так и так приходится ждать, пока она не вычислит меня и не уничтожит.

Пепперидж неловко сидел на краешке стула и уже довольно давно не произносил ни слова. Не думаю, чтобы ему все это нравилось. Флуд стоял у окна, расставив ноги и сложив руки на груди, и внимательно прислушивался, но тоже предпочитал помалкивать. Кэти, кидаясь к телефону при каждом звонке, сидела несколько в сторонке с напряженным и несчастным лицом. Я бы предпочел, чтобы ее с нами не было, но решал тут Ломан.

Ломан ничего не ответил на мои последние слова, и поэтому я повторил их, вбивая эту мысль ему в голову.

— Это единственный способ.

Я рассказал им, что я собираюсь делать и как это осуществить с технической точки зрения; кроме того, попросил Флуда обеспечить меня всем необходимым. Теперь нам оставалось только сидеть и ждать звонка нашего контакта, который сообщит, что Шода покинула свой дом на Сайбу-стрит и направляется в аэропорт; а это произойдет, когда она получит известие из Прей Вента, что груз прибыл.

Ломан по-прежнему не отвечал. Думаю, он просто упрямился, так что продолжал нажимать на него, учитывая, что если я скажу что-то не то, он тут же начнет ко мне придираться. Но все было в порядке; в этом и заключались его обязанности. Так что я продолжал давить на него.

— Я не сомневаюсь в двух вещах. Как только ода двинется, я тоже снимусь с места, или мы с ней разминемся. И встреча наша должна произойти в каком-то изолированном месте, чтобы уберечь окружающих.

Ломан по-прежнему молчал. Ситуация не нравилась ему еще больше, чем Пеппериджу. Несколько ранее Пепперидж, держа меня за руку, тихо сказал мне об этом.

— Ты все время ходишь по краю, но сейчас уж… Я ответил, что мне ничего больше не остается делать. И наконец Ломан подал голос:

— Очень хорошо. — Он сидел в кресле-качалке, свесив кисти с подлокотников, и внимательно рассматривал сдвинутые носки своих туфель. — Но, конечно, у меня есть серьезные оговорки. — Он вскинул голову, переведя взгляд с носков туфель на меня, и я понял, о чем он сейчас думает: передо мной человек, который вдет к гибели.

— Если вы не в состоянии как можно быстрее принять решение, — сказал я ему, — то обрисую, в каком мы положении. “Рогаток” пока у нее нет, но пока она жива и не отказалась от своей цели. Вы не можете вечно прикрывать меня, даже если бросите на это дело половину сингапурской полиции; я же на заключительном этапе собираюсь играть в открытую, какую бы форму это не приняло, да в любом случае они могут снять меня снайперской винтовкой, если им не удастся подобраться ко мне поближе.

Таких ситуаций раньше не возникало: оперативник всегда был в относительной безопасности, в поле его вел непосредственный руководитель, контролировал Лондон, у него были свои определенные пределы, в которых он и действовал, сводя опасность к минимуму; и в этих пределах он и старался выполнять свое задание.

— Мы исходим только из одних предположении, — сказал Ломан. — Мы предполагаем, что, когда сообщат о приземлении груза, она оставит свой дом на Сайбу-стрит и направится в аэропорт, уверенная, что во время ее отсутствия вами займутся ее головорезы.

— Логично, — согласился я. — Мы не собираемся действовать очертя голову.

— Согласен. Но в вашем распоряжении будет всего лишь пять минут.

— Временной промежуток важен, но не настолько. Если она не узнает о потере “Рогаток” прежде, чем я сообщу ей это, у нас появятся кое-какие шансы.

Он не ответил.

Зашуршала бумага, и я увидел, что Кэти разворачивает сандвичи, предлагая их нам. Флуд подошел помочь ей. Он оставался невозмутимым, словно ничего не слышал или его это не касалось, но, конечно, он усек все. Ведь если что, ему завершать операцию.

— Как вы оцениваете свои шансы, Квиллер? Ломан уставился на меня своими рыбьими бесцветными глазами.

— Видите ли, если я начну подсчитывать процентное содержание жизни и смерти, то, боюсь, потеряю уверенность в себе. Дело в следующем: миссия еще не завершена, и единственный способ, которым я могу закончить задание, — личная встреча с Шодой.

Снова молчание…

Господи, как я ненавижу ждать.

Воздух душный, как в парилке, поскольку кондиционера не было, но меня от холода пробирала дрожь.

“Они правы. Ты не должен идти на такой риск.”

Но не ты ли положил ему начало?

На заключительном этапе все зависит от нервов. Все нормально, не обращай на них внимания.

“Уж ты-то должен знать, сколько у тебя шансов.”

Да заткнись ты.

Наконец Ломан произнес:

— Думаю, решать тут надо мистеру Кродеру.

— Если только не потребуется целый день, чтобы найти его.

— Он все время на связи. — Ломан встал, опять уделив пристальное внимание своим туфлям. — Хотите сами переговорить с ним или доверите мне?

Я подумал, что сие предложение довольно любезно с его стороны. Высшие чины из Лондона в нормальных условиях обычно предпочитают не выходить на прямой контакт с хорьком в поле, не говоря уж об участии в выработке решений.

— Дайте мне прямую связь с ним, — сказал я. Когда я лавировал между стульями и столиками, направляясь к телефону, меня охватило чувство полной убежденности, что мне предстоит совершить нечто потрясающее, и мрачной уверенности, что меня ждет день, когда риск в последний раз сыграет мне на руку.

— Да?

— “Красный Лотус”, оперативный работник. Я поведал ему о своем замысле, а он попросил меня повторить еще раз, что я и сделал. Он отказал.

— Сэр, разрешите мне действовать именно так. Если не повезет, вы всего лишь потеряете оперативника, а не провалите задание. Тот, кто меня заменит, полностью в курсе дела и готов приступить к действиям, — настаивал я.

— Он не готов.

Я представил Кродера, его худое лицо, словно вырубленное из кремня; в черных глазах не отражается ровным счетом ничего, кроме телефона, трубку которого он держит в своей металлической руке.

— Но он готов занять мое место, сэр. Никаких имен.

— Да, но в соответствии с информацией, имеющейся в моем распоряжении, в данных обстоятельствах заменить вас невозможно. Вы представляете собой особый случай в силу того влияния, которое оказываете на противную сторону.

— В этом-то и состоит суть моего замысла. Думаю, он достаточно продуман, чтобы сломить ее. Поймите, это не жест отчаяния. Я тщательно все обдумал. И вам известен мой послужной список, сэр.

Оставалось лишь ждать.

Дело в том, что все это было внове. Если бы я сказал, что собираюсь проникнуть в сеть операции КГБ, взорвать пропускной пункт или перетащить через границу высокопоставленного перебежчика, то он дал бы мне “добро”. Но в завершающей фазе операции “Красный Лотус” возник непривычный экзотический элемент — вуду.

— Скажите вашему контролю, что я хочу переговорить с ним.

Подозвав Ломана, я оставил его наедине с телефоном, вернулся в салон и остался стоять у окна, сложив на груди руки и чувствуя, как напряжены у меня нервы, потому что, если Кродер скажет “нет”, я впустую потеряю день, а потом маленький неприметный чиновник в отделе кадров возьмет ручку и впишет в пустую графу в отчете о ходе операции: “Задание не выполнено”, а если Кродер даст согласие, мне придется встретиться с Шодой, когда у меня не будет за спиной ни прикрытия, ни поддержки, и Бог знает, чем там все кончится.

Я слышал, как Флуд что-то тихонько насвистывал сквозь зубы. Где-то за спиной у меня сидела Кэти; я не знал, чем она занята, но чувствовал ее напряжение. Пепперидж стоял, засунув руки в карманы и свесив голову; затем шагнул ко мне и тихо бросил:

— Что бы ни случилось, старина, я всегда на твоей стороне.

— Знаю.

До меня доносился голос Ломана, говорившего по Телефону, и я думал: “Иисусе, я должен был остаться рядом с ним и заставить его продать Кродеру мой план”. С другой стороны, Ломан и сам постарается убедить его, “конечно, у оперативника не было никаких шансов справиться с делом, если бы меня тут не было”, и ему повесят долбаную жестянку на его цыплячью грудь, и он, как всегда… нет, это нечестно, он вкалывает вовсю, и не стоит подкалывать этого бедного маленького ублюдка.

Нервы, это все нервы.

— Не можете ли вы заткнуться?

Я смотрел на Флуда, не понимая, почему у меня вырвались эти слова, но его насвистывание в самом деле действовало мне на нервы.

— Прошу прощения, сэр.

Конечно же, его не отпускали те же мысли, ибо он понимал: если меня постигнет неудача, ему придется тут же включиться в дело.

— Не могу ли я…

Кэти. Она стояла у меня за спиной, почти вплотную, но я так и не услышал, что она хотела сказать. Что она хотела? Принести что-то выпить? Хотела ли она меня о чем-то спросить и самое ли подходящее время она выбрала для вопросов? Я не слышал ее и не мог слышать, потому что в комнате показался Ломан, и мы все повернулись к нему.

— От мистера Кродера получено разрешение.

Было 15.14, лучи солнца пробивались сквозь затемнение окна, и пока нам оставалось лишь ждать.

Бог знает, в который раз я снова и снова проигрывал всю ситуацию, прикидывая возможные ошибки и просчеты, отбрасывая слишком рискованные ходы и чрезмерно благодушные предположения.

Это был долгий день, очень долгий, и Флуд неотлучно сидел на телефоне, периодически выслушивая сообщения от наших людей, рассеянных по улицам, и каждый звонок отдавался у меня в голове, заставляя дергаться, ибо каждый из них мог положить начало событиям, которые должны были наступить примерно в 21.14, плюс-минус пару минут, когда Шода получит по рации сообщение, что груз “Рогаток” в Прей Венте.

Чай. Мы бесконечно пили чай, ибо нет ничего лучшего в такую чертову жару.

Наконец в 18.09, когда жар солнца стал меркнуть за стеклами, мы получили сообщение от нашей второй команды — состоялся вылет груза в Пномпень, вместо “Рогаток” — старые пишущие машинки; в 20.46 они позвонили снова: груз точно по расписанию снялся из Пномпеня, и в 21.14 пришло последнее сообщение, что он прибыл в Прей Вент; через семь минут наш контакт на Сайбу-стрит оповестил, что Шода только что в лимузине с эскортом из двух машин покинула дом.

Последний этап начался.

31. Последний этап

— Они двинулись по Хавелок-роуд, пересекают Нью-Бридж. — Ломан спросил у Кэти:

— Что за эскорт у нее? — Кэти включила радиофон.

— С—3, можете ли вы сообщить, какой эскорт у нее? Из-за дымчатых стекол почти ничего не было видно, но я наблюдал за движением в зеркале заднего вида.

— Кто-то сидит у нас на хвосте?

— О, да, — кивнул Помай. — Наше собственное сопровождение состоит из пяти неприметных машин, две из которых впереди нас.

Я увидел название улицы Сейг Эндрю. Мы двигались к северу.

— С—1, прошу связи.

— Вас слушают.

— Одна машина перед ней, а другая сзади.

— Спасибо, — сказала Кэти.

Она чуть повернула голову, и Ломан кивнул. Пепперидж сидел по другую сторону от меня. Он ни слова не произнес, как мы покинули ночной клуб. Я не знал, что у него на уме, но не сомневаюсь, он был доволен ходом событий: он успешно заманил меня в операцию Бюро, руководил моими действиями в Сингапуре, якобы через Челтенхем, а на самом деле контактируя с Лондоном и получая от них указания.

Несмотря на мое чувство симпатии к этому человеку, я не поделился с ним планом действий при встрече с Шодой, хотя должен был это сделать. Я не мог простить ему предательства.

“Они разворачиваются на автотрассу и направляются к северу.”

Шода.

“Я хотел бы тебе кое-что, сказать. — Это Пепперидж. — Шода боится тебя.”

“Она очень сильна. С очень жестким характером. — Слова Сайако-сан. — Но, подобно стеклу, в один день она расколется. И этот день, думаю, придет вашими стараниями.”

Теперь все зависит именно от этого. От ее страха передо мной. Это единственное, что я могу противопоставить ей. И ее вуду.

Кэти развернула машину, и я увидел другой дорожный знак “Офир-роуд”

— Где она сейчас? — спросил я ее.

— Перед нами, на Восточнобережной трассе.

— Направляется в аэропорт? — Похоже.

В этой стороне располагались только курортные местечки и теннисные клубы.

Ломан дотронулся до моей руки.

— Как ты…

— Высший класс.

Тут не телепатия: он ждал, что я доложу о готовности, поскольку до начала операции оставалось несколько минут. Кивнув, он отвел руку.

— С—1,-прошу на связь.

— Говорите.

— Голос Флуда. Он остался в ночном клубе, поддерживая контакт.

— Можете ли дать оценку состоянию дел?

Для передачи. Он должен связываться с Кродером.

Ломан наклонился к радиотелефону.

— Передайте, что мы, как и запланировано, продвигаемся к месту встречи и готовы к активным действиям.

Коротко и четко. У этого мужика, надо признать, есть голова на плечах.

— С—1… С—1…

Кэт взяла радиотелефон.

— Говорите.

— Боинг-727 готовится к взлету. — Говорил явно китаец, на английском с американским акцентом. — Заправка закончена, и он проверяет систему связи.

— Благодарю. Продолжайте информировать нас. — Она повернула голову: — Вы слышали, мистер Ломан?

— Да.

Радиофон еще дважды подал признаки жизни: сообщил нам о позиции, которую занял конвой Шоды, и Флуд доложил, что передал информацию в Лондон.

Я выглянул из окна, пытаясь избавиться от навязчивых мыслей, что сижу в “Черной Марии”, которая везет меня к месту казни. Я не был фаталистом, не верил в предначертания звезд. Просто никаким иным образом завершить операцию было нельзя, и мы это понимали. Нервы, естественно, были напряжены, что в такой ситуации вполне нормальное явление, так что успокойся, расслабься.

И тут подал голос Ломан.

— Мое мнение, — осторожно начал он, — что ваши подсчеты временного фактора слишком пессимистичны. Предполагаю, что в вашем распоряжении будет несколько больше, чем пять минут. Скорее всего, возникнет замешательство, когда обнаружат подмену груза, и вряд ли они сразу же сообщат об этом Шоде. Продолжать?

— Нет. — В темном проеме окна машины проплыл красный сигнал на верхушке радиомачты. — Я и так все знаю. — Пошел на взлет реактивный самолет, и от рева его двигателей задребезжали стекла машины.

— Если, конечно, я ошибаюсь…

Если он ошибается, весь христианский мир развалится как карточный домик, взлетит к чертям. Хотя нет, не весь, всего лишь оперативник; и на долю Флуда достанется чертовски отвратная работа.

Мимо промелькнула главная диспетчерская башня — черный силуэт на фоне огней аэровокзала. Запах керосина примешался к потоку охлажденного воздуха из кондиционера.

— Джентльмены.

Ломан показал нам циферблат своих часов. На моих было 20.13, Пепперидж чуть подогнал свои.

Я смотрел на силуэт Кэти справа от себя, на изгиб скулы, завитки ее волос.

“Я хотела, чтобы мы встретились раньше. Но тогда бы у нас могло ничего не получиться.”

Замедлить ход. Над задним бампером идущей перед нами “Мазды” мигнул красный огонек.

— Они выводят нас прямо на взлетную полосу, — заметила Кэти. — Так и надо, сэр?

— Да.

Она снова замедлила ход.

“Мартин, ты останешься на ночь? Ведь от нее почти ничего не осталось.”

Еще один реактивный лайнер промелькнул почти над крышами, ввинчиваясь в небо, и рев его двигателей заполонил ночь. Она повернула руль, следуя за “Маздой”. Еще медленнее. “Смотри, уже рассвет”. Ворота с надписью: “Только для персонала”. Два охранника в форме остановили “Мазду”, проверяя пропуска и удостоверения личности. Все в порядке. Спокойствие.

Одна из створок ворот распахнулась, и “Мазда” проехала мимо них. Мы последовали за ней. Нервы на пределе. Снова пальцы на моей руке.

— Ты так точно все разработал, старина, что справиться для тебя будет плевым делом.

— Да.

Прямиком через взлетное поле, все внимание к мелочам — нет ли случайных солдат вокруг и так далее.

Взлетная полоса. По ней ползают транспортные средства: бензозаправщики, грузовые платформы, джипы с охраной. На центральной полосе, протянувшейся с запада на восток, “Джамбо” прогревает двигатели; на метеомачте затрепыхался под порывом ветра вымпел и снова опал, повинуясь воздушным потокам.

Двигатели “Джамбо” — компания “Норт-Вест Ориент” — снова взревели. Когда они приглушились. Ломан спросил меня:

— Вы по-прежнему предпочитаете полицейскую машину?

— Да.

Лимузин Верховного Комиссариата стоял в стороне, и он был мне не нужен. Все надо провернуть спокойно, без суеты, без возбуждения, мягче, мягче, на бархатных лапках, уверенно, с толком и расстановкой, черт бы их побрал, все будет не так просто, нет, это не плевое дело.

Спокойнее, парень.

Мы замедлили ход и остановились. Я видел 727-й, стоящий у ангаров, во всяком случае, прикинул — это тот, что нам нужен.

— Это…

— Да, вон там, — кивнула Кэти. — ТН—9 К—845. — Она обратилась к Ломану: — Мне подождать здесь, сэр?

— Посмотрите, удастся ли пристроиться между изгородью и служебным грузовиком.

Мы сдвинулись с места, неторопливо развернулись и оказались за прикрытием. Я видел лимузин, стоящий ярдах в ста от нас, недалеко от лайнера, по бокам которого располагались две машины поменьше.

— С—1, С—1, прошу связи.

— Говорите.

— Их рейс совершил посадку в 20.25.

— Спасибо. — К Ломану: — Сэр?

— Да, я слышал.

Он вскинул свой бинокль и настроил его.

Семнадцать минут.

Тепло, еще теплее, мы уже близко.

Центральная взлетная полоса теперь у нас за спиной, и я слышал, как по ней катился лайнер, красные ходовые огни на крыльях которого отразились во внешних зеркалах машины.

“Я тщательно все обдумал, — сказал я Кродеру. — Ивам известен мой послужной список.”

Слишком возгордился? Отнюдь. Тщательный расчет действий охватил всю ситуацию, позволив выявить хоть какой-то шанс. А это все, что нам необходимо, — шанс.

Сидящий со мной Ломан внезапно признался:

— Я бы чувствовал себя куда лучше, если бы вы были вооружены.

Думаю, он бросил эти слова, чтобы несколько разрядить напряжение, ибо хорошо знал — я никогда не применяю оружие, поскольку от него больше хлопот, чем пользы.

Я промолчал.

— Машина будет стоять вот здесь, — продолжил Ломан. — Так что, если… — Он запнулся, потому что мы все внимание обратили на стоящий в отдалении лимузин, из которого вышла тоненькая азиатка в комбинезоне, открыла заднюю дверь, отступив в сторону. С этого расстояния и при смутном освещении я различил лишь четыре небольшие фигуры, которые, покинув машину, быстро взбежали по трапу лайнера. Машина осталась на месте. Через шестьдесят секунд трап откатили, а еще через полминуты дверь захлопнулась.

— Две женщины, — сказал Ломан, не отнимая от глаз бинокля, — и два армейских офицера.

Ясно.

Механик в комбинезоне и наушниках подал сигнал, после чего первый двигатель натужно взревел.

Меня охватило чувство нереальности всего происходящего, словно я плавно, колыхаясь в воздухе, пересекал некую размытую грань между сомнениями и уверенностью, между прошлым и будущим, жизнью и смертью. Довольно приятное чувство, некое расслабление, освобождение. Затем это чувство отпустило меня, я перелез через Пеппериджа, распахнул двери, выпрыгнул на бетонку и, двинувшись к ближайшей “Мазде”, залез в нее.

— Я Джордан.

— Да, сэр.

Они были в штатском, оба китайца, которые, выпрямившись, сидели спереди. Теперь передо мной открывалась гораздо более четкая картина, потому что ветровое стекло полицейской машины не было затемнено.

Лайнер сдвинулся с места. В заднем стекле я увидел пять других лайнеров вдоль взлетной полосы, первый из которых выруливал на взлетную полосу, 727-й пристроился к их ряду, замедлил движение и развернулся, после чего остановился.

Заработала рация в полицейской машине, и один из китайцев ответил, что они заняли позицию.

Я наклонился вперед.

— Есть ли у вас связь с мистером Ломаном?

— Да, сэр. Хотите ему что-то передать?

— Нет.

Просто хотел убедиться. В наличии тоненькой спасательной ниточки с моим контролем и моим оперативным руководством. Скоро мне придется оборвать этот спасательный конец.

20.38.

Через четыре минуты она будет готова к взлету.

Непрестанное жжение в левой руке сошло на нет — сказывалось действие возбуждения и выплеска энодоморфина. Никакого волнения я не испытывал: для него еще не пришло время. Было какое-то подвешенное состояние, хотя стрелки часов продолжали двигаться; огромный лайнер развернулся в ряду своих собратьев…

20.40.

Китайцы сидели совершенно неподвижно, не разговаривая, но не спуская глаз с 727-го. Рация молчала. Еще один лайнер вырулил на полосу рядом с 727-м и остановился, развернувшись, — “Эйр Франс”.

Поднялся в воздух последний лайнер перед 727-м, и звук его двигателей проник в машину, наполнив ее гулом, а потом стих в небе.

“Боинг 727” получил разрешение с диспетчерской башни и покатился вперед, выбираясь на взлетную полосу “Остановился, ожидая, команды на взлет. Я видел рубиновые огни маячков на башне. Ломан сказал, что в башне находится заместитель начальника полиции, а его шеф занял место в машине без номерных знаков, стоящей сейчас у взлетной полосы. Акция, к которой мы готовились, час назад была прокручена во всех деталях, и мы надеялись, что все пойдет по плану.

727-й ждал, мирно рокоча двигателями.

Рот наполнился слюной — признак легкого возбуждения, и я сглотнул ее, затем — одолела зевота, но я не стад бороться с ней, потому что в такой ситуации она совершенно нормальна, как рефлекс у тореодора, который тоже зевает, когда разъяренный бык вылетает на арену.

Нам нужна всего лишь отъединенность. Всего лишь нам двоим. Отъединенность — Шоде и мне.

Я сглатывал набегающую слюну и анализировал свое состояние. Я бы сказал, что на этой стадии организм был куда в лучшей кондиции, чем можно было бы ожидать от него; старые раны можно было не принимать в расчет, нервы отвечали на каждое раздражение, как им и полагалось, адреналин выбрасывался в кровь все обильнее по мере того, как длилось ожидание.

Водитель включил двигатель и, съехав на дополнительную полосу, предназначенную для машин аварийных служб, развернулся и остановился. Двигатель он не выключил.

Оставалось сидеть и ждать. Это не просто, совсем не просто, и вам стоило бы это учесть. 20.43.

Миновала уже лишняя минута, и наконец с диспетчерской башни дали “добро” на взлет; двигатели 727-го взревели во всю мощь, вой их турбин поднялся до пронзительного визга; затем он снялся с тормозов и развернулся, качнув крыльями, колебания которых приобретали все больший размах по мере того, как лайнер разбегался, и очертания его огромного корпуса летели все быстрее вдоль линии огней полосы — пока наконец с башни не дали приказ на аварийную остановку, и зеленые огни взлетной полосы сменились на красные, и рев реактивных двигателей стал стихать; раздался визг тормозных колодок. Мой водитель резко переключил сцепление, мы рванулись вперед; опознавательные огни на стенах ангаров слились в непрерывную сине-красную Линию, когда мы, набирая скорость, вылетели на полосу, и вот мы уже почти догнали 727-й, шасси которого, схваченные тормозами, все замедляли ход, а я, прикинув, что расчет времени у меня был точен, приказал остановиться, рывком распахнул дверцу, выскочил и направился к самолету.

32. Дуэль

Настала полная тишина.

— С башни поступило указание командиру 727-го заглушить двигатели, и он подчинился. Все самолеты, стоящие в очереди на взлет, получили такой же приказ, и вокруг наконец наступила тишина, которую прерывали лишь крики чаек.

Генераторы 727-го еле слышно гудели, давая энергию опознавательным огням на фюзеляже и хвостовом оперении. Я обонял запах жженой резины от покрышек шасси, разогретых хваткой тормозов, когда приказ заставил лайнер резко затормозить.

На меня давило полное одиночество.

Я ждал.

Вспышки одна за другой били в глаза. Я отвернулся, не желая поддаваться их гипнотическому ритму. Тихо пел генератор. Лицо мое заливал пот, частью из-за духоты, а частью сам организм избавлялся от избытка жара, доводя состояние всех систем до оптимального уровня.

Я ждал.

Крики чаек звучали мрачно и зловеще; это, говорят, стонут души погибших моряков.

Затем открылась дверь — внезапный резкий скрежет, и она распахнулась. Кто-то возник на ее пороге — офицер, и дуло его револьвера было направлено на меня.

Он что-то крикнул на тайском языке. Я не понял, но, скорее всего: “Что вам надо?”

— Я хотел бы поговорить с Марико Шодой. По липу скользнул мотылек, и я смахнул его; невыносимо трудно вести себя непринужденно в этой обжигающей духоте, создающей иллюзию парилки.

Дуло револьвера не шевельнулось. На хорошем английском он обратился ко мне:

— Кто вы?

— Мартин Джордан.

Он бросил несколько слов из-за плеча; я видел очертания какого-то лица за его спиной. Он так и не отвел пистолет от меня. Черт побери, сейчас может раздаться грохот выстрела, а я не терплю громких звуков.

Если она появится, то, скорее всего, пустит в ход нож. Все они пользуются только клинками — ее команда убийц. Вы понимаете, что пока это всего лишь одно из предположений. Да и вся операция строилась на одних предположениях, кроме конечной цели; она-то была четко определена — устранение Шоды.

Не стоит думать, что я руководствовался только смутными предположениями и догадками. Я исходил из полученной мной подробной информации, что представляет собой ее личность и в каком она состоянии сейчас. Ее лисички-убийцы хотели справиться со мной в лимузине; я явился к ней в храм; она попыталась покончить со мной в джунглях; она направила ко мне Кишнара и получила гроб с его телом; и если ей представится хоть один шанс из тысячи, наконец, убить меня, она решит это сделать лично, ибо ее сжигало не столько чувство мести, сколько уязвленная гордость, и она с яростной настойчивостью стремилась одержать победу надо мной, положить триумфальный конец нашим роковым взаимоотношениям.

И я явился сюда, чтобы предоставить ей этот шанс. В проеме распахнутых дверей произошло какое-то движение. На пороге на мгновение возник еще один офицер в форме; затем оба они исчезли. Те самые, которых Ломан разглядел в бинокль из машины.

Раздался глухой звук, в проеме появились ступеньки трапа, который под углом скользнул вниз, коснувшись бетонки, и замер. Один из офицеров спустился вниз, ступая четко и уверенно, мундир его был отутюжен — короткие рукава тропической формы, блестящая портупея, рубашка с открытым воротом, на одном боку — кобура с револьвером, на другом — ножны кинжала; он был невысок и даже хрупок. Шода.

На несколько мгновений она застыла на нижней ступеньке, внимательно рассматривая меня из-под козырька фуражки. Затем сошла на бетон взлетной полосы.

Я же стоял, опустив руки, в которых ничего не было. Краем глаза я заметил в дверях за ее спиной какие-то фигуры. Она приказала всем оставаться на борту.

Звуки затихли, или мне казалось, что они смолкли, но тишина окутала нас обоих, закрыв от окружающего мира.

“Судя по форме, я видел, что у них у всех офицерские звания, — Джонни Чен. — И когда я сложил два и два, то есть месторасположение лагеря и это классное представление, мне все стало ясно. Этим хрупким малышом была Марико Шода, потому что, можешь мне верить, никто иной в этих зарослях не мог быть женщиной-полковником.”

Тонкое лицо, кожа цвета слоновой кости, четкий рисунок скул, благородные черты лица, лучистые темные глаза и короткие черные волосы, выбивающиеся из-под фуражки.

— Вы вооружены?

Чистый спокойный голос, с легкой хрипотцой, которую я слышал и раньше в записях, но сейчас в нем появилась новая интонация — недоверие. Что вполне понятно.

— Нет.

Ее правая рука, тонкая кисть изящной лепки, легла на рукоять револьвера.

Этого я не ожидал.

Теперь она поверх моей головы высматривала притаившегося снайпера, по-прежнему не веря мне.

— И у вас нет никакой поддержки?

— Нет. — Я был уверен, что за мной наблюдают, и голос мой звучал совершенно спокойно. — Мне не нужны ни оружие, ни поддержка.

Но… Теперь мои шансы равнялись нулю. Ибо она готова схватиться за револьвер. И я должен успеть преодолеть бушевавшую в ней ярость, прежде чем она подчинится ей и пристрелит меня.

В сгустившейся тишине снова возникли звуки — свист реактивных двигателей над головой, поскольку, не получив разрешения на посадку, самолеты кружили над аэропортом.

Шода заговорила. — Вы, конечно же, понимаете, что я сейчас вас убью.

Она смотрела на меня темными мерцающими глазами, глазами женщины, рожденной для любви, да она и в самом деле страстно любила то, что ей сейчас предстояло сделать.

И все же в этой ситуации мелькнула тень надежды — о, всего лишь тень, конечно, да. Господи, чего же еще можно ждать, когда пальцы ее уже вцепились в этот проклятый револьвер, а ты обливаешься холодным потом; и все же в воздухе витал какой-то спасительный намек. Что-то ее смущало и что-то не в порядке с ее головой. В противном случае она бы сразу поняла: профессиональный агент не явится так просто, с голыми руками, подставляя шею под топор. Он пришел сюда с предложением какой-то сделки, так сказать, услуга за услугу — вы оставляете меня в покое, а я вас и так далее. Но пока еще она даже не поинтересовалась, почему же я явился к ней в одиночку и невооруженный. Она настолько одержима своей страстью, настолько жаждала избавиться от единственного препятствия на ее пути к владычеству, что больше ни о чем не могла и думать.

— Нет смысла, — сказал я, — убивать меня.

— Почему же?

Теперь твоя очередь нанести ей первый удар и понаблюдать за ее реакцией.

— Потому что вы уже потеряли все “Рогатки”. “Без этих ракет, — Пепперидж, — с ней кончено.” Ребенком она выжила в джунглях Золотого Треугольника, чтобы обрести почти безграничную власть, при помощи которой заглушала живущую в ней неизбывную боль о прошлом. Теперь же она пошла в своих мечтах еще дальше — под ней вся Азия, объятая войной; и чтобы претворить эту мечту в реальность, ей нужно настоящее мощное оружие — то есть “Рогатки”. И она уже не могла отказаться от своих замыслов. Она должна была победить или погибнуть.

Я заметил, как в глубине ее глаз мелькнули яркие золотистые искорки — попал, попал точно в цель. Но мои слова всего лишь поразили ее: она не поверила еще.

— Груз приземлился, — возразила она, — в Прей Венге. Я получила информацию.

— Да. В 21.14, точно по расписанию. Но сейчас ваши люди проверят контейнеры и убедятся, что там нет никаких ракет. Мы изъяли их.

Ее рука, рванув кобуру, выхватила револьвер, и я напрягся, но она, повернувшись в пол-оборота, что-то крикнула людям в дверях кабины на тайском, по-видимому, что-то вроде: “Свяжитесь с нашими людьми в Прей Венге и спросите их, что находится в контейнерах”.

Затем она снова повернулась ко мне, и я увидел в ее глазах страх, самый доподлинный страх.

Господи, кажется, сработало. Теперь главное — спокойствие и еще раз спокойствие, чтобы довести замысел до конца. Время мы рассчитали точно, и теперь все шло по плану. У меня не будет ни единого шанса справиться с Шодой, если она сейчас не получит подтверждение, что “Рогатки” исчезли.

“Подействуют ли на нее мои слова?”

Должны. Ведь известие, которое она боялась услышать больше всего, получила от человека, внушающего ей страх. Нам же приходится иметь дело — и с этим согласился и Ломан, и Пепперидж, и Кродер — с загадочным влиянием ее духа вуду.

Она ждала. Я не сомневался, что она ничего не сделает, ни обронит ни слова, пока не получит подтверждение или опровержение моих слов из Прей Вента, после чего она окончательно поймет, кто в этой схватке победил. И сейчас наступит момент, когда она начнет ломаться.

Или пристрелит меня.

Я не очень хорошо разбирался в марках оружия, что были в ходу в Азии, но, скорее всего, у нее японский револьвер 9-миллиметровый “Хитаки” с пятью или шестью патронами, точно не помню, с полированной рукояткой. Но я видел, что она умело обращалась с оружием: указательный палец уверенно обхватил ствол, что позволяло точно навести оружие на цель, а другой — лежал на предохранителе. И когда придет время, она постарается разыграть все в стиле публичной казни, приказав мне стать на колени спиной к ней и пустив в затылок единственную пулю.

Я слышал доносящиеся из салона лайнера голоса ее людей, и, похоже, один из них звучал из динамика в рубке.

Она тоже слышала. И еще мы слышали рокот моторов самолетов над нами, к которому примешивались пронзительные крики чаек.

Она смотрела мне прямо в лицо, Марико Шода, не снимая руки с револьвера, пока до нее не донесся голос, полный тревоги; хотя я не понимал слов, но угадал их смысл, увидев в глазах ярость, и тогда сказал:

— Цивилизованные нации не позволят вам владеть подобным оружием. Это то же самое, что дать бомбу с детонатором обезьяне…

Она выстрелила, и этот звук вызвал у меня ощущение, что сейчас я скорчусь от удара в живот, но на самом деле я продолжал стоять, глядя на нее и отмечая, как ярость в ее глазах сменилась страхом.

В воздухе поплыл запах бездымного пороха.

— Так что вашим грандиозным замыслам, Марико Шода, пришел конец. У вас ничего не осталось, кроме как снабжать вонючими наркотиками толкачей на улицах Гонконга, Берлина и Нью-Йорка; и в тщетной надежде вызвать революционный взрыв будете стучаться своими тощими кулачками в ворота, за которыми обитают цивилизованные народы. И конечно же, ваш отец, принц, не хотел бы такой судьбы для вас…

Из дула опять вырвалась вспышка, и снова я испытал потрясение, но справился с ним, глядя ей в лицо и видя, что страх сменяется ужасом, поскольку я продолжал стоять не шевелясь.

Конечно, все это дерьмо собачье, когда вы видите в кино, как человек, получивший пулю в грудь, отлетает кубарем назад, словно его сшиб поезд; прикиньте ситуацию с точки зрения законов физики, по которым всякое действие равно противодействию — и вы поймете, что, по идее, стреляющий так же может отлететь назад.

Не берусь утверждать, что меня это успокаивало. Я попросил Флуда обеспечить защитой против ножей, которые, как я ждал, будут пущены в ход ее лесными кошками, но я оказался защищен и от выстрелов из револьвера в упор 9-миллиметрового калибра; тело мое закрывал жилет из пластин вольфрамовой стали толщиной в одну шестнадцатую дюйма, обтянутых плотным слоем кевлара, как описывал мне Флуд.

Хотя радоваться тут было особенно нечему, потому что соображала она быстро, и стоит ей лишь поднять руку с револьвером и выстрелить в голову, то пиши — финиш, и приносите хризантемы мне…

Я не предполагал, что она пустит в ход оружие, когда шел на встречу с ней, и в силу этого мне пришлось на ходу менять сценарии.

Поэтому я и давил ей на психику, не давая времени опомниться.

— В вашей карме нет предсказания убить меня, Марико, как вы сами убедились. С другой стороны, вы знаете, что по законам кармы тот, кто посмел оспорить их, должен сдаться на ее милость. Что вам и предписывается.

Вспышка, через долю секунды грохот выстрела, между нами зависает облачко порохового дыма: третий выстрел, она в третий раз стреляла в меня, я считал, но дело в том, что не знал, сколько зарядов осталось у нее в обойме, два или три, и я ждал, что сейчас она вскинет ствол и… Господи Иисусе, как я не хочу, чтобы она это сделала; я обливался потом, как свинья, ожидая, что она это сделает через секунду, через две и снесет мне голову, “что случилось с Кв., ах, он больше не вернется, противная сторона размозжила ему голову на взлетной полосе в Сингапурском аэропорту, он покусился на кусок, который был ему не по зубам, придумал какой-то экзотический план действий, с которым не справился, в нем всегда было что-то не то, если помните”, а я молился Богу и, зачарованный, следил за движением ствола ее револьвера и видел, как она поднимает его, нацеливая мне в лоб, нет, да нет, это всего лишь нервы, и я смотрел ей в лицо, ожидая неминуемого исхода, но она уже не понимала и не осознавала, что делается рядом с ней, ибо она видела перед собой только некий оживший фантазм, который представал перед ней всемогущим, бессмертным и, что было для нее ужаснее всего, воплощением богини мщения Немезиды, которая постоянно следовала за ней по пятам.

Я смотрел ей в лицо.

…И почувствовал четвертый удар над сердцем. Четвертый выстрел…

“Но, подобно стеклу, в один день она расколется. И, думаю, это будет делом ваших рук.”

В неподвижном воздухе между нами тянулся дымок.

Сломи ее.

Сломи ее немедленно.

— Признайте законы своей кармы, Марико, и подчинитесь им. Ничего иного вам не остается.

Вспышка, грохот, я почувствовал еще один удар. Пятый выстрел, это был пятый выстрел, но я не знал, осталась ли у нее в обойме шестая пуля.

Нервы от напряжения, казалось, взорвутся; но стоять, стоять спокойно, невозмутимо, подобно бессмертному созданию, перед которым ее вуду бессильно.

Последний удар с моей стороны…

— Так что вам ничего не остается делать, Марико, как подчиниться собственной карме.

Она вскинула оружие, наведя его мне в голову, и нажала курок, но на этот раз я не увидел вспышки, не услышал грохота, а только щелчок бойка; в обойме у нее все же было только пять патронов, именно так, и я увидел, как в глазах у нее появилось и утвердилось осознание происшедшего, понимание того, что она проиграла; и ее руки безвольно опустились по бокам, ладони раскрылись, револьвер выпал, и я сказал: “А теперь возвращайтесь к своему отцу и да снизойдет на вас мир и покой”, — после чего повернулся к ней спиной, оставляя ее наедине с тем, что ей предстояло совершить; и я услышал шелест стали, вытягиваемой из ножен, и легкий вскрик, когда лезвие погрузилось в плоть; я шагал по бетону взлетной полосы к сияющим вдали огням.