Глава тринадцатая

Раймонд, выйдя из комнаты отца, готов был покинуть Тревелин и уехать куда глаза глядят, подальше от любопытных домочадцев, челяди, от ненавистного отца... Он чувствовал себя как человек, который, выжив после страшного землетрясения, пытается найти то место, где прежде стоял его дом. Раймонд собирался выйти в сад, но по дороге ему встретился Рубен, который сказал ему сквозь зубы:

– Если вы хотели убить своего отца, то вам будет полезно послушать адвоката Тайдфорда. Он уже минут двадцать сидит у вас в конторе.

Раймонд остановился, растерянно теребя холодную железную щеколду на двери и чувствуя себя очень далеким от всей этой повседневной жизни поместья. Он тупо повторил без выражения:

– Тайдфорд?

Рубен посмотрел на него очень нехорошим взглядом и добавил:

– Что это на вас нашло? Экое безобразие! Зато теперь, ежели с хозяином что случится, мы будем знать, чьих рук это дело!

Раймонд провел рукой по глазам, словно хотел стереть тот красный туман, в котором виделся ему мир...

– С вас станется... – пробормотал он. – Так, значит, говоришь, Тайдфорд? Ну да, ну да, я совсем забыл...

Он вспомнил теперь, что сам назначил Тайдфорду явиться к нему по делу. Но когда он вызывал Тайдфорда, он еще не знал, какой катаклизм его постигнет... Но так ли сяк ли, хозяйство ждать не будет, пока он опомнится, и дело есть дело. Раймонд повременил несколько минут перед своей конторой, усилием воли приводя в нормальное состояние свои дрожащие конечности и пытаясь вспомнить, по какому делу ему понадобился Тайдфорд. Он был странно удивлен тем, что застал Тайдфорда совершенно спокойным, тихо сидящим у стола, как будто ничего в мире не произошло...

Он поговорил с Тайдфордом, и, когда провожал его, уже вполне владел собой для того, чтобы заняться обычными будничными работами по хозяйству. Но мысли его неотступно вращались вокруг того ужаса, который он узнал о себе и об отце, и душа его рвалась вон отсюда, в большой мир, где вокруг все будут чужими и всем будет наплевать на Раймонда и его дурацкое происхождение...

Когда он кончил свою конторскую работу, то направился в конюшню, где приказал седлать своего лучшего коня. Пока ждал, он вполуха слушал конюха Винса, который жаловался на очередные трудности с упряжью и кожей... Раймонд, вопреки своему обыкновению, отвечал самыми общими фразами.

Когда лошадь была уже под седлом, в конюшню явился Барт и попытался обсудить с Раймондом еще какой-то вопрос, но Раймонд оборвал его, вскочил в седло и поехал со двора. Он направился на конезавод. Но там он не стал долго задерживаться, а поскакал дальше вдоль берега Мура вверх по течению до Фауи, а потом через Брауджелли Даунз и Розмари Пул, прочь, все дальше и дальше...

Долина Мура была прекрасна, напитана летним благоуханием, и легкий ветерок еле заметно колебал цветущие ветви деревьев... Вдали, к северу, слышно было гудение северного ветра в скалах Браун Вилли и Раф Тор... Сперва он погонял своего коня, а потом, жалея его, перешел на ровный шаг.

Так прошло довольно много времени, прежде чем Раймонд сумел собрать свои мысли. Теперь он стал припоминать множество полузабытых намеков, обстоятельств и мелких деталей, которые, если умело составить их вместе, образовывали довольно понятную картинку – картинку, которая столько лет была скрыта от его сознания...

И когда этот рассыпанный калейдоскоп окончательно сложился в его мозгу, ему стал проясняться наконец весь смысл сказанного отцом. Если вся эта история была правдой – а он в глубине души все еще не готов был безоговорочно в нее поверить, – то тогда он не станет Пенхоллоу, властителем Тревелина, даже если старик Пенхоллоу из собственного каприза унесет эту тайну с собой в могилу. Нет, он, Раймонд, не мог бы пойти на этот, пусть и не вполне вольный, обман... Ведь он уже никогда не забудет этого и не сможет держаться так, словно ничего не произошло, – нет, не сможет... Все его годами отлаживаемое хозяйство, его любимый Тревелин, честь фамилии, которой он гордился, – все это показалось ему призрачным и пустым. Любой из его братьев имел больше прав называться Пенхоллоу, властителем Тревелина, и, если бы даже Раймонд решился присвоить это имя, вся его последующая жизнь пройдет в страхе, что кто-нибудь разоблачит его... Вообще-то не похоже было, чтобы старик Пенхоллоу намеревался действительно лишить его наследства в форме Тревелина, ведь никто лучше Раймонда не понимал в хозяйстве. Ясно было, что старик будет хранить молчание об этом всем до тех пор, пока его это будет устраивать, чтобы держать в узде Раймонда. Покамест старику нужен был управляющий, который умеет вести дело, а таковым из всей семьи был только Раймонд. Но он понимал, что рано или поздно все достанется Ингрэму, – хотя бы просто по закону...

Мысль о том, что Ингрэм станет хозяином Тревелина, так глубоко поразила Раймонда, что он, отпустив поводья, слез с лошади и бросился наземь, в неистовстве скребя ногтями торфянистый грунт... Он видел себя в роли шута, живущего на то содержание, которое будет назначено ему Ингрэмом, и просто не хотел жить в предвидении такой перспективы... Он засмеялся, сперва тихонько, потом все громче и громче, и наконец этот смех превратился в сумасшедший хохот, который напугал птиц в соседней роще, отчего они разом поднялись в воздух, словно души потревоженных предков...

Но этот истерический смех пошел Раймонду на пользу. Утихнув наконец и вытерев глаза, он почувствовал странное облегчение в груди, словно из нее вынули жалящий кусок металла, загнанный туда рукой отца. Раймонд снова стал взвешивать и просчитывать каждое отцовское слово и в конце концов пришел к мысли, что единственный человек, способный засвидетельствовать правду или ложь, это... Одним словом, он снова вскочил в седло и отправился в Бодмин, где жили Делия и Финеас.

Через час он прискакал в Бодмин и соскочил с лошади у дома Оттери. Дверь ему открыла служанка, которая провела его в гостиную и пошла искать мисс Оттери.

До этого момента Раймонд, потрясенный тем, что Рейчел вовсе не его мать, не задавался вопросом о Делии... А теперь он со смешанным чувством жалости и ненависти стоял посреди бедновато обставленной, тесной комнатки со множеством птичьих клеток и фарфоровых сервизов, очень любимых Делией... Делия, которую он вместе со своими братьями презирал всю жизнь, оказалась его матерью... Он с трудом протискивался между клетками и стеклянными стойками, когда за его спиной раздался надтреснутый голосок Делии:

– Милый Раймонд! КАКОЕ СЧАСТЬЕ, что ты пришел ко мне! И так неожиданно – но нет, не подумай, мы всегда тебя ждем и всегда рады тебе... Я помогала Финеасу мыть фарфоровые чашечки – ты знаешь, они так хрупки... Это знаешь ли, большая честь, он ведь никому не позволяет дотрагиваться до них...

Раймонд посмотрел на нее прищуренно – и увидел все ту же молодящуюся старую деву со смешными привычками, без малейшего понимания жизни, просто глупую пожилую женщину с растрепанными седыми волосами... Нет, он готов был закричать в голос, что это не его мать! Нет, это не его мать!

Она приближалась как-то странно, то и дело отвлекаясь на то, чтобы поправить клетку с канарейкой, или тронуть хрустальный бокал, или мимолетно улыбнуться в сторону... Но все-таки она дошла до него, и по ее легкому движению Раймонд понял, что она ждет от него поцелуя – в щечку...

Раймонду трудно было заговорить, но он пересилил себя и сухими губами пробормотал:

– Я приехал поговорить с тобой.

И даже сейчас она ничего не заметила, не обратила внимания на ужасную перемену в нем. Она отвечала ему обычным своим тоном, как всегда:

– Я так рада видеть тебя! Я всегда так счастлива, когда ты здесь... А ты так давно тут не был... Я не считаю того раза, когда ты довез меня на машине, – ведь ты же не зашел в дом? Ну так вот... Но я все понимаю, ведь у тебя столько дел и остается очень мало времени на все остальное. Но я прежде должна тебе рассказать о Дикки – помнишь, тот самый кенар, о котором в прошлый раз...

– Я приехал поговорить с тобой! – оборвал он ее, его нижняя, искусанная, губа дрожала. – Но я не знаю, с чего начать... Нет, это просто невозможно!

У нее тоже задрожали губы. Она подняла на него лицо, полное тревоги и отчаяния... Голос ее дрожал еще больше, чем обычно:

– Да-да, конечно, мой милый, конечно... Но... Я пожалуй, сперва найду тебе что-нибудь выпить. Ну – стаканчик шерри и бисквит, хотя бы так. И Финеас будет очень рад тебя видеть... Он как-то на днях спрашивал... Впрочем, что это я говорю, я ведь даже не пригласила тебя сесть! Ах, старая я дурочка...

– Нет, я ничего не буду. Я приехал из-за того, что мне рассказал отец. Я не вполне верю ему – это человек, который соврет не моргнув глазом, но мне все-таки нужно знать определенно. Только ты можешь сказать мне правду. Да, впрочем, я забыл про Марту – ну да черт с ней...

В ее лице не стало ни кровинки. Она глухо простонала и отшатнулась от него с ужасом в глазах...

– Я не знаю, о чем ты, Раймонд, милый! – вскричала она тоненьким голоском... – Но ты... Ты... сам не свой! Присядь, Бога ради, успокойся... Я пошлю за Финеасом! Нет, я думаю, что от стакана шерри тебе станет только лучше...

Но он продолжал стоять прямо напротив нее, глядя ей в лицо... Нет, большего подтверждения всего этого кошмара он не смог бы найти нигде... Лицо Делии говорило обо всем прямо и недвусмысленно... Его горло словно закаменело, и ему пришлось пару раз сглотнуть, чтобы он мог сказать хоть слово. Он произнес с трудом, превозмогая боль в груди:

– Значит, это правда. И ты – моя... – тут он мучительно обнаружил, что не способен произнести ЭТО, и продолжил иначе. – Ты – не моя тетя?

Она зарыдала, сотрясаясь в жутких, почти уже нечеловеческих спазмах, и только повторяла, как заклинание:

– О, Раймонд!.. О, Раймонд...

Он воспринял ее рыдания вполне хладнокровно. Он считал, что у нее нет особых причин для отчаяния. Нет, это его жизнь была разрушена, это он нуждался в утешениях. Она-то все эти сорок лет провела по своему собственному выбору, и, в конце-то концов, должна же была и ее постигнуть какая-то кара Господня? Он чувствовал только глубокое, до дурноты, почти физическое отвращение к ней...

Она упала в кресло, вытирая глаза, но и после, когда она взглянула на него, в них все еще стояли слезы...

– Милый мой, как мне жаль... Как мне жаль... Его задело это слюнявое «как мне жаль», которое так мало подходило к этому моменту.

– Как жаль! – рявкнул он. – Нескоро же тебе стало «так жаль», прошло уж сколько лет!

– О, я не хотела, я никогда не предполагала, что... Я всегда так тебя любила... – лепетала она.

– Хватит! – сказал он голосом сумасшедшего, сжимая хлыст, который зачем-то продолжал держать... Но он сумел взять себя в руки.

Ее рыдания стали громче и еще более жалостливы:

– Рай, мальчик мой... Если бы я только знала, что так все получится, то я сделала бы все, чтобы...

– Нет, у тебя не вышло! – заметил он с нехорошей усмешкой. – Что там обычно делают женщины, чтобы избавиться от нежелательного ребенка? Ложатся на него, топят, делают аборт или как? Или отдают в чужие руки?

– О нет, не говори так! Ох, как плохо... Как плохо мне!.. Нет, ты не можешь говорить так, ты не должен...

– Что плохо-то!? – заорал он. – Не то ли, что ты спокойненько отдала меня в руки Рейчел? И допустила, чтобы я, немолодой уже человек, внезапно оказался без малейшего понимания, откуда я родом? Да?

– Но ведь Рейчел обещала! – рыдала Делия. – Это сделала не я – Рейчел все устроила... Она обещала, что никто никогда не узнает... Адам не имел права рассказывать тебе... – Тут у нее в голове мелькнула ужасная мысль. – А почему он рассказал тебе, Раймонд, почему? Что у вас там случилось?

– Какая разница?

– Но как же, Раймонд... Что он собирается сделать?

– Не знаю.

Она вскочила на ноги, в безумном возбуждении.

– Но он не должен, нет, он не имеет права! ОН ОБЕЩАЛ! Он не может быть таким мерзким – ведь он же все-таки человек!

Она шла к нему, трясясь, и Раймонд совершенно машинально и вовсе не желая ее оскорбить, поставил перед собой журнальный столик с какими-то безделушками... Она остановилась, с искаженным болью лицом. Раймонд сказал почти спокойно:

– Ну что ж, я скажу тебе. Я не знаю, что он задумал. И я не знаю, с чем это связано. Мне важен сам факт – то, что это все правда. Остальное не так важно. Я приехал только затем, чтобы выяснить это. Вот и все.

Он повернулся к двери. Она крикнула ему вдогонку страшным, звериным голосом:

– Нет! Не уходи от меня ТАК! Я не могу ТАК!

– Я тоже не могу, – твердо отвечал он. – Но я смею надеяться, что смогу ТАК, когда немножко свыкнусь с той мыслью, что я один из отцовских бастардов-ублюдков.

– О нет, нет, не уходи, – шептала она, протягивая ему вслед руку, но Раймонд больше не обернулся.

Через минуту он уже сидел в седле и гнал свою лошадь прочь...

Глава четырнадцатая

Это утро не было особенно добрым для домочадцев Пенхоллоу. Несмотря на все слухи, ходившие по людским комнатам и по кухне о страшной ссоре и драке Раймонда с отцом, члены семьи ничего не подозревали.

Однако, кроме этого безобразного события, было множество других причин, способных взбудоражить домочадцев. Вивьен, спустившаяся к завтраку в дурном настроении, умудрилась высказать присутствующим за столом Кларе, Конраду, Обри и Чармиэн столько острых замечаний о невыносимости их манер, нравственности, образа жизни и дурных привычек, что те просто онемели. Далее Вивьен обрушилась на самого Пенхоллоу, а в конце истерическим тоном заявила, что, если она в самое ближайшее время не уедет отсюда, то просто сойдет с ума!

В завершение этой гневной тирады она отвесила гадко захихикавшему Конраду звонкую оплеуху, после чего выбежала из комнаты, оставив свой завтрак нетронутым. Она скрылась в библиотеке, откуда не менее получаса доносились ее сдавленные рыдания; никому из домочадцев не хотелось идти туда успокаивать Вивьен из боязни напороться на новый скандал.

Этот всплеск всех страшно удивил, хотя все знали о ее вспыльчивости, поскольку она никогда раньше не позволяла себе забыться и потерять над собой всякий контроль. Все началось, казалось бы, с самой невинной вещи – Конрад положил свою использованную жирную тарелку на тарелку, предназначенную для Вивьен, вместо того чтобы сложить ее к грязной посуде на полку в сервант...

– Впрочем, можно ли ее обвинять? – заметил Обри. – Не так-то приятно обнаружить на собственной тарелочке следы чьей-то недоеденной яичницы. Наши близнецы, похоже, совершенно неспособны учитывать такие тонкости...

– Но чего ради потребовалось закатывать такую сцену?! – удивился Конрад. – Отставила бы мою тарелку в сторону, и дело с концом! Можно подумать, я ей положил живую кобру на блюдце...

– На вашем месте я не стала бы вообще обращать внимания на эти дерганья Вивьен! – сказала Клара. – Поймите, что у бедняжки достаточно своих собственных несчастий.

– Ты имеешь в виду Юджина в качестве главного несчастья ее жизни? – хохотнул Конрад.

– А может быть, она собирается завести ребенка? – прямолинейно осведомилась Чармиэн, установив оба крепких локтя на столе и глядя Кларе в глаза.

Клара потеребила нос и нерешительно ответила:

– Если хочешь знать, то мне она ничего не говорила определенного по этому поводу. Но с другой стороны, нельзя сказать, чтобы уж совсем ничего... Во всяком случае, ее раздражительность может быть именно от этого...

– Чармиэн, дорогая, – завел сладеньким голоском Обри. – Послушай, неужели ты намерена оставаться здесь еще всю неделю? Отец день ото дня становится все более щедр, а домочадцы – все более сердечны и ласковы, и я чувствую, что из-за отсутствия у меня гнездового инстинкта просто не могу ощутить себя здесь как дома!

– Вот и слава Богу! – злобно проговорил Конрад, вставая из-за стола. – Раз уж мы все здесь для тебя чужие, то зачем же мучить себя? Убирайся отсюда, и чем скорее, тем лучше!

– Нет уж, Конрад, прекрати, – мягко вмешалась Клара. – Отец твой в тяжелом состоянии, а тут еще Вивьен выдает такие эскапады, не надо нам лишних скандалов...

Естественно, ни у кого уже не оставалось надежд, что день рождения старика Пенхоллоу может пройти хотя бы относительно спокойно. Во-первых, Вивьен, как и ожидалось, продолжила свой приступ истерии, отрепетированный в библиотеке; во-вторых, сам Пенхоллоу, взвинченный дракой с Раймондом, давал всем прикурить больше обычного... К тому же бедняга Клей долго думал и наконец решил обратиться к отцу с прямой страстной просьбой, проведя перед тем несколько часов в прогулке по саду и заучивая речь наизусть... Но, как и следовало ожидать, речь эта только еще больше взбесила Пенхоллоу. Все сыновнее почтение и подхалимаж, заготовленные Клеем в мучительных раздумьях, так и не были озвучены, поскольку Пенхоллоу не дал ему произнести больше двух фраз. Сам вид бледного юноши, нервно передергивающего кадыком и похрустывающего пальцами, вызывал у Пенхоллоу отвращение. Он всегда старался навести страх-на своих сыновей, но горе было тому, кто не умел скрыть своего испуга... Пенхоллоу выказал весь свой дурной нрав, в самых грубых выражениях пиная Клея в самые чувствительные места, а под конец заявил, что подумает, какие еще меры необходимо принять, чтобы сделать из Клея образцового члена семьи Пенхоллоу...

Выйдя из комнаты отца совершенно раздерганным, Клей кинулся в объятия проходившей мимо Чармиэн, надеясь получить хоть какое-то утешение. Чармиэн отвела его в сад поговорить, но, поскольку ее методы утешения не включали в себя откровенной лести, Клею ее советы не понравились и он ушел, страшно обиженный, что его так никто и не похвалил.

Он направился к матери и уж там излил душу вволю, доведя бедную женщину до состояния, близкого к панике при пожаре...

После очередной бессонной ночи Фейт спустилась вниз весьма поздно. В доме было полно людей, но ей ни с кем не хотелось говорить. Ей хотелось тишины и покоя. Но в одной комнате Юджин что-то писал, громко насвистывая, в другой шел спор о литературе между Обри и Чармиэн, а в библиотеке сидела и нервно курила Вивьен.

Приехавшая Майра, жена Ингрэма, небрежно поинтересовалась, каковы планы насчет проведения дня рождения папаши Пенхоллоу. Всё, что не касалось ее собственного дома, в принципе было ей совершенно безразлично.

– А как поживает сам хозяин? Надеюсь, как всегда, полон энергии? Я всегда говорила, что он ещё нас всех тут переживет! Он так всем интересуется, во всем участвует!

Фейт просто затряслась от таких слов, а Клара спокойно заметила, что это правда и что доктору Лифтону нельзя верить. Она добавила, что знает своего брата гораздо больше времени, чем Лифтон, и может поручиться за его отменное здоровье. Фейт не смогла сдержаться:

– Если бы он не пил столько! Доктор Лифтон говорил мне лично, что ни один организм не может долго сопротивляться таким дозам!

– Ах, вот как? – заметила Клара, не меняясь в лице и не поднимая глаз от вязания. – В любом случае, время покажет, милая.

Фейт вышла в сад, стеная, что у нее раскалывается голова. Перспектива провести с Пенхоллоу еще несколько лет привела ее в отчаяние. Вид у нее был затравленный и мысли самые мрачные... Рядом разговаривали на повышенных тонах близнецы, отпуская очередные насмешки в адрес Обри, и если Кларе это было нипочем, то на нервы Фейт действовало, как капли расплавленного свинца на голову... Теперь, когда в добавление ко всему Лавли предала ее, в доме появился Обри, а Пенхоллоу совсем спятил, все чаще являлось к ней райское видение маленькой квартирки, которую она сняла бы в Лондоне, как только все ее муки закончатся со смертью Адама. Она боялась только одного – что все это придет слишком поздно, когда она уже будет стара и не сможет получить от этого никакого удовольствия...

Она присела на лужайке в тени раскидистого дерева и медленно осмотрела этот проклятый дом с высокими готическими скатами крыши, с высокими закопченными трубами, с потеками на старых стенах, и с удивлением думала, как это она двадцать лет назад могла воскликнуть в воодушевлении, что он прекрасен и что она счастлива будет стать его хозяйкой...

Но ведь правда в том и состояла, что она не была хозяйкой этого дома. Тирания Пенхоллоу была всеобъемлющей, и ни один из членов семьи не мог оставаться вне его влияния. Фейт подумалось, что со смертью Пенхоллоу не только она и Клей вздохнут с облегчением; раньше ей это никогда не приходило в голову, ибо Фейт неспособна была помимо своих невзгод замечать еще и чужие... Теперь же ей показалось, что и упрямый Раймонд, и брезгливая Вивьен, и горячий Барт со своим дурацким желанием жениться на Лавли, и мот Обри, и даже извращенка Чармиэн – все они в любую минуту могут испытать на себе удар со стороны Пенхоллоу и будут вынуждены следовать его воле.

Но вот если он умрет... Всем им станет много легче дышать. Барт женится на своей Лавли и сможет жить с ней в своем Треллике, Вивьен получит наконец Юджина в свое полное распоряжение, Обри сможет продолжать свою экзотическую жизнь в Лондоне, Раймонд, прождавший столько лет, наконец получит Тревелин, которым и станет управлять самовластно... А Клей, ее мальчик, освободится наконец от угрозы связать свою судьбу с деревенской конторой, ведь даже если отец ему ничего не оставит, Фейт получит свою долю наследства, которой хватит на них обоих. И может быть, впоследствии Клею все-таки удастся что-нибудь заработать литературным трудом.

Она вдруг ясно увидела, что смерть Пенхоллоу была бы подарком для каждого из членов семьи. И наоборот, как чудовищно будет выглядеть жизнь в Тревелине, если этот страшный человек будет годами валяться у себя на огромной кровати в своем дурно пахнущем логове и диктовать оттуда свою болю всем обитателям дома... Господи, лишь бы он оправдал прогноз доктора и допился бы до смерти! Такое событие будет просто сродни изгнанию злого духа!

Но нет – в жизни не происходит ничего того, о чем молишь Бога... И Пенхоллоу, как и целая вереница его предков, будет жить до глубокой старости, болея и требуя участия к своим болезням, но все-таки выздоравливая, а когда наконец умрет, то выяснится, что никому уже не нужна эта долгожданная свобода...

Фейт всплакнула, прикрыв лицо ладонями, но вдруг расслышала приближающиеся шаги и наспех вытерла глаза и щеки платком.

По лужайке беззаботно прогуливался Обри, направляясь в ее сторону. Его длинные волосы развевались на ветру, и выглядел он словно сошедший на землю ангел, каковое впечатление о нем всякий раз улетучивалось, стоило ему только заговорить. На нем были бежевые брюки, светло-серая спортивного покроя рубашка с короткими рукавами, изящные кожаные туфли, а на шее повязан шелковый платок, исключительно с целью подначить своих грубых братишек на очередные потуги на остроумие. Он остановился у скамеечки, где сидела Фейт, и вкрадчиво произнес своим высоким голоском:

– Дорогая моя, что же вы не предупредили, что папаша совсем сбрендил? Очень, очень неинтеллигентно с вашей стороны!

– Господи, что он опять натворил?! – устало сказала она.

– Не столько то, что он натворил, сколько то, что он собирается сделать! Скажите, зачем ему понадобились в его комнату эти японские панно с абстрактным рисунком, и почему – тропические растения?

– Не знаю. Он восторгается разными вещами, а потом собирает их у себя в комнате, вот и все.

– Но, дорогая, неужели кто-нибудь в здравом уме и твердой памяти способен восторгаться аспидистрой? – возразил Обри. – И неужели можно помещать рядом красное и малиновое? Неужели ему так лучше? Это крайне странно. Он мне попенял на то, что я с неохотой захожу к нему в комнату. А кроме того, как вы думаете, у этой отвратительной собаки, что лежит у него на постели, – у нее экзема или просто блохи?

Фейт замахала рукой:

– О, не надо, Обри! Я бы не хотела говорить о таких отвратительных вещах!

– Дорогая, я с вами полностью согласен! Но я хотел сказать вам о другом – не знаете ли вы того коварного плана, который он замыслил в отношении моей дальнейшей карьеры? Не догадываетесь? Так вот, я должен изучать лесоводство!

– Лесоводство? – машинально повторила она.

– Да, и вырубку леса тоже! Мне кажется это таким достойным применением моих способностей! А вы, вообще-то говоря, считаете его дееспособным и вменяемым человеком?

– Но ты-то как, собираешься последовать его совету? – спросила Фейт.

– Бог ты мой, ну что вы говорите! При моей преданности искусству?

– Ну, а ему ты об этом сказал?

– Конечно же нет, дорогая. Я не умею говорить бестактностей. И потом, папа меня просто терроризировал. Я был недвусмысленно принужден! Но ведь теперь мне придется предпринять что-нибудь совершенно ужасное! Вообще-то я не испытываю любви к активным, так сказать, людям, а вы? Вы знаете, отец мне часто напоминает Генриха V, такой же упрямый, взыскующий... Что-то в отце есть от Тюдоров, от всего того времени, но в нынешние времена все это кажется ужасным анахронизмом, не правда ли? А теперь он велел мне обналичить в Бодмине чек на триста фунтов стерлингов – не знаете, на что это он решил их потратить?

– О, Обри, это такая беда... Он их потратит впустую на какие-нибудь безделушки для своей драгоценной кровати или отдаст Джимми – или еще кому...

– О, не знаю, дорогая, как вы, а я пожалел бы давать эти деньги Джимми. Начинаешь понимать чувства законных сыновей Людовика XV, из коих ни один не стал жить в его доме...

– Он велел тебе обналичить чек только потому, что Раймонд, очевидно, отказался сделать это. И если ты поедешь с этим чеком в Бодмин, Раймонд будет, надо полагать, в бешенстве! – предостерегла его Фейт.

– Конечно, дорогая, но я думаю, отец будет просто в ярости, если я этого не сделаю, и из них двоих я предпочитаю иметь дело все-таки с Раймондом. Итак, до свидания, дорогая! Если я не приеду назад, то знайте, что меня ограбили и убили с этими деньгами, либо я не справился с управлением этого допотопного лимузина... Прощайте и не поминайте меня лихом!

С этими словами он удалился, махая на прощание рукой. Фейт раздумывала дальше. Она возвратилась к словам Обри о том, что Пенхоллоу намерен сделать что-то этакое... Что же? Может быть, кто-нибудь сумеет разозлить его настолько, что с ним случится инсульт? Никто и не подумает посчитать это преступлением, в конце-то концов! Если уж Адам совсем потерял разум, это может считаться просто милостью по отношению к нему! Она откинула голову на спинку скамейки и снова стала мечтать о чудесных изменениях, которые произойдут сразу после смерти Адама Пенхоллоу... Ей видны были малейшие детали той маленькой квартиры в Лондоне... Так что, когда в доме ударил гонг, призывающий к ленчу, она очнулась с ощущением, будто и впрямь пробыла в том несказанном мире около часа... От долгого сидения на скамейке у нее заболела спина, на что она сразу же пожаловалась всем домочадцам.