Глава 20

Он был там, — тихо произнесла Крей. Она обхватила себя руками, поплотнее кутаясь в термальное одеяло, опуская голову, пока не коснулась щекой прижатых к груди коленок. — Он всё время был там. Он не переставал говорить, что любит меня, все говорил:

«Будь смелей, будь смелей…», но совершенно ничего не сделал, чтобы остановить их. — С её неровно обкромсанными и грязными волосами и измождённым от усталости и переживаний лицом, она выглядела намного моложе, чем когда Люк видел её на Явине, или у себя в Институте, или в больничной палате Никоса.

Там, понял он, она всю жизнь носила своё совершенство, словно доспехи.

А теперь это и всё прочее исчезло.

Колеблющийся дымчатый свет исходил от грубой лампы в углу, служившей единственным источником освещения в комнате. Воздух в тупичке между каютой интенданта и мастерскими за ней стал таким скверным, что Люк гадал, не следует ли ему потратить время на подсоединение местных вентиляторов к извлечённым из роботов батареям, при условии, что он сможет их найти.

Если есть время.

Он нутром и сердцем чуял, что его нет.

— У него был ограничительный запор.

— Сама знаю, что у него был паршивый, ублюдочный ограничительный запор, раздолбай! — Она провизжала эти слова, выплюнула ими в него, в глазах её горели злым огнём ненависть и ярость; а когда эти слова наконец прозвучали, сидела, уставясь на него в слепой, беспомощной ярости, за которой Люк увидел бездонный колодец поражения, и горя, и окончания всего, на что она когда-либо надеялась.

Затем молчание; Крей отвернулась от него. Нервная худоба, проступившая у неё во время болезни Никоса, превратилась в хрупкость, словно из неё что-то вынули, и не только из её плоти, но и из костей. Одеяло висело на ней поверх испачканной кровью и машинным маслом рваной формы, словно потрёпанный саван.

Она сделала глубокий вдох, а когда заговорила вновь, голос её был совершенно ровным, твёрдым.

— Его запрограммировали не подчиняться любым моим приказам. Он даже еды мне не дал бы.

Люк знал это — Никос рассказал ему. Тот поднос, что Трипио принёс из столовой, остался нетронутым.

— Не нужно ненавидеть его за то, что он таков, каков есть, — сказал он единственное, что смог придумать. — Или за то, каков он не есть.

Слова эти даже ему самому показались ребяческими, похожими на слова дешёвой компьютерной гадалки на ярмарке. Бен, подумал он, нашёл бы, что сказать, что-нибудь исцеляющее… Йода знал бы, как разобраться с жалкими обломками сердца и жизни друга.

Самый могучий Джедай во вселенной, с горечью размышлял он, — во всяком случае, известной ему вселенной, — уничтоживший Разрушитель, истребитель зла, который нанёс поражение вновь клонированному Императору и ситскому лорду Экзару Куну, а всё, что он может предложить в качестве утешения выпотрошенному человеку, — это: «Вот так так! Сожалею, что ты чувствуешь себя не слишком хорошо…»

Крей поднесла руки к голове, словно желая выдавить из черепа какую-то ослепительную боль.

— Желала бы я ненавидеть его, — сказала она. — Я люблю его — а это в тысячу раз хуже.

Она подняла на него взгляд каменных, без слёз, глав

— Убирайся отсюда. Люк, — беззлобно предложила она ему, лицо её походило на молниеносно застывающий воск, который трескается, стоит на него дунуть. — Я хочу поспать.

Люк заколебался, инстинктивно зная, что эту женщину не следует оставлять одну. Где-то рядом с ним Каллиста тихо сказала:

— Я останусь с ней.

Никос, Потман и Трипио находились в мастерской-лаборатории снаружи. Трипио объяснял:

— Они — безусловно, самая медлительная и самая неторопливая раса в галактике. Насколько мне известно, все китанаки по-прежнему сгруппированы в комнате отдыха сектора в точности там, куда их посадили гаморреанцы, все ещё обсуждают бабушкины рецепты приготовления домита. Самое необыкновенное поведение. И всё же в свой брачный сезон — во время дождей — они передвигаются с изумительной скоростью…

Все обернулись, когда в дверь вошёл Люк, и Никос неуклюже шагнул вперёд, протягивая руку. Крей сделала слепок с неё, пока он был в больнице, точный, вплоть до родимого пятна там, где большой и указательный пальцы сходились, образовывая букву V.

Точный, как и голубые глаза, подвижная складка в уголках губ. Гигабайты закодированной информации о семье, друзьях, симпатиях и антипатиях, кем он был и чего хотел — С ней всё в порядке? — спросил в наступившем молчании Потман.

— Давай, Ник, — тихо произнёс Люк. — Позволь мне вынуть из тебя тот ограничительный запор.

Взгляд Никоса устремился мимо него к закрытой двери.

— Понимаю.

Люк набрал воздух в лёгкие, собираясь заговорить — хотя и не знал, что скажет, что он мог сказать, — но Никос поднял руку и покачал головой:

— Я все понимаю. Не думаю, что она когда-нибудь ещё захочет меня видеть.

Когда он доставал из шкафчика на стене сумку с набором инструментов, а старый штурмовик принёс посветить ему одну из мерцающих лампочек, Люк искренне не знал, учитывая слова Крей при расставании с ним, захочет ли она снова видеть своего жениха или нет. Он нашёл решение задачи, которая оказалась посложнее, чем обычно применяемое с дройдами простое «надел-снял ограничитель». Этот был закреплён мелкими магнитными стопорами и, как увидел Люк, запрограммирован многими специфическими способами. Для его установки Повелению пришлось проинструктировать клаггов. Он провёл на нём быстрый интегральный тест, чтобы убедиться, что он не снабжён миной-сюрпризом, а затем нацелил зонд-щуп на самый маленький дополнительный заряд и начал вытягивать внутренние реле.

Выполнение чисто механических задач приносило определённое успокоение. Он велел себе запомнить это на будущее.

— Люк…

Он быстро поднял взгляд, встретившись со стеклянными голубыми глазами. В беспокойной пляске теней лицо, которое он так хорошо знал, сделалось почти незнакомым лицом чужака, чудовищно приделанным к серебряному шару металлического черепа.

— Я действительно Никос?

— Не знаю, — ответил Люк. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким беспомощным, потому что в душе — в тех тайных тенях, где всегда скрывалась правда, — он знал, что это ложь.

Он знал.

— Я надеялся, что ты сможешь мне сказать, — тихо произнёс Никос. — Ведь ты знаешь меня — или знал его. Крей запрограммировала меня так, чтобы я… чтобы я знал всё, что знал Никос, делал всё, что делал Никос, был всем, чем был Никос, и думал, что я действительно Никос! Но я не… знаю.

— Что ты хочешь этим сказать? — возразил Трипио. — Конечно, ты Никос. Кем же ещё тебе быть? Это всё равно что спрашивать, написал ли «Падение Солнца» Эрвитат или другой кореллианец с тем же именем.

— Люк?

Люк сосредоточился на вытягивании подробно запрограммированных фиброоптических проводов.

— Я — «другой кореллианец с тем же именем»?

— Мне хотелось бы дать тебе какой-то определённый ответ, — проговорил Люк. Запор вышел из покрытой стальным слоем груди и лёг, толстый, плотный и тяжёлый, на ладонь Люка. Одна ладонь у него настоящая, другая — механическая, но обе — его. — Но я… не знаю. Ты есть, кто ты есть. Ты — существо, сознание, вот что ты есть на данный момент. Вот и всё, что я могу тебе сказать. — Уж это, по крайней мере, было правдой.

Гладкое лицо не изменилось, но голубые глаза выглядели бесконечно печальными. Никос отлично знал, что Люк что-то не договаривает.

— Я люблю её. — Никос снова посмотрел в сторону дверей; на его бесстрастном лице дройда горели глаза отчаянно несчастного человека. — Я говорю это — я знаю это, — и всё же я не в состоянии увидеть разницу, если она есть, между моим чувством и той привязанностью, какую Арту и Трипио испытывают к тебе. И я не помню: любовь это или нечто иное. Я не могу поставить их рядом и сравнить. Когда Крей держали в плену, когда её толкали, били — вынуждали её участвовать в тех глупых пародиях на суд, — я сделал бы что угодно, лишь бы помочь ей. Но меня запрограммировали не препятствовать им. Я не мог заставить свои руки и ноги, своё тело действовать против программы.

Он взял ограничительный запор с ладони Люка, зажав между большим и указательным пальцами, бесстрастно изучая его в жёлтом свете лампы на столе рядом с ним.

— И самое ужасное — то, что я не чувствую себя плохо из-за этого.

— Да с какой же стати? — спросил поражённый Трипио.

— Ни с какой, — ответил Никос. — Дройд не может пойти против своего основного программирования или наложенных на его программирование ограничений, если те не противоречат мотивационным ограничителям самого глубокого уровня. Но вот Никос, думаю, смог бы.

— Она теперь спит.

Люк осознавал её появление в помещении ничуть не меньше, чем если бы она вошла через закрытую дверь, отделявшую его от крошечной каюты. Он был один. В густой тени — батареи лампы наконец иссякли, и единственное освещение исходило от аварийного запаса смазки, питавшего самодельные фитили в двух больших красных пластиковых мисках из столовой на лабораторном столе, — ему почти удавалось обмануть себя и заставить поверить, что он видит её, высокую и худощавую, с каштановыми волосами, свисающими с затылка в виде конского хвоста длиной и толщиной с его руку.

«Я не могу позволить ей погибнуть», — подумал он, и сердце у него сжалось от отчаяния.

— С Никосом всё в порядке? Люк кивнул, а затем спохватился и покачал головой.

— Никос… дройд, — сказал он.

— Знаю.

Он почувствовал её присутствие, словно она переместила себя и уселась рядам с ним на краю лабораторного стола, болтая ногами в сапожках, так же, как сидел и он. К нему вернулось из сна тепло её плоти, страстная сила, с которой она приникала к нему, сладость её губ, прижимающихся к его губам.

— Люк, — мягко произнесла она. — Иногда нужно ничего не делать.

Он с шипением выдохнул сквозь зубы, крепко сжав кулак, но какое-то время молчал. Затем всё-таки заговорил, но только для того, чтобы сказать:

— Знаю. — И понял, что раньше, две недели назад, он этого не звал. В каком-то смысле узнать о Лордах и клонированных Императорах было легче.

Он криво улыбнулся.

— Полагаю, весь фокус в том, чтобы понять, когда именно это нужно.

— Джинн Алтис когда-то обучал нас этому, — тихо сказала Каллиста, — «Мы десять тысяч лет охраняем в галактике мир и справедливость». Он, бывало, всегда предварял свои рассказы и обучение этими словами. «Но иногда правосудию больше всего способствует знание, когда надо держать руки сложенными…». И приводка для иллюстрации рассказ из архивов или изустной традиции Джедаев о каком-нибудь случае, где в действительности происходило совсем не то, что казалось с виду.

Он ощутил горький её смешок.

— Меня это просто сводило с ума. Но он говорил:

«Каждый ученик обязан совершить тысячу восемьдесят крупных ошибок. Чем раньше вы их совершите, тем раньше вы их перестанете совершать». Я попросила у него список этих ошибок. А он ответил: «Думать, будто есть какой-то список, — это ошибка номер четыре».

— Сколько времени ты с ним пробыла?

— Пять лет. Совсем недолго.

— Да, — согласился Люк, думая о нескольких неделях, проведённых им на Дагобахе. И снова вздохнул. — Я лишь желал бы, чтобы некоторые из этих тысяча восьмидесяти ошибок не выпадали на долю учеников-преподавателей. Джедаев-преподавателей. Моё невежество — моя собственная неопытность — уже стоили жизни одному из моих учеников и бросили другого в объятия Тёмной Стороны и вызвали в галактике такую смуту, о которой мне даже думать не хочется. Все это дело — Академия и возвращение мастерства Джедаев — очень важно для девиза: «Обучая — Учись». Вот в этом-то и…"— Он заколебался, ему очень не хотелось говорить этого о своём учителе, но он знал, что должен это сделать. — Вот в этом-то и заключается ошибка, которую совершил Бен, когда обучал моего отца.

Снова наступило молчание, хотя она находилась в такой же близи от него, как когда они сидели с ней в спидере на краю каньона, попеременно передавая друг другу бинокль, наблюдая за песчаниками…

— Если бы Бен не обучил твоего отца, — тихо напомнила ему Каллиста, — то твой отец, вероятно, не оказался бы достаточно силён, чтобы убить Палпатина… Ты этого сделать не смог бы, — добавила она.

— Да, тогда не смог бы. — Он никогда не думал об этом с такой точки зрения.

— Я записываю всё, что помню о том, как учил Джинн, — продолжала она, и голос у неё был очень тихим, словно предложение подарка, насчёт которого нет уверенности, хорошо ли его примут. — Я то и дело работала над этим, с тех пор как ты рассказал мне о том, чем занимаешься. Техника, упражнения, медитации, теории — иногда просто рассказанные им истории. Всё, что помню. Всё, что, на мой взгляд, не должно пропасть. Всё, что поможет тебе. Я понимаю, что многое из той техники, многие из тех… ментальных сил, способов применять Силу… нельзя описать, можно только показать, одному адепту, другому, но… наверно, они могут помочь тебе, после того как ты улетишь отсюда.

— Каллиста… — отчаянно начал он, но её голос решительно заглушил его:

— Я не Мастер, и моё восприятие их — не восприятие Мастера… Но всё это — формальная тренировка, которую тебе не выпало случая пройти. Я позабочусь, чтобы ты получил кристаллические пластины со всем, что я успею записать, прежде чем ты улетишь.

— Каллиста, я не могу…

Он почувствовал на себе её взгляд, серый и ровный, как дождь, такой, каким она смотрела на Гейта; и не смог продолжить.

— Ты не можешь допустить, чтобы эта боевая станция попала в руки того, кто научился применять Силу для манипулирования электронными мозгами, — заявила она. Она была такой реальной — она так далеко зашла по дороге обратного воплощения, — что он мог бы поклясться, что почувствовал прикосновение её руки к своей. — Я пожертвовала ради этого своей жизнью тридцать пять лет назад и пожертвую твоей, и жизнью Крей, и всех прочих на этой боевой станции, если мне — если нам — придётся это сделать. Куда ты послал остальных?

Он почувствовал в этом вопросе желание сменить тему, преднамеренное отвлечение от мысли, что ему придётся уничтожить её; или, наверное, подумал он, дело в том, что она знала — как знал и он, — что времени слишком мало, чтобы понапрасну тратить слова, когда им обоим известно, что она права.

Он сделал глубокий вдох, снова приводя в порядок мысли.

— В главной столовой, — сказал он. — Я придумал, как нейтрализовать Людей Песков и забраться в шаттлы.

— Если она сердится на тебя только за то, что ты делал поневоле, — сказал Трив Потман, и его тихий бас вызывал странное эхо в напряжённой тишине неосвещённых коридоров, -то меня она даже видеть не захочет. И я её не виню!

Гиперострый слух Си-Трипио засёк напряжённую визгливость в его голосе, а сенсоры у него на левой руке — за которую держался человек, поскольку в коридоре стояла кромешная темнота, — зарегистрировали и ненормальную холодность, и большее, чем обычно, напряжение мускулов, — тоже признаки стресса.

То, что Потман при таких обстоятельствах переживал стресс, было, конечно, вполне понятно. Трипио знал, что полная темнота вызывала дезориентацию и симптомы страха, даже когда человек понимал, что находится в совершенной безопасности, — чего, конечно, никак нельзя было сказать об этом покрытом мраком судне. Но из контекста сказанного он понял, что тьма, а больше того — знание, что воздух на этих палубах больше не циркулировал, а доступный запас кислорода через восемь месяцев иссякнет — даже при небольшом фотосинтезе, производимом аффитеханцами, — и что судно оккупировал песчаный народ, не было главным источником расстройства бывшего штурмовика, хотя, по мнению Трипио, именно это и должно было его расстраивать.

— Она ведь наверняка понимает, что процесс индоктринации сделал вас способным к независимым действиям не более, чем был способен к ним Никос, пока находился под влиянием ограничительного запора? — Трипио держал свои звуковые цепи переключёнными на восемнадцать децибел, куда ниже слухового порога и гаморреанцев, и песчаного народа, и подрегулировал интенсивность так, чтобы звуковые волны разносились ровно на три четверти метра, отделявшие его громкоговоритель от уха Потмана.

— Я ударил её, я… я её оскорблял… говорил такое, что желал бы скорее вырезать себе язык, чем сказать подобное молодой барышне…

— Она сама подвергалась индоктринации и должна быть знакома с налагаемой программированием стандартизированной вторичной личностью.

— Трипио, — донёсся сзади из темноты тихий голос Никоса. — Иногда это не имеет значения.

Впереди темноту ослаблял бледный свет, обрисовывая угол поперечного коридора и пугающее месиво на полу — тарелки, выпотрошенные М5Е и 8Р, гильзы метательных гранат, сломанные топорища, разбросанная пища и пролитый кофе. Среди этой свалки шныряли моррты, и их сладковатая вонь, как от грязной одежды, усиливала омерзение. Стало слышным тихое гудение оборудования для циркуляции воздуха, если, конечно, его можно было различить за поистине пугающим гамом, доносившимся из столовой: визг, вопли и пьяные голоса, распевающие «Грабя деревни, одну за другой».

Потман закрыл глаза в своего рода болезненном смущении. А Никос заметил:

— Ну, я вижу, что все сумели вернуться из боя.

— Самое ужасное состоит в том, — отозвался Потман, — что, как я подозреваю, Кинфагд и его ребята делают то же самое на девятнадцатой палубе. Мордалиуб сильно досадовала на то, что они не выполняют свой долг перед ней и не вступают в драки со всеми, кто попадётся на глаза.

— Действительно, — произнёс с чопорным неодобрением Трипио. — Сомневаюсь, что я когда-нибудь пойму мыслительные процессы на органической основе.

— Тебе лучше оставаться в коридоре, — прошептал Потману Никос. В тусклом свете, лившемся из двери столовой — единственном участке на двенадцатой палубе, где ещё оставалась хоть какая-то энергия, — антигравитационные салазки покачивались позади них, словно лёгкая рыбачья плоскодонка у причала. Пережитая ими в лифте перегрузка лишила их стабилизатора, но все равно: то, что Люк велел доставить обратно в мастерскую-лабораторию, было легче отбуксировать на салазках, чем волочь на себе.

— Нас с Трипио воспринимают как дройдов — то есть как нечто, о чём незачем беспокоиться. — И в самом деле, при сорванной металлической сетке, покрывавшей его сочленения и шею и свисавшей лохмотьями, открывая взорам находившиеся под ней соединения и сервомоторы, он выглядел дройдом больше, чем когда-либо. — Думаю, они даже не заметят нас, и уж точно не спросят, что это мы делаем. А в тебе они могут признать клаага.

Потман кивнул. Он и сам походил на сияющего робота в своих белых доспехах штурмовика, с висящим на боку бластером. Выделялось лишь худощавое смуглое лицо с морщинами и мягкими глазами и шапка седеющих волос.

— Я гарантирую, что берег будет чист, — пообещал он с робкой полуулыбкой. — Вы, ребята, будьте там поосторожнее.

Собравшийся уже отойти Трипио остановился, проводя быстрое сканирование возможных намерений с целью понять, уместно ли испытываемое им лёгкое чувство обиды, но Никос, во внезапной редкой вспышке человечности, усмехнулся.

В столовой празднование было в полном разгаре. Имперские боевые станции и крейсера снабжались автоматическими ограничителями на общее количество алкоголя, которое они могли произвести в любой отрезок времени, но проектировщики «Глаза» не приняли в расчёт пивоваренного искусства гаморреанок. Из стоявшего посередине столовой гигантского пластикового бака из-под масла черпали тарелку за тарелкой крепкое пиво потва; столы были завалены тушёным и жареным мясом и огрызками клёклого, плохо пропечённого хлеба; одна миска с пивом со стуком ударилась в стену рядом с Трипио в тот момент, когда тот просунул голову в дверь, и он поспешно убрал её.

Из столовой донеслись крики:

— Я попал в него!

— Нет, не попал!

— Ну, на этот раз я в него попаду!

— Пошли, Трипио, — предложил, покорясь судьбе, Никос. — Схемы у нас изолированные. Нам, в общем-то, все равно.

— На самом-то деле, мне приходилось мириться и с…

Трипио горделиво выпрямился и снова шагнул в дверь. Брошенные подобно дискам миски с пивом и тарелки застучали, отскакивая от стены рядом с ним, когда он пробирался к щелям автоматической выдачи пищи; за ним следовал Никос. С посудой гаморреанцы проявляли не больше меткости, чем с бластер-карабинами и пистолетами; одна миска задела спину золотистого дройда по касательной и облила его пивом, но этим все и ограничилось. Среди гаморреанцев сразу же вспыхнул спор, засчитывать ли это попадание. Спор вышел весьма бурным, гекфеды, вопя и визжа, молотили друг друга тарелками, топорами и стульями, в то время как Як сидела в стороне и, вполне довольная, благосклонно улыбалась, взирая на эту сцену.

В программирование дройда-переводчика входило умение понимать не только язык, но и обычаи и биологию различных рас галактики. Хотя он понимал, что в основе всего этого чрезмерного насилия в гаморреанском обществе лежит интенсивное сексуальное соперничество за внимание Матриарха, и что, биологически и социально, у гаморреанцев не было иного выбора, кроме как вести себя, думать и чувствовать так, как они это делали, — дройд ощутил на мгновение вспышку сочувствия к иррациональным предубеждениям доктора Мингла против индивидов, ведущих себя точь-в-точь так, как их запрограммировали.

С помощью нескольких простых команд Трипио обошёл ограничители на щелях раздачи пищи — язык оказался до нелепого лёгким — и запросил двадцать галлонов сиропа Ступени Градации-5. Когда за плексищитами начали появляться полугаллонные контейнеры, он их вытаскивал и передавал Никосу, который выносил их назад в коридор, где ждал с салазками Потман. Вокруг шныряли, выясняя, в чём дело. великое множество морртов, слетевших во время боя со своих носителей и, очевидно, привлечённых сахарным запахом сиропа.