Оказалось, что «камрад Клейтон» – молодой япоша. То есть, может, и не молодой, поскольку япоши очень долго выглядят, как молодые, а потом вдруг бах! – и сразу как старики. Не чистокровный япоша, а отчасти малай и еще кто-то, но имя у него японское, и дом устроен на японский манер. Всем правят «гири» <Гири (япон.) – приличествующая обязательность>и «гиму» <Гиму (япон.) – ощущение своего долга>, но, на мое счастье, по отношению к Ваечке у них то еще «гиму» было.
      Никаких криминалов за предками Клейтона не числилось. Его народ «добровольно» проследовал на посадку под конвоем, когда Большой Китай свою империю на Эрзле крепил. Но это против Клейтона не говорило. Он Вертухая ненавидел так же люто, как и любой старый зек.
      Сначала мы с ним встретились в «чайном домике», то есть в харчевне, как у нас в Эл-сити говорят, и часа два говорили за что угодно кроме политики. Он пригляделся ко мне, домой к себе пригласил. К японскому гостеприимству у меня только одна претензия: эти их ванны до подбородка кровь из носу какие горячущие.
      Но выяснилось, что никакой угрозы мне нет. Жена Клейтона оказалась по части макияжа мастерица не хуже Сидры, моя «компанейская» рука никого не отпугнула, под кимоно ее и не видно было. За два дня я с четырьмя ячейками встретился как «камрад Борк» – в гриме, в кимоно и надевши на ноги «таби» <Таби (яп.) – носки из плотной ткани>, так что если среди них и был стукач, то не думаю, что меня можно было опознать как Мануэля О'Келли. Старался говорить коротко, без цифири и обещаний, нажимал на одно: через шесть лет, в восемьдесят втором, голодуха наступит.
      – Вам повезло, – говорил. – Вас так скоро не прихватит. Но теперь, когда к вам трубу провели, всё больше и больше ваших приударят по хлеборобству и рисосеянию, потянут всё это на катапульту, вот сами увидите. Так что придет и ваша очередь.
      Впечатляло. Прежняя организация, как я сам видел и по слухам, больше на речи надеялась, на хоровые воплы и чувства. Как в церкви. А я просто сказал: «Камрады, так и так. Вот цифры. Проверьте, Материалы можете оставить себе».
      С одним камрадом отдельно повидался. С одним инженером из китаёз. Он, как глянет на что-нибудь, так враз допетрит, как это сделать. Спросил у него, случалось ли видеть лазерную, пушку размером с винтовку. Нет, не случалось. Доставить ему эту штуку контрабандой трудно было из-за паспортного контроля. Он призадумался, сказал, что с ювелирными изделиями трудностей нет, а как раз на следующей неделе он собирается в Луна-сити. Двоюродного брата повидать. Я ответил, что дядя Адам будет рад поговорить с ним.
      Так что с пользой съездил. На обратном пути в Новолене остановку сделал, заглянул в «Бригадир», где, как в доброе старое время, пунш подают, я там до того капитально посиживал, в этот раз перехватил ленч, а потом к батьке заскочил. Мы с ним по корешам, причем неважно, что по паре лет не видимся. Под пивко с закуской потолковали, я стал прощаться, а батька-то и выскажись: «Манни, рад был видеть. Свободу Луне!»
      Я ответил в том же стиле, причем почти будто так и надо. Мой старик-то в чистом виде политики не признавал, такие редко попадаются. Так что уж если он такие финты выдает на публику, значит, стоит продолжать.
      Так что прибыл я в Эл-сити веселый и не слишком уставши, поскольку покимарил после Торричелли. С Южного вокзала вышел на Пояс, на Пересечке неохота было толкаться, так что спустился и через Придонный переулок домой нацелился. Иду мимо участкового суда, где судья Броди заседает, дай, думаю, зайду, поздороваюсь. Старый дружок, мы с ним вместе на ампутации лежали. Ему ногу отхватили по колено, после чего подался он в судьи, причем не без успеха. В то время он в Эл-сити единственный судья был, которому не приходилось прирабатывать страхагентом или букмекером.
      Бывало, явятся к дяде Броди двое со своей сварой, так он, если ему их помирить не удастся, как положено, то каждой стороне гонорар возвратит и, решись они на драку, без залога идет к ним в рефери, только уговаривает ножами не пользоваться, так или иначе без крови обойтись.
      Захожу, а его нет на месте, только цилиндр судейский на столе стоит. Повернул на выход, а тут целая толпа валит, по виду – стиляги. При них девчонка, и мужика постарше волокут. Мужик помятый, но одет примерно как турист.
      Туристы у нас и в ту пору не в новинку были. Правда, не толпами, а помалу. Прилетали с Эрзли, на неделю останавливались в гостинице и с тем же бортом обратно или следующего борта дожидались. Большинство денек-два пошляется по открытой поверхности, вылупя глаза, как психи, а потом в казино, и там уж до упора. Большинство лунтиков на эту публику внимания не обращало и относилось снисходительно.
      Один парнишка, самый старший из них, лет восемнадцати, явно ихний коновод, спрашивает у меня:
      – Где судья?
      – Не знаю. По крайней мере, здесь его нет.
      Вижу, он озадачен, губу жует. Спрашиваю:
      – А в чем дело?
      – А хотим этого чмура ликвиднуть, – отвечает без балды. – Но вперед, чтобы судья добро дал.
      – Пошарьте, – говорю, – по ближним харчевням. Авоусь найдете.
      И тут парнишка лет четырнадцати отзывается.
      – Э, а вы случайно не гаспадин О'Келли?
      – Он самый.
      – А вы нам не посудите?
      Коновод аж засиял.
      – Слушайте, давайте, а?
      Я тык-мык. Бывал судьей, кому не случалось? Но без особой охоты: не любитель я взваливать ответ на себя. Однако задело меня: как так? молодежь такая, и вдруг туриста ликвиднуть! Разобраться надо.
      «Ладно», – думаю. И спрашиваю у туриста:
      – Нет ли у вас отводов моей кандидатуре? Он удивился.
      – А у меня есть право выбора?
      – Разумеется, – терпеливо отвечаю. – Если я вам не подхожу, насильно слушать ваше дело не стану. И вас не неволю. Ваша жизнь на кону, не моя.
      Он еще больше удивился, но глядит смело, глаза засветились.
      – На кону, говорите?
      – И не иначе. Вы же слышали, эти молодые люди склонны ликвиднуть вас. Так что, если хотите, дождитесь судьи Броди.
      А он без суеты. Улыбнулся и говорит:
      – Ничего не имею против вашего судейства, сэр.
      – Как вам угодно, – отвечаю и гляжу на коновода. – Кто истцы? Только вы и ваша подруга?
      – Нет-нет, ваше судейство, мы все.
      – Еще не «ваше судейство», – отвечаю и всех оглядываю. – Все ли просят меня быть судьей?
      Они закивали, никто не вякнул, нет, мол. Коновод повернулся к девчонке, спросил:
      – Тиш, что скажешь? Ты согласна на судью О'Келли?
      – Чего? А, да!
      А сама, что называется, ни уму, ни сердцу, пухленькая, лет четырнадцати. На раз, причем без претензий. Из тех, кому по-настоящему замуж не светит, так хоть стилягами покомандовать. Причем ребят не осуждаю: женщин мало, вот и гоняют за ними по коридорам. Целыми днями вкалывают, а вечером домой незачем.
      – Окей, – говорю. – Суду отводов нет, так что мой вердикт обязателен к исполнению. Теперь насчет гонорара. Мальчики, ваше предложение. Причем поимейте в виду, что по дешевке насчет ликвиднуть у меня не пройдет. Так что извольте ставки посолидней, а то я его отпущу на все четыре.
      Коновод заморгал, загалдели они в кружок. Мигом повернулся он и говорит:
      – У нас не дюже. По пять гонконгских с носа сойдет?
      А их шесть душ.
      – Нет, – говорю. – За такие гроши дела такого сорта суд не рассматривает. Они опять загалдели.
      – Ваше судейство, а за полсотни?
      – Шестьдесят долларов. По десятке с носа. И еще десятка с вас, Тиш.
      Она шары выкатила, фыркнула.
      – Давай-давай, – говорю. – Элдээнбэ.
      Поморгала, полезла в сумку. У нее-то гроши были.
      У таких, как она, что-что, а гроши всегда есть. Сложил я семьдесят долларов пачкой, положил на стол, говорю туристу:
      – Ваша встречная ставка?
      – Извините, не понял.
      – Ребятишки платят семьдесят гонконгскими за рассмотрение дела. Вам надо сделать встречную ставку. Если не можете, докажите и будете мне должны. Это ваше долевое участие. Учитывая заявку на приговор, очень недорого. Но ребятишки – народ небогатый, так что делаю скидку.
      – Понял. Думаю, что понял. Выложил он семьдесят гонконгских.
      – Благодарю. Желают ли стороны участия присяжных?
      У девчонки глаза загорелись.
      – Еще бы! Чтобы всё тип-топ.
      – Учитывая обстоятельства, – эрзлик говорит, – в таковых нуждаюсь.
      – Это как вам угодно, – говорю. – Советчика нужно?
      – Нну, неплохо бы и адвоката.
      – Я сказал «советчика», а не «адвоката». Адвокатов здесь не водится.
      Он опять улыбится.
      – Полагаю, советчик, если я его пожелаю иметь, будет в ту же степь, то есть неформальный, как и вся прочая процедура?
      – Может, да, может, нет. Насчет судьи, так я неформальный, и точка.
      – Ммм. Полагаюсь на вашу неформальность, ваша честь.
      Коновод говорит:
      – А как насчет присяжных? Вы расписку дадите или мы?
      – Не расписку, а я плачу. Я сто сорок взял за весь суд чохом. Ты что, в суде никогда раньше не был? Но не собираюсь всю выручку просадить на то, без чего могу обойтись. Шестерых хватит по пятерке на рыло. Пошарьте по переулку.
      Один парнишка юркнул наружу, крикнул:
      – Кто в присяжные пойдет? По пятерке за всё.
      Заловили шестерых, причем из тамошней публики, с Придонного. А мне до фени, я не за мудрость ихнюю платить собрался. Просто, когда в судьи идешь, лучше иметь поддержку окружающих из местных уважаемых граждан.
      Прошел к столу, сел, цилиндр дяди Броди нахлобучил – и где он только такую штуку надыбал? Поди-ка, на чьем-то мусорнике.
      – Суд идет, – говорю. – Назовитесь и изложите дело.
      Коновод назвался Слимом Лемке, девчонку звали Патришиа Кармен Жукова, остальных не припомню. Турист шагнул ко мне, пошарил в сумке и говорит:
      – Извольте мою карточку, сэр.
      Она у меня до сих пор есть. Там стояло:
 
      СТЮАРТ РЕНЕ Ла ЖУА
      Поэт, путешественник, солдат удачи
 
      Дело было трагикомическое, типичный пример того, почему туристам не следует шляться без супровода. Само собой, проводники доят их нещадно, но, с другой то стороны, а на что еще туристы сгодятся? Этот за без супровода чуть богу душу не отдал.
      Забрел в харчевню, а она у стиляг что-то на манер клуба. Эта прости господи давай к нему подбиваться. Мальчики, как и положено, не вмешиваются, поскольку ее инициатива. А она ни с того, ни с сего как расхохочется и тык его кулачком под ребра. Он принял это не всерьез, как любой лунтик принял бы, но ответил на самый что ни на есть эрзлицкий способ: облапил и потянул к себе, не иначе как чмокнуть решил.
      Где-нибудь в Северной Америке такое в порядке вещей, да-да. Сам много раз видел. Но Тиш, конечно, изумилась, перепугалась даже. И взвизгнула.
      И шайка-лейка навалилась на мужика, отметелила. А потом решила, что «преступление» должно быть наказано. Но чтобы всё как положено. По решению судьи.
      Очень похоже, трухали ребятишки. Вряд ли кто-то из них в таком деле уже участвовал. Но ихнюю даму оскорбили, а раз так, то обычай велит.
      Допросил я их, особенно Тиш, и решил, что всё мне ясно. И говорю:
      – Давайте подытожим. Перед нами иностранец. Наших обычаев он не знает. Он нанес обиду, он виноват. Но не намеренно, насколько могу понять. Что скажут присяжные? Эй, вы там, проснитесь! Ваше мнение?
      Один из них, похоже здорово давши, отозвался:
      – И-ик, виднуть!
      – Очхорошо. А вы?
      – Ннуу, – другой заколебался, – считаю, набить морду, чтобы в другой раз знал. Нельзя, чтоб мужики женщин лапали, или пусть этим занимаются на своей Эрзле, одно слово, бардачной.
      – Разумно, – киваю, продолжаю опрос. Только один высказался за ликвиднуть. Остальные – кто за отметелить, кто за солидный штраф.
      – А ты что думаешь, Слим?
      – Ннуу, – вижу, он в раздрипе: с одной стороны, вся шайка его тут, девчонка тут, причем, может быть, тоже его. А с другой, остыл он и явно не хочет ликвиднуть чмура. – Отделать мы его уже отделали. Может, пускай станет на четвереньки перед Тиш, пол поцелует и извинится?
      – Вы готовы это сделать, гаспадин Ла Жуа?
      – Если так прикажете, ваша честь.
      – Еще чего! Слушайте приговор. Во-первых, вот этот присяжный – вы-вы! – присуждается к штрафу в размере гонорара за то, что спал, а не участвовал в суде, как от него полагается. Ребята, взять его, пятерку отобрать и вышвырнуть вон.
      Они это с радостью проделали. Чуток в разгрузку напряжения от того, что задумали и на что кишка тонка.
      – А вас, гаспадин Ла Жуа, присуждаю к штрафу в размере пятидесяти гонконгских за пренебрежение к здравой мысли наперед изучить местные обычаи, а потом уже соваться, куда заблагорассудится. Расплата на месте.
      Он внес, я принял.
      – Ребятишки, в одну шеренгу становись! Вы присуждаетесь к штрафу по пятерке с каждого за несолидный подход к лицу заведомо нездешнему и не знакомому с нашими обычаями. Что не дали ему руки распускать, это в жилу. Что отметелили, тоже окей. Быстрей научится. Могли бы и вон вышвырнуть. Но разговорчики насчет ликвиднуть при явном отсутствии злого умысла – это, ребята, чересчур. По пятерке с носа. Расплата на месте.
      Слим чуть не подавился.
      – Ваше судейство… То есть, по-моему, у нас больше нет. По крайней мере, у меня.
      – Мыслимое дело. Даю неделю сроку на оплату, а иначе обнародую ваши имена в Старом куполе. Знаете, где «Bon Ton Beaute Shoppe» возле договорного шлюза тринадцатый номер? Там моя жена хозяйничает. Заплатите ей. Заседание суда закончено. Слим, не уходи. И вы, Тиш, тоже. Гаспадин Ла Жуа, пройдите вместе с этими молодыми людьми, поставьте им по сотке со льдом за доброе знакомство.
      И опять у него в глазах блеснуло что-то особенное, но приятное, почти как у профа.
      – Ваше судейство, очаровательная мысль!
      – Я уже не «ваше судейство». Двумя уровнями выше есть подходящее местечко, так что предложите Тиш пройтись с вами под руку.
      Он поклонился, сделал руку крючком.
      – Позвольте, сударыня?
      Тиш разом будто подросла.
      – Сэпсибоу, гаспадин. Очень приятно.
      Я их специально повел в дорогое заведение, где их жуткие наряды и роспись по телу не в дугу до упора. В глаза бросались. Но сделал всё, чтобы они не стеснялись, а Стюарт Ла Жуа против моего вдвое, причем успешно. Я на всякий случай записал их имена и адреса. У Ваечки было одно ответвление, которое специально интересовалось стилягами. Они выпили, встали, поблагодарили и подались. А мы с Ла Жуа остались.
      – Сударь, вы одно странное словцо обронили, – говорит он. – На мой слух странное, я имею в виду.
      – Детишки ушли, так что можете называть меня «Манни», – говорю. – А что за словцо?
      – Ну, когда вы настаивали, чтобы эта, скажем так, юная дама, Тиш эта, тоже денежки выложила. «Элденба», или что-то в этом роде.
      – А-а, «элдээнбэ»! Это значит: «Ленчей даром не бывает». Их и вправду не бывает, – говорю, причем показываю на лозгун вдоль стены «ЛЕНЧ ДАРОМ», – иначе выпивка была бы здесь вдвое дешевле. Напомнил ей, что когда тебе что-то надо, то либо плати вдвое, либо отвали.
      – Интересная философия.
      – Не философия, а факт. Так или иначе, платишь за всё, что получаешь, – говорю и вентилятор на нас направляю. – Случилось мне быть на Эрзле, там у вас говорят: «Бесплатно, как воздух». А здесь даже воздух не бесплатно, за каждый вдох платим.
      – Вправду? Пока что с меня не требовали, – улыбнулся он. – А то, чего доброго, я дышать перестал бы.
      – Запросто могли бы нынче вечером хлебнуть вакуума. Не требовали, потому что вы уже заплатили. Как часть стоимости билета туда-обратно. А с меня ежеквартально берут, – начал было ему объяснять, как продаем и покупаем воздух у местного аэрокооператива, да решил, что слишком сложная материя. – Так что и с вас берут, и с меня.
      Он с довольным видом призадумался.
      – Вы правы, от экономики никуда не деться. Просто я как-то себе не представлял. Но скажите мне, Манни, – кстати, предпочитаю, чтобы меня звали «Стю», – я всерьез нынче вечером мог бы вакуума хлебнуть?
      – Мало я вам влепил.
      – То есть?
      – Не убедил. Ребятишек ободрал начисто и еще штрафанул их, чтобы впредь мозгами шевелили. Вам влепить покрепче, чем им, не мог. А надо было, ведь вы всё это за хохму приняли.
      – Ни в коем случае, сэр. Наоборот, меня потрясло легкомыслие, с которым ваши местные законы распоряжаются человеческой жизнью. Причем за такой тривиальный проступок.
      Я вздохнул. С чего приступиться, когда из слов мужика видно, что ничегошеньки он по делу не понял, заранее настроен мимо фактов и даже не в курсе этого.
      – Стю, – говорю. – Возьмем, к примеру, ваш случай. Никаких «местных законов» нет, так что вашей жизнью не законы распоряжались. И проступок ваш вовсе не тривиальный, просто я вам навстречу пошел, видя вашу нетянучесть. И никакое это не легкомыслие, а то мальчики оттащили бы вас к ближайшему шлюзу, запхнули бы туда и врубили бы рабочий цикл. Они очень серьезно подошли, – это же золотые парни! – и даже все свои денежки выложили за суд. И даже не пикнули, когда вышло, что приговор вовсе не тот, которого они просили. Неужто и теперь ничего не понятно?
      Он улыбнулся, на щеках у него ямочки сделались, как у профа. Чувствую, нравится мне мужик.
      – Боюсь, что ничего. Я словно в Зазеркалье попал. Так я и думал. Побывавши на Эрзле, немножко усвоил, как у них мозги работают. Эрзлику подай закон, чтобы черным по белому и на любой случай. У них даже есть законы насчет несоблюдения личных договоренностей. Не, вот падло буду! Будто кто-то договариваться полезет с таким, кто их не соблюдает. Будто слух не прошел, какая у него репутация.
      – Законов у нас нет, – говорю. – Нам их иметь не разрешено. Обычаи есть, но неписаные и не навязанные, вернее сказать, самонавязавшиеся, поскольку просто оговаривают порядок вещей в условиях, из которых вытекают. Можно сказать, естественные законы, поскольку устанавливают, как себя вести, чтобы выжить. Когда вы рукам волю дали, вы преступили естественный закон. Вот и чуть не хлебнули вакуума.
      Он заморгал, призадумался.
      – Не объясните ли, какой естественный закон я преступил? Либо я должен его понять, либо вернуться на корабль и оставаться там до самого отлета, а то жив не буду.
      – Уж это-то точно. А он прост. Разок поймете – и впредь ничто вам не грозит. Нас здесь два миллиона мужиков и всего миллион женщин. Факт, как говорится, налицо, так же, как вакуум и каменюга. Отсюда в первую очередь возникает идея «элдээнбэ». Что в дефиците, то дорого. Женщины в дефиците, на всех не хватает. Они на Луне дороже всего, дороже льда, дороже воздуха, потому что мужикам без женщин жизнь не мила. Разве что киберам всё равно, если вам угодно их за мужиков считать в отличие от меня.
      Перевел дух, продолжаю:
      – Что из этого следует? Причем заметьте себе, что в ту пору, когда этот обычай, этот естественный закон, сложился в конце двадцатого века, соотношение было много хуже. По десять мужиков на одну женщину, а то и больше. В тюрьмах это к чему ведет? К тому, что мужики на мужиков кидаются. Но это не помогает, поскольку большинству мужиков нужны всё-таки женщины и на подмену их не сговоришь, когда всё же есть реальный шанс разгрузиться в натуре. Особо озабоченные крушили друг дружку будь здоров. Старожилы про эти дела такое рассказывают, что у вас волосы дыбом встали бы. Но через некоторое время те, кто жив остался, нашли, как приспособиться, утрясли это дело. Ведь оно, как сила тяжести, в любых штанах достает. Кто сумел приспособиться, тот жив, кто не сумел, помер, и проблемы нет. А применились так, что раз женщины в редкость, то дудка у них, а вы один из двух миллионов окружающих мужиков, что под эту дудку пляшут. У вас нет права выбора – право выбора у женщины. Она может вас дольками нарезать, а вы и пальцем пошевельнуть не смеете. Вот вы эту Тиш обнять изволили, может, даже чмокнуть хотели. Результат знаете. А что было бы, если бы она взяла да повела бы вас с собой в гостиницу?
      – Господи! Да эти ребята меня в клочья разнесли бы!
      – И с места не тронулись бы! Вздрогнули бы и сделали вид, что не видят. Потому что право выбора за ней. Не за вами. Не за ними. А исключительно за ней. Не дай вам готт самому пригласить ее в гостиницу: если бы она вдруг обиделась, вот тогда от вас мокрого места не осталось бы. Но опять же возьмем ту же Тиш. Дурочка, шлюшка. Посвети вы ей теми грошми, что я у вас в сумке видел, ей могло бы взбрести в голову, что эники-беники с туристом – это как раз то, что ей нужно, что это в натуре ее мысля. И в этом случае вы были бы в полнейшей безопасности.
      Ла Жуа передернуло.
      – В этом-то возрасте? Мне даже подумать страшно Она же несовершеннолетняя! По закону, это же растление!
      – Во ё-моё! Ничего подобного. Женщинам в ее возрасте либо замуж пора, либо они уже там. Ни растлений, ни изнасилований на Луне не бывает. Никогда. Мужики не допустят. Только шумни о таком деле, они судью искать не станут, а все, кто услышал, налетят на подмогу. Но шанс, что она в ее возрасте девственница, равен нулю. Покуда они под стол ходят, матери за ними приглядывают, причем все им помогают. Дети у нас неприкосновенны. Но как только подрастут, удержу им нет, родная мать не остановит, даже не пробует. Если им взбредет на панели позабавиться, усвищут – и точка. Подросли – значит, сами себе хозяйки. Вы женаты?
      – Нет. В настоящее время не женат, – улыбнулся он.
      – Предположим, женаты, и жена говорит вам, что еще одного мужа завела. Как поступите?
      – Такое странно слышать, но нечто в этом роде произошло. Я сходил к своему юрисконсульту и удостоверился, что алиментов ей не видать.
      – У нас такого слова даже нет, только на Эрзле слышал. А здесь вы, или лунтик-муж, скорей всего сказал бы: «Дорогуша, значит, нам надо устроиться попросторней». Или просто поздравил бы ее и своего нового со-мужа. Или, если ему уж так поперек горла, спаковал бы манатки и подался в другую семью. Но в любом случае шума не поднял бы. Если поднять, то всех против себя восстановишь. Его все подряд друзья запрезирали бы, что мужики, что женщины. Такому мудаку одна дорога – подаваться куда-нибудь в Неволен, менять имя и надеяться, что авоусь выслужит прощение. Такие вот у нас обычаи. Если выберетесь наружу и корешу нужен воздух, вы ему баллон ссудите и денег сходу не потребуете. Но как только вы снова в гермозону попадете и, не дай готт, он не расплатится, никто вам слова не скажет, если вы без всяких судей его ликвидного. Но не беспокойтесь, расплатится: воздух – это почти такая же святая штука, как и женщины. Если разденете новичка за покером, дадите ему гроши на воздух. Не на жратву. На жратву пусть сам зарабатывает или с голоду дохнет. Если вы ликвиднули мужика не в порядке самозащиты, вам долги его платить и о его детях заботиться, иначе с вами никто не заговорит, ничего вам не продаст и ничего у вас не купит.
      – Манни, иными словами, вы говорите, что я здесь могу зарезать человека и запросто уладить дело за деньги?
      – Да ни в коем случае! Но ликвиднуть не противозаконно, потому что законов нет. Есть только Вертухаевы циркуляры, а Вертухаю дела нет, как один лунтик с другим обходится. А по обычаю, если кто-то убит, то либо, значит, было, за что, и обычно все знают, за что, либо его кореша позаботятся насчет ликвиднуть кого след. Так или иначе, а без проблем. И редко случается. Даже поединки не в порядке вещей.
      – "А печься о том друзьям". Манни, предположим, эти молодые люди на том не успокоились бы. Здесь у меня друзей нет.
      – Потому-то я и пошел в судьи. Поскольку сомнение было насчет взаимной подначки у ребятишек, а это ни к чему. Ликвиднуть туриста – это же всему городу могло быть пятно.
      – Такое часто случается?
      – Ни одного случая не припомню. Конечно, могли выдавать за несчастный случай. А вот новичков подряд косит. Трудное у нас место для новичков. Говорят, если новичок прожил год, значит, будет жить, пока сам не помрет. Однако по первому году ни один агент новичку жизни не застрахует.
      Зыркнул я на часы.
      – Стю, а вы нынче уже обедали?
      – Нет, и предполагаю, вы зайдете ко мне в гостиницу. Хорошая кухня. Таверна «Орлеан». Я внутренне поёжился: едал там разок.
      – А может, вместо этого заглянем ко мне, я вас со своей семьей познакомлю? Об этот час у нас похлебка или что-нибудь в этом роде.
      – Не покажусь навязчивым?
      – Нет. Только минутку, я звякну.
      Ну, Мама, конечно, отзывается:
      – Мануэль, милый, как я рада! Капсула уже несколько часов как пришла. Я решила, что ты будешь завтра или попозже.
      – Да просто повздорили по пьянке в дурной компании, Мими. Если соображу дорогу, то скоро буду. Причем с дурной компанией.
      – Хорошо, дорогой. Обед через двадцать минут. Постарайся не опаздывать.
      – И даже не хочешь спросить, что за дурная компания, мужская или женская?
      – Зная тебя, предполагаю, что женская. Там увидим.
      – Мама, а я и не сомневаюсь, что знаешь. Предупреди девочек, пусть прихорошатся, ни к чему, чтоб со стороны их в этом обставили.
      – Только не застревай. Обед перестоится. До свиданья, дорогой. Целую.
      – Целую, Мам.
      Чуть выждал и набрал «МYCROFTХХХ».
      – Майк, хочу, чтобы ты вокруг одного имени копнул. С Эрзли, пассажир на «Попове». Стюарт Рене Ла Жуа. Фамилия может начинаться с "л", а может с "ж".
      Долго ждать не пришлось. Майк откопал Стю во всех эрзлицких справочниках. В «Ху из ху», у «Дана и Брэдстрита», в «Готском альманахе», в ежегодниках лондонской «Тайме» и прочих. Лишен французского гражданства, роялист, богатый, еще шесть имен у него одно на одно кроме тех, что употребляет, три университета кончил, в том числе юрфак Сорбонны, высокородные предки, французские и шотландские, разведен с ее многоточием леди Памелой де Фис энд де Фис (детей нет). То есть из эрзликов, от которых до лунтика из зеков как от Эрзли до Валуна, но при том, что Стю на Валуне оказался-таки.
      Послушал я, послушал и сказал Майку, чтобы полное досье собрал, причем проследил все его общественные связи.
      – Майк, похоже, это будет тот самый наш человек.
      – Ман, я понял.
      – Давай, пробегись. Бывай.
      Вернулся к своему гостю в большой задумчивости. Почти годом прежде, когда мы под это дело в «Дрянде» заседали, Майк вычислил нам один шанс из семи при определенных условиях. Причем sine qua non с помощью самой Терры.
      И Майк понимал, и мы понимали: Терра с ее одиннадцатью миллиардами народу и безграничными ресурсами могуча, нам с нашими тремя миллионами с ней не тягаться, нечего нам выставить против нее кроме того, что мы с горки можем на нее камни катать, «зафитилить булыганами».
      Майк приводил случаи из истории: из XVIII века, когда британские колонии в Северной Америке отложились, и из XX, когда многие империи колоний лишились, – причем подчеркивал, что во всех случаях результат достигался без грубой силы. Без, поскольку всякий раз империя оказывалась впутана в другие дела, еле дышала и сама отказывалась, чуя, что заслабла.
      Уже несколько месяцев мы были достаточно сильны, чтобы при желании одолеть Вертухаеву охрану. Теперь, с достроенной катапультой, наше положение небезнадежно. Но нам был нужен «благоприятный климат» на Терре. Мы нуждались в подмоге на самой Терре.
      Проф вперед не считал это за трудную задачу. А обернулась она сверхтрудной. Его друзья на Эрзлс почти все перемерли, а у меня там было всего пара-две-три учителей, какие они мне друзья? Мы по всем ячейкам разослали вопросник: «Кого из важных лиц на Эрзле вы знаете?» И ответ, как правило, был: «Что за детские шутки?» То есть, по нулям.
      Проф следил за списками пассажиров на прибывающих бортах, выискивая, с кем бы завязать контакт, прочитывал все лунские выпуски эрзлицких газет, искал имена влиятельных людей, до которых мог бы добраться по старым связям. А я махнул рукой на это дело: та малость народу, которую я знавал на Терре, к влиятельным особам не принадлежала.
      На имя Стю в списке пассажиров «Попова» проф глаза не положил. Но ведь он с ним не встречался. Я понятия не имел, может, Стю просто чудак в стиле той карточки, что мне вручил. Но он был единственный мужик с Терры, с которым я на Луне посидел за рюмашкой, на вид – правильный кореш, а судя по Майкову докладу, зацепка была не так уж плоха, На том конце чувствовался тоннаж.
      Вот я и повел его к нам домой, чтобы приглядеться, как он нашим покажется.
      Завязочка удалась. Мама заулыбилась, руку подала. Стю подержался и так низко поклонился, будто вот-вот ручку поцелует. По-моему, поцеловал бы, если бы я его заранее насчет женщин не просветил. Заворковала Мама и повела его к столу.

12