– Дорогой мой, мне далеко не восемнадцать. И если моя семнадцатилетняя Нэнси выйдет замуж за своего молодого человека еще до того, как он отправится воевать – а она хочет это сделать, и мы с Брайаном не намерены ее останавливать, – уже через год я стану бабушкой.
      – Ничего себе бабулечка.
      – Шутишь. А я бы с удовольствием стала бабушкой.
      – Не сомневаюсь, дорогая; ты в высшей мере умеешь наслаждаться жизнью. (Как я, мама! Теперь можно не сомневаться, что эту способность я унаследовал от тебя и от папы.) – Вот я и наслаждаюсь ею, Теодор. – Она улыбнулась. – Даже испытывая жестокое разочарование.
      – Я тоже. Но мы разговаривали о том, как ты выглядишь. Не сомневайся – на восемнадцать.
      – Неужели ты не заметил, как обвисли мои груди, выкормившие столько детей.
      – Ничего подобного я не заметил, мадам.
      – Выходит, вы не лишены осязания, сэр, поскольку вы ощупывали их весьма добросовестно.
      – На осязание не жалуюсь. Очаровательные груди.
      – Теодор, я стараюсь заботиться о них. Но за последние восемнадцать лет слишком часто они были полны молока. Вот этому, – она кивнула в сторону Вудро, восседавшего на пони, – молока не хватало. Пришлось его посадить на "Игл Бренд", и он был очень недоволен. Когда два года спустя я родила Ричарда, Вудро пытался поживиться за счет младенца. Но я проявила твердость – а мне так хотелось не обидеть обоих. Но надо быть честной по отношению к детям; не следует обижать одного, угождая другому. – Она снисходительно улыбнулась. – Я слишком люблю Вудро, поэтому приходится следовать правилам до последней буквы. Возвращайся через год, Теодор, когда грудь моя наполнится и я буду похожа на дойную корову.
      – Но что я найду здесь через год?
      – А ты надеешься опять побывать под каштаном? Едва ли, дорогой мой.
      Увы, мой сорванец скорее всего лишил нас единственного шанса.
      – Нет, на это я не надеюсь. Достаточно, если удастся попробовать продукт, так сказать, непосредственно на месте изготовления.
      (Мама Морин, как говорит Галахад, а я с ним не спорю, я – самый "грудеизбалованный" мужчина во всей Галактике. И сейчас передо мной оказался объект, подаривший мне эту привычку. Как хочется рассказать тебе об этом, дорогая.) Она улыбнулась, фыркнула и как будто обрадовалась.
      – Пожалуй, это устроить не легче, чем встречу под каштаном. Впрочем, если подумать, можно сделать все так, чтобы не шокировать моих детей. А ты такой же негодник, как и мой Вудро. Но мне нравится. Скажу тебе по секрету, дорогой, что Брайан пробовал мое молоко неоднократно. Говорил, что проверяет качество и жирность.
      (Папуля, а у тебя неплохой вкус!) – Ну и как? Ему понравилось?
      Морин блаженно хихикнула.
      – Дорогой, а ты такой же шалун, как и мой муж. Мне кажется, что у меня стало двое мужей. Он говорил, что нравится, но скорее всего, шутил. Сама я тоже пробовала, но ничего сказать не могу.
      – Мадам, надеюсь, что получу возможность высказать мнение знатока. Похоже, что наш ковбой уже стер спину этому пони. Куда дальше? Поедем на катальную гору Бен Гур?
      Морин покачала головой.
      – Мне ужасно нравятся американские горы, но я не пойду. У меня ни разу не было выкидыша, Теодор, – и не будет, если я буду осторожна. Можете покататься с Вудро.
      – Нет, я не оставлю тебя одну, ведь в этих джунглях полным полно волков в хаки, готовых слопать восемнадцатилетнюю бабенку. А как насчет комнаты смеха?
      – Хорошо. – Она вдруг поджала губы. – Вообще-то нет, я забыла: там дует от пола. Это делается для того, чтобы девчонки визжали и хватались за юбки. Мне все равно, но трусов-то нет, дорогой, – а ты, наверно, не захочешь, чтобы все увидели, что снизу я так же рыжеволоса, как и сверху. – Неужели?
      Она кротко улыбнулась.
      – Зачем дразнишься, разве не знаешь?
      – Под каштаном было очень темно.
      – Рыжая и там и сям, Теодор. Я бы с радостью представила тебе доказательства, но, увы, не сложилось. Брайан тоже интересовался, когда ухаживал за мной. Вернее, дразнил меня – что было спрашивать? – ведь я веснушчатая, как Мэри. Пришлось разрешить ему навести ясность – на травянистой Полянке возле реки Мараис-дес-Сигнес, – а тем временем благородная старая кобылка по имени Дейзи щипала травку и не обращала внимания на мои блаженные стоны. В автомобиле тоже неплохо, но лошадь и экипаж обладают множеством преимуществ. Разве ты не успел этого обнаружить, когда стал интересоваться молодыми дамами?
      Лазарус невозмутимо кивнул: он не мог признаться, попросту не помнил ни 1899 год, ни более ранние годы – как она полагала.
      Морин продолжала:
      – Я готовила закуску для пикника и брала с собой одеяло – якобы для того, чтобы было на чем поесть. И пока я являлась домой засветло, ни у кого никаких подозрений не возникало. Лошадь может завезти экипаж в гораздо более укромное местечко, чем то, под каштаном. Вот сейчас говорят, что женщины распустились и впали в разврат. А у меня в молодости было больше свободы, чем у моих дочерей. Несмотря на то что я стараюсь не слишком угнетать их.
      – Они не кажутся угнетенными. По-моему, они счастливы.
      – Теодор, в отличие от нашего пастора, я предпочитаю, чтобы мои дети были счастливы, а не нравственны. Мне хочется, чтобы им было хорошо. Я не исповедую мораль в общепринятом смысле, и ты превосходно знаешь об этом. Впрочем, я не настолько безнравственна, как может тебе показаться; чаще я безнравственна лишь на словах. А ты хотел бы, чтобы было иначе?
      – Морин, если мы не можем этого сделать, так хотя бы поговорим об этом.
      – Я тоже так думаю, Теодор. Мне бы хотелось, чтобы колючки искололи мне спину, а душа наполнилась счастьем, которое ты, я знаю, дал бы мне. Но если уж я не могу отдаться тебе обычным способом, как рассчитывала, мне хочется, чтобы ты познал меня так глубоко, как это могут позволить слова, так, как если бы ты овладел мною. Моя откровенность не шокирует тебя?
      – Нет. Но не перегибай палку, иначе все произойдет на этой же скамейке!
      – Э нет, дорогой, обойдемся без излишнего пыла: вокруг люди, и мы разговариваем о погоде. Скажи-ка, твоя штуковина не торчит?
      – Неужели заметно?
      – Нет, но если это так, думай о метелях и айсбергах – Брайан говорит, что помогает, – потому что нашего всадника пора снимать с пони.
      Они сходили в балаган, где выдавали призы; потом миссис Смит решила рискнуть, и они отправились-таки в комнату смеха, где Морин обещала придерживать юбку.
      Вуди был в восторге, особенно ему понравились Зеркальный зал и Кристальный лабиринт. Наблюдая за девушками, шедшими впереди, Морин старалась избегать воздушных потоков и крепко придерживала юбку.
      Наконец Вуди устал так, что, когда Лазарус взял его на руки, мгновенно заснул, едва прикоснувшись головой к плечу своего спутника. Они направились к выходу, где их подкарауливал последний воздушный поток. Миссис Смит шла впереди. Дойдя до злополучного места, она повернулась, как будто хотела что-то сказать – и ее юбка взлетела высоко вверх. Она не завизжала, а просто прижала ее к ногам – опоздав на долю секунды.
      – Ну как, сэр? – спросила она, выйдя на улицу.
      – Того же цвета, но только кудрявые.
      – Верно. Сверху прямые, но внизу кудрявые. Теперь ты знаешь.
      – Ты сделала это для меня?
      – Конечно. Вудро спит, и голова его повернута в другую сторону. Разве что кто-нибудь из посторонних заметил, но едва ли. Да если и так – что сможет он сделать? Напишет письмо моему мужу? Меня здесь никто не знает. И я воспользовалась возможностью.
      – Морин, ты продолжаешь удивлять и восхищать меня.
      – Благодарю вас, сэр.
      – У тебя дивные члены.
      – Ноги, Теодор, Брайан тоже так считает, но я не знаток женских ножек. Но когда он говорит мне об этом, то пользуется словом "ноги". Конечности, члены – все это слова официальные. Так он считает.
      – Чем больше я узнаю о капитане, тем больше он мне нравится. У тебя великолепные ноги. И зеленые подвязки.
      – Да, зеленые. Маленькой девочкой я носила в волосах зеленую ленту. Теперь я для этого слишком стара, но когда появляется возможность показать кудряшки, надеваю зеленые подвязки. У меня их не одна пара, и все дарит Брайан – иногда с неприличными надписями.
      – И какими же?
      – Ушки на макушке, Теодор. Давай сперва уложим Вудро на заднее сиденье.
      Лазарус сказал, что "ушки на макушке" ничего не могли услышать: ребенок спал как сурок. И не проснулся, когда его положили на сиденье, а лишь свернулся калачиком, и мать прикрыла его курткой. Лазарус помог ей сесть в машину, завел двигатель и уселся за руль.
      – Домой?
      – Бензина много, – задумчиво сказала Морин. – Брайан-младший наполнил бак сегодня днем, и Вудро едва ли проснется.
      – Я знаю, что бензина много; я проверял, когда отвозил капитана мистера Джонсона. Поедем опять к каштану?
      – О, дорогой! Пожалуйста, не искушай меня. Что если Вудро все же проснется, перелезет через спинку и выберется наружу? Он еще мал и не поймет, чем мы будем заняты, но это может его заинтриговать. Нет, Теодор. Еще не так поздно, но маленьким детям все же пора спать. А пока он спит, давай покатаемся часок и поболтаем. Если ты хочешь, конечно.
      – Давай. – Машина тронулась. – Морин, мне очень хочется отвезти тебя снова к тому каштану, но все-таки будет лучше, если этого не случится. Во всяком случае для тебя.
      – Почему, дорогой мой? Ты же видишь, как я хочу тебя.
      – Да, ты хочешь меня. Бог свидетель, я тоже хочу тебя. Но несмотря на все твои смелые рассуждения, думаю, ты не сделаешь этого. Потому что потом захочешь признаться во всем мужу. И если ты признаешься – вы оба станете несчастными, а я не хочу расстраивать капитана Смита; он хороший человек. Даже если ты будешь молчать, все равно как-нибудь выдашь себя. Конечно, ты любишь меня – немножко, – но его ты любишь сильнее, гораздо сильнее. Я в этом уверен. Значит, все это к лучшему, правда?
      Миссис Смит помолчала, а потом сказала:
      – Теодор, вези меня к каштану.
      – Нет.
      – Почему же нет, дорогой? Я должна доказать тебе, что люблю и не боюсь тебе отдаться.
      – Морин, конечно, у тебя хватит смелости. Но ты будешь нервничать и волноваться, бояться, что Вуди проснется. Ты любишь Брайана. Все эти милые интимные штучки, о которых ты говорила, лишь подтверждают это.
      – Но разве в сердце моем не хватит места для обоих?
      – Хватит. Ты любишь десятерых, которых я знаю. И не обделишь еще одного. Но я люблю тебя, а потому не хочу требовать от тебя ничего такого, что могло бы воздвигнуть стену между тобой и мужем. Или причинить боль, когда вы станете признаниями разрушать эту стену. Любимая, я хочу твоей любви больше, чем тебя... твоего сладкого тела.
      Она немного помолчала.
      – Теодор, я должна рассказать тебе кое-что о себе и о муже. Нечто весьма личное.
      – Не надо.
      – Я должна это сделать. Должна. Только, пожалуйста, прикасайся ко мне, пока я буду говорить. Не говори ничего, только прикасайся... близко... интимно, словно к нагой, а я буду раздеваться... словами. Прошу тебя.
 
       * * *
 
      Лазарус положил свободную руку на бедро Морин. Она подняла юбку, раздвинула ноги и, прижав к себе его руку, прикрыла юбкой, а потом заговорила ровным спокойным голосом:
      – Теодор, возлюбленный, я люблю Брайана, и Брайан любит меня, и он знает все обо мне. Я могла бы сохранить наш секрет навеки, чтобы не ранить его, и знаю, что он способен сделать то же самое ради меня. Я должна рассказать тебе о нашем разговоре. Это было перед тем, как он уехал в Платтсбург... Теодор, мне придется воспользоваться "постельными" словами, поскольку обычные не обладают необходимой силой.
      В эту последнюю ночь мы были в постели и наша близость только что закончилась: я еще обвивала его, как локон – завивочные щипцы, а он был глубоко внутри моего тела. "Разведи ножки", – сказал он (так он зовет меня в постели), – я не стал продавать "рео", чтобы не связывать тебя. Если хочешь ездить, купи форд – на нем легче учиться". Я сказала ему, что не хочу ездить и подожду, пока он вернется домой. Он ответил: "Все правильно, "горячий передок"..." Это тоже мое ласковое прозвище, и Брайан очень любит его. "Все правильно, но все-таки купи, если захочешь. Возможно, тебе понадобится машина, пока меня не будет. Впрочем, машина – дело второстепенное. С тобой остается отец, и это очень хорошо. Но не позволяй ему командовать собой. Он будет стараться сесть тебе на шею – он не может иначе, это в его природе. Но ведь у тебя такая сильная воля. Сопротивляйся – и он станет уважать тебя за это. А теперь главное, "милые грудки"..." И это прозвище я тоже люблю. Теодор, хотя они уже вовсе не милые – и не перебивай меня! Так вот: "..."милые грудки", скорее всего ты не беременна; обычно ты так быстро не залетаешь. Если нет, продолжим, когда я вернусь из Платтсбурга..." Так мы с ним и сделали, Теодор, и я попалась, как уже говорила.
      "Оба мы знаем, – продолжал Брайан, – что меня отправят на войну, иначе я не ехал бы в Платтсбург. Конечно, мне придется пробыть там долго – за ночь миллион человек поставить под ружье немыслимо. А когда я уеду, тебе будет одиноко, а оба мы знаем, какая ты горячая. Конечно, я не хочу, чтобы ты снова перепрыгнула через забор (ты понял, Теодор? "Снова"!) – но если это случится, я надеюсь, что ты будешь делать все с умом, чтобы потом не жалеть. Я во всем полагаюсь на тебя, я знаю, что ты скандалов не допустишь и детей расстраивать не станешь". – Она замолчала, а потом продолжила: – Брайан знает меня, Теодор. Я действительно горячая и всегда не понимала тех женщин, которые не любят это занятие. У моей матери было девять детей, и в день моей свадьбы она рассказала мне кое-что о том, с чем женщинам приходится мириться, чтобы иметь детей. – Миссис Смит фыркнула. – "Мириться!" Теодор, я не была девственницей, когда Брайан добился меня. Я сама сказала ему об этом в тот день, когда мы с ним встретились – а через две минуты он снял с меня трусы и получил самое непосредственное тому подтверждение. Теодор, я лишилась девственности за три года до встречи с Брайаном – нарочно, потому что не была кокеткой, – и обо всем рассказала не матери, а отцу, потому что доверяла ему; мы всегда были близки. Отец не ругал меня и даже не запретил делать это впредь. Он сказал, что прекрасно знает, что я снова буду этим заниматься, но надеется, что я воспользуюсь его советами и тем самым избавлю себя от ненужных хлопот. Так я и поступила.
      Но в первый раз я пришла к нему перепуганная и вся в слезах. Мне было больно, Теодор, и я не получила той радости, на которую рассчитывала. Отец вздохнул, закрыл дверь, уложил меня на хирургический стол и осмотрел, после чего сообщил, что все в порядке – мне сразу стало лучше, – что такой здоровой молодой женщины, как я, ему еще не приходилось обследовать и что я буду рождать детей без всяких неприятностей. Тут я окончательно ободрилась. Отец оказался прав: детей я рожаю легко и не воплю: разве что самую малость, не то что мать.
      После этого отец время от времени осматривал меня. Обычно врачи не лечат родных, во всяком случае по женской части. Но из всех врачей я доверяла только отцу. Он помог мне решить все проблемы и избавиться от застенчивости, мешавшей мне, когда меня осматривали. Не то чтобы я слишком конфузилась, но он меня убедил, что подобного рода скромность – чертова ерунда, тогда как мать утверждала совершенно противоположное. И я поверила ему, а не ей.
      Но я рассказывала тебе о нашем с Брайаном разговоре в ту ночь. Тогда, в постели, он мне сказал: "Я хочу, чтобы ты мне пообещала только одно, киска: если ты обнаружишь, что ноги твои сами собой раздвинулись, держи эту новость при себе, пока война не кончится. Я сделаю то же самое – если будет в чем каяться. Все может случиться! И не будем терзать друг друга такими вещами, пока не разделаемся с кайзером. А потом, когда я вернусь, съездим с тобой в Озарк – оставим детей с кем-нибудь дома – только ты и я, и поговорим обо всем. Ну как, решено, дорогая?"
      И я дала ему слово, Теодор. Но я не обещала, что не перепрыгну через забор, да он и не стал бы требовать от меня подобных клятв. Пообещала быть осторожной и держать все свои признания при себе до тех пор, пока война не закончится нашей победой Я хотела пообещать ему все что угодно, потому что Брайан может и не вернуться! – Голос Морин дрогнул, и Лазарус понял, что она плачет. Он убрал руку с ее бедра и направил машину к тротуару. Миссис Смит схватила его за руку, снова прижала к себе и сказала: – Нет-нет, прикасайся ко мне. И не останавливай машину! А то я не выдержу и наброшусь на тебя. Просто не знаю, что со мной происходит, когда я думаю о том, что Брайан может не вернуться с войны. Увы, это так. Я ощущаю это все время, с тех пор как мы объявили войну. И при этом вынуждена оставаться спокойной и рассудительной. Ради детей. Ради Брайана. Теодор, он не видел, как я плачу. Видел только ты – я не сумела сдержаться. Но скорее я велю тебе самому сказать Брайану, что я пыталась тебя совратить, чем позволю ему узнать, как я плакала от страха, что он может не вернуться!
      Все, больше не буду. – Миссис Смит достала из сумочки носовой платок, вытерла глаза и высморкалась. – Придется еще покататься: дети не должны меня видеть с покрасневшими глазами.
      Лазарус решился:
      – Морин, я люблю тебя.
      – И я люблю тебя, Теодор. Хоть я и реву, но я счастлива. Ты сделал меня счастливой. Я высказалась и облегчила душу. Однако не следовало этого делать; ведь ты тоже уходишь на войну. Но я чувствую себя почти что твоей женой, потому что рассказала тебе такое, о чем не стала бы говорить ни с кем другим. Если бы ты просто разложил меня на траве и овладел мною – что ж, очень мило, на это я и рассчитывала. Но теперь мы гораздо ближе; по-моему, это даже лучше. Женщина может отдать свое тело мужчине, не открывая ему своих мыслей. У меня было уже два ребенка от Брайана, когда я наконец сумела открыться ему так, как открылась сегодня тебе.
      – Наши мысли весьма сходны, Морин. Твой отец считает нас двоюродными...
      – Нет, дорогой, он считает тебя моим сводным братом.
      – Он так сказал?
      – Я сама так считаю – если судить по тому, о чем отец умалчивает, дорогой Теодор. Он так расстроился, когда ты не записался в армию. Но, узнав, что ты все-таки сделал это, он тут же велел вывесить звезду. Ему виднее – и я хочу верить, что он прав. Конечно, это делает мои чувства к тебе безумно греховными; в глазах некоторых людей это инцест. Но мне безразлично. Я беременна, ребенку наша близость не могла бы причинить никакого вреда, а других опасностей нет.
      (Как сказать ей? Что ей можно сказать? Но она должна поверить мне!) – Твоя церковь назовет такой поступок грехом.
      – На фиг мне церковь! Теодор, я вовсе не ревностная прихожанка; я свободомыслящая, как отец. Вне церкви трудно воспитывать детей; она дает мне возможность выглядеть респектабельной женой и матерью – это я беру у нее. Но угроза греха не остановит меня; я не верю в грех в том смысле, в котором понимает его церковь. Секс это не грех. Он не может быть греховным. Остановить меня могла бы лишь перспектива забеременеть – не от Брайана. Но я уже беременна. И мне все равно, что ты мой сводный брат. Я просто очень хотела попрощаться с тобой так, как женщины прощаются с солдатами.
      – Морин, я не твой сводный брат.
      – Ты уверен? Даже если и не брат, ты останешься моим солдатом, и я горжусь тобой, как отец.
      – Да, я – твой солдат, можешь не сомневаться. Но мне хочется кое-что узнать. Тот парень, за которого Нэнси собирается выйти замуж, тоже из говардианцев?
      – Что ты сказал?
      – Значится ли он в списках фонда Айры Говарда?
      Морин затаила дыхание.
      – А где ты услыхал о Фонде?
      – Жизнь коротка...
      – Но годы длинны... – подхватила она.
      – Пока не наступили злые дни.
      – Боже! Я сейчас снова разревусь!
      – Не надо. Так как зовут молодого человека?
      – Джонатан Везерел.
      – Один из Везерелов-Сперлингов... Да-да, помню, Морин, я не Тед Бронсон. Я – Лазарус Лонг из рода Джонсонов... из твоего рода. Я – твой потомок.
      Казалось, она перестала дышать.
      – По-моему, я схожу с ума, – тихо прошептала она наконец.
      – Нет, моя любимая и отважная. Твой рассудок крепок и силен. Я не встречал женщины сильней и крепче разумом, чем ты. Позволь мне кое-что объяснить. Но тебе придется поверить мне на слово. Читала ли ты роман Герберта Дж.Уэллса под названием "Машина времени"?
      – Да, конечно. У отца есть такая книжка.
      – Это про меня, Морин. Я капитан Лазарус Лонг, путешественник во времени.
      – Но это ведь книга... я считала ее просто...
      – Просто выдумкой? Так оно и есть. И еще долго так и будет. Впрочем, все произойдет не так, как придумал мистер Уэллс. Я явился из далекого будущего. Я не хотел, чтобы здесь узнали об этом, потому и прикинулся сиротой. Мне было бы трудно доказать, что я говорю правду. Любая попытка пуститься в объяснения помешала бы мне добиться цели – я хотел посетить это время и погрузиться в него. И если бы я сказал правду, то попал бы под замок как безумец. Вот я и старался носить маску так же осмотрительно, как ты... Когда разговаривала с этими Симпсонами... Когда не хотела, чтобы дети знали, что ты плакала. Мы с тобой ведем себя нелогично. Нужно быть посмелее. И еще – никогда не надо лгать так, чтобы тебя могли уличить.
      – Теодор, мне кажется, что ты сам веришь своим словам.
      – Ты хочешь сказать, что я говорю вполне искренне, но на самом деле свихнулся?
      – Нет-нет, дорогой, я... Именно это я и хотела сказать. Извини.
      – Не надо извиняться; для тебя это бред сумасшедшего. Но я не опасаюсь, что ты отошлешь меня в Сент-Джо; я тебе верю. Как и ты мне Но я должен доказать тебе, что говорю правду, а значит, мне нужно сказать тебе нечто такое, во что ты сможешь поверить А иначе я напрасно снял маску. Лазарус замолчал и задумался. Как доказать? Лучше всего сделать какое-нибудь предсказание. Но, чтобы послужить той цели, ради которой он нарушил свое инкогнито, событие должно состояться очень скоро. Он не стал вспоминать события этого года; ведь он не намеревался появляться здесь до 1919 года, а потому немногое знал о предыдущих годах, даже напутал с датой вступления Соединенных Штатов в войну. Лазарус, черт бы побрал тебя, растяпу, когда в следующий раз вздумаешь попутешествовать во времени, выучишь наизусть все, что Афине известно о той или иной эпохе, – да прихватишь пару столетий до и после!
      Воспоминания Вуди не могли помочь; Лазарус даже не помнил, что его возил в Электропарк сержант в форме. Экий эгоист! Сам парк он помнил; Вуди Смит бывал там неоднократно. Но ни одно посещение не запечатлелось в памяти.
      – Морин, возможно, ты сумеешь придумать для меня какой-нибудь способ доказать тебе, что я явился из будущего, – ведь ты лучше представляешь, что именно может тебя убедить. А хочу я тебе сказать вот что: Брайан, твой муж и мой предок, вернется домой целым и невредимым. Он примет участие в сражениях, вокруг него будут рваться снаряды и свистеть пули, но ни одна не тронет его.
      Миссис Смит охнула. Потом медленно произнесла:
      – Теодор, откуда ты это знаешь?
      – Потому что вы оба мои предки. Я ничего не знаю о других нынешних говардианцах, однако изучил все материалы, относящиеся к моим собственным предкам – на тот случай, если повстречаю их. О тебе, о Брайане. О родителях Брайана в Цинциннати. Я узнал, как Брайан познакомился с тобой: он посетил Роллу и обнаружил тебя в списке фонда штата Миссури, а не Огайо, как следовало бы. Этого я не мог узнать ни от тебя, ни от Айры или Брайана, а твои дети еще не знают об этом. Ну разве что Нэнси в курсе: она уже заполнила собственный вопросник. Разве не так?
      – Да, это случилось несколько месяцев назад. Значит, это правда, Теодор. Или лучше тебя звать Лазарусом?
      – Зови меня как хочешь, моя дорогая. Но я до сих пор не доказал ничего, кроме того, что имел доступ к материалам Фонда – а это могло случиться в прошлом году, а не в будущем. Необходимы доказательства. Ммм... есть одно – но это произойдет через несколько месяцев, а ты должна поверить мне немедленно. Чтобы больше не плакать в подушку. Но я не знаю, как это сделать. – Он погладил ее бедра, прикоснулся к завиткам. – Доказательство находится в твоем чреве. Этот ребенок, которым наградил тебя Брайан, окажется мальчиком, моя драгоценнейшая прародительница, и вы с Брайаном назовете его Теодором Айрой; что ужасно льстит мне, ведь это имя внесено в списки. Было время, когда я не знал, что мы с ним окажемся тезками.
      Она стиснула его руку ногами и вздохнула.
      – Хотелось бы верить тебе. А что будем делать, если Брайан захочет назвать его, скажем, Джозефом? Или Джозефиной?
      – Джозефиной мальчика не зовут, дорогая. Брайан даст ребенку военного времени имена тех двух, отмеченных звездами на вашем флажке; эта война много значит для него. Возможно, он предложит имя сам... Не знаю, как это будет, но уверен, что в списках фонда ребенка зарегистрируют как Теодора Айру. Другой мой предок – Адель Джонсон, твоя мать и жена Айры, живет в Сент-Луисе. Она оставила Айру, когда ты вышла замуж, но не развелась, потому что хотела досадить ему. Но Айра вряд ли вел монашеский образ жизни, после того как расстался с женой.
      – Конечно, дорогой, я не сомневаюсь, что у отца есть любовница и он посещает ее иногда, когда говорит, что идет в шахматный клуб – впрочем, это не шахматный клуб, а игорный дом. И я делаю вид, что верю ему, дабы не компрометировать его перед детьми.
      – Но он действительно играет в шахматы.
      – Отец великолепно играет на бильярде. Но давай дальше, дорогой... Лазарус. Я хочу поверить тебе. Быть может, тебе удастся припомнить что-то еще.
      – Хорошо, только вряд ли придется говорить о твоей матери; сомневаюсь, что у меня может быть что-то общее с женщиной, которая считает секс всего лишь вещью терпимой.
      – Матери мне приходилось лгать, отец поддерживал меня куда больше, чем она. Я была его любимицей. Он давал мне это понять, а я стараюсь не демонстрировать своих чувств в отношении Вудро. Продолжай, Теодор... Лазарус.
      – Вот и все наши общие предки. Кроме одного – нашего супостата. Морин, я происхожу от тебя и Брайана через Вуди.
      Она охнула.
      – В самом деле? Надеюсь, что это правда.
      – Это так же верно, как налоговая повестка, любимая, и, возможно, именно сей факт спас ему жизнь. Я никогда не был так близко к детоубийству, чем в тот миг, когда мы обнаружили его на заднем сиденье. Морин хихикнула.
      – Дорогой, я чувствовала то же самое. Но я никогда не позволяю себе повышать голос, даже когда буквально готова придушить провинившегося ребенка.
      – Надеюсь, я тоже не обнаружил раздражения, несмотря на то что ощущал его. Любимая, я возбудился так, что мне уже было больно – и тут обнаруживается Вудро. Сладкая моя, я едва сдержался.
      – Я тоже была готова тебе отдаться! О, Теодор... Лазарус, как приятно быть откровенной с тобой. О, да ты и сейчас не прочь.
      – Полегче, не то наеду на бордюр. Он у меня не опускается с тех пор, как мы выехали из дома. Но тот, который погубил Вуди, был лучше и тверже. – Размер дело не существенное, Теодор-Лазарус; женщину может устроить любой. Отец объяснил мне это давным-давно и научил соответствующим упражнениям – но Брайану я ничего не сказала. Пусть думает, что я от природы такая. Я до сих пор регулярно делаю упражнения, потому что младенческие головки столько раз растягивали мой родовой канал. Если я перестану тренировать мышцы, как велел отец, то скоро превращусь в старую дырку. А мне так хочется оставаться желанной для Брайана подольше.
      – И для мороженщика, молочника, почтальона и рассыльного от бакалейщика.
      – Не дразнись. Я хочу оставаться молодой до самой смерти.
      – Так и будет, восемнадцатилетняя будущая бабушка. Давай отвлечемся от секса и вернемся к моему путешествию во времени. Я все еще подыскиваю доказательство. Такое, которое могло бы объяснить тебе, откуда берется моя уверенность, что Брайан вернется домой невредимым. Но чтобы ты убедилась окончательно, событие должно произойти очень скоро и еще до дня рождения Вуди.
      – Почему до дня рождения Вудро?
      – Разве я не сказал? Война закончится в день рождения Вуди, 11 ноября. В этом я абсолютно уверен поскольку эта дата одна из ключевых в истории. А сейчас я перебираю в памяти события, чтобы подыскать такое, которое могло бы как можно скорей положить конец твоим сомнениям, но... увы, дорогая, я совершил дурацкую ошибку. Я хотел появиться здесь после окончания войны, но ввел в свой компьютер одно критическое число с ошибкой – и попал сюда на три года раньше срока. Машина не виновата. Она лишь читает введенные данные. Это самый точный из компьютеров, которые водят космические корабли. Ошибка моя не имела фатальных последствий; я не затерялся во времени, и мой корабль заберет меня в 1926 году, ровно через десять земных лет после того как я высадился. Я не изучал историю ближайших нескольких месяцев, поскольку рассчитывал проскочить эту войну.
      Да и не интересны мне войны. Я хочу знать, как живут люди.
      – Теодор, ты меня совсем запутал.
      – Извини, дорогая, путешествие во времени – вещь сложная.
      – Ты сказал "компьютер". Но я не поняла, что это такое. И еще ты сказал, что "она" водит корабль, который подберет тебя в 1926 году. Ничего не понимаю...
      Лазарус вздохнул.
      – Вот поэтому я не хотел ничего рассказывать. Но пришлось – чтобы ты перестала беспокоиться. Мой корабль – такой, как у Жюля Верна – умеет летать среди звезд, а я живу на планете, расположенной очень далеко отсюда. Мой корабль может передвигаться и во времени, точнее – во времени, и пространстве одновременно. Это очень нелегко объяснить. Компьютер – это мозг корабля, машина, необычайно сложная. Мой корабль называется "Дора", и машина – тот компьютер, который им управляет, следит, чтобы все было в порядке, и ведет от звезды к звезде – тоже зовется Дорой. Машина откликается на это имя, когда я с ней говорю. Она очень умная и умеет разговаривать.