Мы вознесем молитвы

За дорогих нашему сердцу ушедших от нас;

Да не оставит нас, чад Твоих, повсюду

Любовь Твоя и забота…

— Сеньор Рапозо, — продолжал Уигрэм, прихлебывая чай, после того как ушла сестра, — в настоящее время постоянный обитатель тюрьмы Его Величества в Уондсворте, сознался во всем.

6 марта Паковский ездил в Лондон, где встретился с Рапозо и передал ему тонкий запечатанный пакет, пообещав, что тому хорошо заплатят, если он доставит его нужным людям.

На следующий день Рапозо вылетел рейсовым самолетом Британских имперских авиалиний в Лиссабон, где передал пакет своему контакту в германском военном атташате.

Через два дня шифровальная служба подводного флота поменяла тетрадь метеокодов, начался тотальный пересмотр мер надежности шифропередач в люфтваффе, африканском корпусе… О, немцы, конечно же, заинтересовались. Но они не собирались полностью отказываться от самой надежной, по утверждениям экспертов, шифровальной системы. На основании лишь одного письма. Подозревали военную хитрость. Хотели иметь надежные свидетельства. Поэтому пожелали видеть в Берлине таинственного осведомителя.

— Во всяком случае, это наше предположение ближе всего к истине, — уточнил Уигрэм.

14 марта, за два дня до битвы конвоев, Рапозо при очередной еженедельной поездке в Лондон привез Паковскому конкретные инструкции. В ночь на 18-е у северо-западного побережья Ирландии его будет ждать подводная лодка.

— Это они обсуждали в поезде, — заметил Джерихо.

— Совершенно верно. Словом, наш Пак получил проездной билет. Сказать тебе действительно ужасную вещь? — Уигрэм, изящно отставив мизинец, отхлебнул чаю и посмотрел поверх чашки на Джерихо. — Если бы не ты, то он, возможно, и улизнул бы.

— Однако Клэр никогда бы до такого не дошла, — возразил Джерихо. — Да, она передала несколько радиоперехватов. Ради забавы. Пусть даже по любви. Но изменницей она не была.

— Нет, упаси боже. — Уигрэм, казалось, был шокирован. — Нет, я уверен, что Паковский ни на миг не проболтался о своих намерениях. Поставь себя на его место. Она была слабым звеном. Могла в любой момент выдать. Тогда представь, что он должен был чувствовать, увидев тебя вернувшимся из Кембриджа в тот вечер в пятницу.

Джерихо вспомнил испуганное лицо Пака, отчаянную попытку выдавить из себя улыбку. Теперь он понял, как, скорее всего, было дело: Пак оставил в домике Клэр записку, что ему надо с ней поговорить, Клэр в четыре утра побежала обратно в Парк… стук ее каблучков в темноте. Тихо, почти про себя, Джерихо произнес:

— Я был ее смертным приговором.

— Полагаю, что так. Он, должно быть, знал, что ты постараешься с ней встретиться. А затем, когда в следующую ночь он отправился в домик убрать улики — похищенные шифровки, — то увидел тебя… Вот…

Джерихо лег и, глядя в потолок, дослушал рассказ Уигрэма. Когда началась битва конвоев, как раз перед полуночью, того вызвали в полицию, где сообщили, что найден мешок с женской одеждой. Он пытался найти Джерихо, но Джерихо исчез, так что вместо него он забрал Эстер Уоллес и повез к водоему. Сразу стало ясно, что произошло: Клэр оглушили, может, оглушили и задушили, тело вывезли в лодке и бросили в воду.

— Можно закурить? — Не дожидаясь ответа, Уигрэм закурил, поискал блюдечко вместо пепельницы. Глядя на кончик сигареты, спросил: — На чем я остановился?

— На ночи, когда началась битва конвоев, — не глядя на него, ответил Джерихо.

Ах, да. Так вот, Эстер сначала отказывалась говорить, но ничто так не развязывает язык, как потрясение; и в конце концов она все рассказала и Уигрэм понял, что Джерихо никакой не предатель, более того, если Джерихо расшифровал депеши, то он, возможно, ближе к раскрытию шпиона, чем сам Уигрэм.

Итак, он расставил своих людей и стал следить.

Было около пяти часов утра.

Сперва они увидели, как Джерихо спешил в город по Черч-Грин-роуд. Потом заметили, как он входил в дом на Алма-Террас. Потом его узнали, когда он садился в поезд.

В поезде у Уигрэма были люди.

— В результате, говоря откровенно, вы все трое были словно мухи в банке с вареньем.

Всех выходивших в Нортгемптоне пассажиров останавливали и допрашивали, не оставили без внимания и Рапозо. К тому времени Уигрэм договорился о переводе поезда с главного пути на ветку и ждал момента, когда можно будет спокойно обыскать состав.

Его людям запретили открывать огонь первыми, однако велели приготовиться к любым случайностям. Слишком многое было поставлено на карту.

Паковский пустил в ход пистолет. В ответ открыли огонь.

— Ты оказался на пути. Очень сожалею.

И все же он уверен, Джерихо согласится, что самое важное — сохранить в тайне Энигму. С этой задачей справились. Посланную за Паком подводную лодку перехватили и потопили близ Донегала, и это удача вдвойне, — теперь немцы, вероятно, считают, что все было подстроено с целью поймать подводную лодку. Во всяком случае, они не отказались от Энигмы.

— А Клэр? — спросил Джерихо, все еще глядя в потолок. — Ее еще не нашли?

— Дай срок, мой дорогой. Она на глубине шестидесяти футов где-то посередине водоема шириной в четверть мили. Нужно время.

— А Рапозо?

— В то же утро министр иностранных дел говорил с португальским посланником. Принимая во внимание обстоятельства, тот согласился на лишение Рапозо дипломатического иммунитета. Днем мы снизу доверху перерыли квартиру Рапозо. Мрачная дыра на том конце Глостер-роуд. Бедняга. Он пошел на это только из-за денег. Мы нашли две тысячи долларов, которые заплатили ему немцы, в коробке из-под обуви на верхней полке шкафа. Два куска! Жалкая картина.

— Что с ним будет?

— Повесят, — небрежно бросил Уигрэм. — Да наплевать на него. Это все в прошлом. Сейчас речь о том, что делать с тобой.

После ухода Уигрэма Джерихо долго не мог уснуть, пытаясь разобраться, что из услышанного правда.

— Говорю вам тайну, — начала Эстер. — Не все мы умрем, но все изменимся вдруг, в мгновение ока при последней трубе, ибо вострубит и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, а смертному сему облечься в бессмертие. Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою. Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?

Она медленно закрыла Библию и холодным ровным взглядом обвела присутствующих. В заднем ряду с трудом разглядела бледное лицо смотревшего прямо перед собой Джерихо.

— Возблагодарим Господа нашего.

Джерихо ждал ее снаружи. Белые лепестки осыпали его, будто конфетти. Остальные разошлись. Он поднял лицо к солнцу, и по тому, как он словно бы пил его тепло, она догадалась, что Джерихо давно не видел солнышка. Услышав ее шаги, он, улыбаясь, повернулся. Эстер надеялась, что ее ответная улыбка поможет скрыть потрясение от увиденного. Ввалившиеся щеки, восковая, как церковные свечи, кожа. Воротник рубашки свободно висит на исхудалой шее.

— Привет, Эстер.

— Привет, Том. — Помедлив, протянула руку.

— Превосходная служба, — вставил Уигрэм. — Абсолютно превосходная. Все так говорили, правда, Том?

— Да. Все. — Джерихо на секунду закрыл глаза, и Эстер без слов поняла, что он хочет ей сказать: какая жалость, здесь Уигрэм, но ничего не поделаешь. Отпустил ее руку. — Не хотел уезжать, не узнав, как ты.

— О, я в порядке, — весело, хотя было не до веселья, заверила Эстер. — Держусь, как видишь.

— По-прежнему работаешь?

— Да, конечно. Все там же.

— И все еще обитаешь в своем домике?

— Пока что. Но, думаю, уеду, как только подыщу другое жилье.

— Слишком много привидений?

— Вроде того.

Она вдруг с отвращением почувствовала всю банальность разговора, но в голову не приходило ничего лучшего.

— Леверет ждет, — сказал Уигрэм. — С машиной. Отвезти нас на станцию.

Эстер увидела за воротами длинный черный капот автомобиля. Водитель с сигаретой в зубах, опершись на капот, смотрел на них.

— Вам на поезд, мистер Уигрэм? — спросила Эстер.

— Мне нет, — ответил он таким тоном, будто сам смысл вопроса был для него оскорбителен. — На поезд Тому. Верно, Том?

— Возвращаюсь в Кембридж, — пояснил Джерихо. — Несколько месяцев отдыха.

— Вообще-то нам пора, — глядя на часы, продолжил Уигрэм. — Никогда не угадаешь… бывает, приходит вовремя.

— Не оставите нас на минутку, мистер Уигрэм? — резко прервал его Джерихо. Не дожидаясь ответа, отвел Эстер ближе к церкви. — Этот проклятый тип не отпускает меня ни на секунду, — сказал он шепотом. — Послушай, если тебе не противно, поцелуй меня.

— Что? — переспросила она, думая, что ослышалась.

— Поцелуй. Скорее. Пожалуйста.

— Прекрасно. Не велика беда.

Эстер сняла шляпку и, встав на цыпочки, поцеловала его в исхудалую щеку. Он взял ее за плечи и прошептал на ухо:

— Ты приглашала на церемонию отца Клэр?

— Приглашала. — Она подумала, что Джерихо сошел с ума. Не вынес потрясения. — Конечно.

— И что?

— Он не ответил.

— Так и знал, — прошептал он, еще сильнее сжав ее плечи.

— Что знал?

— Она жива…

— Как трогательно, — громко сказал Уигрэм, подходя к ним, — страшно не хочется прерывать, но вы опоздаете на поезд. Том Джерихо.

Джерихо отпустил ее и шагнул назад.

— Держись, — пожелал он. Эстер на миг потеряла дар речи.

— И ты.

— Я напишу.

— Хорошо. Не забудь.

Уигрэм потянул его за руку. Красноречиво пожав плечами и улыбнувшись, Джерихо дал увести себя.

Эстер смотрела, как он тяжело прошел по дорожке и вышел за ворота. Леверет открыл дверцу. Джерихо обернулся и помахал рукой. Она тоже взмахнула рукой, глядя, как он неловко садится на заднее сиденье. Дверца захлопнулась. Она уронила руку.

Стояла так несколько минут, когда большая машина уже скрылась из виду. Потом надела шляпку и вернулась в церковь.

— Чуть не забыл, — сказал Уигрэм, когда машина спускалась к станции. — Купил тебе газету. Почитай в дороге.

Открыл портфель, достал «Таймс», и, развернув на третьей странице, протянул Джерихо. Колонка на пять абзацев между снимком лондонского автобуса и обращением Общества помощи нуждающимся служителям церкви.

Пропавшие без вести польские офицеры.

Немецкие утверждения.

Польский министр национальной обороны генерал-лейтенант Мариан Кукель опубликовал заявление, касающееся приблизительно восьми тысяч пропавших без вести польских офицеров, которые весной 1940 года были освобождены из советских лагерей. Ввиду немецких утверждений, что близ Смоленска обнаружены тела многих тысяч польских офицеров и что они убиты русскими, польское правительство решило обратиться к Международному Красному Кресту с просьбой произвести расследование…

— Мне здесь особенно нравится вот эта строчка: «освобождены из советских лагерей», — заметил Уигрэм. — А тебе?

— Думаю, можно сказать и так. — Джерихо хотел вернуть газету, но Уигрэм махнул рукой.

— Держи. Как сувенир.

— Спасибо.

Джерихо сложил газету, сунул в карман и отвернулся к окну, чтобы предупредить дальнейший разговор. С него довольно Уигрэма и его лжи. Проезжая в последний раз под потемневшим железнодорожным мостом, он украдкой потрогал щеку и вдруг подумал, что неплохо бы в эту последнюю поездку по городу взять с собой Эстер.

На станции Уигрэм настоял на том, чтобы проводить его до поезда, хотя багаж Джерихо отправили еще в начале недели и нести в руках было нечего. В ответ Джерихо согласился опереться на руку Уигрэма, когда они переходили по пешеходному мосту и брели вдоль всего кембриджского поезда в поисках свободного места. Джерихо постарался самостоятельно, без помощи Уигрэма, выбрать купе.

— Итак, дорогой Том, — с напускной грустью произнес Уигрэм, — пришло время пожелать тебе всего хорошего.

Вновь своеобразное рукопожатие, мизинец каким-то странным образом уперся в ладонь. Последние напутствия: с собой ли проездные документы? С собой. Знает ли, что в Кембридже его встретит Кайт и отвезет на такси в Кингз-колледж? Знает. Помнит ли, что из Адденбрукского госпиталя будет приезжать сестра делать ему перевязку? Да, да, да.

— Прощайте, мистер Уигрэм.

Джерихо сел лицом к хвосту поезда, пристроив на сиденье больную спину. Уигрэм закрыл дверь. В купе было еще трое пассажиров: тучный мужчина в неряшливом светло-коричневом плаще, пожилая женщина с чернобуркой на плечах и девушка с мечтательным взглядом, увлеченная чтением журнала «Хорайзон». Все они выглядели вполне безобидно, но кто знает? Уигрэм постучал в окно, и Джерихо с усилием поднялся опустить раму. Когда наконец открыл, раздался гудок и поезд стал набирать ход. Уигрэм затрусил рядом.

— Увидимся, когда поправишься, хорошо? Ты знаешь, где в случае чего меня найти.

— Конечно, знаю, — ответил Джерихо и захлопнул окно. Но Уигрэм все еще не отставал — улыбался, махал рукой, бежал. Ему это ужасно нравилось. Бежал до самого края платформы. Последнее впечатление от Блетчли: Уигрэм, упершись руками в колени, хохочет вслед поезду.

Тридцать пять минут спустя Джерихо сошел в Бедфорде, купил билет в один конец до Лондона и стал ждать на солнышке в конце платформы, коротая время за решением напечатанного в газете кроссворда. Было жарко, над рельсами дрожало марево, в воздухе висел резкий запах угольной гари и разогретого железа. Разгадав последнее слово, Джерихо, не читая, сунул «Таймс» в урну и стал расхаживать взад и вперед по платформе, чтобы привыкнуть держаться на ногах. Пассажиров на платформе прибавлялось. Он машинально ощупывал взглядом каждое лицо, хотя логика подсказывала, что вряд ли за ним следят: если бы Уигрэм опасался его побега, то наверняка поручил бы Леверету отвезти его в Кембридж.

Рельсы запели. Пассажиры хлынули вперед. На юг медленно проследовал воинский состав с вооруженными солдатами на площадке машиниста. Из вагонов выглядывали худые изможденные лица. По толпе прокатился ропот. Пленные немцы! Конвоируют пленных немцев! Джерихо встретил взгляд одного из пленных — похожего на сову очкарика совсем не военной внешности: скорее клерка, чем бойца, — между ними промелькнуло что-то неуловимое, мимолетное узнавание через пропасть войны. Секунда, и бледное лицо расплылось и скрылось из виду. Вскоре подошел битком набитый грязный лондонский экспресс.

— Хуже, чем поезд проклятой немчуры, — проворчал кто-то из пассажиров.

Джерихо не нашел свободного места и встал, прислонившись к двери в коридор, но молодой пехотный офицер, заметивший бледное как мел лицо Джерихо и капельки пота, уступил ему свое место. Джерихо благодарно опустился на сиденье и задремал. Во сне он видел немецкого военнопленного с печальными совиными глазами, потом Клэр во время их первой поездки перед Рождеством, их тела, тесно прижатые друг к другу.

В половине третьего пополудни он был в Лондоне, на вокзале Сант-Панкрас, неловко пробираясь сквозь толпу ко входу в подземку. Лифт в метро не работал, так что пришлось спускаться по лестнице, останавливаясь перевести дух на каждом пролете. В спине пульсировала боль, и что-то стекало по спине — то ли пот, то ли кровь.

У платформы кольцевой линии по путям пробежала крыса и юркнула в тоннель.

Когда Джерихо не оказалось в прибывшем из Блетчли поезде, Кайт рассердился, но не стал беспокоиться. Следующий поезд прибывал только через пару часов, а за углом был неплохой паб. Вот там-то наш портье и решил ждать в компании с двумя полпинтами пивка и пирогом со свининой.

Но когда пришел второй поезд и опять без Джерихо, Кайт впал в дурное расположение духа, которое не оставляло его те полчаса, пока он тащился до Кингз-колледжа.

О неявке Джерихо было доложено коменданту, который сообщил ректору, а тот в смятении никак не мог решить, звонить в Форин Оффис или нет.

— Никакого к тебе уважения, — жаловался Кайт Дороти Саксмундхэм у себя в привратницкой. — Никакого, черт побери, уважения.

С разгадкой тайны в кармане Том Джерихо покинул Сомерсет-Хауз и не спеша побрел по набережной к центру города. Южный берег Темзы лежал в руинах. Над лондонскими доками, поблескивая на предвечернем солнце, покачивались серебристые аэростаты воздушного заграждения.

Лишь за мостом Ватерлоо, у входа в «Савой», удалось поймать свободное такси. Джерихо велел водителю ехать к Стэнхоуп-Гарденс в Южный Кенсингтон. Улицы были пусты. Доехали быстро.

Дом был достаточно велик, чтобы разместить в нем какое-нибудь посольство, с широким лепным фасадом и колоннадой у входа. Когда-то он, вероятно, имел внушительный вид, но теперь штукатурка потемнела и отваливалась, местами ее отбили осколки. Окна двух верхних этажей задернуты занавесками. Соседний дом разрушен бомбой, фундамент зарос сорняками. Джерихо поднялся по ступеням и нажал кнопку звонка. Звонок раздался далеко внутри мертвого дома. Последовала гнетущая тишина. Понимая, что бесполезно, нажал еще раз. Потом перешел улицу и, усевшись на ступенях дома напротив, стал ждать.

Прошло четверть часа. Со стороны Кромвель-Плейс появился высокий лысый мужчина, поразительно худой — скелет в костюме. Джерихо сразу понял, что это он. Черный пиджак, серые в полоску брюки, серый шелковый галстук. Не доставало лишь котелка и сложенного зонтика. Вместо них в руке, наряду с портфелем, мужчина держал совсем неуместную при таком наряде сетку с продуктами. Он устало приблизился к большой парадной двери, отпер ее и исчез внутри.

Джерихо встал, отряхнулся и пошел к дому.

Снова зазвенел звонок, и опять безрезультатно. Джерихо нажал второй раз, третий, затем с трудом опустился на колени и заглянул в почтовую щель.

Эдвард Ромилли неподвижно стоял спиной к двери в конце мрачной передней.

— Мистер Ромилли, — крикнул в щель Джерихо. — Мне надо с вами поговорить. Пожалуйста.

Высокий мужчина не шевелился.

— Кто вы?

— Том Джерихо. Мы говорили однажды по телефону. Я из Блетчли-Парка.

Ромилли опустил плечи.

— Ради бога, когда вы все оставите меня в покое?

— Мистер Ромилли, я был в Сомерсет-Хауз, — начал Джерихо, — в отделе регистрации рождений, браков и смертей. У меня есть свидетельство о смерти. — Он достал из кармана документ. — Клэр Александра Ромилли. Ваша дочь. Умерла 14 июня 1929 года. В больнице св. Марии в Паддингтоне. От спинномозгового менингита. В возрасте шести лет. — Сунул свидетельство в почтовую щель и стал смотреть, как оно скользит по черным и белым квадратам плиток к ногам Ромилли. — Боюсь, мне придется оставаться здесь столько, сколько потребуется.

Джерихо опустил язычок щели. Чувствуя отвращение к самому себе, повернулся спиной к двери и оперся здоровым плечом о колонну, разглядывая маленький общественный скверик на той стороне улицы. Из-за домов напротив доносился шум уличного движения на Кромвель-роуд. Поморщился. Боль в спине отдавала в ноги, руки, спину — всюду.

Он не помнил, как долго простоял на коленях, глядя на распускающиеся на деревьях листья и слушая шум машин, пока наконец Ромилли не отпер дверь.

Ему было около пятидесяти. Аскетическое, почти монашеское, лицо. Следуя за ним по широкой лестнице, Джерихо, как всегда при встрече с людьми того поколения, вспоминал об отце: будь он жив, ему было бы приблизительно столько же лет. Ромилли провел Джерихо в затемненное помещение и раздвинул пару тяжелых штор. Свет залил гостиную, обставленную мебелью в белых чехлах. Незачехленными оставались диван и стол, подвинутый ближе к отделанному мрамором камину. На столе стояла немытая посуда, на каминной доске — две фотографии в одинаковых больших серебряных рамках.

— Живу один, — смахивая пыль, извиняющимся тоном пояснил Ромилли. — Никого не принимаю. — Поколебавшись, подошел к камину и снял с полки фотографию. — Это Клэр, — тихо произнес он. — За неделю до смерти.

Джерихо улыбалась тоненькая девочка с темными кудряшками.

— А это моя жена. Умерла через два месяца после Клэр.

Одинаковый цвет волос, схожие черты лица. Но и дочь, и мать даже отдаленно не походили на женщину, которую Джерихо знал под именем Клэр.

— Она вела машину, — продолжал Ромилли, — на пустой дороге врезалась в дерево. Коронер был достаточно любезен, чтобы засвидетельствовать несчастный случай. — В горле перекатился кадык. — Кому-нибудь известно, что вы здесь?

— Нет, сэр.

— Уигрэм?

— Не знает.

— Ясно.

Ромилли взял у него снимки и поставил их точно на свои места на каминной полке. Обвел взглядом обе фотографии.

— Вам может показаться глупым, — не глядя на Джерихо, сказал он, — теперь я тоже считаю это глупостью… Но мне казалось, что тем самым я верну ее. Можете понять? Мысль, что будет существовать другая девушка, ее ровесница, носить ее имя, поступать так, как поступала бы она… Жить ее жизнью… Понимаете, мне казалось, что во всем случившемся заключался некий смысл. После всех этих лет захотелось, чтобы ее смерть имела смысл. Глупо, но… — Он прикрыл глаза ладонью. Минуту не мог говорить. — Что вы конкретно от меня хотите, мистер Джерихо?

Ромилли снял чехол и отыскал бутылку виски и пару стаканов. Они сели на диван, глядя на пустой камин.

Что вы конкретно от меня хотите ?

Наверное, правды наконец? Подтверждения? Душевного покоя? Окончания…

И Ромилли, казалось, готов был все это дать, если увидит в Джерихо такого же страдальца, как он сам.

Уигрэма осенила блестящая мысль, сказал Ромилли, внедрить в Блетчли-Парк агента. Женщину. Должен же кто-нибудь присматривать за этим странным сборищем чудаков, так необходимых для разгрома Германии, однако совершенно чуждых традициям разведки, по существу поломавших эти традиции, превратив то, что было искусством — игрой, если хотите, джентльменов, — в доступную всем науку.

— Кто вы все? Чем вы там занимались? Можно ли было всем вам доверять?

Очень важно, чтобы никто в Блетчли не узнал, что она является агентом, даже руководство. Ей требовалось иметь надлежащее происхождение, это очень существенно, иначе ее могли сунуть на какую-нибудь захудалую станцию, а Уигрэму она была нужна там, в самом центре.

Ромилли снова наполнил стакан и предложил долить Джерихо, но тот прикрыл свой стакан ладонью.

Так вот, вздохнув и поставив бутылку у ног, продолжал Ромилли, осуществить задуманное оказалось труднее, чем может показаться: надо было вызвать к жизни женщину с удостоверением личности, продовольственными карточками и прочими атрибутами военного времени, снабдить ее надлежащими биографическими данными (на языке Уигрэма, подходящей легендой), ни в коей мере не втягивая во все это Министерство внутренних дел и полдюжины других государственных учреждений, не посвященных в тайну Энигмы.

И вот тогда Уигрэм вспомнил Эдварда Ромилли.

Бедный старина Эдвард Ромилли. Вдовец. Вряд ли известен кому-либо за пределами Форин Оффис, последние десять лет прожил за границей, хорошие связи, посвящен в секреты Энигмы… и что всего важнее, на руках свидетельство о рождении дочери соответствующего возраста. Все, что от него требовалось, кроме согласия на использование имени дочери, так это рекомендательное письмо в Блетчли-Парк. Даже не письмо, достаточно подписи. А потом он может продолжать свое одинокое существование, удовлетворенный тем, что исполнил патриотический долг. И в каком-то смысле воскресил дочь.

— Полагаю, вы ее никогда не видели, — заметил Джерихо. — Ту девушку, которая взяла имя вашей дочери?

— Боже милостливый, конечно, нет. Более того, Уигрэм заверил меня, что я больше не услышу о ней ни слова. Я поставил это условием. И полгода я ничего не знал. Пока в одно прекрасное воскресенье не позвонили вы и не сообщили, что моя дочь пропала.

— И вы тут же связались по телефону с Уигрэмом и рассказали о моем звонке?

— Конечно. Я пришел в ужас.

— И, естественно, вы потребовали объяснить, что происходит. А он вам растолковал.

Ромилли допил виски и хмуро посмотрел на пустой стакан.

— Сегодня, кажется, была поминальная служба? Джерихо кивнул.

— Могу ли спросить, как она прошла?

— Ибо вострубит, — вместо ответа сказал Джерихо, глядя мимо стоящего на камине портрета девочки, — и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся… Только Клэр, моя Клэр… жива, не так ли?

В комнате смеркалось, освещение приобретало цвет виски. Теперь говорил в основном Джерихо.

Впоследствии он вспоминал, что по существу толком не объяснил Ромилли, как он все это вычислил: куча мелких несоответствий, превращавших в абсурд официальную версию, хотя он и признавал, что многое из рассказанного ему Уигрэмом было правдой.

Начать с ее странного поведения, затем никакой реакции ее мнимого отца на ее исчезновение, нежелание присутствовать на панихиде; трудный вопрос, почему с такой легкостью обнаружили одежду и не могут найти тело; подозрительная быстрота, с какой Уигрэм смог задержать поезд… Все эти факты, хотя и со скрипом, притирались друг к другу, образуя законченный логический рисунок.

Стоило признать, что она была осведомительницей, как все становилось на свои места. Материалы, которые Клэр — Джерихо все еще называл ее так — передала Паковскому, были утечкой, одобренной Уигрэмом, не так ли?

— Потому что в действительности — во всяком случае, вначале — они были мелочью по сравнению с тем, что Пак уже знал об Энигме военно-морских сил. Откуда исходила опасность? И Уигрэм позволил ей передать их, поскольку хотел посмотреть, что Пак станет делать с ними. Узнать, кто еще с ним связан. Если хотите, это была приманка. Правильно?

Ромилли промолчал.

Лишь позднее Уигрэм понял, что допустил чудовищный просчет: Катынь и особенно решение прекратить перехваты сообщений на эту тему толкнули Пака на измену и ему каким-то образом удалось сообщить немцам об Энигме.

— Полагаю, что перехваты прекратили не по решению Уигрэма?

Ромилли чуть заметно покачал головой.

— Выше.

— Как высоко?

Тот не сказал.

— Впрочем, это не имеет значения, — пожал плечами Джерихо. — С этого момента Пак, должно быть, находился под круглосуточным наблюдением с целью установить, с кем он поддерживает контакт, и поймать обоих с поличным. Но человек, находящийся под круглосуточным наблюдением, не в состоянии убить кого-либо, тем более агента тех, кто за ним следит. Если только они не полные идиоты. Когда Пак обнаружил, что шифровки у меня, он понял, что Клэр должна исчезнуть, иначе ее будут допрашивать. Ей нужно было скрыться по крайней мере на неделю, желательно подольше, чтобы он смог удрать. И вот они инсценировали ее убийство — похищенная лодка, окровавленная одежда у водоема. Он полагал, что этого достаточно, чтобы полиция перестала ее разыскивать. И не ошибся: ее перестали искать. Он так и не догадался, что именно она выдавала его все это время.

Джерихо отпил глоток виски.

— Знаете, я думаю, что он действительно любил ее, как это ни смешно. Настолько любил, что его последние слова были в буквальном смысле ложью: «Я ее убил, Томас. Ужасно сожалею» — намеренной ложью, поступком у края могилы, чтобы дать ей шанс уйти. А это, конечно, подсказало выход Уигрэму, потому что, с его точки зрения, такое признание позволяло связать концы с концами. Пака нет в живых. Рапозо скоро тоже отправят на тот свет. Почему бы и «Клэр» не оставить покоиться на дне озера? Теперь требовалось лишь представить дело таким образом, будто это я навел Уигрэма на предателя. То, что она жива, — это не моя слепая вера, а чисто логический вывод. Она действительно жива, правда?

Долгое молчание. На оконном стекле жужжала муха.

Да, наконец безнадежно произнес Ромилли. Да, он полагает, что дело обстоит именно так.

Как там писал Харди? Чтобы отвечать эстетическим требованиям, математическое доказательство, как и шахматная задача, должно обладать тремя качествами: неминуемостью, неожиданностью и экономией; оно «должно напоминать простое и четкое созвездие, а не беспорядочное скопление звезд Млечного Пути».

Итак, Клэр, подумал Джерихо, вот мое доказательство.

Вот мое четкое созвездие.

Бедный Ромилли, он не хотел отпускать Джерихо. У него есть продукты, говорил он, купил по дороге с работы. Могли бы вместе поужинать. Потом бы Джерихо остался ночевать — бог свидетель, места в доме достаточно.

Но Джерихо оглядел похожую на привидения зачехленную мебель, грязные тарелки, пустую бутылку из-под виски, фотографии, и ему вдруг отчаянно захотелось уйти отсюда.

— Спасибо, но я опаздываю, — с трудом поднимаясь, ответил он. — Мне уже давно надо быть в Кембридже.

По узкому вытянутому лицу Ромилли пробежала тень разочарования.

— Ну, если мне вас не уговорить… — начал он слегка заплетающимся языком. Он был пьян. На лестничной площадке наткнулся на стол, зажег свет и, нетвердо держась на ногах, проводил Джерихо по лестнице до прихожей. — Будете ее искать?

— Не знаю, — сказал Джерихо. — Возможно. Свидетельство о смерти все еще лежало в прихожей на столике для почты.

— Тогда оно вам понадобится, — взяв его, заметил Ромилли. — Покажете Уигрэму. Можете сказать, что виделись со мной. Если он начнет все отрицать. Уверен, что тогда он позволит вам увидеться с ней. Если настоите.

— А это не доставит вам неприятностей?

— Неприятностей? — рассмеялся Ромилли. Он обвел руками свой похожий на мавзолей дом. — Думаете, я боюсь неприятностей? Забирайте, мистер Джерихо.

Джерихо промолчал и в этот момент представил себя пожилым, таким, как Ромилли, пытающимся вдохнуть жизнь в еще один призрак.

— Нет, — наконец промолвил он. — Вы очень любезны. Но пусть оно останется здесь.

Джерихо с облегчением покинул тихую улочку и пошел на шум машин. На Кромвель-роуд взял такси.