Enigma

Избавиться от них.

Достал из кармана, порвал на мелкие кусочки и, высунувшись в окно, пустил по ветру. Поток воздуха подхватил обрывки, поднял выше вагонов и унес прочь. Повернув голову в другую сторону, Джерихо попытался определить, как далеко впереди находится Пак. Захлебнулся встречным ветром. Через три вагона? Через четыре? Убрал голову и закрыл окно, , прошел по раскачивающемуся купе и открыл дверь в коридор.

Осторожно выглянул наружу.

Стандартный довоенный вагон, темный, грязный. Коридор, тускло освещенный синими светомаскировочными лампочками, имел цвет бутылочки с ядом. По одну сторону четыре купе. Спереди и сзади — двери в соседние вагоны.

Джерихо нетвердой походкой направился к голове поезда, по пути заглядывая в каждое купе. В одном двое матросов играли в карты, в другом — молодой человек и девушка спали в объятьях друг друга, дальше семья — мать, отец, мальчик и девочка — подкреплялась сэндвичами и чаем из термоса. Мать, кормившая грудью младенца, увидев, что он смотрит, смущенно отвернулась.

Он открыл дверь в соседний вагон и ступил на площадку между вагонами. Пол под ногами ходил из стороны в сторону, как аттракцион на увеселительной площадке. Джерихо, споткнувшись, ударился коленом. В щель между полами он видел стучащие друг о друга сцепления, под ними стремительно мчалась земля. Войдя в следующий вагон, первым делом заметил хмурую физиономию выходившего из купе проводника и, проворно юркнув в туалет, запер изнутри дверь. Сначала Джерихо подумал, будто оказался здесь в компании с каким-то бродягой, но потом понял, что это он сам — желтоватое лицо, лихорадочно бегающие запавшие глаза, растрепанные ветром волосы, темная двухсуточная щетина, — его собственное отражение в зеркале. Туалет был засорен и вонял. Вокруг ног обвилась спутанная мокрая лента грязной бумаги.

— Прошу билет, — громко постучал проводник. — Подсуньте под дверь, пожалуйста.

— Остался в купе.

— Неужели? — Проводник загремел ручкой двери. — Пройдемте, покажете.

— Я себя неважно чувствую. (Что было правдой.) Оставил в купе для вас. — Прижался горящим лбом к холодному зеркалу. — Дайте мне пять минут.

— Я вернусь, — пообещал проводник. Джерихо услышал грохот колес — это открылась дверь вагона и снова захлопнулась. Выждав несколько секунд, он вышел.

Ни в этом вагоне, ни в следующем Пака не было, и, когда Джерихо ступил на площадку третьего вагона, поезд стал замедлять ход. Джерихо вбежал в коридор. Два купе набиты угрюмыми солдатами с винтовками у ног — по шесть человек в каждом.

Потом пустое купе.

Дальше — Пак.

***

Он сидел спиной в сторону движения, чуть наклонившись вперед, локти на коленях — все тот же старина Пак, красивый, внимательный, оживленно говоривший с кем-то, кого Джерихо не было видно.

Клэр, подумал Джерихо. Это должна быть Клэр. Кто же еще? Он взял ее с собой.

Повернувшись спиной к купе и делая вид, что смотрит в грязное окно, Джерихо подался назад. Глазами отметил признаки приближения к городу — заросли кустарника, товарные вагоны, складские корпуса, — и тут же показалась безымянная платформа с часами, стрелки которых остановились на без десяти двенадцати, и выцветшие рекламные щиты, пышные улыбающиеся красавицы приглашали провести давно забытые отпуска в Борнемуте или Клактоне-он-Си.

Поезд прополз еще несколько ярдов, потом резко затормозил у станционного буфета.

— Нортгемптон! — громко объявил мужской голос. — Станция Нортгемптон.

А если это Клэр, как поступить?

Но это не она. Бросив украдкой взгляд, Джерихо увидел мужчину — молодого, стройного, темноволосого, загорелого, горбоносого: судя по всему, иностранец. Увидел мельком, потому что тот был на ногах, отпуская руку Пака из своих ладоней. Молодой человек улыбнулся (идеально белые зубы) и кивнул — завершена какая-то сделка, — затем вышел из купе и быстро зашагал по платформе, теряясь в толпе. Пак некоторое время смотрел ему вслед, потом закрыл дверь и опустился на сиденье, исчезнув из поля зрения Джерихо.

Какими бы ни были его планы побега, они, видимо, не включали Клэр Ромилли.

Джерихо отвел взгляд.

Вдруг представил, что произошло. Пак едет в субботу в домик забрать шифрограммы… и обнаруживает там его. Позднее Пак возвращается и видит, что шифрограммы исчезли. Пак, естественно, предполагает, что они у него и что он намерен поступить как всякий законопослушный государственный служащий: немедленно пойти к начальству и выдать Клэр.

Джерихо снова взглянул в сторону купе. Пак, видимо, закурил. Вверх поднимались сизые клубы дыма.

Но ты, Пак, не мог этого допустить, потому что Клэр была единственным связующим звеном между тобой и похищенными бумагами. И тебе требовалось время, чтобы вместе со своим приятелем-иностранцем организовать побег.

Так что же ты все-таки сделал с нею?

Гудок. Шумно поднимают пары. Платформа вздрогнула и поползла назад. Но Джерихо едва ли что замечал, кроме неизбежных выводов из своих рассуждений.

***

Дальше все произошло стремительно, и если на свет так и не появилось единого связного объяснения событий, то лишь по причине целого ряда факторов: пробелов в памяти, вызванных ожесточенной схваткой, гибели двух действующих лиц, бюрократического тумана, напущенного в соответствии с действием Закона о служебной тайне.

А произошло примерно вот что.

Милях в двух к северу от нортгемптонского вокзала, рядом с деревней Кингсторп, от главной линии, ведущей к западному побережью, отходит ветка на Регби. С предупреждением за пять минут поезд свернул с предусмотренного расписанием маршрута и направился западнее главной линии, а вскоре красный сигнал светофора предупредил машиниста, что путь впереди занят.

Поезд уже замедлял ход, но Джерихо не замечал этого, когда распахнул дверь в купе Пака. Дверь скользнула легко, достаточно было нажатия пальца. Наружу вырвались клубы дыма.

Пак как раз загасил сигарету (позднее в пепельнице нашли пять окурков) и опускал раму окна: возможно, заметив снижение скорости или изменение маршрута, он что-то заподозрил и хотел узнать, что происходит. Услыхав, как позади открывается дверь, обернулся. В этот момент его лицо стало похоже на череп. Плоть усохла, натянулась, стала маской. Он уже был мертвец и знал это. Оставались живыми только глядевшие исподлобья глаза. Они метались от Джерихо к коридору, от коридора к окну и опять к Джерихо. Чувствовалось, что за ними скрывалась лихорадочная работа мысли, отчаянная безнадежная попытка подсчитать шансы, найти пути и направления отхода.

— Что ты с ней сделал? — спросил Джерихо.

В руке Пака был похищенный «Смит и Вессон» со снятым предохранителем. Пак поднял пистолет. Глаза бегали по прежнему маршруту: Джерихо, коридор, окно, снова Джерихо и в конце концов окно. Откинув голову и держа пистолет на вытянутой руке, он пытался разглядеть рельсы.

— Почему останавливаемся?

— Что ты с ней сделал?

Пак, махнув пистолетом, приказал отойти, но Джерихо было не важно, что произойдет дальше. Он шагнул вперед.

Пак принялся нести что-то вроде: «Не заставляй меня… », и тут… надо же — дверь открылась и вошел проводник. Требовать у Джерихо билет.

Показавшееся бесконечным мгновение эта странная троица: проводник с застывшей от неожиданности вежливой улыбкой на широком лице, изменник с пистолетом в дрожащих руках и шифроаналитик между ними — продолжала стоять неподвижно. Потом более или менее одновременно случилось несколько вещей. Проводник со словами: «Дайте сюда» устремился к Паку. Раздался выстрел. Звук его был как физически ощутимый удар. Проводник, удивленно охнув, поглядел на живот, словно почувствовал приступ. Колеса завизжали, поезд дернулся, и все трое повалились на пол.

Кажется, первым вскочил Джерихо. Он определенно помнил, что помогал Паку подняться, вытаскивая его из-под проводника, который страшно кричал и истекал кровью; кровь хлестала отовсюду: изо рта, из носу, залила китель, текла даже из штанин.

Встав на колени, Джерихо наклонился над проводником и, поскольку никогда в жизни не сталкивался с ранеными, довольно не к месту сказал:

— Ему нужен врач.

В коридоре суматоха. Джерихо повернулся и увидел, что Пак, открыв наружную дверь, направляет на него «Смит и Вессон». Пак, морщась, держался левой рукой за кисть правой — похоже, растянул связки. Джерихо зажмурился, ожидая выстрела. И тут Пак сказал — в этом Джерихо был уверен, потому что тот выговорил это особенно отчетливо на своем безупречном английском:

— Я ее убил, Томас. Ужасно сожалею. Потом он скрылся из виду.

***

К тому времени уже шел восьмой час — согласно официальному отчету, было 7. 17, — и вовсю разгорался новый день. Стоя на ступеньках вагона, Джерихо слышал, как в соседней рощице перекликаются черные дрозды, видел повисшего над полем жаворонка. По всему поезду хлопали двери и люди выходили погреться на солнышке. Паровоз спускал пары, а чуть дальше с небольшой насыпи спрыгивали солдаты, во главе которых Джерихо вдруг увидел Уигрэма. Солдаты выскакивали и из поезда правее Джерихо. Пак был всего лишь ярдах в двадцати от поезда. Джерихо выскочил на серую щебенку и бросился его догонять.

Кто-то за спиной громко крикнул:

— Уйди с дороги, идиот долбаный! — дельный совет, который Джерихо пропустил мимо ушей.

Нельзя же бросить все вот так, думал он, столько еще надо выяснить.

Перед глазами был только Пак. Ноги налились свинцом. Правда, и Пак передвигался не быстрее. Он ковылял по лугу, волоча левую ногу. При вскрытии у него обнаружат небольшую трещину в лодыжке, полученную то ли в момент падения на пол, то ли при прыжке из вагона — об этом никто так и не узнал в точности, — и теперь каждый шаг, видимо, стоил ему больших мучений. За гонкой следили спокойно жевавшие жвачку сбитые в небольшое стадо коровы джерсийской породы.

Сладко пахло травами, на кустах набухали почки. Джерихо почти догнал Пака, когда тот обернулся и выстрелил. На Джерихо глядели мертвые глаза. Невидящие, пустые. Со стороны поезда раздались ответные выстрелы. В утреннем весеннем воздухе зажужжали пчелы.

Пять пуль поразили Пака, две попали в Джерихо. В каком порядке, осталось неизвестным. Джерихо показалось, что на него сзади наехала машина — не больно, но ужасно сильно. Его швырнуло вперед. Он каким-то образом еще продолжал бежать на заплетающихся ногах, видел, как из спины Пака вылетают странные пучки — один, другой, третий, — а потом голова Пака превратилась в большое красное пятно; в этот момент второй удар — на этот раз огромной силы, — пришедшийся в правое плечо, изящно развернул Джерихо и бросил на землю. С неба вдруг брызнули капли, и последней мыслью было: как жаль, как жаль, что дождь испортил такое прекрасное утро.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ОТКРЫТЫЙ ТЕКСТ

ОТКРЫТЫЙ ТЕКСТ: подлинный, доступный для понимания текст, каким он был до зашифровки, проявленный после успешной расшифровки или шифроанализа.

Лексикон шифровального дела («Совершенно секретно», Блетчли-Парк, 1943)

1

Яблони на ветру осыпали цвет. Лепестки разносило по кладбищу, наметая белые сугробы у сланцевых и гранитных надгробий.

Прислонив велосипед к низкой кирпичной ограде, Эстер Уоллес огляделась вокруг. Что ж, жизнь есть жизнь, подумала она, природа, несомненно, берет свое. Внутри церкви гулко отдавались звуки органа. «О, Господь, опора наша в годах минувших… » Напевая про себя, Эстер сняла перчатки, забрала под шляпку несколько выбившихся прядей, расправила плечи и не спеша пошла по выложенной плиткой дорожке к паперти.

Говоря по правде, если бы не она, не было бы никакой панихиды. Это она убедила викария открыть церковь св. Марии в Блетчли, хотя и допускала, что «усопшая», пользуясь выражением викария, не была верующей. Это она договорилась с органистом и сказала, что играть (прелюдию и фугу ми-бемоль мажор Баха, когда будут собираться, и санктус из реквиема Форе, когда станут расходиться). Это она выбирала псалмы и тексты и заказывала в типографии карточки с порядком службы, украсила зал весенними цветами, написала объявления и развесила их по Парку («В пятницу, 16 апреля, в 10 часов состоится короткая панихида… ») и накануне не спала ночь, волнуясь, что вдруг никто не придет.

Но все нормально — пришли.

Лейтенант Крамер явился в американской военно-морской форме. Из третьего барака пришли старый доктор Вейцман, мисс Монк и девушки из Зала немецкой книги, заведующие каталогами военно-воздушных и сухопутных сил и многие другие, кого Эстер не знала, но кто был связан по совместной работе в Блетчли-Парке с Клэр Александрой Ромилли, родившейся 21 декабря 1922 года и скончавшейся (согласно максимально приближенным оценкам полиции) 14 марта 1943 года: мир праху твоему.

Эстер села в переднем ряду, держа в руках Библию с заложенным местом, которое она собиралась прочесть (Первое послание к коринфянам, 15, 51-55. «Говорю вам тайну… »), оборачиваясь всякий раз, когда кто-либо входил, — не он ли? — но всякий раз разочарованно отводила глаза.

— Пора начинать, — заметил викарий, в который раз поглядывая на часы. — Через полчаса у меня крещение.

— Еще минутку, святой отец, будьте так добры. Ведь терпение — христианская добродетель.

По залу разносился аромат девственно-белых с сочными зелеными стеблями лилий, белых тюльпанов, голубых анемонов…

Со времени последней встречи Эстер с Томом Джерихо прошло много дней. Как знать, может, его уже нет в живых. Вообще-то Уигрэм заверял, что Джерихо пока жив, но ни за что не хотел сказать, в каком госпитале он находится, не говоря уж о том, чтобы позволить ей навестить его. Правда, согласился передать приглашение на панихиду и на другой день сообщил, что ответ положительный — Джерихо очень хотел бы присутствовать. Но бедняга все еще весьма плох, так что не стоит особенно на это рассчитывать. Скоро Джерихо уедет, сказал Уигрэм, уедет на длительный отдых. Эстер не понравилось, как он это сказал, словно Джерихо не принадлежал самому себе, был чем-то вроде государственного достояния.

К пяти минутам одиннадцатого органист исчерпал свой репертуар, наступила заминка, в зале зашевелились, закашляли. Одна девушка из третьего барака стала хихикать, пока мисс Монк вслух не оборвала ее.

— Псалом номер 477, — метнув взгляд на Эстер, объявил викарий. — «День, что Ты дал нам, Господи, завершился».

Прихожане встали. Органист извлек надтреснутую ноту «ре». Все запели. Позади раздался довольно приятный тенор Вейцмана. Когда дошли до пятого стиха («Да не падет, Господи, трон Твой, как некогда пали гордые империи мирские»), Эстер услышала, как скрипнула дверь. Она, как и половина присутствующих, обернулась: под серой каменной аркой — исхудавший, слабый, поддерживаемый Уигрэмом, но живой, слава богу, несомненно живой — стоял Джерихо.

***

Стоявшим в глубине церкви в пальто со свежезаштопанными дырами от пуль Джерихо владело сразу несколько желаний. Ему хотелось, чтобы для начала Уигрэм убрал к чертям свои руки, потому что он не выносил этого человека. Еще хотелось, чтобы перестали петь именно этот псалом, потому что он всегда вызывал в памяти последний школьный день. Хотелось, чтобы вообще не нужно было приезжать сюда. Однако было нужно. Не приехать он не мог.

Он деликатно освободился от руки Уигрэма и пошел к ближайшей скамье. Кивнул Вейцману и Крамеру. Псалом заканчивался. После поездки у него разболелось плечо. «Да будет царствие Твое вечно стоять и разрастаться, — пели присутствующие, — пока все создания Твои не обретут благодати Твоей». Джерихо закрыл глаза, вдыхая густой аромат лилий.

***

Первая пуля, та, что толкнула его, как наехавший автомобиль, впилась сзади в левый бок, прошла четыре слоя мышц, оцарапала одиннадцатое ребро и вышла наружу. Вторая, та, что закрутила его, глубоко засела в правом плече, порвав дельтовидную мышцу. Эту пулю пришлось извлекать хирургическим путем. Джерихо потерял много крови. К тому же рана воспалилась.

Он лежал под охраной в отдельной палате какого-то военного госпиталя близ Нортгемптона, был полностью изолирован, видимо, на случай, если в бреду выболтает секрет Энигмы; его держали под стражей, чтобы не пытался бежать, — глупо, потому что он даже не представлял, где находится.

В бреду, который, казалось, длился много дней, — но, может быть, он бредил не все время, кто знает? — ему представлялось, что он лежит на морском дне, на мягком белом песке, омываемый теплыми струями. Время от времени он всплывал и оказывался в светлой комнате с высоким потолком и большими зарешеченными окнами, за которыми мелькали ветви деревьев. В других случаях, когда он всплывал, было темно, светила большая полная луна и кто-то наклонялся над ним.

В первое же утро, когда очнулся, Джерихо потребовал врача. Хотел узнать, что с ним было.

Врач сказал, что он случайно попал в перестрелку. По-видимому, слишком близко подошел к военному полигону («вот дурак! »), и ему еще повезло, что остался жив.

Нет, нет, запротестовал Джерихо. Было совсем не так. Он попытался встать, но от боли в спине громко вскрикнул.

Ему сделали укол, и он снова опустился на морское дно.

Потом он стал помаленьку поправляться, боль постепенно перемещалась в другую сферу. Сначала страдания были на девять десятых физическими и на одну десятую душевными, потом соответственно восемь десятых и две десятых, затем семь и три и так далее, пока соотношение не стало обратным и он чуть ли не с удовольствием предвкушал ежедневные мучительные перевязки, дававшие возможность стереть из памяти воспоминания о том, что произошло.

Он знал только часть картины, не всю ее. Но любая попытка задать вопросы, любое требование поговорить с кем-нибудь из начальства — любое поведение, которое могло быть истолковано как «трудное», кончалось иглой и тяжелым забытьём.

Он научился хитрить.

Коротал время за чтением детективов, главным образом Агаты Кристи; ему приносили их из госпитальной библиотеки, маленькие книжечки в красных истрепанных обложках с непонятными пятнами, которые он старался особенно не разглядывать. «Смерть лорда Эджвера», «Паркер Пайн — детектив», «Тайна семи циферблатов», «Убийство в доме викария». Прочитывал по две, иногда по три книжки в день. В библиотеке был и Шерлок Холмс, и однажды Джерихо блаженствовал целых два часа, пытаясь разгадать шифр Эйба Слени в «Пляшущих человечках» (упрощенная решетка системы Плейфер, решил он, с использованием перевернутых и зеркальных изображений), но не смог проверить свои выводы, потому что ему не дали карандаш и бумагу.

К концу первой недели он достаточно окреп, чтобы пройти несколько шагов по коридору и самостоятельно ходить в туалет.

И за все это время его посетили только два человека: Логи и Уигрэм.

Логи навестил его, наверное, в самом начале апреля. Был ранний вечер, совсем еще светло, маленькую палату пересекали тени — от выкрашенной в белый цвет поцарапанной металлической кровати, от тележки с кувшином воды и тазиком, от стула. Джерихо был в выцветшей синей полосатой пижаме, на одеяле лежали исхудавшие руки. Когда сестра оставила их одних, Логи неловко присел на краешек кровати и сказал Джерихо, что все передают ему самые добрые пожелания.

— Даже Бакстер?

— Даже Бакстер.

— Даже Скиннер?

— Ну, может быть, Скиннер не передавал. Откровенно говоря, я его по-настоящему и не видел. У него своих проблем по горло.

Логи вкратце рассказал, кто чем занят, потом стал говорить о битве конвоев, которая, как и предсказывал Кейв, длилась почти целую неделю. К тому времени, когда конвои достигли зоны воздушного прикрытия и подводные лодки были отогнаны, затонуло двадцать три торговых судна союзников общим водоизмещением сто пятьдесят тысяч тонн. Потеряно сто шестьдесят тысяч тонн грузов, включая двухнедельный запас сухого молока, о котором так глупо шутил Скиннер, помнишь? Вероятно, когда этот корабль затонул, вода в океане побелела. Как сообщило немецкое радио. DiegrossteGeleitzugschlachtalterZeiten. Это была величайшая за все время битва конвоев. И на этот раз гады не соврали.

— Много погибло?

— Около четырехсот человек. В большинстве американцы.

Джерихо горько вздохнул. — А подлодки потопили?

— Думаем, только одну.

— А как с Акулой?

— Поймали, старина. — Логи через одеяло потрепал Джерихо по колену. — Знаешь, к концу очень пригодилось. Благодаря тебе.

Чтобы получить настройку, машинам потребовалось сорок часов — с полуночи во вторник и до конца дня в четверг. Но к концу недели шпаргалочники частично восстановили метеокод — во всяком случае, теперь было за что зацепиться, — и в настоящее время Акулу взламывают шесть дней из семи, правда, иногда немного запаздывают. Однако вполне годится, пока в июне не получат первые машины «Кобра».

Низко пролетел самолет — судя по звуку, «Спитфайр».

Помолчав, Логи тихо сказал:

— Скиннеру пришлось передать чертежи четырехроторных машин американцам.

— Ну!

— Разумеется, — складывая руки на груди, продолжал Логи, — все обставлено как взаимодействие, сотрудничество. Но никого не обманешь. Особенно меня. Отныне мы должны передавать по телетайпу в Вашингтон все сообщения о передвижении подводных лодок сразу после получения. Это будет считаться двусторонними дружескими консультациями. Сплошной треп. А что ожидает нас? В конечном счете все, как всегда, сведется к грубой силе. И когда у них будет в десять раз больше машин — а это случится довольно скоро, думаю, не позже чем через полгода, — что останется нам? Одни только радиоперехваты, а расшифровкой займутся они.

— Вряд ли нам можно жаловаться.

— Разумеется. Знаю, что нельзя. Просто… Ладно, мы с тобой видели и лучшие времена, — вздохнул Логи, вытягивая ноги и разглядывая свои огромные лапищи. — И все же, думаю, есть чему порадоваться.

— Чему еще? — посмотрел на него Джерихо и, поняв, о чем речь, расхохотался. — Скиннер!

— Он чертовски расстроен, — с довольным видом известил Логи. — Да, очень жаль твою девушку.

— Ну… — вяло махнув рукой, Джерихо страдальчески поморщился.

Тягостное молчание прервала сестра, объявившая, что Логи пора уходить. Тот облегченно поднялся и пожал руку Джерихо.

— Поправляйся, старина, слышишь? Скоро приеду к тебе снова.

— Ладно, Гай. Спасибо.

Но они виделись в последний раз.

***

Первой к кафедре вышла мисс Монк. Она, словно вызывая присутствующих на спор, продекламировала стихотворение Артура Хью Клау «Не говори о бесполезности борьбы». Хороший выбор, подумал Джерихо. Дерзко, оптимистично. Клэр понравилось бы:

Когда приходит день, не на востоке только

Свет заливает окна.

Восходит солнце плавно, не спеша

Но глянь, на западе земля светлеет тоже.

— Помолимся, — призвал викарий.

Джерихо осторожно опустился на колени. Закрыв глаза, вместе со всеми шевелил губами, но веры не было. Вера в математику, да; вера в логику, разумеется; вера в движение звезд, пожалуй. Но вот вера в Бога, христианского или иного?

Рядом с ним Уигрэм громко произнес: «Аминь».

***

Уигрэм посещал Джерихо часто, всякий раз демонстрируя заботу и внимание. Все то же странное вялое рукопожатие. Гость взбивал подушки, наливал воды, чрезмерно старательно поправлял простыни.

— Обращаются с тобой хорошо? Что-нибудь нужно?

Джерихо отвечал, что хорошо, спасибо, о нем заботятся, и Уигрэм неизменно улыбался, повторял любимое словечко «превосходно»: как превосходно Джерихо выглядит, как превосходно он помог; однажды даже заметил, какой превосходный вид из окна палаты, словно это тоже было творением Джерихо. О да, Уигрэм был само очарование. Он раздавал очарование, будто суп беднякам.

Вначале в основном говорил Джерихо, отвечая на вопросы Уигрэма. Почему он не сообщил руководству о найденных в комнате Клэр шифровках? Зачем ездил в Бьюмэнор? Что там взял? Каким образом? Как расшифровал радиоперехваты? Что сказал ему Пак, выпрыгивая из поезда?

Уигрэм уходил и на следующий день, или через день, приходил снова и опять начинал спрашивать. Джерихо пробовал вставить собственные вопросы, но Уигрэм всякий раз отмахивался. Говорил, потом. Потом. Всему свое время.

Затем в один прекрасный день он явился, улыбаясь шире прежнего, и объявил, что расследование закончено. Когда он улыбался, в уголках голубых глаз собирались морщинки. Густые светлые, как у коровы, ресницы.

— Итак, дорогой друг, если ты не окончательно замучен, думаю, что мне следует рассказать тебе все.

***

Жил-был, начал Уигрэм, усаживаясь в ногах кровати, человек по имени Адам Паковский; мать у него была англичанка, отец поляк, живший в Лондоне. Адаму не исполнилось и десяти, когда родители разошлись и он уехал с отцом в Краков. Отец был профессором математики, сын тоже проявил склонность к данной науке и в свое время оказался в польской шифровальной службе в Пири, что к югу от Варшавы. Началась война. Отца в звании майора призвали в польскую армию. Последовало поражение. Одна половина страны была оккупирована немцами, другая — Советским Союзом. Отец пропал без вести. Сын бежал во Францию, где вместе с пятнадцатью польскими шифроаналитиками работал во французском шифровальном центре в Гретц-Армейнвиллере. Снова поражение. Сын через вишистскую Францию бежал в нейтральную Португалию, где познакомился с неким Рохерио Рапозо, младшим чиновником португальской дипломатической службы, очень скользким типом.

— Попутчик в поезде, — тихо заметил Джерихо.

— Действительно, — Уигрэм, казалось, был недоволен, что его прерывают, особенно в момент своего торжества. — Попутчик в поезде.

Из Португалии Паковский перебрался в Англию. Миновал сороковой год. Об отце Паковского, как и о десяти тысячах других пропавших без вести польских офицеров, не было никаких известий. В 1941 году, после вторжения Германии в Россию, Сталин неожиданно становится нашим союзником. О судьбе пропавших офицеров делались официальные запросы. Были получены объяснения: у Советов нет таких военнопленных, возможно, они давно освобождены.

— Как бы то ни было, — продолжал Уигрэм, — похоже, в конце прошлого года среди польских эмигрантов в Лондоне поползли слухи, что эти офицеры расстреляны и захоронены в лесу близ Смоленска. Слушай, здесь душно или это мне так жарко? — Он встал и безуспешно попробовал открыть окно. Вернулся на место. Усмехнувшись, спросил: — Скажи, уж не ты ли познакомил Паковского с Клэр?

Джерихо покачал головой.

— А, ладно, — вздохнул Уигрэм, — вряд ли это имеет значение. Многого мы так и не узнаем. Это неизбежно. Не знаем, как они познакомились, когда и почему она согласилась помогать ему. Но можно догадываться, что произошло. Она снимала копии с тех депеш из Смоленска и тайком, пряча в трусиках или еще где, выносила из Парка. Держала под половицами. Любовник оттуда забирал. Так, возможно, продолжалось неделю-другую. Пока в один прекрасный день Паковский не увидел в списке убитых имя своего отца. А на следующий день Клэр было нечего ему принести, кроме нерасшифрованных радиоперехватов, поскольку кто-то, — Уигрэм недоуменно покачал головой, — кто-то очень и очень важный, как я позже выяснил, решил, что об этом не следует знать.

Уигрэм вдруг потянулся за одним из прочитанных Джерихо детективов, пролистал его, усмехнулся и положил на место.

— Знаешь, Том, — задумчиво произнес он, — в мировой истории еще не было ничего подобного Блетчли-Парку. Никогда еще не случалось, чтобы одна из воюющих сторон так много знала о противнике. На мой взгляд, иногда даже слишком много. Помнишь, когда бомбили Ковентри? Наш любимый премьер-министр благодаря Энигме за четыре часа до налета знал, что должно произойти. И знаешь, как он поступил? Джерихо опять покачал головой.

— Сообщил своим подчиненным, что на Лондон вот-вот начнется воздушный налет, и приказал им спуститься в убежище, а сам остался наверху. Поднялся на крышу министерства авиации и стал ждать на морозе налета, который, как он знал, произойдет в другом месте. Внес свою лепту, понимаешь? В сохранение секрета Энигмы. Или еще пример: подводные танкеры. Благодаря Акуле нам известно, когда и куда они направляются, и если их вывести из строя, можно спасти сотни жизней союзников… в краткосрочной перспективе. Но мы поставили бы под угрозу Энигму, поскольку в этом случае Дениц узнал бы, что мы наверняка читаем его шифры. Понимаешь, куда я клоню? Сталин уничтожил десять тысяч поляков? Ну и пожалуйста — дядюшка Джо у нас национальный герой. Он выигрывает для нас эту долбаную войну. После Черчилля и короля он самый популярный человек в этой стране. Как там говорится в еврейской пословице? «Враг моего врага — мой друг». Так вот, Сталин — злейший враг Гитлера, и что касается нас, то в нынешних обстоятельствах он, черт побери, наш лучший друг. Катынская расправа? Катынская долбаная расправа? Премного обязаны, но, пожалуй, лучше держать язык за зубами.

— Вряд ли Пак видел это в таком свете.

— Я тоже, старина, так не думаю. Сказать тебе? По-моему, он все-таки довольно нас недолюбливал. В конечном счете, если бы не поляки, мы бы, скорее всего, не раскололи Энигму. Но кого он действительно ненавидел, так это русских. И был готов на все, чтобы им отомстить. Даже если это означало сотрудничество с немцами.

— Враг моего врага — мой друг, — повторил Джерихо, но Уигрэм не слушал.

— А как помочь немцам? Предупредив их, что Энигма ненадежна. А как это сделать? — Уигрэм, ухмыляясь, развел руками. — Да с помощью старого приятеля с 1940 года Рохерио Рапозо, недавно переведенного из Лиссабона и ныне работающего курьером в португальской миссии в Лондоне. Чайку?