Enigma

Оттолкнувшись от стены и осторожно ступая, пошел прочь от озера к дороге, которая вела к главному входу. Ярдах в десяти впереди стояла небольшая черная машина. Когда он приблизился, дверца водителя распахнулась и перед ним возникла фигура человека в синей форме.

— Мистер Джерихо!

Джерихо удивленно хлопал глазами. Один из американцев.

— Лейтенант Крамер?

— Да. Идете домой? Подвезти?

— Нет, спасибо. Право, здесь недалеко. — Поедем, — уговаривал Крамер, похлопывая по крыше машины. — Только что получил. Для меня удовольствие. Поехали.

Джерихо собирался снова отказаться, но почувствовал, как у него подламываются ноги.

— Постой-ка, — Крамер прыгнул и удержал его за руку. — Да вас ноги не держат. Полагаю, перетрудились ночью?

Джерихо позволил довести себя до дверцы и усадить на переднее сиденье. Внутри маленькой машины было холодно, чувствовалось, что ею давно не пользовались. Джерихо догадался, что раньше она доставляла кому-то радость, пока нормирование бензина не согнало ее с дороги. Машина качнулась под тяжестью влезавшего с другой стороны Крамера. Он хлопнул дверцей.

— Мало кто в этих краях пользуется собственной машиной. — Джерихо было странно слышать свой голос, доносившийся будто издалека. — Трудно доставать горючее?

— Нет, сэр. — Крамер нажал на кнопку стартера, и машина заурчала. — Вы нас знаете. Можем достать, сколько потребуется.

На воротах машину тщательно осмотрели. Поднялся шлагбаум, и они выехали из ворот, миновали столовую и зал заседаний, направляясь по Уилтон-авеню.

— Куда?

— Кажется, налево.

Крамер выбросил маленький желтый указатель, и они свернули в переулок, ведущий в город. Красивое лицо — живое, ребячливое, с остатками загара, свидетельствующего о службе на заморских территориях. Лет двадцати пяти, здоров как бык.

— Хочу вас поблагодарить.

— Меня?

— За совещание. Вы сказали правду, тогда как все остальные несли черт знает что. Четыре дня — подумать только!

— Они всего лишь проявили лояльность.

— Лояльность? Брось ты, Том. Не возражаешь, если перейдем на «ты»? Между прочим, меня зовут Джимми. Им просто приказали.

— Пожалуй, здесь не место для такого разговора… — Головокружение прошло, и, как обычно, появилась ясность мыслей. Джерихо пришло в голову, что американец, должно быть, ждал, когда он появится после совещания. — Достаточно, спасибо.

— Правда? Да мы почти не ехали.

— Остановитесь, пожалуйста.

Крамер свернул к краю тротуара у маленьких коттеджей, затормозил и заглушил мотор.

— Послушай, Том, одну минуту. Немцы ввели в действие Акулу через три месяца после Пёрл-Харбора…

— Позвольте…

— Успокойся. Никто не слушает. — Действительно. В переулке ни души. — Три месяца после Пёрл-Харбора, и вдруг мы начинаем терять суда, что впору выходить из войны. Никто не говорит нам, в чем дело. В конце концов мы здесь новички, всего лишь сопровождаем суда, как нам указывает Лондон. Наконец становится совсем плохо, и мы спрашиваем вас, что случилось со всеми вашими хвалеными разведданными. — Крамер поднял палец. — И тогда нам говорят об Акуле.

— Я не могу это слушать, — запротестовал Джерихо, пытаясь открыть дверь, но Крамер наклонился вперед и ухватился за ручку.

— Я не пытаюсь настраивать тебя против твоих людей. Хочу только рассказать, что здесь происходит. Когда в прошлом году нам объявили об Акуле, мы стали кое-что проверять. Торопились. В конце концов после отчаянного сопротивления начали получать некоторые цифры. Знаешь, сколько бомбочек было у ваших парней к концу лета? И это после двух лет производства!

Джерихо глядел прямо перед собой.

— Я не стану воспринимать подобную информацию.

— Пятьдесят! А знаешь, сколько, говорили наши в Вашингтоне, они могут сделать за четыре месяца? Триста шестьдесят!

— Ну и делайте, — раздраженно ответил Джерихо. — Если вы такие, черт возьми, хорошие.

— Да нет, — возразил Крамер. — Ты не понимаешь. Это не позволено. Энигма — это британский младенец. Официальный. Любые изменения в статусе подлежат переговорам.

— А они идут?

— В Вашингтоне. В это самое время. Там ваш мистер Тьюринг. А пока мы получаем то, что вы даете.

— Но это же абсурд. Почему, во всяком случае, не делать бомбочки?

— Ну-ка, Том, подумай минутку. У вас здесь все станции радиоперехвата. Весь необработанный материал. Мы за три тысячи миль. Поймать Магдебург из Флориды чертовски трудно. Какой смысл иметь триста шестьдесят бомбочек, если нечего в них закладывать?

Джерихо закрыл глаза и представил побагровевшее лицо Скиннера, услышал его рокочущий голос: «У тебя больше нет ясного представления об этом месте… Мы ведем переговоры с американцами о… Ты даже не в состоянии понять серьезность… » Теперь по крайней мере понятна причина ярости Скиннера. Его маленькой империи, которую он построил с таким трудом, громоздя бюрократический камень на камень, смертельно грозит Акула. Но угроза пришла не из Берлина. Она явилась из Вашингтона.

— Пойми меня правильно, — продолжал Крамер. — Я пробыл здесь месяц и считаю, что все вы добились потрясающих результатов. Выдающихся. И никто из нас не говорит о передаче дела в наши руки. Но так продолжаться не может. Не хватает бомбочек, пишущих машинок. А эти бараки, боже мой! «Папа, а на войне опасно? » — «Конечно, я, черт возьми, чуть до смерти не замерз! » Знаешь, однажды чуть не сорвалась целая операция, потому что у вас кончились цветные карандаши! Подумай, о чем мы говорим? Люди должны погибать, из-за того что у вас не хватает карандашей.

Джерихо слишком устал, чтобы спорить. К тому же он был достаточно осведомлен, чтобы понимать, что все это правда. Вспомнил, как полтора года назад, когда его попросили последить за посторонними в трактире «Баранья лопатка», он стоял в темноте в дверях, потягивая пиво, в то время как Тьюринг, Уэлчман и еще несколько больших начальников в комнате наверху писали коллективное письмо Черчиллю. Точно такая же история: не хватало клерков, машинисток, на заводе в Летчуорте, где раньше выпускали кассовые аппараты, а теперь делали бомбочки, не хватало комплектующих, не хватало рабочих… Когда Черчилль получил письмо, разразился страшный скандал — шумный разнос на Даунинг-стрит, испорченные карьеры, перетряски аппарата, — и дела пошли лучше. На время. Но Блетчли был ненасытное дитя. Чем больше давали, тем больше становился аппетит. Nervosbelli,pecuniaminfinitam. Или, как более прозаично выражался Бакстер, все в конечном счете упирается в деньги. Поляки вынуждены были отдать Энигму британцам. Теперь британцы должны поделиться с янки.

— Я не желаю иметь с этим никакого дела. Мне надо хоть немного поспать. Спасибо, что подвезли.

Джерихо потянулся к дверце, и на этот раз Крамер не пытался его удержать. Он почти вылез из машины, когда тот сказал:

— Я слышал, ты потерял отца в прошлую войну. Джерихо застыл.

— Кто вам сказал?

— Забыл. Разве это имеет значение?

— Нет. Это не секрет. — Джерихо принялся массировать лоб. Надвигалась отвратительная головная боль.

— Все началось еще до моего рождения. Его ранило осколком под Ипром. Он еще немного пожил, но уже никуда не годился. Так и не выходил из госпиталя. Умер, когда мне было шесть.

— Кем он был? До войны?

— Математиком. Минутное молчание.

— Увидимся, — сказал Джерихо и вышел из машины.

— А у меня погиб брат, — вдруг сказал Крамер. — Одним из первых. Служил в торговом флоте. Ходил на «Либерти».

Теперь понятно, подумал Джерихо.

— Наверное, в то время, когда не могли расколоть Акулу?

— Угадал, — мрачно подтвердил Крамер, потом с усилием улыбнулся. — Давай не терять друг друга из виду. Если что надо — только скажи.

Он дотянулся до дверцы и громко захлопнул ее. Джерихо остался на обочине, глядя, как Крамер стремительно разворачивается. Машина, стрельнув мотором, помчалась вверх в направлении Парка. В утреннем воздухе осталось висеть грязное облачко выхлопа.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПИНЧ

PINCH: (1) глаг. , выкрасть шифровальный материал противника; (2) сущ. , любой похищенный у противника предмет, который увеличивает возможности расшифровки вражеских кодов и шифров.

Лексикон шифровального дела («Совершенно секретно», Блетчли-Парк, 1943)

1

Блетчли стоял на железной дороге. Посередине его разрезала главная линия Лондон — Шотландия, а потом железнодорожная ветка Оксфорд — Кембридж делила его на четверти, так что, где бы вы ни находились, от поездов было не спастись: от их шума, запаха сажи, бурого дыма, который поднимался над теснящимися крышами. Большинство стандартных домиков построила железная дорога; они были из того же самого кирпича, что и вокзал с паровозными депо, и в том же мрачном индустриальном стиле.

Примыкавший сзади к железной дороге доходный дом с пансионом на Альбион-стрит находился в пяти минутах ходьбы от Блетчли-Парка. Его владелице, миссис Этель Армстронг, как и самому заведению, было чуть за пятьдесят. Это была женщина плотного телосложения, грозного вида, со старомодными манерами. Ее муж умер через месяц после начала войны от сердечного приступа, и она превратила свое четырехэтажное владение в небольшой отель. Как и другие обитатели городка — а их было около семи тысяч, — она не имела ни малейшего представления о том, что делается за стенами особняка на краю города, да и не проявляла к этому никакого интереса. Выгодное дело — вот все, что для нее имело значение. Она брала тридцать восемь шиллингов в неделю и требовала от своих пяти постояльцев отдавать за питание все продовольственные талоны. В итоге к весне 1943 года она являлась обладательницей облигаций военного займа на тысячу фунтов стерлингов и имела в подвале запасы продуктов, которых вполне хватило бы для открытия средних размеров продуктовой лавки.

В среду освободилась одна из комнат, а в пятницу ей прислали ордер на постой, в котором предлагали предоставить помещение мистеру Томасу Джерихо. В то же утро к дверям были доставлены его пожитки с предыдущего адреса: две коробки личных вещей и допотопный металлический велосипед. Велосипед она откатила на задний двор. Коробки отнесла наверх.

Одна коробка была набита книгами. Несколько книжек Агаты Кристи. «Краткий обзор простых ответов в чистой и прикладной математике» в двух томах, автор — Джордж Шубридж Гарр. «Principia Mathematica», или как там ее. Брошюрка с подозрительно германским звучанием — «О вычислимых числах применительно к Entscheidungsproblem», надписанная «Тому, с глубоким уважением. Алан». Были еще книги по математике: одна, сильно зачитанная и полная закладок — автобусные и трамвайные билеты, салфетка с маркой пива и даже травинка, — рассыпалась на отдельные листы. Эта книжка упала, раскрывшись на жирно подчеркнутом месте: «… есть по крайней мере одна цель, которой настоящая математика может послужить в войне. Когда мир сошел с ума, математик может найти в математике ни с чем не сравнимое забвение. Ибо из всех искусств и наук математика является самой отвлеченной».

Что ж, последняя строчка достаточно справедлива, подумала хозяйка. Она закрыла книгу, повертела в руках и взглянула на корешок: Г. Х. Харди, «Апология математика», Кембридж Юниверсити Пресс.

В другой коробке тоже было мало интересного. Старая гравюра с изображением капеллы Кингз-колледжа. Поставленный на одиннадцать часов дешевый будильник в черном фибровом футляре. Радиоприемник, академическая шапочка и пыльная мантия. Пузырек чернил. Телескоп. Номер «Таймс» от 23 декабря 1942 года с кроссвордом, заполненным двумя разными почерками — один очень мелкий и аккуратный, другой более округлый, видимо, женский. Сверху проставлены цифры 27. 12. 8. 15. И, наконец, на дне коробки карта, которая, когда она ее развернула, оказалась картой не Англии и даже (как она подозревала и втайне надеялась) не Германии, а картой ночного неба.

Хозяйка была настолько разочарована этой весьма неинтересной коллекцией, что, когда в половине первого ночи постучали в дверь и маленький человечек с северным говором доставил два чемодана, она даже не потрудилась их открыть и прямо свалила в пустую комнату.

Владелец вещей появился в девять часов утра в субботу. Позже она объяснила соседке, миссис Скрэтчвуд, что запомнила это время — по радио как раз заканчивалась церковная служба и вот-вот должны были начаться последние известия. Он выглядел именно так, как она себе представляла. Небольшого роста. Худой. Ученый. На вид болезненный, оберегает руку, похоже, повредил. Небритый и бледный как… чуть было не сказала «как простыня», но белые простыни она видела только до войны, во всяком случае, в своем доме. Одежда приличная, но в страшном беспорядке: на пальто оторвана пуговица. Правда, довольно симпатичный. Вежливый Очень хорошо держится. Голос тихий. Сама она не имела детей, но будь у нее сын, он был бы примерно такого же возраста, что и постоялец. Словом, видно, что его надо подкормить.

Хозяйка придерживалась строгих правил в отношении платы. Всегда требовала за месяц вперед — разговор начинала прямо в вестибюле, до того как показывать комнату, — обычно возникал спор, и в конце концов она, ворча, соглашалась на две недели. Этот же заплатил без звука. Она запросила семь фунтов шесть шиллингов, он дал восемь фунтов и, когда она сделала вид, что нет сдачи, сказал:

— Хорошо, отдадите потом.

Когда она заикнулась о продовольственных карточках, он мгновение недоуменно смотрел на нее, потом спросил (и она запомнит это до конца жизни):

— Хотите сказать, эти?

«Хотите сказать, эти? » — повторяла она в изумлении. Словно он никогда их не видел! Отдал ей книжечку коричневых талонов — драгоценные бумажки, дающие право еженедельно получать четыре унции масла, восемь унций бекона, двенадцать унций сахара, — сказав, что она может распоряжаться ими, как хочет.

— Я ими никогда не пользовался.

К тому времени она находилась в таком смятении, что ничего не соображала. Боясь, как бы он не передумал, спрятала деньги и карточки в фартук и повела его наверх.

Теперь Этель Армстронг была готова первой признать, что пятая спальня в доходном доме не соответствовала лучшим ожиданиям. Она находилась в конце прохода за лестницей, единственную мебель составляли односпальная кровать и платяной шкаф. Комнатка была настолько мала, что дверь из-за кровати полностью не открывалась. Залепленное сажей крошечное окошко выходило на бескрайнее пространство железнодорожных путей. За два с половиной года здесь перебывало три десятка постояльцев. Никто не задерживался больше двух месяцев, а некоторые вообще отказывались здесь ночевать. А этот сел на кровать между коробками и чемоданами и устало произнес:

— Очень мило, миссис Армстронг.

Она скороговоркой объяснила распорядок. Завтрак в семь утра, ужин в шесть тридцать вечера, для работающих во внеурочные часы на кухне оставляются «холодные закуски». В противоположном конце коридора одна ванная на пятерых постояльцев. Разрешается принимать одну ванну в неделю, напускать воды не выше пяти дюймов (на эмали помечено чертой), об очередности договариваться между собой. Для обогрева комнаты выдается пять кусков угля на вечер. Камин в гостиной внизу гасится ровно в девять вечера. Всякий, кого застанут стряпающим, пьющим спиртное или принимающим в номере гостей, особенно противоположного пола — здесь она слабо улыбнулась, — подлежит выселению, остаток платы конфискуется.

Она спросила, нет ли у него вопросов, на что он, к счастью, не ответил, потому что в этот момент не дальше, чем в сотне футов от окна, со скоростью шестьдесят миль в час, пронзительно свистя, промчался безостановочный курьерский. Комнатушку так затрясло, что миссис Армстронг на секунду с ужасом представила, как проваливается пол и они оба камнем летят вниз, мимо ее спальни, через посудомойню, и приземляются посреди окороков и банок с персиковым компотом, аккуратно разложенных в ее тайной пещере Аладдина — подвале.

— Хорошо, — заключила она, когда грохот (но не тряска) наконец затих. — Тогда желаю вам спокойного отдыха.

***

После того как шаги миссис Армстронг затихли внизу, Том Джерихо еще несколько минут сидел на краешке кровати. Потом снял пиджак и рубашку, осмотрел руку, в которой все еще пульсировала боль. Пониже локтя он заметил несколько небольших, со сливу, синяков. Вспомнил, кого всегда напоминал ему Скиннер: старосту Фейна в школе, сына епископа, который на перемене у себя в комнате бил тростью новичков, заставляя после экзекуции говорить: «Спасибо, Фейн».

В комнате было холодно, он дрожал, покрылся гусиной кожей. Чувствовал, что невыносимо устал. Открыл один из чемоданов, достал пижаму и быстро переоделся. Повесив пиджак, подумал было достать остальную одежду, но решил, что не стоит, — к завтрашнему утру его, может быть, уже не будет в Блетчли. Получается — он провел ладонью по лицу, — отдал восемь фунтов, больше недельной получки, за комнату, которая, по всей видимости, даже не потребуется. Платяной шкаф, когда он его открыл, затрясся, печально зазвенели плечики. Внутри разило нафталином. Джерихо быстро запихал туда коробки, задвинул под кровать чемоданы. Потом задернул занавески, улегся на комковатый матрас и с головой укрылся одеялами.

Три года Джерихо вел ночной образ жизни, вставал в темноте, ложился при свете, но так к этому и не привык. Лежа в постели и слушая отдаленные звуки субботнего утра, он чувствовал себя совсем больным. Внизу наполняли ванну. Чан с водой находился на чердаке прямо над головой, вода лилась с оглушительным шумом. Перед закрытыми глазами стояла карта Северной Атлантики. Джерихо открыл глаза: кровать мелко дрожала от проходящего поезда, который напомнил о Клэр. В 15. 06 с Юстонского вокзала в Лондоне, «с остановками в Уиллсдене, Уотфорде, Эпсли, Беркбэмстеде, Тринге, Чеддингтоне и Лейтон-Баззарде, прибывающий в Блетчли в четыре пятнадцать», — даже теперь в памяти осталось объявление на вокзале и она, какой он увидел ее впервые.

Это, должно быть, было — когда? — через неделю после того, как раскололи Акулу. Во всяком случае, дня за два до Рождества. Ему, Логи, Паку и Этвуду было приказано лично явиться в учреждение на Бродвее, рядом со станцией метро «Сент-Джеймс», откуда руководили делами Блетчли-Парка. Сам С. произнес небольшую речь о важности их работы. В знак признания их «жизненно важной победы» и по указанию премьер-министра каждый получил железное рукопожатие и чек на сто фунтов, выписанный на старинный и малоизвестный Сити-банк. Потом, несколько смущенные, они попрощались на улице и разошлись каждый по своим делам: Логи отправился на ланч в Адмиралтействе, Пак — на свидание с девушкой, Этвуд пошел на концерт в Национальной портретной галерее, а Джерихо — обратно на Юстонский вокзал поспеть на поезд до Блетчли, с остановками в Уиллсдене, Уотфорде, Эпсли…

Теперь больше никаких чеков, подумал он. Как бы Черчилль не потребовал деньги обратно.

Миллион тонн грузов. Десять тысяч человек. Сорок шесть подводных лодок. И это лишь начало.

«Здесь все. Вся война».

Он повернулся лицом к стене.

Прошел еще один поезд, потом еще один. Кто-то опять стал наливать ванну. На заднем дворе, прямо под окном, миссис Армстронг повесила на веревку ковер из гостиной и принялась энергично выколачивать, словно перед нею был задолжавший постоялец или назойливый инспектор из Министерства продовольствия.

На Джерихо навалился сон.

***

Сон — это память, а память — сон.

Полная людей платформа вокзала — металлические ограждения, под грязным стеклянным куполом мелькают крылья голубей. Из громкоговорителей льются металлические звуки рождественских песнопений. Холодный серый свет и пятна хаки.

Цепочка согнувшихся под тяжестью вещмешков солдат спешит к багажному вагону. Матрос целует беременную женщину в красной шляпке и шутливо похлопывает ее по заду. Школьники, едущие домой на рождественские каникулы, коммивояжеры в потертых пальто, две худые беспокойные мамаши в невзрачных шубках, высокая блондинка в хорошо сшитом длинном сером пальто, отделанном черным бархатом по воротнику и манжетам. Довоенное, подумал он, сейчас таких не шьют…

Она проходит мимо окна, и он чувствует, что она заметила его взгляд. Он смотрит на часы, захлопывает крышку и, подняв глаза, видит, как она входит в его купе. Все места заняты. Она в нерешительности останавливается. Он встает, уступая место. Благодарно улыбнувшись, она жестом показывает, что рядом достаточно места. Он, кивнув, с трудом втискивается на сиденье.

По всему поезду захлопываются двери, раздается свисток, и состав, потряхивая, трогается. На платформе размытые фигуры прощально машут руками.

Так тесно, что не пошевельнуться. До войны такой близости не потерпели бы, но теперь, во время бесконечных трудных поездок, мужчин и женщин постоянно швыряет друг на друга, часто в буквальном смысле. Ее бедро притиснуто к его так плотно, что он ощущает твердые мышцы и кость. Плечо тоже прижалось к его плечу. Ноги касаются ног. Чулок, шурша, трется о его икру. Он чувствует тепло ее тела, вдыхает запах ее духов.

Глядя мимо нее, он делает вид, что рассматривает проплывающие за окном уродливые дома. Она намного моложе, чем показалось сначала. В профиль ее лицо не из тех, что принято называть хорошенькими, однако оно привлекает твердыми энергичными чертами — он подумал, что к ее лицу подходит определение «благородное». Собранные сзади очень светлые волосы. Когда он пробует пошевельнуться, его локоть трется о ее грудь и ему кажется, что он сейчас помрет от смущения. Он без конца извиняется, но она, похоже, не замечает. У нее в руках номер газеты «Таймс», многократно сложенный, чтобы удобнеедержать.

Купе набито до отказа. Солдаты разлеглись на полу и забили коридор. Обняв вещмешок, будто возлюбленную, на багажной полке спит капрал королевских военно-воздушных сил. Кто-то начинает похрапывать. В воздухе стоит терпкий запах дешевых сигарет и немытых тел. Но постепенно для Джерихо все это исчезает. Когда они касаются друг друга, его кожу обжигает огнем. Икры болят от напряжения, от невозможности подвинуться ближе или отстраниться.

Ему хочется узнать, далеко ли она едет. Каждый раз, когда они останавливаются на одном из полустанков, он боится, что она сейчас выйдет. Но нет: она не отводит глаз от своего газетного квадратика. Скучные, однообразные окраины северного Лондона уступают место монотонным сельским пейзажам, однокрасочным в сумерках декабрьского полудня: мерзлые луга без скотины, голые деревья, разбросанные темные полосы живых изгородей, пустые тропинки, крошечные деревушки с дымящимися трубами, бросающиеся в глаза, как мазки сажи на белом фоне.

Проходит час. Они проехали Лейтон-Баззард, до Блетчли пять минут, когда она вдруг выпалила:

— Немецкий город отчасти по-французски не в согласии с Хамельном.

Он не уверен, что правильно ее расслышал или что ее слова вообще относились к нему.

— Извините?

— Немецкий город отчасти по-французски не в согласии с Хамельном, — повторяет она, словно недоумку. — Семь по вертикали. Восемь букв.

— Ах, вот что, — отвечает он. — Ратисбон.

— Как вы угадали? Не думаю, чтобы когда-нибудь слышала. — Она оборачивается к нему. Крупные черты лица — острый нос, большой рот, — но его притягивают глаза. Они серые — холодного серого цвета, без намека на голубизну. Они, решает он, размышляя позднее, не сизоватого или жемчужного оттенка, а цвета тучи, готовой разразиться снегопадом.

— Это кафедральный город. По-моему, на Дунае. Отчасти по-французски — очевидно, bon (хорошо). Не в согласии с Хамельном. Это просто. Хамельн — Волшебный дудочник — крысы.Ratis bon. Ratisgood. Крыса — это хорошо. В Хамельне так не думают.

Он смеется, потом резко замолкает. Что он несет, разболтался, как идиот.

— Fillupten (Заполните десять). Девять букв.

— Это анаграмма, — моментально отвечает он. —Plentiful (обильный).

Удивленно покачивая головой и улыбаясь, она заполняет клеточки кроссворда.

— Как это у вас так быстро получается?

— Это нетрудно. Надо вникнуть в их манеру мыслить, подбирать синонимы. Можно мне?

Он протягивает руку за газетой и карандашом. Думая над кроссвордом, он в то же время изучающе наблюдает за ней — как она достает из сумочки сигарету и закуривает; чуть наклонив голову к плечу, смотрит на него. «Астра, Тассо, цветок, ландо… » В первый и единственный раз за все время их связи он полностью владеет собой, и ко времени, когда он, вписав в клеточки тридцать слов, вернул ей газету, они медленно проезжают предместья небольшого городка, мимо маленьких садиков и высоких труб. За ее головой видны давно знакомые веревки с развешанным бельем, выкопанные бомбоубежища, огородные участки, почерневшие от проходящих поездов кирпичные домишки. В купе темнеет — они въезжают под железный навес вокзала.

— Блетчли, — объявляет проводник. — Станция Блетчли.

— К сожалению, моя остановка, — говорит он.

— Да, — отвечает она, задумчиво глядя на решенный кроссворд, потом улыбается. — Да. Знаете, я догадывалась.

— Мистер Джерихо! — зовет кто-то. — Мистер Джерихо!

***

— Мистер Джерихо!

Он открывает глаза. На мгновение не может понять, где он. Неясные очертания платяного шкафа в сумерках можно принять за вора.

— Да, — садится он на незнакомой постели. — Извините. Миссис Армстронг?

— Мистер Джерихо, четверть седьмого, — кричит она с середины лестницы. — Ужинать будете?

Четверть седьмого? В комнате почти темно. Достал из-под подушки часы, щелкнул крышкой. К своему удивлению, понял, что проспал весь день.

— Было бы совсем неплохо, миссис Армстронг. Благодарю вас.

Сон был тревожно отчетлив — несомненно более материален, чем эта призрачная комната. Сбросив одеяла и став голыми ногами на холодный пол, он испытал ощущение, словно находится где-то меж двух миров. Им овладела странная уверенность, что Клэр о нем думала и его подсознание, наподобие радиоприемника, ловило идущие от нее сигналы. Дикая мысль для математика, рационалиста, но он никак не мог от нее избавиться. Отыскав мешочек с туалетными принадлежностями, накинул на пижаму пальто.

Из ванной на втором этаже выскользнула фигура в голубом фланелевом халате и с белыми бумажными бигуди в волосах. Джерихо вежливо кивнул. Женщина, в замешательстве взвизгнув, помчалась по коридору. Джерихо разложил туалетные принадлежности: кусочек карболового мыла, безопасную бритву с лезвием полугодовой давности, деревянную зубную щетку со стершейся вконец щетиной, почти пустую банку розового зубного порошка. Краны гудели. Горячей воды не было. Минут десять он скреб подбородок, пока кожа не покраснела и не покрылась капельками крови. Вот где скрываются подлинные бедствия войны, думал он, промокая лицо грубым полотенцем: в мелочах, в тысяче мелких унижений из-за вечной нехватки туалетной бумаги, мыла, спичек, чистой одежды, невозможности помыться. Гражданское население доведено до нищеты. От людей пахло — вот в чем была правда войны. Над Британскими островами, словно отвратительный туман, висел кислый запах немытых тел.

В столовой было еще двое постояльцев — мисс Джоби и мистер Боннимен. В ожидании ужина завязался сдержанный разговор. Мисс Джоби была в черном, на груди брошь с камеей. Боннимен в зеленоватом твидовом костюме, с набором авторучек в нагрудном кармане. Должно быть, инженер из отделения бомбочек, предположил Джерихо. Дверь кухни распахнулась — вошла миссис Армстронг с тарелками.

— Вот и мы, — прошептал Боннимен. — Держись, старина.

— Брось, Артур, больше не заводи ее, — попросила мисс Джоби, игриво ущипнув его за руку, на что Боннимен скользнул рукой под стол и стиснул ее коленку. Джерихо, сделав вид, что не замечает, принялся разливать по стаканам воду.

— Картофельный пирог, — с вызовом объявила миссис Армстронг. — С подливкой. И картофелем.

Они молча созерцали дымящиеся тарелки.

— Довольно, э-э, солидно, — нарушил молчание Джерихо.

Ужин прошел в молчании. На сладкое было что-то вроде печеного яблока с заварным кремом. Когда с ним было покончено, Боннимен, закурив трубку, объявил, что по случаю субботнего вечера они с мисс Джоби отправляются в кабачок «Восемь колокольчиков», что на Букингем-роуд.

— Разумеется, мы будем рады, если вы присоединитесь к нам, — сказал он таким тоном, из которого Джерихо заключил, что ему будут не очень рады. — У вас есть какие-нибудь планы?

— Очень любезно с вашей стороны, но у меня действительно есть планы. Вернее, план.

Когда они ушли, Джерихо помог миссис Армстронг убрать со стола, потом пошел на задний двор проверить велосипед. Почти совсем стемнело, свежесть воздуха обещала мороз. Огни были в порядке. Он очистил от грязи установленное правилами белое пятно на крыле и подкачал шины.

К восьми часам он был у себя в комнате. В половине одиннадцатого миссис Армстронг уже собиралась отложить вязанье и пойти спать, как услыхала, что он спускается по лестнице. Приоткрыв дверь, успела рассмотреть, как Джерихо торопливо прошел по коридору и исчез в темноте.

2

Луна бросила вызов затемнению и голубым прожектором освещала замерзшие поля. Для езды на велосипеде света вполне хватало. Джерихо, приподнявшись с седла, тяжело нажимал на педали. Велосипед, виляя из стороны в сторону, поднимался вверх по уходящей из Блетчли дороге, догоняя отчетливо видную на ней собственную тень. Издалека доносился гул возвращающегося бомбардировщика.

Дорога начала выравниваться, и он опустился в седло. Несмотря на подкачку, шины оставались полуспущенными, колеса и цепь без смазки прокручивались с трудом. Ехать было тяжело, но Джерихо не обращал на это внимания. Главное, что он действовал. Все равно как при расшифровке. Какой бы безнадежной ни казалась ситуация, правилом было всегда хоть что-нибудь делать. Ни одна шифрограмма, говорил Алан Тьюринг, не была расшифрована одним лишь бессмысленным взглядом.