И он улыбнулся. Надежда оставила его несколько дней назад, когда он услышал, как ломаются его кости. Анна улыбнулась в ответ:

— Это должно кое о чем сказать тебе, Жан Ромбо. Это должно напомнить тебе о моем обещании. Помнишь, я сказала тебе на эшафоте: «Мы еще встретимся». И не только во сне.

С этим она исчезла, унеся с собой солнечный свет. Возможно, ее прогнали шаги, раздавшиеся на лестнице.

На этот раз кроме жаровни, которую несли на металлических палках тосканцы, в камере появились и две лампы. Одну держал Генрих, вторую — архиепископ. Когда Жан увидел это, его решимость дрогнула. Этот человек слишком хорошо разбирался в боли.

Священнослужитель подошел к нему и поднял лампу, рассматривая результаты своих последних трудов.

— Интересно. — Бархатный голос обволакивал сознание Жана. А потом — кашель и поднесенный к губам платок. — Как это один человек может вынести такое, от чего другой давно уже умер? Порог. Интересное слово. В нем заключается понятие и границ, и того, что через них переходит. Мы с тобой много раз видели, как люди переходят порог между этой жизнью и будущей, не правда ли, палач? И мне никогда не надоедает переживать этот момент. А тебе?

Жан молчал, не уступая своему врагу ничего.

Кашель Чибо и красная отметина на ткани дали Жану еще одно словесное оружие — возможно, последнее. Сквозь обломки зубов он вытолкнул слова, тщательно подбирая каждое:

— Это верно, я кое-что знаю о смерти. Я видел ее написанной на тысяче лиц. Но ни разу еще не видел, чтобы она читалась так ясно, как сейчас на твоем лице. Возможно, я попаду в адское пламя раньше тебя, но скоро ты будешь гореть рядом со мной.

Несколько секунд архиепископ молчал. Его и без того бледное лицо совершенно обескровилось. Он закашлялся и опоздал с платком, так что кровь вытекла ему на подбородок. Чибо отвернулся, чтобы совладать с собой, — и снова повернулся, уже с улыбкой на лице.

— Ты нам больше не нужен, палач. Аполлоний решил, что ему не так уж и важны те сведения, которые ты мог бы ему сообщить. Он считает, что тайна скрывается в самой плоти этой проклятой руки. Я так и подозревал, судя по тому, как на меня действовало ее прикосновение. Так что мы обработаем ее ртутью, вскроем, разрежем на куски. Особенно лишний палец. Аполлоний предполагает, что ядро силы прячется в нем. Когда мы ею овладеем — кто знает? Возможно, в аду у тебя не будет соседа.

Жан рассмеялся. Нелепая реакция для искалеченного человека, подвешенного на стену. Разъярившись, Чибо рявкнул:

— Один раз я ошибся, оставив тебя в живых. И теперь я получу величайшее удовольствие, наблюдая за тем, как ты умираешь. — Повернувшись к своему телохранителю, он добавил: — Давай посмотрим, на сколько ты сможешь это растянуть, Генрих.

Немец обмотал руку тряпкой и взялся за нож, лежавший на угольях жаровни.

— Начинать, милорд?

Кивок — и нож придвинулся к Жану. Он инстинктивно закрыл глаза, поднял голову и постарался думать о Тоскане, о Бекк. Он почувствовал, как жар приближается к его плоти.

В дверь робко постучали. Лезвие немного отодвинулось, и Жан открыл глаза. В дверях стоял Джованни. Управляющий не мог отвести взгляда от окровавленного человека, висящего на стене, — и забыл то, ради чего пришел.

— Ну, дурень? — зарычал на него Генрих.

— Та… та… танцовщица пришла, ми… милорд.

—  Какая еще танцовщица? А! А, да. — Чибо повернулся к Генриху. — Джованни уверяет, что отыскал какую-то итальянскую шлюху, которая исполнит мне танец Саломеи с семью покрывалами, а потом меня удовлетворит. Ну что ж, придется ей подождать. Думаю, мы скоро освободимся. — Он замолчал. Джованни неохотно повернулся, чтобы уйти, а нож снова начал приближаться к Жану. — Нет, подождите! — Покрасневшие губы улыбнулись. — Я забыл, Генрих. Растянутое удовольствие бывает вдвое острее. То же самое относится и к боли. Давай оставим нашего друга здесь. Пусть он еще какое-то время предвкушает свои последние муки. Его смерть станет слаще после того, как я испытаю… как бы это выразиться?.. маленькую смерть, которую даст мне эта шлюха. И поскольку Франчетто ушел в ночь со своими людьми, мне даже не придется ею делиться. Разве только тебе самому захочется, милый Генрих?

Немец напряженно выпрямился и отошел, чтобы вернуть нож на уголья.

— Я буду охранять вас, милорд, как всегда. И только.

— Право, Генрих! Неужели ты так никогда и не поймешь? Наслаждение и боль, друг мой. Наслаждение и боль.

Они оставили жаровню, и маленькая камера нагрелась. Впервые за долгий срок Жан чувствовал тепло. Он не мог сказать, как долго мерз. Просто радовался теплому воздуху. И свету. На стены падали тени, и его товарищи были рады устроиться там и ждать его смерти.

Хакон не мог не глазеть на нее. Прорези маски уменьшили ему поле зрения, так что для того, чтобы разглядеть ее целиком, ему приходилось поворачивать голову из стороны в сторону.

Ее! Вот к чему трудно было привыкнуть. Это был все тот же человек, на которого он смотрел тысячи раз. И в то же время — совершенно другой. Как он мог не заметить, что Бекк — женщина? И притом очаровательная: с небольшой, красивой грудью, тонкой талией и чертами лица, которые в свете ее женственности стали казаться довольно приятными. Не то чтобы он сейчас мог их разглядеть. Они были скрыты под покрывалом розового цвета. Покровы не скрывали ее целиком, они намекали на то, что будет открыто. По одному на каждую грудь, по одному на ногу, нечто вроде юбки на бедрах. Под ними он мог различить более темный лоскут, который лежал над средоточием ее женственности, удерживаемый на месте туго натянутым шелковым шнуром. Седьмой покров.

Ему следует отвернуться. Черные волосы его парика выбивались из-под маски палача, вызывая зуд везде, где прикасались к телу. Бекк сказала, что это поможет ему остаться неузнанным. Пока что это только сильно его раздражало. Он энергично почесался. Его заставили оставить топор в коридоре за дверью, иначе у него были бы заняты руки.

— Прекрати! — зашипела на него Бекк. — Ты похож на медведя на пасеке. Тебе положено оставаться незаметным. Никто не будет смотреть на меня, если ты начнешь исполнять пляску святого Витта.

— Ну, в твоем-то парике блох нет! — прошипел он в ответ, продолжая чесаться.

Бекк вздохнула и переменила позу, выставив вперед ногу так, чтобы из-под шелка выглянула босая стопа. Шелк был в остатках, но все равно на него ушел почти весь аванс Джованни, а материи едва хватило на костюм. Бекк всегда плохо разбиралась в женских нарядах, но, судя по похотливой, а потом и смущенной улыбке Хакона, на этот раз получилось. И тем не менее пока она ждала в этой тесной холодной комнате, тот порыв, который увлекал ее вперед, внезапно исчез, сменившись сомнениями и страхом.

Она неуверенно повернулась, подняв бубен и ударив им о колено. На полукруглую основу была туго натянута кожа, которая вместе с мелкими металлическими звеньями должна была служить единственным аккомпанементом ее танцу — если не считать звона крошечных колокольчиков, закрепленных у нее на лодыжках. Движение получилось неловким, неумелым, совершенно не влекущим, а ведь ей надо быть такой чарующей, как никакому мужчине даже не грезилось! С чего она решила, что способна на такое? Потому что у нее хорошо получались танцы ее народа? Их па были очень сдержанными, а глаза при этом скромно опускались вниз.

Из-за двери послышались голоса. А потом дверь распахнулась, и все мысли о танцах исчезли от потрясенного понимания, что она оказалась в одной комнате со своим врагом. Она инстинктивно потянулась к оружию, которого при ней не было. Бекк увидела, что Хакон перестал чесаться и рука его опустилась вниз, а пальцы зашевелились в поисках топорища.

«Сейчас все решится, — подумала Бекк. — Под этими тонкими покрывалами они увидят не женщину, а своего врага. Они проникнут сквозь фальшивое обличье скандинава, вызовут стражников. Нас схватят, а потом подвергнут таким же мучениям, какие достались Жану. Вот в это секунду, сейчас, когда Джанкарло Чибо входит, кашляет, подносит платок к губам — и видит…»

— А, Саломея! — В его горле слышался влажный клекот. — Тебя я узнал, принцесса. Но кто твой друг?

Она — не Ребекка, дочь Авраама, и не Бекк, юный воитель. Она — итальянская шлюха, которая возбуждает своими танцами. Она — Саломея. Она всю жизнь живет в масках. И видела, как мужчины наблюдают за женщинами.

— Ваше высокопреосвященство. — Низко кланяясь, она постаралась нагнуться так, чтобы свободно наброшенные покрывала чуть отклонились вперед. — Каждой Саломее нужен палач. Иначе как я получу награду за мой танец — голову Иоанна Крестителя?

Она не столько увидела, сколько почувствовала реакцию Генриха на эти слова. Хакон не шевелился под пристальным взглядом немца, однако он был не из тех людей, кто может остаться незаметным. Саломея подпрыгнула, ударила в бубен у себя над головой и приняла вызывающую позу, привлекая все внимание к себе. Чуть прикрывшись рукой, она взглянула на телохранителя из-под накрашенных ресниц. И он остановил свой взгляд на ней.

— На самом деле он здесь, чтобы мне не забыли заплатить. — В ее голосе зазвучал венецианский уличный говорок. — Вы не поверите, как часто меня пытаются провести, после того как… позабавятся.

Она переменила позу — на этот раз так, чтобы обнажилась часть ляжки, и встряхнула бубном, уперев его себе в бедро.

— Поверю, душенька. — Теперь бархатный голос стал чуть хрипловатым. — Увы, в мире так много зла! А твой палач смотрит на… забавы?

Она поднесла полумесяц бубна к лицу и посмотрела поверх него, медленно моргая удивленно расширенными глазами.

— О нет! Гюнтер — воплощение скромности. Он ничего не слышит, ничего не говорит и ничего не видит. Конечно, если у клиента нет иных пожеланий. За определенную цену возможно все. Все, что угодно.

Она перешла на более утонченный говор, свойственный танцовщице, не забывая оставлять в речи нотки житейской умудренности. Опустив глаза, Бекк снова услышала кашель. Обутые в легкие туфли ноги отошли к камину.

— Возможно, позже. Вариации всегда меня занимают. — Чибо уселся, но Генрих остался стоять у двери. — А теперь не пора ли проверить, в состоянии ли Саломея заслужить награду?

Бекк посмотрела на архиепископа. Он подался чуть вперед. Лицо у него покрылось пятнами от скрытого жара, мясистые чувственные губы влажно полуоткрылись. Одну руку он протянул в сторону пустого кресла, положив ее на стол, стоявший между ними. Положив — и все-таки не совсем положив.

Внезапно Бекк поняла, почему его рука не достает до деревянной столешницы. Она двигалась по другой руке. Пальцы Чибо поглаживали отрубленную кисть Анны Болейн. Словно Анна присутствовала в этой комнате, словно архиепископ и королева касались друг друга в ожидании интимных развлечений. Бекк увидела, что Чибо желанен ее танец, но гораздо более сильным было его влечение к тому, что было — и в то же время чего не было рядом с ним.

Содрогнувшись, Бекк сделала несколько медленных шагов — и крошечные колокольчики зазвенели им в такт. Ее новообретенная отвага снова исчезла. Она чувствовала себя неловкой, неумелой, неспособной выполнить задуманное. Ее мысли были сосредоточены преимущественно на том, чтобы попасть в этот дом. Все изобреталось на ходу, и каждое решение и действие завлекало Бекк все дальше.

«Почему я здесь, в этой незнакомой комнате, почти голая? Чего я хотела добиться с помощью танца? Почему я не послушалась Хакона? Какой демон овладел мною?»

Она снова содрогнулась под аккомпанемент нежного перезвона. И ответ пришел к ней в виде имени.

«Жан. Я здесь ради Жана».

Они видели, что Франчетто ушел в сопровождении десяти своих людей. Это означало, что в доме осталось еще двадцать человек. При таком распределении сил у них не будет времени на поиски. Ей нужно сделать так, чтобы они отвели ее к Жану. Или привели Жана к ней.

При мысли о том, что ее возлюбленный лежит истерзанный так близко от нее, ее страх сменился гневом.

«Ярость и любовь. Сила, которую надо использовать для чего-то иного. Может быть, для танца».

Он начался с легкого постукивания ножек, звона колокольчиков, похожих на зов. Эхом откликнулся инструмент, который она держала в руке, звон металла на деревянной раме. Одна рука стремительно вскинулась над головой навстречу другой, резкий удар по кожаному полумесяцу. А потом застучали пальцы, напомнив звук ливня, барабанящего по крытой дранкой крыше, и руки начали опускаться, миновав закрытое покрывалом лицо, задержавшись у груди, заволновались у живота и бедер, словно прохладный дождь волнами омывал разгоряченную плоть. Ее голова начала поворачиваться, сначала немного, потом — почти кругами, и рот под покрывалом открылся, а веки опустились, так что подведенные темной краской глаза едва поблескивали. Босая нога приподнялась, пальцы вытянулись вперед и чуть в сторону. Легкий прыжок на эту ногу — и уже поднимается вторая, а бубен скользит по ляжке, словно лаская ее, и ритмично покачивается. Удар барабанчика по бедру — и освобожденный кусок ткани внезапно взлетел в воздух, проплыл по комнате и опустился на плечо сидящего.

— Одно.

Произнеся это слово, Чибо улыбнулся, пропустил ткань сквозь пальцы и потом набросил ее на лежавшую рядом с ним кисть, пожирая глазами обнажившееся тело. Нога у танцовщицы была сильной, мышцы перекатывались под золотистой кожей. Чибо представил себе, как его ногти пробегают по ней вверх, начиная от ямочки на колене. При этой мысли он закашлялся, и поспешно поднесенный ко рту нежно-розовый шелк потемнел.

Дробный топот босых ног стал контрапунктом звону бубна. Деревянный пол гулко резонировал. Еще один всплеск розовой ткани — и поражена та же цель, но в другое плечо.

— Два.

Хакон слышал слова Чибо, но не смотрел на него. Его взгляд был прикован ко второй обнажившейся ноге. Он не хотел глазеть, ведь, в конце концов, это был его товарищ — и, как он теперь понял, возлюбленная Жана. Но когда Бекк танцевала, скрывшись под покровами, она превратилась в нечто иное: в ритмичное движение ног и рук, гармоничный звон колокольчиков — и все это сливалось в ощущениях Хакона так, что он ничего не мог с собой поделать. Стоявший рядом с ним Генрих фон Золинген начал вдруг расслабляться, а потом снова напрягся, но его внимание преобразилось.

Саломея двигалась по комнате, ведя ритм в четыре удара, и едва ее ноги касались пола, как она снова подскакивала. Она ни разу не взглянула прямо на человека, сидящего в кресле, но в то же время ни разу не отвела от него взгляда, постоянно помня о нем. Она манила — а потом медленно отстранялась, но только для того, чтобы снова обещать.

Они не смогли заметить паузы: Бекк только чуть продлила время между двумя ударами бубна, но при этом успела распустить один из узлов, которые затянула у себя на шее, и закрепленный там лоскут освободился. На долю секунды ткань задержалась между одеянием и наготой, а потом один сосок оказался на свободе, и все трое мужчин резко втянули в себя воздух, словно в комнате внезапно стало нестерпимо душно.

За ритмичными ударами босых ног по полу и гармоничным звоном металла на запястьях и щиколотках были слышны два голоса. Бекк тихо стонала всякий раз, когда с ее тела слетал очередной лоскут, а с губ архиепископа слово «третий» сорвалось почти криком, а «четвертый» — еле слышным шепотом. Слово «пятый» он произнес одними губами, однако оно разнеслось по комнате со всей мощью, на которую способна немая мысль.

Она стояла перед ним. Закрыты были только лицо и талия да еще тот крошечный розовый лоскут, удерживаемый на месте шелковым шнурком. Она подняла одну руку перед ним и бубен тоже держала перед собой, не то пряча, не то демонстрируя свою грудь, как Венера Боттичелли, восстающая из раковины. Чибо учащенно дышал, пытаясь проникнуть взором за последние преграды.

— Еще? — выдохнула Бекк.

Она остановилась прямо перед архиепископом, чуть наклонившись вперед. Сняв покрывало с лица, она медленно опустила ткань ему на колени, и ее голос пролился, словно елей:

— Хочешь еще?

— Еще? — прошептал он. — О да, еще, и еще. — А потом в полный голос приказал: — Оставьте нас. Уходите немедленно.

И тут ее осенило. Она даже не стала обдумывать свой план, а просто сказала:

— А как же моя награда?

— Награда? — Это слово отвлекло его, и он посмотрел ей в глаза. — Какая награда? Тебе щедро заплатят. Потом.

— Не деньги. Деньги — мне, а что получит Саломея? — Она подняла руки над головой, сделав из них и бубна изящную арку. — Саломея тоже хочет получить свою награду. Она желает голову.

Бекк подалась к Джанкарло так, что он ощутил на мочке уха ее дыхание.

— Но ты же не имеешь в виду…

— Имею. Мои особые секреты получаются намного лучше, если сцену разыграть по-настоящему. Моя… награда вам будет гораздо больше. Разве ваш слуга не может выйти на улицу и поймать какого-нибудь калеку? Или, может быть… — она сделала паузу, — может, в своем доме его высокопреосвященство имеет ленивого слугу, который разгневал его и заслуживает… наказания? — Саломея почти коснулась языком его уха. — Наслаждение после боли, правда ведь?

Чибо ухватился за знакомую фразу. Он давно уже оставил надежду найти какой-нибудь вид разврата, который бы его потряс. Но обворожительное дитя только что это сделало! Он улыбнулся: Виттенберг внезапно оказался самым интересным местом из всех, где он побывал.

— Калеку? Слугу? — Чибо помолчал, сжав шестипалую кисть. А потом расхохотался: — Нет! Моя Саломея получит нечто не столь обыденное. Генрих!

— Да, милорд?

— Приведи сюда пленника.

— П… пленника, ваше высокопреосвященство?

— Француза, Генрих. Моя Саломея желает получить к концу представления голову. Как удачно, что я могу ее предоставить. Нет! Никаких возражений. Веди его сюда.

Немец ушел, и Бекк указала на Хакона:

— Мой Гюнтер умело сносит головы.

— Ты уже делала это раньше? — Чибо не мог оторвать глаз от Саломеи.

— Ну, пару раз… случалось. — Она еще немного опустила бубен. — Для очень особенных клиентов.

— Дорогая, — проговорил архиепископ Сиенский, — это ты особенная!

Хакон вышел в коридор и вернулся с плахой и своим топором. Форму топора маскировала тряпка. Его мысли неслись вихрем, все тело дрожало. Он не думал, что дело дойдет до такого. Пределом его планов было пройти в дверь, единственной перспективой — сражение. И он не понимал, что сейчас происходит. Он знал только, что должен быть готов.

Генрих вернулся — один.

— Где он? — рявкнул его господин.

— Милорд, его несут. Но…

— Что?

— Милорд, вы обещали его мне! — Немец не пытался скрыть своей досады.

— Ситуация изменилась, Генрих. Моей Саломее этот дар нужнее, чем тебе. Чтобы вдохновить ее на окончание… танца. Так ведь, дитя?

Когда Генрих вошел, Бекк опустила глаза долу, но теперь снова посмотрела на Чибо, вовремя вспомнив затрепетать ресницами.

— Да, мой Ирод. Один дар в обмен на другой.

— И вот он!

Во всем ее сегодняшнем спектакле труднее всего оказалось не измениться в лице в эту секунду, когда обнаженного Жана втащили в комнату два тюремщика. Невозможно было поверить, что в этом искалеченном теле, сломанных костях, обожженной плоти и снятой лоскутами коже еще остается жизнь. Он лежал, словно марионетка, у которой перерезали веревочки. Испытывая невыразимую муку, Бекк заставила себя подойти к нему медленными, мелкими шажками. Она осторожно приподняла его голову за свалявшиеся волосы и увидела, как выступившая на губах кровь чуть пузырится от слабого дыхания.

— О да! — тихо проговорила Саломея. — Эта голова подойдет. Лучше, чем любая другая!

Плаху поставили в центре комнаты, и Хакон, чувствуя, как из уголка его глаза выкатывается слезинка, бережно положил на нее голову Жана. Чибо встал, подошел ближе и заглянул в остекленевшие глаза француза. Он держал кисть Анны Болейн, поглаживая ее, словно домашнего зверька.

— Как это уместно, Жан Ромбо, что ты умираешь таким образом. И умираешь ради того, чтобы доставить мне удовольствие. — Чибо вернулся на свое кресло, положил руку королевы на стол и приказал: — Руби, палач!

Последнее слово вернуло Жана к жизни, как будто обращение было адресовано ему самому, однако он не мог отличить новый сон от той грезы, которую оставил на противоположной стороне сознания, потому что в обеих фигурировали одни и те же люди. Он находился в Монтепульчиано, своем прибежище, и свет полной луны играл на прекрасном обнаженном теле Бекк. И теперь, в видении, ожидавшем его по пробуждении, она снова оказалась над ним, почти такая же обнаженная. Только волосы у нее отросли и стали темнее. Неужели со времени их последней встречи прошло так много времени? Однако ничто не могло изменить ее красоты.

В его видении рядом с ним стоял и Хакон. Хотя на нем была маска палача, а из-под нее выбивались черные волосы, это мог быть только скандинав. Жана на секунду обеспокоило то, что Бекк обнажилась при нем, но потом он увидел, как из мешка извлекли топор, и понял, что его спутник явился наконец прервать его мучения. Жан начал ожидать падения топора — и перехода в тот мир, где его встретят дорогие усопшие.

Это был тот самый топор. Генрих поначалу решил, что его беспокойство вызвано только тем, что архиепископ лишил его возможности собственноручно убить своего врага. Но когда он увидел поднятый топор, то мгновенно вспомнил, где видел это оружие раньше. И несмотря на маску с прорезями и накладные черные волосы, узнал скандинава.

— Нет!

Генрих стоял на другой стороне комнаты, за креслом своего господина, и броситься вперед ему помешал архиепископ, который в своем возбуждении вскочил на ноги.

Бекк стянула шнур с талии и нашла на нем петлю, заранее подготовленную для пальцев. Ухватив узел на другом конце, она запустила руку в карман балахона Хакона и достала камень. Одновременно начали опускаться топор и вращаться праща. Три оборота — и камень уже кружит у нее над головой.

— Нет! — снова крикнул Генрих, но на этот раз не бросился вперед, а схватил Чибо, пытаясь спрятаться вместе с ним за кресло. Камень попал ему в запястье той руки, которой он пригибал упрямо вырывающуюся голову своего господина. Немец услышал, как сломалась кость руки. Они оба рухнули за ненадежное укрытие.

Топор, который, казалось, падал прямо вниз, на плаху и открытую шею Жана, резко изменил направление. На лице первого тюремщика выражение изумления не исчезло даже тогда, когда его голова покатилась по полу. Второй успел закричать, но обратный разворот топора пришелся ему в шею и прервал крик.

«Это — чудесный сон, — подумал Жан. — Самый лучший».

Пока танцовщица извлекала второй камень, Генрих воспользовался секундной передышкой и опрокинул стол, увеличив ширину их укрытия. Ему удалось извлечь из ножен свой короткий меч, но для этого пришлось работать здоровой рукой, не привыкшей держать оружие. Чибо лежал под ним, сотрясаясь от сильного приступа кашля, и изо рта у него текла яркая кровь.

— Хакон! Хватай Жана! — закричала Бекк.

— Секунду. — Скандинав зашагал к перевернутому столу, высоко подняв топор. — Сначала мне надо кое за что поквитаться.

Его путь через комнату прервал новый, знакомый им голос.

— Ах, братец! Ну и ночку мы провели!

Произнося эти слова в дверях, Франчетто Чибо оглядывался назад, в коридор. Он рассылал благосклонные ухмылки своему телохранителю Бруно-Лучиано, который нынешним вечером удивил своего господина новыми, дотоле скрытыми глубинами похотливости. И только потом Франчетто повернул голову, чтобы войти, — как раз в ту секунду, когда Генрих заорал:

— Помогите нам!

Франчетто успел лишь мельком увидеть чрезвычайно странную сцену, а потом обнаженная женщина перестала раскручивать что-то у себя над головой и захлопнула перед ним дверь. В двери был ключ, заржавевший от времени, так что ей пришлось ухватить его обеими руками, чтобы повернуть. Замок щелкнул как раз в тот момент, когда кто-то всем телом врезался в дверь. Из коридора донеслись невнятные крики.

— Хакон! — крикнула она, и скандинав повернулся к ней. — Некогда! Хватай Жана, ради всего святого! Дверь долго не выдержит!

Скандинав как раз заглядывал за край стола.

— Тогда в другой раз, — внятно проговорил он. Глаза немца сузились, обжигая его таким же ненавидящим взглядом.

Хакон закрепил топор у себя за спиной, засунул топорище в складки плаща, наклонился и просунул руки под тело француза. Когда скандинав поднял его, оно странно обвисло, и он изумился тому, какое оно легкое. По-видимому, новое движение болью отдалось в теле Жана, потому что его глаза вдруг открылись и он очень ясно произнес:

— Поосторожнее, бычище!

Хакон улыбнулся ему:

— Добро пожаловать обратно, карлик.

Из коридора в дверь колотил мощный человек. Пущенный Бекк камень ударился в стол на палец ниже того места, где опрометчиво выглянул Генрих.

— Дверь поддается! — крикнула Бекк. — Куда теперь?

В комнате была еще одна дверь, слева от камина. Хакон знал, что она ведет в заднюю часть дома. Оставалось только надеяться, что он недаром потратил на рекогносцировку долгие часы.

— Сюда! — крикнул он с уверенностью, которой вовсе не чувствовал, и решительно распахнул дверь.

Там действительно оказался полутемный коридор, который вел неизвестно куда. Хакон нерешительно остановился, но треск второй двери лишил их выбора. Бекк бросилась к ним. Приостановившись на секунду, чтобы снова раскрутить пращу, она оказалась совсем близко от головы Жана. И услышала его шепот:

— Рука. Нельзя оставлять ее здесь!

Когда Генрих опрокинул стол, кисть упала на пол и теперь лежала в шаге от него, опираясь на кончики пальцев — словно в ожидании.

В ответ на крик Генриха «Ко мне!» в дверь ударили еще раз, так что створка прогнулась внутрь.

Бекк колебалась.

— Пожалуйста! — прошептал Жан. — Без нее все потеряно.

Она резко бросила Хакону:

— Бери его! Уходи!

Хакон двинулся по коридору как раз в тот момент, когда главная дверь раскололась и двое солдат, выбившие ее, упали на пол. Третий перепрыгнул через них, размахивая мечом. Именно он и умер: пущенный Бекк камень попал ему точно между глаз. Он перестал дышать еще до того, как начал валиться назад, и его выброшенная в сторону рука попала в лицо пытавшемуся войти Франчетто. Он с криком прижал руку к носу и застрял в дверях, не пропуская в комнату остальных.

Бекк рванулась за рукой королевы, хотя и видела, как из-за стола кто-то поднимается. Что-то стремительно понеслось на нее, разрезая воздух. Она извернулась, складываясь пополам, и упала на пол как раз в тот момент, когда меч Генриха вонзился в пол в дюйме от ее головы. Правой рукой Бекк схватила кисть Анны Болейн, падая прямо на нее, перекувырнулась и снова оказалась на ногах.

Франчетто стоял в дверях и, зажимая руками лицо, громко вопил. Двое солдат пытались протиснуться мимо него.

Генрих оказался между Бекк и ее единственным путем к отступлению, но он согнулся над мечом, пытаясь извлечь его из пола и стоя к ней почти спиной. Пытаясь нанести смертельный удар не привыкшей держать меч рукой, он вогнал клинок глубоко в пол.

Бекк с силой лягнула Генриха между ног. Он рухнул на пол, а она перескочила через его падающее тело и побежала по коридору в темноту. Двое солдат преследовали ее по пятам. В темноте она налетела на что-то — и ее приподняли и поставили в сторону. Слышны были два удара. В просвете коридора появился еще один человек. В такой тесноте она не смогла бы воспользоваться пращой, так что просто метнула свой последний камень в силуэт преследователя. Ответом был крик боли.

В полумраке она увидела, как Хакон нагибается, чтобы снова взять Жана на руки.

— Пошли! — крикнул он. — По-моему, так мы выберемся.

Еще одна дверь вывела их на дворик, полный бочек и мешков. Его Хакон во время своих ночных вылазок уже видел. Пять охотничьих псов рычали и огрызались, натягивая свои короткие цепи. Для того чтобы пересечь двор, им хватило дюжины шагов. Ворота открылись в боковой переулок. Там стояли их лошади.

— Ну-ка, возьми его!

Хакон передал Жана Бекк, и теперь настала ее очередь удивляться его весу.

Она посмотрела в истерзанное лицо и прошептала:

— Ах, любимый! Что они с тобой сделали?

— Вперед! — крикнул скандинав, подкатив последнюю из тяжелых бочек к двери как раз в ту минуту, когда с другой стороны кто-то ударил в нее плечом. Он снова взял Жана на руки, и они выбежали в переулок, где их встретило знакомое рычание.

— Фенрир! Враг! — крикнул Хакон.

Следуя в направлении его пальца, пес бросился во двор, из которого они только что убежали. Оттуда донеслись удары, а потом — рычание и визг.

Бекк вскочила в седло. Хакон передал ей Жана, которого она бережно устроила перед собой. Хакон быстро сел на вторую лошадь, задержался только для того, чтобы подозвать Фенрира, и ударил ногой сначала коня Бекк, а потом — своего. Они уже скакали по темному переулку, когда из двора с криком выбежал первый из окровавленных преследователей.

Ночной сторож главных ворот Виттенберга позже пытался объяснить, почему не закрыл ворота: уж слишком странным было представшее перед ним видение и слишком внезапно оно возникло. Но начальник отряда не поверил россказням про обнаженную валькирию, которая держала перед собой мертвого воина и скакала в сопровождении огромного палача и гигантского волка. Это было похоже на результат воздействия винных паров, а поскольку сторож и без того считался пьяницей, то его сначала безжалостно выпороли, а потом и выгнали.

Начальник отряда так поспешил разгневаться, что даже не услышал о втором отряде, примерно тридцати всадниках, которые снова заставили сторожа открыть ворота и стремительно исчезли в темноте, мчась вслед за сворой заливающихся лаем гончих.