Глава 1. ВИСЕЛИЦА

Майская ночь выдалась не по сезону холодной, но бывший обитатель виселицы был слишком мертвым, чтобы его это беспокоило, а тот, кого притащили ему на смену, слишком обеспамятел. Из-за холода ворчали только трое стражников. Притом им отнюдь не улыбалась перспектива согреться, прикладывая немалые усилия для того, чтобы извлечь скелет из клетки, сделанной по форме человеческого тела. Когда их пленник был наконец втиснут в клетку, а ключ возвращен на крюк, они направились к лошадям. Привалившись к теплым бокам животных, солдаты стряхивали с плащей отбросы, подхваченные на виселице.

— Какая прекрасная ночь! — Голос из-под складок отороченного мехом плаща звучал тепло и мягко, дыхание собиралось в морозном воздухе струйкой пара. — Смотрите, комета! У нас в Сиене сказали бы: еще одной девственницей меньше.

Зазвучал смех, такой же мягкий, как и голос, а потом его сменил кашель. Кусок красной ткани промокнул губы.

Генрих фон Золинген повернулся к говорившему — человеку, чьи приказы они неукоснительно выполняли. Генрих был растерян. Он любил, чтобы все совершалось просто и по правилам. Они заполучили то, что желал его высокопреосвященство. Теперь их добыча, завернутая в бархат, лежала в седельной сумке его высокопреосвященства. Растерянность раздразнила Генриха, так что он осмелился задать вопрос:

— Я не понимаю, зачем мы здесь, мой господин. Почему мы просто не убили этого француза на постоялом дворе?

— Кажется, ты попытался, разве не так?

— Я имею в виду — потом, когда он потерял сознание.

Тот поерзал в седле. Лунный свет упал на узкий лоб, осветил длинный прямой нос, мясистые губы. В мягком голосе послышались печальные нотки:

— На самом деле после того, что он сделал, его следовало судить как еретика и предать очищающему пламени Господню. Увы, его историю не следует разглашать. Так что мы здесь предаем его в руки Господа.

— Но, милорд архиепископ…

Сила удара изумила Генриха: итальянец был немолод и не казался сильным.

— Я предупреждал тебя, чтобы ты не называл на людях мой сан!

— Извините, монсеньор, но здесь только пленник и мои люди…

Из-под плаща снова вынырнула рука, и лунный свет заиграл на камнях крупных колец. Теперь Генриху стало понятно, почему по его подбородку течет кровь.

— Хватит! Ты — дурак, да и я не умнее, раз позволил тебе задавать вопросы. Поблизости может оказаться смотритель виселицы, который запомнит мой сан. Да и твои люди до этой минуты о нем не знали. Мне надо подумать. Пусть разыщут смотрителя.

Генрих бросил короткий приказ, и три солдата начали поиски, однако осматривать было нечего: пустынный перекресток в лиге от деревни, поблизости ни дерева, ни кустика. Полной луне нечего было освещать — только очертания прикрепленной к виселице клетки, отдаленно напоминающие человеческое тело, саму опору с балкой да кучу виселичных останков, на которой валялся теперь прежний обитатель клетки, развалившийся на шесть кусков.

Солдаты сообщили о своей неудаче.

— Ладно. — Итальянец закашлялся, поймав сгусток крови в поспешно поднятый платок. Большего для своей безопасности он сделать не может. И даже если смотритель прячется где-то поблизости, даже если он и слышал неосторожные слова Генриха… Ну разве подобное существо осмелится чем-то угрожать князю Святой Церкви?

Джанкарло Чибо, архиепископ Сиенский, решил, что может позволить себе такой риск. Он редко рисковал — и именно благодаря этому удержался на плаву посреди той неразберихи, что царит в Италии. Но с людьми Генриха он рисковать не намерен. Генриху придется заняться ими самому, позже, — это станет должным наказанием за его неосмотрительность. Пусть воспользуется какими-нибудь необычными способами. Архиепископу приятно будет посмотреть. Угрюмого немца такая расправа очень расстроит. И это архиепископу тоже будет приятно.

— Положи в кружку побольше монет. Пусть смотритель останется доволен, — проговорил он с прежней мягкостью и спокойствием.

Дукаты со звоном упали в кружку, установленную под виселицей, и Генрих вернулся к своим солдатам. Там он слушал, как капли его крови падают на луку седла, молчал и издалека наблюдал за тем, как архиепископ заставляет свою лошадь подъехать под самую виселицу.

Итальянец подался вперед, так что казалось, будто он целует металлические прутья клетки. Он ощутил дыхание висельника на своих губах. Тот дышал неровно: солдаты Генриха жестоко избили его, когда им удалось наконец повалить его на землю. И неудивительно: француз убил двух их товарищей и вывел из строя еще двух. Его странный тупоконечный меч со смертоносным изяществом танцевал между немцами, которые вдруг словно отяжелели. Генрих сказал, что это — меч палача, которому во Франции отдают предпочтение как более милосердному способу расправы с изменниками, если их знатность и кошелек того заслуживают. Этот меч станет славным трофеем на стене дворца, потому что архиепископ знает, чью шею он перерубил последней. Шею — и нечто более необычное: руку с шестью пальцами.

— Зачем ты это сделал, Жан? — шепотом спросил Чибо у клетки. — Верил, что она сможет исцелять, как мощи святой Агнессы? Может, ты решил, что она — святая мученица для новой веры? Или дело в золоте? Самые влиятельные останки мира принесли бы тебе столько денег, сколько ты не заработал бы за всю свою жизнь палача.

Находящийся без сознания пленник ответил судорожным вздохом. Архиепископ вгляделся в его лицо. Черты несколько более утонченные, чем у простых французов, небольшой нос, густые черные волосы намокли от крови и пота. Ничего необычного. Его всегда удивляло, когда обычные люди делали нечто необычное.

— Ты меня заинтересовал, Жан. Увы, я никогда не получу ответов на мои вопросы. Но теперь она моя и станет для меня и Матери-Церкви более мощным оружием, чем меч палача. Надо обдумать, как мне лучше ее использовать.

И с этим Чибо повернул лошадь и резко бросил ее в галоп. Он гордился своим умением ездить верхом, и его кони были приучены реагировать на его прихоти. Немцы оказались застигнуты врасплох, и громкий оклик Генриха заставил их поспешно пуститься вслед за архиепископом.

Они уезжали так поспешно, они так рады были оставить это проклятое место, что никто из них даже не оглянулся на клетку с ее новым обитателем.

А между тем Жан Ромбо, мастер-палач, недавно казнивший Анну Болейн, пришел в себя.

Глава 2. ФУГГЕР

Он знал: первое, что следует сделать, еще не открывая глаз, — это проверить свои раны. На поле боя он научился производить такую проверку вслепую, потому что если пошевелиться, не зная, кто находится рядом, то можно только ухудшить свое положение.

Начинаем с груди — более глубокий вздох. Сохрани меня Христос: больно. Одно ребро, возможно, сломано, другие ушиблены. Привкус металла. Осторожно пощупаем языком. А, дерьмо! Еще двух нет. Это — похуже ребер. Ребра заживают, а вот оставленные на полях сражений по всей Европе зубы… после такого трудно становится жевать мясо. Одна нога подвернута: ушиб или перелом? Среди множества ударов помнится один по лодыжке. И сильный.

Голова? Болит от ударов, но цела. Кишки? Когда они прорваны, всегда ощущаешь особый запах. Пах? Кажется, не опух. И он запомнил бы, если бы металл входил в тело. Это чувство ни с чем не перепутаешь.

В целом, если принять во внимание соотношение сил, дела обстоят не так уж плохо. Теперь пора прислушаться. Кто-нибудь дышит поблизости? Кто-нибудь высматривает признаки жизни, чтобы ее оборвать? Нет? Тогда откроем глаза.

Нет. Закроем их снова, не веря в то, что они увидели. Должно быть какое-то другое объяснение. Пошевелим руками, передвинем ноги, проверим пространство. Нет. Не может быть.

— Иисусе!

Жан Ромбо беспрерывно богохульствовал целую минуту. Он в клетке. И что хуже, гораздо хуже, он в виселичной клетке. Его повесили, как простого вора, оставили гнить и умирать. Не может этого быть — он все еще без сознания, ему привиделось…

В панике он сильно раскачал клетку, и теперь она скрипела и визжала. Этим он себе не поможет. Сейчас ему меньше всего нужно привлекать к себе внимание. Он за пределами деревни, но неизвестно, насколько она близко. И неизвестно, как обойдутся с ним жители деревни, когда его обнаружат. В лучшем случае будут насмехаться, забросают грязью, побьются об заклад насчет того, сколько он продержится. В худшем… Ну, зима была нынче суровая, и соленая баранина у них, должно быть, уже заканчивается.

— Нет! — снова повторил он решительно и сумел остановить раскачивающуюся клетку.

Его бесшумно посадили в нее люди, которым не нужны свидетели. У него есть время подумать в эти часы, оставшиеся до рассвета. Не может быть, чтобы ему суждено было умереть от пыток и голода или от ножа людоеда в клетке посреди Франции.

Хорошо, что он чуть меньше, чем большинство мужчин, но даже ему довольно тесно: невозможно поднять руки над головой, дотянуться до того места, где на двери клетки висит замок. Но даже если бы он смог изогнуться и просунуть руку между прутьями, ржавый замок кажется прочным.

Он постарался подавить отчаяние. Это невозможно. Он не из тех, кто много думает о смерти: когда она придет, тогда и придет. Но ведь она будет более скорой? Не так, не теперь — не теперь, когда…

И тут он вспомнил то, что привело его сюда, и, снова разразившись проклятьями, начал тискать прутья клетки, пытаясь найти слабину, пролезть между ними. Эти люди украли у него — и, значит, у Анны Болейн! — самую драгоценную ее часть, которую Жан Ромбо поклялся свято хранить. Клятва королеве должна придать ему довольно сил, чтобы сломать жалкий металл!

Соленый пот слепил глаза, и он не заметил, как куча отбросов зашевелилась и что-то начало подниматься к поверхности, выпрастываясь из глубоких залежей грязи, гниющей одежды и обглоданных дочиста костей. Какой-то червь пробился на поверхность, а следом еще один, еще… и вот их стало пять. Это оказались пальцы, и они соединялись с кистью, рукой, плечом. Потом из земли вынырнула голова, и голос громко выкрикнул:

— Демон!

Жан снова раскачал клетку, отвернувшись от этого виденья, порожденного адом. Он давно отошел от веры своего детства; ему претило то, что делалось именем Бога на полях сражений и во дворцах князей Церкви. Он называл их рассказы, их правила и епитимьи сказками для запугивания детишек. Ну так вот, он не был ребенком — и ему было страшно.

Демон выпростал плечи, а потом на секунду успокоился, посмотрел на Жана, запрокинул голову и завопил:

— У него мои ноги! Я застрял! Мерзкая тварь кусает меня за ляжки. Помогите! Помогите! Вытащите меня, ну что вам стоит? А-а-й! — Чудище жалобно взвыло и снова крикнуло: — Демон!

Словно в ответ на этот призыв откуда-то прилетел огромный иссиня-черный ворон и закружил у виселицы, хрипло каркая и хлопая крыльями у головы закопавшегося в мусор демона. Они объединили свои голоса в отвратительном дуэте, и Жан вдруг ясно осознал, что все истории, которые он отвергал, все видения, которые лишь изредка нарушали покой его снов с тех пор, как он отринул благочестие своего детства, — все они были правдой. Ад действительно существует — и Жан погружается в него.

А потом демон вдруг прекратил вопить. Ворон замолчал и сел ему на плечо. Оба наклонили головы набок, и четыре глаза устремились на Жана. Отвратительная фигура вырвалась из земли, словно пробка из бутылки, и встала на отбросах, широко расставив ноги. Череп прошлого обитателя виселицы, лежавший на верху кучи, покатился вниз и остановился между ног существа, так что пленнику показалось, будто теперь на него смотрят три пары глаз.

— Так-так-так, — проговорил демон уже совершенно нормальным тоном. — И кто сегодня у нас в гостях, Демон?

Создание, казалось слепленное из грязи, стояло под виселицей, вымазанное дочерна, и только его глаза поблескивали, отражая лунный свет. Оно было облачено в невероятные лохмотья, в какой-то бесформенный мешок, свисавший с плеч до ступней. Одна рука в рукаве, вторая — голая. Взлохмаченные спутанные пряди волос свисали с покрытой корками головы и падали на плечи, смешиваясь с всклокоченной бородой. Зато птица у него на плече была абсолютно чистой.

Под их молчаливыми взглядами к Жану вернулась решимость.

— Уходите и не мучьте меня. Я еще не ваш.

Две головы обменялись взглядами, а потом снова повернулись к нему. Ворон крикнул и взлетел, а грязевое животное наклонилось вперед и плюнуло.

— Ты это слышал, Демон? Орфей говорит Харону, когда ему желательно переплыть Стикс! — Он закинул голову и расхохотался, отвратительно хрипя. А потом потянулся к клетке и добавил тем же рассудительным тоном: — Это мне решать, знаешь ли. Мы с Демоном, — тут он нагнулся и поднял череп, — и этот мой друг Феликс, нас трое. Что нам с ним сделать?

Пальцы заставили оголенную челюсть двигаться вверх-вниз, словно череп отвечал.

Наклонившись к черепу, создание начало странно шаркать и раскачиваться. Жан понял, что оно исполняет нечто вроде танца. Мурлыкая какую-то мелодию, оно перемещалось по куче взад и вперед, время от времени разражаясь словами и хохотом.

— Он хочет, чтобы его оставили в покое. Но этого не будет. У нас так давно не было гостей! Последним был ты, милый Феликс, но какой же ты был скучный! Тебя прикончили еще до твоего прибытия. Всего несколько вздохов — и никаких историй в конце твоей истории. А я люблю послушать за ужином истории, а если уж нет историй, то я хотя бы могу… Но этот выглядит здоровым, этот живет — без моего разрешения он не уйдет. Рифма. Рифма! У меня остался дар, о да. Папа гордился бы.

Жан слушал и соображал. Это создание безумно, в этом сомнений не было, но в его бреду прослеживались обрывки смысла, и его речь даже казалась не слишком зверской.

— Ты хорошо танцуешь, — крикнул он вниз, — но твоему партнеру ноги отказали. — Создание перестало раскачиваться и стало слушать. — Почему бы тебе не выпустить меня? Я могу сплясать получше твоего Феликса!

Существо швырнуло череп на землю, выпрямилось во весь рост у самой виселицы и злобно зашипело:

— Тебя ждет только смерть. Время выбирает Бог. Я — его помощник. Я веду минутам счет. Тик-так. Тик-так. Тик… так. Вот.

Существо бесшумно опустилось на кучу и принялось собирать лежащие там кости.

Теперь Жан понял: это не демон заполучил его в свою власть, а существо, которое пало так низко, как только может пасть человек. Быть смотрителем виселицы значило питаться отбросами, какими побрезгует даже пес, — да еще пробавляться редкими монетами, которые бросят ему представители правосудия или родственники повешенного, желающие поскорее прекратить страдания своего любимого. Это трудно было назвать жизнью, и Жан понимал, что лучшее, на что он может надеяться, — это скорое убийство.

И в то же время — как он может смириться с такой смертью? Неужели это — подобающий конец его карьеры, последняя жестокая шутка жизни, которая и без того изобиловала ими? Нет. Пока у него остаются дыхание и дар речи, остается и надежда.

— Что ты делаешь с этими костями?

Смотритель вздрогнул, словно успел позабыть о присутствии висельника.

— Суп, — промямлил он, не поворачиваясь. — Ты мне веришь?

— Нет. — Жан повернулся внутри клетки. — Зачем тебе суп из старых костей, когда рядом висит такое свежее мясо?

Смотритель как-то странно зафыркал, и Жан понял, что это — смех.

— А, так вот чего ты хочешь? Быстрого освобождения, которое мог бы тебе подарить мой верный дружок? — Тут он похлопал по небольшим ножнам у себя на поясе. — Но это было бы грехом — разве не так сказал бы твой друг архиепископ? Какие у тебя были знатные провожатые! Обычно нас не балуют таким обществом. Интересно, почему его высокопреосвященство тобой заинтересовался?

Жан с напускным спокойствием ответил:

— Почему они мной заинтересовались? Ну, это такая история…

— История?

— Да. Я слышал, как ты говорил, что любишь за ужином истории. Так вот, у меня имеется одна — если ты пожелаешь ее выслушать.

— О да, мы любим истории, мы с Демоном. Ты говоришь на вороньем? Ну, не важно — он немного знает французский. И конечно, немецкий. Правда, любимый мой?

Ворон слетел с перекладины виселицы, открыл клюв и произнес:

— Оставь глаза! Оставь глаза!

— Вот видишь! А остальное я могу перевести. Нам бы хотелось услышать твой рассказ.

Жан с трудом улыбнулся.

— И какую цену ты предложишь за вечернее развлечение?

— Немного еды, немного вина — и быстрое прощание, коли захочешь. Но только в том случае, если твой рассказ нам понравится.

— Я не ем бульон из костей.

— И мы тоже! — воскликнул смотритель. — Неужели ты думаешь, что Фуггер растерял все свои превосходные манеры? Некогда я кушал с серебряной посуды. А теперь у меня есть холодное рагу из овощей. И вино. Может, у меня даже найдется черствый-пречерствый хлеб.

— Ужин, а потом быстрый переход из одного ада в другой? Несправедливая плата за мою историю!

— А чего пожелает юный Орфей? Полагаю, чтобы твоя возлюбленная вышла из Аида?

— О нет, ничуть. — Жан прижался щекой к прутьям. — Только возможность продолжить мою историю.

В темноте блеснули белки глаз.

— Ты хочешь сказать, что у этой истории еще нет завершения? Фуггер ненавидит истории без конца! Ненавидит! Все истории должны иметь конец, и конец всегда должен быть печальный.

— Ну, это тебе судить. Ты можешь сделать конец таким, каким пожелаешь. Потому что в этой истории будете и вы с Демоном.

— Ты слышал, Демон? История, в которой окажемся мы с тобой! Такое мы должны услышать!

— Тогда давай договоримся. Если моя история вам понравится, ты отпустишь меня продолжать ее. Нельзя допустить, чтобы она умерла здесь, со мной. Если же нет… Ну, может, я выпью немного твоего вина и приму помощь дружка, которого ты держишь при себе. Договорились?

Фуггер подпрыгнул, ухватился за клетку и просунул руку между прутьями, чтобы не упасть. Он повис так, раскачиваясь, и железный крюк заскрежетал в петле. Лицо у него было заляпано грязью, но глаза в лунном свете сверкали. Он устремил их на Жана и прошептал:

— Договорились! Но знай, юный Орфей: мы с Демоном слышали все трагедии, да-да, слышали. Сотни людей запихивали туда, где сейчас сидишь ты. Каждый рассказывал свою историю — о потерянной любви, неотомщенном убийстве, похищенной девственности, — и никто не вышел на свободу. Ни один! Демон считает, что я способен выслушать рассказ из уст самого Господа — и умыть руки, словно Пилат. — Веки опустились, и Фуггер тихо добавил: — Может, он прав. Так я погряз в грехе, так опустился.

Тут он свалился вниз и скрючился над кучей отбросов, невнятно бормоча и копаясь в грязи, покуда не извлек оттуда измазанную бутылку и мешок. Он откупорил бутылку зубами, сделал глоток, что-то выплюнул и снова приложился к горлышку.

— Так что пой нам свою песню, юный Орфей, тронь наши сердца. Но берегись! Мы любим истории с началом, серединой и концом. Настоящие истории. А потом… кто знает? Ты понимаешь, какая у тебя задача?

— Да, — ответил Жан. — И если ключ не окажется в замке, когда я закончу мою историю, пусть Бог смилостивится над нашими душами.

— Аминь! — вздохнул Фуггер.

Он вытянулся на куче, устроился поудобнее и приготовился слушать.

Но как все это рассказать? С наползающим рассветом в Жане поднималось чувство безнадежности. История, поведанная безумцу и его птице сквозь прутья железного гроба, — невероятная история об убийстве королевы и ее просьбе к своему убийце — просьбе сделать невозможное! Люди в здравом рассудке сочли бы его сумасшедшим, а сумасшедший слушатель… Ну что ж, возможно, он единственный сочтет его нормальным.

Жан попытался решить, с чего начать. Со своего жилища в Сен-Омере, где он безнадежно оставался трезвым, хотя постоянно пил вино? С объяснений, почему избрали именно его? Со своего умения владеть мечом палача?

Он не умел говорить: его профессия редко требовала слов. Но тут они внезапно пришли к нему. Давным-давно, в счастливые дни, он убаюкивал свою дорогую дочурку Ариэль: она засыпала под его коротенькие истории. Больше всего ей нравились те, которые были простыми и правдивыми. И он глубоко вздохнул и начал.

Глава 3. КАЗНЬ

Туман окутывал лодочку со всех сторон. В клубящемся белом облаке терялась вода, похожая на прокисшее молоко. Казалось, они никогда не доберутся до пристани. Лодочник, такой же медлительный, как и его суденышко, жаловался на поздний час и полуночное плаванье. Жан решил, что таков, должно быть, лимб — приграничная область ада, где тело и воля бессильно изнемогают рядом с тем местом, которого им не достичь никогда.

А когда они наконец оказались у цели, даже он, редко прибегавший к крестному знамению, последовал примеру лодочника и перекрестился. Немалую часть жизни Жан проводил в подобных местах: этого требовала его профессия. Он бывал в тюрьмах и узилищах, куда никогда не заглядывало солнце, где были только вонь обреченных и крики отчаявшихся. Но эта крепость! В ней словно сосредоточилось все зло, все пороки королевства. Она присела над водой, как гигантская ядовитая жаба, и, когда они проплыли под ее стенами, Жану показалось, будто его засасывает в ее пасть.

— Проклятый Тауэр! — пробормотал лодочник и снова осенил себя крестом.

Наемнику полезно знать языки, и во время кампании Жан выучил английский достаточно хорошо, чтобы понять, что эти слова имеют второе значение: «Кровавая башня».

Лодка заплыла под решетку, которую перед ними медленно подняли, и царапнула бортом о деревянный причал, где лодочник задержался ровно настолько, чтобы Жан и его скудный багаж оказались на берегу, а потом сразу же отчалил, поспешно вернувшись на открытую воду и даже не оглянувшись. Те же невидимые руки, что подняли решетку, сразу же ее опустили. Жана ожидали, и тем не менее ему пришлось простоять на пристани достаточно долго, чтобы ощутить леденящий холод. Вода, плескавшаяся у причала, словно говорила на множестве языков, и ее речь эхом отдавалась от низкого свода.

Наконец по камням загремели сапоги, звякнул металл — и сквозь тьму еле пробился неверный мигающий свет.

— Ромбо?

— Да, мсье.

— Иди за мной.

Призрачный офицер провел Жана по лабиринту переходов, и наконец они поднялись по длинной винтовой лестнице. Помещение оказалось неожиданно светлым и теплым. Палач ожидал увидеть только тюфяк в углу камеры или каморку под эшафотом. А здесь имелся лежак, в очаге пылал огонь, на каменный пол была брошена овечья шкура, а на столе обнаружилось даже вино, хлеб и сыр.

— Благодарю, мсье, — обратился Жан к офицеру, который, как теперь стало видно, был высоким, белобрысым и довольно молодым. Его голос мог бы принадлежать человеку куда более старому.

— Мое имя Такнелл, и все это приготовил для вас не я, — ответил офицер на том совершенно лишенном напевности французском, на котором обычно говорят англичане. — Можешь поблагодарить королеву… — Он замялся и покраснел так, что его молодость стала еще более заметна. — Я имел в виду Анну, твою… Конечно, как ты знаешь, она уже не королева, иначе ты не оказался бы… — Он помолчал, а потом опустил взгляд и договорил: — Не оказался бы здесь, наверное.

Выдав себя этим неожиданным взрывом чувств — он и правда был совсем мальчишка! — офицер собрался уйти. Жан поднял руку, остановив его.

— Мсье, не будете ли вы так добры… Когда мне предстоит встретиться с моей клиенткой?

Изумленный этим словом, Такнелл посмотрел на палача по-ново.

— Утром, после ее молитвы. Ты выполнишь это… свою работу… следующим утром.

Кивок — и он ушел.

Жан поел и выпил вина. Оно оказалось превосходным: нагретое и приправленное медом и какой-то незнакомой травой. Удивляясь собственной удаче, он завернулся в плащ, придвинул лежак к огню и быстро провалился в глубокий сон. Сновидений почти не было, только перед самым рассветом ему привиделось, будто кто-то волочет его по затхлому коридору. В хватке чудилось нечто тревожащее, а проснувшись, он обнаружил, что рука, за которую его тащили во сне, болит.

Вскоре Такнелл принес ему еды и некрепкого пива, а потом вернулся, чтобы снова провести его по витой лестнице на свет.

Сначала он услышал смех. А потом увидел ее, в пятне яркого света. Она выходила из часовни, опираясь на руку священника, в сопровождении четырех дам. До нее было совсем близко, и Жан, как всегда в подобной ситуации, стал рассматривать ее шею, которая хорошо была видна благодаря большому вырезу платья.

Длинная и тонкая. Тут проблем не будет. И сильная — почти по-мужски. Волосы густые — настоящая грива, готовая выбиться из-под высокой шапочки. Они были черными, блестящими, но серебро пробежало по ним нитью филиграни. То, что они длинные, могло вызвать затруднения, и он велел себе не забыть посоветовать головную повязку.

До этой минуты он повиновался своему профессионализму, но теперь верх взяло любопытство. Это ведь все-таки была королева, которую окружали легенды, дошедшие даже до Жана Ромбо в Сен-Омере. В честь ее красоты слагали баллады; восторженные поэты пели о глазах, которые могли оживить статуи, о стане, заставлявшем даже ангелов томиться по земной жизни. Но Жан видел перед собой высокую худую женщину с седеющими волосами. Ей было уже далеко за тридцать, и эти годы взяли с нее свою дань, как и дочь, которую она произвела на свет, и те младенцы, которых она лишилась в попытках родить своему королю и супругу сына-наследника.

«Так вот та соблазнительница, которая заставила добропорядочного католического властителя расстаться с церковью, которую он так любил? — подумал Жан. — Это — новая Ева, которая вызвала раскол между небесами и землей?»

Он почувствовал легкий укол разочарования, а потом вспомнил: он здесь для того, чтобы выполнить свою работу, и только. Быстрое знакомство, обычная смесь ужаса и смущения, еще более быстрое расставание. Он увидит ее снова только один раз, сквозь прорези в маске палача. Он хорошо сделает то, за что ему щедро заплатят, — и уплывет со следующим приливом. Его репутация возрастет благодаря высокому положению головы, которую он отрубит, и он сможет в дальнейшем требовать повышенную плату за труды: будущим клиентам будет лестно внимание личного палача королевы.

«И зачем тебе лишнее золото?» — спросил он себя, глядя, как процессия движется к нему по газону. По-прежнему опираясь на руку своего исповедника, который безуспешно пытался выглядеть серьезным, королева шла к тому месту, где ожидали Жан и Такнелл.

Когда она повернулась к ним, Жан, опускавшийся на одно колено, поднял голову — и увидел их! Глаза. Глаза невероятной глубины, безупречно черные озера, не имевшие дна. В глубокой тьме одного из них зрачок был чуть сдвинут, словно в нем таился вопрос, тогда как в другом ждал ответ. Все это он заметил при первом же мимолетном взгляде — молниеносной вспышке, сила которой заставила его вздрогнуть, так что он был рад тому, что одно его колено упирается во влажный дерн.

Такнелл, стоявший рядом с ним, также преклонил колено, а потом поднялся, пробормотав имя Жана на своем монотонном французском. При этом он не смог подобрать правильного слова и поименовал его «забойщиком», словно тот занимался скотом. Смех замолк, подобно тому, как только что скрылось солнце. Склонив голову, Жан дожидался, чтобы эти люди справились со своими чувствами, и в то же время пытался совладать с собственными. Эта минута была ему хорошо знакома, и он привык немного выжидать. Однако ему предстояло удивиться снова. И первое, что поразило его теперь, был голос, грудной и сладкий, как сливки, что поднимались в ведре молока на ферме его отца.

— О нет! — сказала Анна Болейн. — Его следует именовать «доктор», потому что он приехал избавить меня от боли. Чтите его так же, как любого человека науки.

Ее французский был столь же безупречен, как и выраженная мысль.

Французскому палачу протянули руку. Жан взял ее и склонился, чтобы поцеловать. Рука благородной дамы. Нежная, розовая, как лепестки розы, с ровными полумесяцами ногтей. Ничто не нарушало ее красоту — ни изъян, ни морщинка, ни родинка, ни шрам. А еще на ней было шесть пальцев. Среди множества других легенд об Анне Болейн эту он совершенно забыл. А поскольку он о ней не помнил, то, изумившись, выругался — так, как ругаются в его родной долине. Кое-что о необычных привычках крестьян и их свиней.

Опять наступила тишина, и Жан ужаснулся. Его встречи с клиентами обычно бывали короткими, натянутыми. Они были смущены или разгневаны, он — вежлив и спокоен. На этот раз он повел себя неприлично и теперь покраснел от стыда. Он будет изгнан. С позором.

Но тишина длилась недолго — ее нарушил искренний смех.

— Я не слышала этой… фразы уже очень давно, — проговорила она, и ее смех, казалось, вызвал из-за туч солнце. — Я… о, простите меня! Я провела много-много счастливых лет на Луаре. Вы ведь оттуда?

Жан кивнул: он был слишком растерян, чтобы говорить.

— Значит, не из Кале?

Жан откашлялся и ответил, не поднимая головы:

— Я живу в Сен-Омере, ваше величество, на Па-де-Кале. Но я вырос на Луаре.

Она пристально посмотрела на него. Он не поднимал глаз.

— Значит, нам действительно надо поговорить о многом, милый доктор. Вы не окажете мне честь побеседовать со мной, если я пообещаю больше не подшучивать над вами? Казалось бы, эта шутка должна была мне давно прискучить, но мне так редко встречаются те, кого еще можно на нее поймать! Ну да ладно! Пожалуйста, простите меня и согласитесь пройтись со мной.

Иногда — очень редко — такое случалось: клиенту нужно было от него что-то еще, и ему предлагалось нечто вроде дружбы. Он часто замечал, что перед самой смертью слова так и текут. Словно те, кто вот-вот умрет, хотят зацепиться за жизнь рассказом о своей жизни. Или понесшие потерю: как они говорят! Так же многословен был и Жан, когда положил в землю жену и ребенка. Волны слов, недели разговоров: он стремился удержать любимых в жизни своими воспоминаниями. А когда понял, что это невозможно, когда осознал, что никакие слова и молитвы не спасут, то перестал говорить — и на него упало великое молчание. Потом он пять лет почти не разговаривал.