Танцовщица

      – А вы разве ничего не знаете?
      – Что случилось? – удивленно спросила я.
      – У нас беда. Дом обокрали. Унесли родовые драгоценности.
      – Ой! – встрепенулась я. – Обокрали? И много пропало?
      – Все унесли. Не осталось почти ничего. Драгоценностей пропало на двести тысяч.
      Мне стало смешно. Ведь отец его, Чханнамал, был известный богач. Конечно, двести тысяч – очень большие деньги, но для столь богатой семьи такая пропажа не имела никакого значения. Все же я сделала печальное лицо и выразила соболезнование Паннамалу.
      – Да, – продолжал он. – Нынче в городе много краж. Малику-Алам, вдову наваба, обокрали, купца Хари Паршада обокрали – полное беззаконие творится! Говорят, воры пришли откуда-то со стороны. Бедняга Мирза Али Бег сбился с ног. Он созвал к себе всех городских воров, но ни от кого ничего не узнал. Все они клянутся, что это не их рук дело.
      На другой день я, сидя у себя в комнате, вдруг услышала невообразимый шум с улицы. Я подошла к окну и стала За занавеской: вижу, по Чауку валит толпа. Раздаются крики:
      – Поймали! Наконец-то!
      – Молодец Мирза, ничего не скажешь! Настоящий котваль – свое дело знает.
      – А что, брат, краденое добро тоже нашли?
      – Много нашлось; но немало и пропало бесследно.
      – А мияна Файзу тоже схватили?
      – Ведут!
      И тут я увидела собственными глазами, как ведут связанного мияна Файзу. Рядом с ним шагала вооруженная стража, вокруг толпился народ. На голову пленника была наброшена шаль, и лица его мне не было видно. Случилось все это перед полуднем.
      Однако Файз Али, как обычно, пришел поздно ночью. Я тогда сидела одна в комнате. Едва войдя, он сказал:
      – Сегодня я уезжаю из города, вернусь послезавтра. Смотри, Умрао-джан, никому не проболтайся о том, что я тебе подарил! Ничего не давай буве Хусейни и не показывай Ханум. Это все тебе самой пригодится. Послезавтра я обязательно приеду… Скажи-ка, а ты не хочешь уехать со мной на короткое время?
      – Ты ведь знаешь, что я в себе не вольна, – ответила я. – Тут всем распоряжается наша Ханум – ее и спрашивай. Если она согласится, я противиться не смогу.
      – Правду говорят, что от вас, танцовщиц, преданности не жди. Я ради тебя жизни своей не жалею, а ты мне отвечаешь так сухо! Ладно! 3° вибуву Хусейни.
      Я кликнула буву Хусейни, и та мигом явилась.
      – Ну-ка, скажи, может она на несколько дней уехать отсюда? – спросил Файз Али, указывая на меня.
      – Куда? – спросила бува Хусейни.
      – В Фаррухабад. Ведь я вам не кто-нибудь, не первый встречный – у меня там поместье. Я уезжаю на два месяца. Если Ханум разрешит, то плату за оба месяца я внесу вперед; даже готов добавить, сколько она потребует.
      – Не думаю, что Ханум согласится, – ответила бува Хусейни.
      – Ладно, ты хоть спроси.
      Бува Хусейни пошла к Ханум. А я подумала, что вся рта затея ни к чему – ведь я была твердо уверена, что Ханум не согласится.
      Впрочем, Файз Али относился ко мне так хорошо, что, будь моя воля, я ничего не имела бы против поездки с ним. «Раз этот человек так добр ко мне здесь, – думала я, – то у себя на родине он постарается, чтобы я жила в полном довольстве». Пока я размышляла, вернулась бува Хусейни и объявила, что Ханум отказала наотрез и ни под каким видом не разрешит мне уехать из. города.
      – А за двойную плату? – спросил Файз Али.
      – И за четверную нельзя, – ответила бува Хусейни. – Нам не разрешают никуда уезжать.
      – Ладно, ступай! – сказал он.
      Бува Хусейни удалилась, и вдруг вижу, – на глаза у Файза Али навернулись слезы. Мне стало очень жаль его.
      Мне всегда было неприятно читать в книгах и слушать рассказы про вероломных возлюбленных, и я строго осуждала их. И тут мне пришло в голову, что, если я не поеду с Файзом Али, значит я тоже вероломная и неблагодарная. В конце концов я сама себя убедила, что мне надо уехать с ним.
      – Хорошо, я поеду с тобой, – сказала я.
      – Поедешь? – обрадовался он.
      – Да. Пустят меня или не пустят, обязательно поеду.
      – Но как?
      – Уйду тайком.
      – Хорошо, – сказал Файз Али. – Так я приду послезавтра ночью и ночью же увезу тебя отсюда. Смотри, не обмани, а то худо будет!
      – Я ведь добровольно решила уехать и уже дала тебе обещание. Только и ты сам сделай так, как обещал.
      – Не беспокойся!
      В ту ночь Файз Али ушел от меня задолго до рассвета. После его ухода я глубоко задумалась: обещать-то я обещала, но еще неизвестно, что из этого выйдет, думала я. Ехать или не ехать?
      Когда я вспоминала любовь Файза Али и свое обещание, сердце говорило мне, что нужно ехать, но в то же время какой-то тайный голос твердил: «Не уезжай! Бог знает, что с тобой будет!»
      Так, в нерешительности, просидела я до утра. И весь день сомнения не давали мне покоя. Вечером ко мне никто не пришел; я сидела одна в комнате и думала все о том же, пока не ъаснула. Проспала я до позднего утра. Я еще не проснулась, как вдруг явился Гаухар Мирза и, грубо растолкав меня, заставил подняться с постели. Мне это очень не понравилось. Весь тот день я была словно с похмелья и, не помню почему, поссорилась с бувой Хусейни. Ах да, вспомнила! Кто-то пригасил меня выступить у него в доме. Бува Хусейни спросила: «Пойдешь?» Я мучилась головной болью и наотрез отказалась.
      – Ишь какая! Не захотелось идти, так и отказываешься! – укоризненно проговорила она. – Раз уж такое твое ремесло, нечего ломаться!
      – Не пойду, – упиралась я.
      – Нет, придется пойти. Не кого-то другого приглашают, а тебя. Ханум обещала тебя прислать и даже деньги уже получила.
      – Бува! Я не могу выступать. Верните деньги, – попросила я.
      – Что ты! Разве не знаешь? Когда это было, чтобы Ханум вернула деньги?
      – Мне все равно, понравится это Ханум или не понравится, но если она откажется возвратить деньги, я сама их верну.
      – Ха-ха! Да ты, должно быть, разбогатела. Ну-ка, верни!
      – Сколько? – спросила я.
      – Сто рупий.
      – Что тебе дороже: сто рупий или чужая душа?
      На буву Хусейни в тот день тоже нашел бог весть какой стих. Она сказала:
      – Коли уж так зазнаешься, выкладывай деньги.
      – Отдам вечером, – сказала я.
      – Там собрались люди приезжие. С какой стати им ждать до вечера?
      Бува Хусейни была уверена, что денег у меня нет, а значит, ей удалось меня перехитрить, и я поневоле вынуждена буду согласиться на выступление. В сундучке у меня тогда лежала тысяча, а может, и полторы тысячи рупий наличными, не говоря уж об украшениях, но открывать его при буве Хусейни не годилось.
      – Ступай. Придешь через час, – сказала я.
      – А ты за час столько получишь с гостей? – ехидно проговорила она.
      – Да, получу! Иди, дорогая, не надоедай мне сейчас. Я себя плохо чувствую.
      – Так скажи мне, девочка, что с тобой? – забеспокоилась бува Хусейни.
      – Меня, кажется, лихорадит, и голова очень болит.
      – Да, верно. Ты побледнела, – сказала она, положив руку мне на лоб и внимательно поглядев на меня. – А выступить все же придется, не сегодня, так хоть послезавтра. Ведь до послезавтра ты, даст бог, поправишься. К чему нам терять наши деньги?
      На это я ничего не ответила, и бува Хусейни вскоре поднялась и ушла. Меня взяло зло на нее за ее жадность. «Вот эти люди! – думала я. – Им нет дела до моих страданий и боли – только о своей выгоде думают. Так на что мне жить с ними?»
 
      – А разве такие мысли не приходили вам в голову раньше? – спросил я Умрао-джан.
      – Никогда! Но почему вы об этом спрашиваете?
      – Я думаю, все-таки приходили, но окончательно созрели они лишь тогда, когда вы поняли, что у вас есть опора в лице Файза Али.
      – Ну, так это или нет, неизвестно»
      – Да, неизвестно, но очевидно, что так оно и было.
      – Почему очевидно? Объясните.
      – Потому что решение уйти с Файзом Али родилось у вас в душе до того, как вы обещали ему это. А потом вы только искали предлога, которым могли бы оправдать свое решение.
      – Нет, это было не так. Я долго колебалась – уходить или не уходить? Меня раздосадовали приставания Гаухара Мирзы, пришедшего не вовремя, и настойчивость бувы Хусейни, и все это укрепило мое намерение уйти. Но я еще не была твердо уверена, что уйду. Окончательное решение пришло только ночью, когда явился Файз Али. Я увидела его и почувствовала, что он готов на все для меня.
      – Нет! – возразил я. – Все у вас было твердо решено еще раньше. Потому вас так и раздосадовали приставанья Гаухара Мирзы и настойчивость бувы Хусейни, хоть вы давно привыкли ко всему этому. Так, должно быть, часто случается.
      – Что ж, может быть, вы и правы. Пусть так. Но кто же тогда был тот «тайный советчик», что меня останавливал? Я правду вам говорю, время от времени мне чудилось, будто кто-то шепчет мне на ухо: «Умрао, послушайся, не уходи!» А когда я спускалась по лестнице, у меня было такое чувство, словно кто-то взял меня за руку и не пускает. Но я не послушалась.
      – Этот советчик очень силен, – сказал я. – Вы его совета не послушались, вот и понесли наказание.
      – Ах, понимаю! Вы говорите о той силе, которая побуждает людей совершать хорошие поступки и удерживает их от дурных.
      – Вовсе нет. Остаться в доме Ханум – что в этом было хорошего? Ведь из ваших слов явствует, что разврат вы всегда осуждали, хотя судьба и обрекла вас служить ему против воли. И все же бежать с незнакомым человеком и целиком отдать себя в его руки было во сто крат хуже, чем жить у Ханум. Но Файз Али прекрасно относился к вам, и это побудило вас уйти с ним. Вы любили всматриваться в лицо каждого, кого встречали, и научились неплохо разбираться в людях – я с большим удовольствием слушал ваш рассказ о том, как вы разглядывали гуляющих в Айшбаге. Вы не знали, чем занимается Файз Али, однако догадывались по его виду и поведению, что уходить с ним небезопасно. Но его уговоры и ваша собственная жадность к деньгам затуманили вам глаза. Жаль, что вы не были знакомы с основами науки о человеческой душе, тогда вы не попались бы в его сети.
      – Назовите мне какую-нибудь книжку об этом, я ее прочту…
 
      – Так вот, – продолжала Умрао-джан, – дом Ханум на Чауке стоял в хорошо защищенном месте. Западная его стена выходила на базар. К северной и южной примыкали высокие строения, в которых обитали танцовщицы. С одной стороны был дом Бины-джан, с другой жила Хусейн-банди. За домом Ханум находилась гостиница Мира Хусейна Али-сахиба. Одним словом, вор к нам ниоткуда не мог забраться. И тем не менее Ханум держала трех сторожей, которые охраняли нас всю ночь напролет. С тех пор как меня стал навещать Файз Али, одного сторожа приставили к дверям моей комнаты, потому что гость мой обычно приходил поздно ночью, а уходил до рассвета. Сторож впускал его, выпускал и запирал за ним дверь на ключ.
      Файз Али пришел ночью, как обещал. Немного погодя он тихонько вышел на разведку. Сторож потягивался и зевал – ясно было, что он не спит. Файз Али позвал его в мою комнату.
      – Возьми-ка рупию, – сказал он. – Я тебе еще ничего не давал. А дверь запри. Мы не спим, так что беспокоиться тебе нечего. Пойди отдохни.
      Сторож поклонился и вышел.
      – Ну, теперь идем, – сказал Файз Али.
      Я поднялась. Две смены платья я еще днем увязала в узел. Сундучок с драгоценностями припрятала и того раньше. Взяв узел под мышку, я вышла. Мы направились к воротам Акбари-дарваза. У конного рынка нас ждала повозка, Запряженная быками. Мы сели в нее и поехали. У выезда из города, невдалеке от перекрестка, нас встретил всадник – конюх Файза Али – и с прибаутками поехал вслед за нами. К утру мы достигли Моханлалганджа и до полудня отдыхали на постоялом дворе. Пообедали там же, у содержателя.
 
В гороховой похлебке без соли вкуса нет,
А если нет и масла, то вовсе плох обед.
 
      На третий день мы въехали в Раэ-Барели. Здесь мы приобрели себе дорожную одежду. Мне Файз Али купил два полных наряда, а платье, в котором я выехала из Лакхнау, я увязала в узел.
      В Раэ-Барели мы расстались с нашей повозкой, наняли другую и направились в Лалгандж. Это селение находится в девяти-десяти косах от Раэ-Барели. Прибыли мы туда поздно вечером, и ночь провели на постоялом дворе. Утром Файз Али отправился на базар за покупками. В комнате, расположенной рядом с нашей, остановилась одна деревенская танцовщица, которую звали Насибан. Драгоценностей она носила сколько полагается и одета была неплохо. Хоть она и жила в деревне, но говорила вполне правильно. Вот только выражалась она не по-городскому. Мы с ней долго беседовали.
      – Вы откуда родом? – спросила она.
      – Из Файзабада.
      – В Файзабаде живет моя сестра Пьяран. Вы наверняка должны ее знать.
      – Как могу я знать ее? – возразила я, а сама подумала: «Может, она догадалась, что я тоже танцовщица?»
      – Да неужто в Файзабаде найдется хоть одна танцовщица, которая ее не знала бы? – сказала Насибан.
      – Но я уже давно живу у того, с кем приехала сюда. А он живет в Лакхнау. Поэтому и я почти не выезжаю оттуда, – пришлось мне соврать.
      – Но родилась-то ты в Файзабаде?
      – Да, в Файзабаде. Но с детских лет не бывала там, – сказала я.
      Что еще могла я ответить, раз она угадала?
      – Выходит, ты никого в Файзабаде не знаешь?
      – Никого.
      – А сюда зачем приехала?
      – Вместе с ним.
      – Куда вы едете?
      – В Уннао.
      – И прямо из Лакхнау?
      – Да.
      – Ишь ты, куда вас занесло с прямой-то дороги! В Уннао лучше ехать через Нирпатгандж.
      – У него в Рар-Барели были дела, – придумала я объяснение.
      – Я потому говорю, что дорога здесь неспокойная, – пояснила Насибан. – Разбойники шалят, вот люди и перестали по ней ездить. Тут есть глухое место, где уже сотни людей ограбили, а дорога в Уннао проходит как раз там. Вас всего трое – двое мужчин и женщина. А у тебя драгоценности на руках и на шее. Подумай, что с тобой будет? Ведь разбойники даже целые караваны грабят.
      – На все воля судьбы, – отвечала я.
      – Ну и бесстрашная же ты! – сказала Насибан.
      – Что поделаешь!
      Потом заговорили о том о сем. Передавать этот разговор нет нужды, да я и не помню, о чем мы болтали. Под конец я спросила Насибан:
      – А ты сама куда едешь?
      – Я выехала на поборы.
      – Не понимаю, – удивилась я.
      – Ты что, не знаешь, что такое поборы? Какая ж ты танцовщица?
      – Сестрица, – сказала я, – откуда мне знать? Это про нищих говорят, что они побираются.
      – Пусть кто другой побирается! – рассердилась Насибан. – Спроси-ка меня, – я тебе растолкую, побираются танцовщицы или нет. Что им, у себя дома плохо живется, что ли?
      – Да, но я все-таки не понимаю, что же называют поборами?
      – Раз в год мы выезжаем из дому и отправляемся по деревням, – объяснила Насибан. – Останавливаемся у богатых людей, и каждый дает нам сколько может по своим средствам. Кое-где мы выступаем, кое-где нет.
      – Вот это и называют поборами?
      – Да. Теперь поняла?
      – А сюда ты тоже приехала к какому-нибудь богачу? – спросила я.
      – Недалеко отсюда замок раджи Шамбху Дхьяна Сингха. К нему я и приехала. Раджа-сахиб получил шахский приказ истребить разбойников, и сейчас он в отъезде. Я прождала несколько дней, потом соскучилась и приехала сюда. В двух косах отсюда есть деревушка Самариха; в ней живут одни только танцовщицы. В этой деревне у меня тетка, я к ней завтра поеду.
      – А дальше куда?
      – Подожду здесь. Когда раджа-сахиб вернется, опять съезжу к нему. Тут много других танцовщиц – тоже его дожидаются.
      – Значит, раджа-сахиб любит смотреть, как танцуют?
      – Раньше очень любил.
      – А теперь нет?
      – Он взял себе танцовщицу из Лакхнау и с тех пор на нас и глядеть не хочет.
      – Как зовут эту танцовщицу? – осведомилась я.
      – Не помню, а видать ее я видала, – сказала Насибан. – Такая белая-белая! Очень хороша и лицом и всем прочим.
      – Наверное, и поет хорошо?
      – Ну нет, певица она никудышная, да и танцует неважно. Но раджа все равно влюбился в нее без памяти.
      – А как давно она здесь появилась, эта танцовщица?
      – Да, пожалуй, с полгода прошло, – ответила Насибан.
      Ночью я рассказала Файзу Али о том, что на дороге небезопасно.
      – Не беспокойся, – промолвил он. – Я принял меры.

18

      На следующий день мы выехали с постоялого двора в Лалгандже на рассвете. Повозка Насибан следовала за моей. Файз Али ехал верхом, а мы с Насибан болтали по-вчерашнему. Довольно скоро подъехали к Самарихе. Насибан издалека показала нам эту деревню. По обеим сторонам дороги тянулись поля. Какие-то молодые женщины поливали посевы; другие уже собирали урожай. У колодца здоровая крепкая женщина в дхоти погоняла пару быков, которые тащили вверх на канате большой бурдюк с водой. Другая женщина подтягивала бурдюк, когда он был поднят до края колодца, и выливала воду в канавку. Насибан сказала, что все это деревенские танцовщицы. «Ну и ремесло! – подумала я. – Ведь они вдобавок ко всему прочему еще трудятся, и труд у них нелегкий, даже для мужчин. Так для чего они стали танцовщицами? Они даже с виду простые деревенские бабы, точь-в-точь разносчицы кизяка, торговки простоквашей, молочницы, что приходят в Лакхнау из окрестных деревень».
      Здесь Насибан с нами распростилась. Примерно двумя косами дальше начался спуск. Повсюду здесь виднелись ямы и большие пещеры, а впереди поблескивала река. С обеих сторон дороги вдаль уходили ряды деревьев с толстыми стволами. Солнце стало припекать – было, должно быть, уже около девяти часов. На дороге, кроме нас, не было ни единого путника; царила полная тишина. У самой реки Файз Али подхлестнул своего коня, и мы сразу же отстали от него. Несколько раз он мелькнул где-то вдалеке, потом на время скрылся из виду и появился уясе на том берегу.
      Моя повозка по-прежнему двигалась к реке. Возчик погонял лошадь, а конюх умчался следом за Файзом Али, так что мы с возчиком остались одни. Вдруг вижу, впереди появились люди: десять – пятнадцать человек, с виду – крестьяне. Они бежали к нашей повозке. «Помилуй, боже!» – воскликнула я в душе. Не прошло и минуты, как они нас окружили. У всех из-за пояса торчали сабли; ружья они держали наготове, и ружейные фитили уже дымились.
      – Стой! – крикнул один из них возчику. – Кто в повозке?
      – Проезжающая из Барели. Наняла меня до Уннао, – ответил возчик.
      – Стой!
      – Зачем останавливать? Эта госпожа едет к самому Хану-сахибу.
      – А мужчин при ней нет?
      – Ускакали вперед. Должно быть, вернутся.
      – Высаживай ее из повозки!
      – Отдерни занавеску и тащи ее! – вмешался другой. – Это ведь шлюха. Чего с ней нянчиться!
      Один человек вышел вперед, сорвал занавеску и высадил меня из повозки. Трое других обступили меня. В это время со стороны реки поднялось облачко пыли и послышался конский топот. Вскоре я различила впереди коня Файза Али. За ним скакало еще десятка полтора всадников. Разбойники дали по ним залп из ружей – и двое всадников упало, – потом выхватили сабли из ножен. Всадники были уже совсем рядом; они тоже обнажили клинки, взметнулось несколько рук и троих разбойников ранили. У их противников был ранен еще один человек. Разбойники бросились бежать кто куда.
      Когда они скрылись из виду, я снова села в повозку. Раненого перевязали и усадили вместе со мной. Повозка тронулась. Теперь двое всадников ехали по бокам повозки, несколько – впереди, несколько – сзади.
      – Да, братец, – обратился Файз Али к всаднику, который ехал рядом с ним (это был его брат и звали его Фазл Али), – трудновато мне было выбраться из Лакхнау – едва ноги унес!
      – Рассказывай! – ответил тот. – Ты там просто развлекался.
      – Хорошенькие развлечения!
      – Не отпирайся! Девчонка-то с тобой! Ты уж покажи мне мою невестушку.
      – От тебя не спрячу. Гляди!
      – С удовольствием разгляжу, когда на табор приедем.
      Тем временем повозка подъехала к самому берегу. Берег здесь был очень высокий. Мне пришлось вылезти и перейти реку вброд. Повозку переправили с большим трудом. У лежавшего в ней раненого от толчков открылись раны, и всю повозку залило кровью, но когда мы опять поехали по ровному месту, кровь перестала течь, повозку вымыли, и я села в нее.
      Теперь уже было близко к полудню. Я очень проголодалась, а повозка все ехала и ехала – табора еще не было видно. Наконец, коса через четыре, показалась деревня. К ней примыкал сад, в котором белели палатки, стояли на привязи лошади, взад и вперед сновали люди, дымились котлы. Повозка наша остановилась. Завидев моих спутников, один из людей, находившихся здесь, подошел к ним и что-то сказал на ухо Фазлу Али. Тот явно встревожился и, подъехав к брату, стал с ним совещаться шепотом. Я расслышала, как Файз Али сказал:
      – Ладно, увидим! А пока давай-ка поедим.
      – Некогда! – возразил Фазл Али. – Надо сейчас же сниматься.
      – Хорошо. Пусть складывают палатки и седлают коней, а мы тем временем все-таки подкрепимся, – решил Файз Али.
      Я сошла с повозки. Под манговым деревом разостлали ковер, расставили мисочки с приправами, подали кучу пышных лепешек, и мы втроем принялись за еду. Лица у братьев были тревожные, тем не менее они оба беспрерывно смеялись и шутили за едой! К тому времени, когда мы с нею покончили, палатки уже были собраны и погружены, а кони оседланы.
      Наконец все тронулись в путь.
      Мы проехали, должно быть, коса два-три, как вдруг нас окружил большой отряд всадников и пеших солдат. Однако наши заранее подготовились, и началась перестрелка. Во время стычки Файз Али все время старался держаться поближе ко мне. А я тихо молилась, забившись в угол повозки. Сердце у меня замирало, руки дрожали.
      Что только творилось! Изредка я осмеливалась выглянуть из-за занавески и видела, как вокруг падали раненые и убитые. Обе стороны понесли большие потери. С нами было около пятидесяти или шестидесяти человек, а у противника – раджи Дхьяна Сингха – гораздо больше, так что каждого из наших осаждал десяток врагов. Многие были ранены. Наконец Фазлу Али и Файзу Али удалось вырваться из гущи сражающихся и ускакать. Человек десять – двенадцать попало в плен, В их числе оказалась и я.

14

      Когда нас забрали в плен, возчик ценою величайших унижений упросил, чтобы его отпустили. Раненого он бросил прямо в поле среди трупов, а сам, унося свою душу, покатил в Барели. Мужчинам связали руки и погнали их в замок, до которого было около пяти косов. По дороге к нам присоединился сам раджа-сахиб со свитой. Раджа-сахиб ехал верхом, а мы брели невдалеке от него.
      – Эта госпожа приехала из Лакхнау? – спросил он кого-то, указав на меня.
      – Ваша милость! – взмолилась я, сложив руки. – Конечно, я виновата. Но, если изволите вдуматься, вина моя не столь уя? велика. Мы, женщины, не разбираемся в таких делах. Откуда мне было знать…
      – Не старайтесь оправдываться, – перебил меня раджа. – Лучше отвечайте на вопросы, которые вам будут заданы.
      – Как прикажете, ваша милость.
      – Где вы живете в Лакхнау?
      – На Чауке.
      Раджа-сахиб повернулся к своим людям.
      – Приведите из Тимит-кхеры повозку, – приказал он. – Эта госпожа – танцовщица из Лакхнау. Она не чета нашим деревенским плясуньям. Те на праздниках пляшут всю ночь напролет, а когда идут со свадебным шествием, могут хоть десять косов пройти, и все время поют и пляшут без передышки.
      – Благослови вас аллах, хузур! – поблагодарила я.
      Посланные вернулись с повозкой. Меня усадили в нее и повезли, а остальные пленники по-прежнему плелись сзади, связанные. Когда путь наш окончился, их увели неизвестно куда, а меня пригласили в замок раджи и поместили в хорошей комнате, приставив ко мне двух служанок. Накормили меня прекрасно: подали жаренные в масле тонкие лепешки, разные острые закуски, пышки, сласти. Впервые со дня своего отъезда я поела досыта. На другой день я узнала, что остальных пленников препроводили в Лакхнау, а меня велено освободить. Правда, пока что раджа-сахиб не дал мне разрешения покинуть замок. В десятом часу он вызвал меня к себе.
      – Ну вот, я тебя освободил, – сказал он. – Оба негодяя – и Файзу и Фазл Али – успели скрыться, но те разбойники, которых мы изловили, получат по заслугам, как только прибудут в Лакхнау. Ясно, что ты ни в чем не виновата, только вперед не связывайся с подобными людьми. Если хочешь, останься здесь на несколько дней – я слышал много похвал твоему пению.
      – От кого же вы изволили слышать? – не удержалась я от вопроса, вспомнив рассказ Насибан про танцовщицу, которую раджа привез из Лакхнау. Не иначе как это она хвалила меня.
      – Хорошо, это ты узнаешь, – ответил раджа.
      Вскоре позвали лакхнаускую танцовщицу. И кем же она оказалась, как не нашей Хуршид-джан! Она подбежала и бросилась мне на шею. Обе мы расплакались, но вскоре успокоились и оторвались друг от друга, чтобы не вызвать неудовольствия раджи-сахиба, а потом чинно сели рядом. Позвали музыкантов. В ознаменование своего освобождения я сложила подходящую к случаю газель. В ней было много строк. Сейчас прочитаю вам те, что сохранились в памяти. После каждого двустишия раджа-сахиб и все прочие слушатели выражали мне свое одобрение. Все они были в восторге.
      Вот эта газель:
 
Сегодня пленнику тоски освободиться суждено,
Роняя перья-лепестки, освободиться суждено.
Ты отпускаешь, но навек я пленник локонов твоих, —
Не мне, зажатому в тиски, освободиться суждено.
Сладка неволя у тебя, но гнев твой клетку распахнул, —
Душе, разорванной в куски, освободиться суждено.
Не хочет нежный птицелов терпеть укоры и мольбы,
И мне до гробовой доски освободиться суждено.
Что мне теперь мирская скорбь, что тысячи других скорбей! —
Ведь мне из жизненной реки освободиться суждено!
На новых пленников твоих я с острой завистью гляжу,
Хоть мне, – и кровь стучит в виски, – освободиться суждено.
Нельзя от страсти убежать, мне нет свободы, о Ада!
Лишь в смерти пленнику тоски освободиться суждено.
 
      Прослушав заключение, раджа сахиб спросил:
      – Чей это псевдоним – Ада?
      – Она сама сочинила эту газель, – объяснила Хуршид.
      Раджа это, видимо, оценил.
      – Жаль, я раньше не знал, что вы сочиняете стихи, – обратился он ко мне, – а то ни за что не отпустил бы вас.
      – По этой газели ваша милость может узнать, что и я жалею о том же, – отозвалась я. – Но приказ уже отдан, и теперь ваша рабыня свободна.
      Затем все разошлись. Раджа-сахиб удалился во внутренние покои завтракать, а мы с Хуршид побеседовали всласть.
      – Поверь, сестрица! – начала Хуршид. – Я ни в чем не виновата. Ханум и раджа-сахиб давно уже были в ссоре. Раджа-сахиб несколько раз приглашал меня, но она отказывала ему наотрез. Наконец его люди схватили меня на гулянье в Айшбаге и насильно привезли сюда. С тех пор я здесь. И мне всячески угождают, так что я живу в полном довольстве.
      – Видно, нравятся тебе эти деревенщины, – сказала я.
      – Конечно, здесь не Лакхнау, – признала Хуршид. – Но ведь ты меня знаешь – мне претит каждый день принимать нового человека; а там приходилось всему покоряться. Ты сама испытала, каков нрав у нашей Ханум. А тут я имею дело с одним лишь раджей-сахибом, и все меня слушаются. Кроме того, тут моя родина, и все здесь мне нравится.
      – Так ты не хочешь возвращаться в Лакхнау? – удивилась я.
      – Зачем? Мне и здесь хорошо. Да и тебе советую тут остаться.
      – Нет, я здесь не останусь. Разве только насильно задержат.
      – Значит, поедешь в Лакхнау? – спросила Хуршид.
      – Так куда же?
      – Куда глаза глядят.
      – Останься хоть на несколько дней, – попросила она.
      – Ладно, пока подожду уезжать, – согласилась я.
      Я прожила в замке две-три недели и каждый день встречалась с Хуршид. Она всем сердцем привязалась к этим местам, а мне тут было очень скучно. В конце концов я обратилась к радже-сахибу:
      – Хузур! Вы дали приказ о моем освобождении?
      – Да. А вы, значит, хотите уехать? – спросил он.
      – Хочу! Отпустите вашу рабыню! Надеюсь все же, что когда-нибудь мне удастся вновь приехать сюда.
      – Вы выражаетесь так, как это принято в Лакхнау, – заметил он. – Хорошо. Куда же вы думаете ехать?
      – В Канпур, – ответила я.
      – А обратно в Лакхнау не собираетесь?
      – Хузур! С каким лицом я посмею явиться в Лакхнау? Ведь мне будет очень стыдно перед Ханум, да и подружки станут надо мной насмехаться.
      Я сказала так потому, что, во-первых, действительно не собиралась возвращаться в Лакхнау, а, во-вторых, подумала: скажи я радже, что намерена вернуться туда, он, пожалуй, меня не отпустит, чтобы там не узнали, где находится Хуршид, и Ханум не устроила бы ей какой-нибудь пакости.
      Раджа-сахиб был очень доволен моим решением.
      – Так в Лакхнау вы и не заглянете? – снова спросил он.
      – А что у меня осталось в Лакхнау? – сказала я. – Мое дело – песни и танцы. А зрители и слушатели найдутся всюду, где бы я ни поселилась. Я больше не желаю жить под властью Ханум. Если бы я хотела жить у нее, я бы не уехала.
      Так я окончательно убедила раджу-сахиба, что не собираюсь возвращаться в Лакхнау.
      На следующий день раджа-сахиб меня отпустил. Он дал мне в награду десять золотых, хорошую шаль, платок и повозку с тремя быками – словом, снарядил, как заправскую сельскую танцовщицу. Со мною поехали возница и двое слуг. Мы направились в Уннао. Прибыв туда, я остановилась в гостинице. Людей раджи я отослала назад, и со мной остался только возница.
      Под вечер я сидела за порогом своей комнаты. Мимо проходили приезжие, где-то кричали женщины; всюду было полно народа. Дом был чисто убран, к услугам гостей имелись вода, хукка и другие удобства. Лошади и пони отдыхали во дворе в тени дерева ним.