Танцовщица

      – Что вы! Упаси боже! – всполошилась Амиран, но тут же добавила: – А впрочем, кто ее знает!
      Так обе старухи терзали бедную молодую женщину до тех пор, пока она не разрыдалась. Я сидела как на угольях, прямо руки чесались вцепиться старухам в рожи.
 
      – Ай-ай! Какой гнев! – засмеялся я.
 
Умерь свой пыл, попей воды!
Ведь так недолго до беды.
 
      – Но, Мирза Русва! Ведь было от чего рассердиться! Так унижать человека – бесчеловечно!
      – А по-моему, вам вовсе не стоило сердиться, – сказал я. – Старухи были правы; а бедная соседка пострадала напрасно. Вот мое мнение, все равно, нравится оно вам или нет.
      – Эх, Мирза-сахиб, нечего сказать, справедливо вы судите!
      – Мне кажется, вполне справедливо, – сказал я. – В этом случае вы тоже не были виноваты. Вся вина падает на жену Акбара Али.
      – Чем же она, бедная, провинилась?
      – А вот чем. Если бы моя жена выкинула такую штуку, я тут же велел бы позвать паланкин и отправил бы ее обратно к родителям, чтобы мне полгода лица ее не видеть… Ну ладно, хочу вас спросить вот о чем. Что сказал Акбар Али-хан, когда узнал об этой перепалке?
      – Долго кричал и бранил старуху соседку. Сказал: «Смотрите! Чтобы эта старая ведьма не появлялась у нас в доме!» Несколько месяцев ее не было видно. А когда приехал старый хан-сахиб, его отец, она опять зачастила. Ему обо всем рассказали, и он долго гневался на жену Акбара Али-хана.
      – Старик был в здравом уме? – спросил я.
      – В здравом ли уме, или уже из ума выжил, но только старуха соседка умела на него влиять. Поэтому он и держал ее сторону. Да и почему бы ему не поддерживать ее, раз она когда-то была его подружкой?
      – Значит, он вел себя благородно, не правда ли? – заключил я. – Так! А теперь скажите мне еще кое-что. Эта старуха, она в молодости была танцовщицей? Или она родилась в хорошей семье? И кто была бува Амиран?
      – Старуха соседка родилась в семье какого-то ничтожного чесальщика хлопка. Еще в юные годы она сбилась с пути. А бува Амиран родилась в деревне; дом ее неподалеку от Сандилы. У нее был сын, он тоже служил у старого хана-сахиба; а дочка была где-то замужем.
      – А со старым ханом-сахибом у этой Амиран ничего не было?
      – Нет, говорю как перед богом. Амиран была очень порядочная. Весь околоток знал, что, овдовев, она сразу же поступила в служанки, и с той самой поры никто ее ни в чем дурном не замечал.
      – Так; все ясно, – сказал я. – Ну, а теперь вы спрашивайте меня, о чем хотите.
      – Вы словно решаете какое-то судебное дело…
      – И очень важное, – подтвердил я и продолжал: – Я считаю, что все женщины делятся на три типа: первый – добродетельные, второй – развратные и третий – продажные. Женщины второго типа делятся на две разновидности: одни тщательно скрывают свои грешки, другие предаются разврату совершенно открыто. С добродетельными могут встречаться лишь те женщины, которые сами не запятнали свое доброе имя. Разве вы не знаете, что на долю этих бедняжек, которые весь свой век сидят взаперти, в четырех стенах, выпадают тысячи всяческих неприятностей? В свою лучшую пору мужчина повсюду находит друзей, но горести жизни с ним делят именно эти несчастные.
      Пока муж молод и богат, он обычно развлекается с другими женщинами на стороне, но когда приходит старость или бедность, его никто и знать не хочет. Тут и настает пора жене выносить всяческие тяготы и терпеть дурное настроение мужа. Так не порождает ли это в добродетельных женах какой-то им одним присущей гордости? Эта самая гордость и заставляет их глубоко презирать женщин легкого поведения и считать их в высшей степени подлыми. Сам бог прощает грехи за молитву и покаяние, но добродетельные женщины никогда не прощают.
      Есть и другая причина. Как ни хороша собой, как ни добронравна и благовоспитана жена, часто приходится видеть, что глупый муж, увлекшись продажными женщинами, которые и внешностью и во всех остальных отношениях во много раз хуже его жены, бросает ее либо на время, либо даже навсегда. Поэтому у жен рождается подозрение, которое потом переходит в уверенность, что гулящие женщины знают какие-то тайные колдовские средства, при помощи которых помрачают рассудок мужчин. Само это убеждение можно считать своего рода добродетелью: ведь и страдая из-за своих мужей, верные жены не осуждают их, но всю вину валят на дурных женщин. Что может ярче свидетельствовать о глубине их супружеской любви?
      – Все это правильно; но отчего же так глупеют мужчины?
      – Причина в том, что человеку свойственна жажда новых ощущений, – объяснил я. – Однообразная жизнь приедается, как бы она ни была хороша. Мужчине хочется хоть какой-то перемены. В общении с продажными красавицами он вкушает новые наслаждения, какие ему и не снились раньше. Но и тут он не удовлетворяется одной связью и в поисках новизны каждый день стучится в новые двери.
      – Не все же мужчины такие, – сказала Умрао-джан.
      – Да, – согласился я. – И вот почему. Законы общественной нравственности клеймят позором таких мужчин. Того, кто предается разврату, осуждают его родные и близкие, друзья и приятели. Страх перед общим мнением сдерживает человека; но, случись ему попасть в круг развратников, они своими рассказами о всяческих наслаждениях возбудят в нем столь неудержимую страсть, что весь страх улетучится из его сердца. Кто-кто, а вы, должно быть, хорошо знаете, до чего стараются избежать огласки все те, что в первый раз приходят к танцовщице. Они лишь о том и думают: «Как бы кто не увидел, как бы кто не услышал». Не только при свидетелях, но даже наедине с женщиной не смеют они и слова вымолвить. Однако их застенчивость вскоре исчезает бесследно, и на смену ей является полнейшее бесстыдство. Что же дальше? Они среди бела дня с шумом врываются в комнаты к танцовщицам на самом Чауке. Они кичатся тем, что катают танцовщицу в коляске с поднятыми занавесками, что ходят с ней рука об руку на гуляньях и зрелищах и тому подобное.
      – Верно, но в городах все это вовсе не считается постыдным, – заметила Умрао-джан.
      – В особенности в Дели и в Лакхнау, – согласился я. – Вот чем объясняется упадок обоих этих городов. В деревнях и селах редко встретишь таких порочных людей, которые совращали бы молодежь. Кроме того, там танцовщицы не име-Ю1 столь большого веса, как в городах, а потому во всем покорны местной знати и землевладельцам, которых очень боятся. Ведь не только их пропитание, но сама жизнь зависит от этих богатых и всевластных людей. Да и отпрысков их они поэтому принимают с большой опаской. А в городах – свобода; кто там считается с чужим мнением? Вот и получаются такие плоды!
      – Но уж если деревенский житель собьется с пути, он никакого удержу не знает!
      – И вот почему, – отозвался я. – Для деревенских подобные удовольствия – сущее откровение. Когда им доводится такого отведать, они увлекаются сверх всякой меры. А горожане об этом хоть немного да наслышаны и потому никогда не предаются этому столь самозабвенно.

20

      – Да! – вдруг вспомнил я. – А куда девалась ваша воспитанница? У нее было такое чудесное имя.
      – Абади?
      – Да, Абади. Она ведь была очень хорошенькая. Я видел ее в те времена, когда ей было лет десять – двенадцать. Потом она, наверное, расцвела, стала еще краше.
      – Мирза-сахиб! У вас хорошая память.
      – При чем тут память? Она действительно обещала стать очаровательной женщиной. Я сам, глядя на нее, всегда думал: была бы ты взрослой девушкой!..
      – Признайтесь, вы, значит, тоже воображали себя будущим вздыхателем моей Абади?
      – Послушайте, Умрао-джан! – проговорил я. – Запомните раз навсегда: когда вам попадется на глаза красивая женщина, обязательно сообщите об этом мне и, если можно, запишите меня в число ее поклонников.
      – А если попадется на глаза красивый мужчина?
      – Запишитесь сами его поклонницей, – нашелся я. – А меня запишите поклонником его сестры, если только эт0 не будет противозаконно.
      – Вот как! Ишь к чему закон применили!
      – Закон можно применить всюду, особенно наш закон, в котором ничто не упущено, – сказал я.
      – А почему бы вам не вспомнить такую простую истину:
 
Законно ли это, не знаю, но старым обычаям верно.
 
      – Это говорится по иным поводам, Умрао-джан. Всю жизнь у меня было такое правило: порядочную женщину, к какой бы вере и народу она ни принадлежала, я почитаю как мать или сестру и очень огорчаюсь, когда наносят ущерб ее доброму имени. Тех мерзавцев, что пытаются соблазнить порядочную женщину и сбить ее с правильного пути, по-моему, надо расстреливать. Но я не вижу греха в том, чтобы воспользоваться щедростью расточительной женщины.
      – Слава богу!
      – Ну, теперь оставим эти ненужные рассуждения, и вы расскажете мне про Абади.
      – Мирза-сахиб! Случись вам видеть ее в расцвете юности, вы обязательно вспомнили бы такие строки:
 
Ты совсем изменилась – нет ни прелести нежной,
Ни наивной улыбки, ни невинности прежней.
 
      Она изумительно похорошела, когда из подростка превратилась во взрослую девушку. На сотню танцовщиц встречается только одна такая красавица.
      – Но скажите, ради бога, что с ней теперь? – спросил я. – Что за беда с нею стряслась? Почему вы говорите о ней с такой грустью?
      – Она ушла от меня, ушла из мира.
      – Да где же она наконец?
      – В больнице; где же еще!
      – Скажите, значит роза ее юности расцвела?
      – Уж так расцвела, что не дай бог никому!.. Вся в язвах, подурнела, почернела, как уголь, – словом, страшна как смертный грех. Похоже, что и не поправится.
      – Что же с нею случилось? – допытывался я.
      – Да что с такими случается, то и с ней случилось. Мерзкая развратница! Распущенная девчонка! Я хотела человека из нее сделать, да не удалось. Как я для нее старалась! Наняла ей учителя, стремилась дать образование, но разве у нее к этому лежала душа? Едва она подросла, я отвела ей отдельную комнату, познакомила с почтенными господами. Но у нее день и ночь происходили ссоры, перебранки, чуть ли не драки – шум, гам! Я лишилась покоя. А у нее ни для кого запрета не было – заходи, кому вздумается. Уж я и била ее и уговаривала, да разве она слушалась? Еще в детские годы были у нее дурные наклонности. В ту пору к нам часто ходил внук бувы Хусейни, и Абади с ним играла. Я думала: дети – пусть тешатся. Но однажды собственными глазами увидала такое, что пришлось прогнать мальчишку.
      Меня нередко навещал некий Чхаттан-сахиб. У него был довольно хороший голос, и я всегда заставляла его петь. Абади начала с ним заигрывать. А он, хоть и был высокого рода, но оказался весьма низким человеком и не посчитался ни со мной, ни со своим собственным общественным положением. Однажды под вечер гляжу, он болтает у порога с Абади.
      – Послушай, я пленился твоей красотой, – говорит Чхаттан-сахиб. – Ах, Абади! Что делать? Я боюсь Умрао-джан.
      – Отойди! – отвечает Абади. – Не заводи со мной таких разговоров!.. А чего ее бояться?
      Чхаттан обвивает рукой ее шею и начинает читать стихи:
 
Что за нежный лик у милой!
Но жесток язык у милой!..
 
      – А тебе что? – перебивает его Абади.
      – Что мне? – повторяет Чхаттан и целует ее. – С ума схожу! Умираю от страсти!
      – Умираешь, а каких-нибудь трех-четырех ан и то не дашь. Умираешь!.. Видала я таких, что умирают, а похорон ихних что-то видывать не приходилось.
      – Что – четыре аны! Лучше сердце мое возьми!
      – На что мне твое дурацкое сердце?
      – Как? Тебе ни к чему мое сердце? – возмущается Чхаттан, но Абади стоит на своем:
      – Ладно, не болтай чепухи. Есть в кармане монета – давай сюда и уходи.
      – О боже! – восклицает Чхаттан. – Матушка пенсии еще не получила. Послезавтра обязательно, обязательно принесу.
      – А если так, уноси прочь свое сердце! Убирайся!
      – Ну дай поцеловать еще хоть разок!
      Чхаттан прижимает к себе Абади, а она в это время запускает руку к нему за пазуху и вытаскивает оказавшиеся там три пайсы.
      – Во имя всего святого, не бери этих денег, – просит Чхаттан. – Сестра велела купить ей цветной порошок и мисси.
      – Во имя всего святого, не отдам, – передразнивает его Абади.
      – На что тебе эта мелочь? – спрашивает Чхаттан. – Ведь я послезавтра принесу четыре аны.
      – Уфф! – предвкушает удовольствие Абади. – На эти пайсы куплю яичницы.
      – Яичницы на целых три пайсы? – изумляется Чхатчан. – Хватит и одной.
      – На три пайсы яичницы – это, по-твоему, много? – с возмущением спрашивает Абади. – Я давно о ней, проклятой, мечтаю, да хозяйка не дает покупать, говорит – живот заболит. А я раз потихоньку съела на целую ану – и ничего.
      «Вот ведь, – подумала я, – с голоду чуть не подохла, негодница, так теперь всякую дрянь есть готова. А я только попробую яичницы, сразу желудок расстроится».
 
      – Разве вы взяли ее во время голода? – спросил я.
      – Да, мать продала ее мне за одну рупию. Они три дня ничего не ели. Я их накормила хлебом и дала матери рупию. Мирза-сахиб, мне их было очень жалко. Я и мать уговаривала остаться у меня, но она не осталась.
      – А потом эта несчастная когда-нибудь приходила к вам?
      – Да, и не раз. На дочку свою нарадоваться не могла. Меня прямо благословляла. Она приходила раза два в год, и я всегда старалась принять ее как можно лучше. Но теперь вот уже несколько лет как не приходит. Бог знает, жива еще или нет.
      – Из каких она была? – спросил я.
      – Из торговцев пальмовым вином.
      – Так, но мы отвлеклись от вашего рассказа, – спохватился я. – Дал ей Чхаттан четыре аны или не дал?
      – Кто его знает. Когда Чхаттан ушел, я негодницу хорошенько отшлепала, а медяки выбросила в окно.
 
      – Рядом с моей комнатой была еще одна крохотная комнатушка, – продолжала Умрао-джан, – за нее брали только две рупии в месяц. В ней жила танцовщица Хасана, еще совсем молоденькая девушка. Они с Абади очень подружились. Абади целыми днями просиживала у нее и переняла все ее повадки.
      Какая она сама была, эта танцовщица, такие мужчины с ней и дружили. Один приходил с дюжиной лепешек, жаренных на скверном масле; другой тащил полсотни плодов маню по две аны за сотню. У этого Хасана требовала кусок кисеи, у того выпрашивала бархатные туфли. На гуляньях и в общественных местах она появлялась с какими-то крепкими парнями в тюрбанах, рубашках с длинными рукавами или кафтанах, причем одни были в узких штанах, подвязанных у колен, другие просто в дхоти. В руках у каждого трость, на шее цветочное ожерелье. Би-Хасана выступает между ними как пава. В винной лавке мигом выпивают бутылку хмельного, что подешевле, и оттуда вся эта орава выходит с песнями, покачиваясь, спотыкаясь и приплясывая. Би-Хасана то в обнимку с одним, то нежно жмется к другому. Всю дорогу у них – перебранки, ссоры, драки. Потом глядишь – один или два уже валяются на улице, а трое-четверо добираются до гулянья и там напиваются до бесчувствия. Тот, что потрезвее других, подхватывает Хасану и, отделавшись от приятелей, отправляется с ней к себе домой или устраивается у нее. Остальные, вернувшись с гулянья, собираются на улице перед ее комнатой, поднимают крик, громко бранятся, швыряют камнями в степу. Но Хасаны дома нет, а если она и дома, так не откликнется. Потом появляется полицейский и разгоняет буянов. Все расходятся кто куда.
      Вот какая жизнь нравилась моей Абади. Но разве я могла ей все это позволить? Кончилось тем, что она сбежала к Хусейну Али, слуге одного из моих знакомых, и поселилась у него. Жена его подняла крик и ушла из дому. Хусейн Али был до того влюблен в Абади, что уход жены ничуть его не смутил. Но тут вдруг возник вопрос, кто же будет ему готовить обед. Пришлось Абади самой возиться у очага да огонь раздувать. Но разве она была к этому приучена?… Все же, худо ли, хорошо ли, она прожила у Хусейна Али какое-то время. Там у нее родился ребенок, бог знает, от него или от кого другого. Двух месяцев от роду младенец умер. В довершение всего жена Хусейна Али подала на мужа иск о выдаче ей содержания. Ей присудили получать с мужа полторы рупии в месяц, а сам он зарабатывал у хозяина всего три. Как можно жить на полторы рупии? Существовали на приработки, но и то еле сводили концы с концами, а ведь Абади была лакомка.
      Вот она тогда и ушла от Хусейна Али к одному молодому парню с этой улицы. Его мать – Патхани – была известная сводня. Абади попала в общество еще нескольких таких же пропащих девиц, а доходы Патхани соответственно выросли. Теперь ее сын уже только считался любовником Абади, а, в сущности, остался ни при чем. Но вот его приятель миян Саадат ухитрился надуть Патхани и увезти Абади к своей матери. Та увлекалась разведением кур. Около ее дома было кладбище, где эти куры паслись, и Абади приставили смотреть за ними. Миян Саадат работал в мастерской; с утра он уходил на целый день, а Абади оставалась возиться с курами. Там она спуталась с Мухаммадом Бахшем, сыном торговки овощами, но это заметила мать Саадата и все рассказала сыну, а тот как следует проучил Абади.
      У Мухаммада Бахша был дружок миян Амир, слуга наваба Амира Мирзы. Он обожал всякие зрелища. Так вот, он похитил Абади и поселил ее в каком-то доме. Там собирались его друзья, и Абади старалась снискать внимание всех и каждого. В эту пору она, бог весть по чьей милости, вся покрылась язвами, ну и стала не нужна мияну Амиру. Он взял да и сбыл ее с рук в больницу. Там она и сейчас. Если вам угодно, можно ее пригласить.
      – Нет уж, бог с ней, – отказался я.

21

       Вот и пришло желанное, долгожданное,
       Сердце нашло желанное, долгожданное.

      Был первый четверг месяца раджаба. Я сидела, сидела, да и надумала поехать в Чиллударгах поклониться праху святых. Отправилась под вечер. Там было большое стечение народа. Сперва я прогулялась по двору мужской усыпальницы, потом пошла поставить свечи и возложить приношения. Какой-то человек читал марсии. Я послушала его. Затем пришел маулви и прочитал хадис; после началось общее поминовение. Наконец люди стали расходиться. Сотворив прощальную молитву, я тоже решила вернуться восвояси и дошла уже до ворот, как вдруг надумала заглянуть в женскую усыпальницу. Многие женщины в городе знали меня по исполнению поминальных плачей и по службе при дворе Малика-Кашвар, и я надеялась встретить кого-нибудь из знакомых и поболтать. Я села в паланкин и, опустив со всех сторон занавески, подъехала к воротам женской усыпальницы. Подошел сторож и помог мне выйти. Войдя в усыпальницу, я убедилась, что не ошиблась – знакомых женщин оказалось очень много. Тут посыпались жалобы и вздохи, пошли рассказы о днях восстания, разговоры о разных разностях. Проболтали допоздна. Я уже собиралась уйти, как вдруг вижу, из правого дворика выходит бегам, та, у которой я пела в саду близ Канпура. Это было целое шествие. Впереди сама бегам в богатых одеждах, а за ней четыре или пять прислужниц. Одна следит за одеждой своей госпожи, другая несет в руках опахало, третья держит шкатулку с бетелем, у четвертой на блюде приношения для святых. Бегам издали увидела меня и поспешила мне навстречу.
      – Боже, Умрао! До чего же ты бессердечная! – воскликнула она, положив руку мне на плечо. – Уехала вдруг из Канпура, никому ничего не сказав, и только сегодня я тебя встретила, да и то случайно.
      – Что делать, виновата! – ответила я. – Но на другой же день, после той памятной ночи в вашем саду, за мной приехали из Лакхнау и увезли меня сюда. Потом пришлось бежать оттуда, и где-где только я не побывала! И я не знала, где вы, и вы не знали, что со мной.
      – Так. Но теперь мы обе живем в Лакхнау.
      Лакхнау велик!.. И все-таки мы встретились здесь. – Здесь – это не встреча, – сказала бегам. – Ты должна прийти ко мне.
      – С большим удовольствием, – согласилась я. – А как вас найти?
      – Кто в городе не знает наваба-сахиба? – ответила бегам.
      Только я хотела спросить имя наваба, ее супруга, как вмешалась одна из прислужниц.
      – Кто не знает дома наваба Мухаммада Такихана! – сказала она.
      – Прийти-то я пришла бы, – сказала я, – но не будет ли против наваб-сахиб?
      – Нет, он не такой человек, – ответила бегам. – К тому же я подробно рассказала ему обо всем, что случилось в ту ночь. Он сам не раз ездил разыскивать тебя в Канпур и часто тебя вспоминает.
      – Хорошо. Приду обязательно.
      – Когда? Скажи точно.
      – В следующий четверг.
      – Зачем откладывать? До следующего четверга еще целая неделя. Почему бы тебе не поехать ко мне сейчас же?
      – Хорошо, приду в понедельник.
      – Лучше в воскресенье. Наваб тоже будет дома, а в понедельник он может отправиться к кому-нибудь из англичан.
      – Я согласна, пусть будет в воскресенье.
      – А в какое время придешь? – спросила бегам.
      – Когда прикажете. Дома у меня никаких дел нету. Могу прийти в любой час.
      – Ты где живешь?
      – На Чауке. Неподалеку от ворот Сайида Хасана-хана.
      – Так я пришлю за тобой служанку. С ней и пойдешь.
      – Прекрасно!
      – Ну, тогда до свиданья, – сказала бегам.
      – Да, скажите мне еще кое-что, – спохватилась я. – Как ваш сынок?
      – Слава богу, здоров. А ты, значит, до сих пор не забыла его!
      – За разговором чуть не забыла, – призналась я. – Да и как не забыть, – только захочешь спросить про него, как речь заходит о другом.
      – Он теперь уже совсем большой, все понимает. Я тебе его покажу.
      – Теперь мне и не заснуть – так я буду ждать этого дня! Больше ничего не рассказывайте. До свиданья!
      – До свиданья. Смотри, приходи непременно.
      – Даю слово!
      Тут прислужницы, видя, что разговор наш грозит начаться сызнова, принялись уговаривать свою госпожу:
      – Бегам-сахиб, пойдемте! Носильщики шумят. Паланкин давно уже подан…

22

       Размышлял я о мире, думал нощно и денно,
       Но остались закрыты двери тайны вселенной.

      Хотя я и ушла от Ханум, но пока она была жива, я считала ее своей покровительницей, и, надо признать, она меня тоже любила. Она так разбогатела, что почувствовала себя независимой, и с годами стала чуждаться людей. Теперь она уже не зарилась на заработок своих воспитанниц, но опекала их по-прежнему и до конца дней ни одну из них не оставляла. Особенно она любила меня. Бисмилла причинила матери много горя, и потому к ней Ханум относилась довольно холодно, но все же ведь Бисмилла была ее родное дитя. Хуршид-джан тоже вернулась в Лакхнау после восстания и жила вместе с Ханум. Амир-джан сняла себе отдельную комнату, но и она постоянно навещала старую хозяйку.
      Комната, которую Ханум когда-то отвела мне, так и оставалась за мной до конца ее жизни. Там хранились мои вещи, а на двери висел мой замок. Когда бы мне ни захотелось, я могла прийти и жить там. Где бы я ни провела год, в мухаррам я возвращалась туда, чтобы совершить поминальные обряды. Ханум до самой смерти хранила для меня необходимые принадлежности этих обрядов.
      В четверг я встретилась с бегам, а в пятницу ко мне пришел человек и сообщил, что Ханум чувствует себя плохо и просит ее навестить. Я тут же позвала носильщиков и отправилась к ней. Повидавшись с нею, я хотела уже ехать обратно, как вдруг надумала зайти к себе в комнату и взять свое парадное платье. Открыла дверь, гляжу: углы затянуты паутиной, на постели толстый слой пыли, ковры разбросаны и смяты, повсюду валяется мусор. При виде этого запустения мне вспомнились прежние дни. Боже! Было же такое время, когда комната эта в любой час была в полном порядке. Подметали ее раза по четыре на день, постель выколачивали, сору не было и в помине – пылинки нигде не увидишь. А теперь здесь не хотелось задержаться и на минуту. Кровать была все та же, на ней я когда-то спала, но теперь на нее даже ногой ступить и то было бы неприятно.
      Со мной был слуга. Я сказала ему:
      – Смахни-ка хоть паутину.
      Он отыскал где-то тростниковую метелку и принялся бороться с пауками, а я тем временем взялась за ковер Мы вместе со слугой разостлали его, поправили белый половик. Когда ковры были приведены в порядок, я сняла с кровати постель и вытрясла ее. Достала из кладовой корзинку, шкатулку для бетеля, плевательницу и расставила все эти вещи по местам – так, как они стояли в далеком прошлом, – а сама уселась на кровати, облокотившись на валик. У слуги была с собой коробочка с бетелем. Я взяла у него бетель и стала жевать, потом поставила перед собой зеркало и принялась смотреться в пего.
      Тут вспомнились мне прежние дни, и перед глазами поплыли картины из времен моей юности. Я представила себе своих тогдашних поклонников: наглого Гаухара Мирзу, глупого Рашида Али; Файзу Али, что меня так любил, Султана-сахиба, что был так красив, – словом, передо мной возникали все те, кто бывал здесь, и каждый со свойственными ему чертами. Моя комната превратилась в своего рода волшебный фонарь: вот картина проходит перед моими глазами, вот она исчезла, а на смену ей явилась другая…
      Когда весь мой запас воспоминаний иссяк, то же самое повторилось сначала. Снова все те же картины замелькали одна за другой. Но если в первый раз они вспыхивали лишь на мгновение и сразу же исчезали, то теперь плыли медленней, так что я могла лучше рассмотреть и продумать каждую из них. События, связанные с тем или иным человеком, выступали теперь во всех подробностях. Сначала голова моя немного кружилась, и я видела лишь разрозненные куски Этих картин, теперь же каждая порождала целую цепь других, связанных с ней, и мое поле зрения все расширялось. Передо мной вновь возникла вся моя прошлая жизнь…
      И тут я вспомнила Султана-сахиба. Вот памятный вечер, когда я выступала впервые и когда он меня увидел; вот на другой день является ко мне его слуга; потом он приходит сам… Любезные речи, беседа о поэзии; затем вторжение Хана-сахиба и его грубость; выстрел Султана-сахиба, падение грубияна, преданность Шамшера-хана; появление котваля… Вот Хана-сахиба отправили домой, а Султан-сахиб исчез надолго; а вот наконец настал день, когда я снова его увидела и послала ему записку через мальчика… И вот возобновились наши встречи; вот – вечера в Навазгандже… Все эти события вставали передо мной так отчетливо, как будто они случились только вчера. Потом их вереница потекла снова, но когда дошло до появления слуги с письмом Султана-сахиба после моего первого выступления, настроение у меня вдруг упало. Мне почудилось, будто в этот миг я чего-то лишилась. И вдруг мысли мои оборвал крик слуги:
      – Госпожа! Берегитесь! У вас сколопендра на покрывале!
      Я вскрикнула, вскочила с постели и поспешно сбросила покрывало. Слуга поднял его и встряхнул; на пол вывалилась сколопендра, поползла к изголовью кровати и залезла под ее ножку. Слуга приподнял кровать и увидел под ножкой пять лежащих рядком золотых монет.
      – Ой! Глядите! Что это? – изумился он.
      – Золотые, – спокойно ответила я и подумала: «Да, те самые золотые».
      – Как они тут очутились? – недоумевал слуга.
      – Это сколопендра в них превратилась, – засмеялась я. – Подними их!
      Слуга, немного поколебавшись, поднял монеты и подал мне.
 
      – Значит, дом Ханум не разграбили во время восстания? – спросил я.
      – Конечно разграбили! Но представьте, – никому и в голову не пришло поднимать мою кровать и заглядывать под ее ножки.
      – Что ж, все может быть, – сказал я.

23

       Страсть меня ранит до крови, ревность еще
       больней. Встретив на днях соперника, мысленно встречусьс ней!

      В воскресенье в восемь часов утра приехала в паланкине посланница бегам. Я только что поднялась с постели. Не успела я как следует выкурить хукку, как она принялась меня торопить. Мне хотелось поесть перед отъездом, но женщина сказала, что бегам настойчиво просит меня позавтракать у нее. Я спросила, дома ли наваб. Она сказала, что он с утра уехал в деревню. На вопрос, когда он вернется, женщина ответила, что его ждут не раньше вечера. Мне нужно было о многом поговорить с бегам с глазу на глаз, и потому я заспешила. Умывшись, причесавшись и одевшись, я вместе с этой женщиной и одной из своих служанок тронулась в путь.
      Пришла, вижу – бегам уже ждет меня. Как только я вошла, стали подавать завтрак. Вместе с бегам я принялась за еду. Кушанья все были изысканные: пышки, тушеное мясо, разнообразные острые приправы, сливки, вареный рис самого лучшего качества и необыкновенная подливка к нему, яблочная пастила, халва и другие сласти. Зa едой бегам шепнула мне на ухо:
      – А помнишь гороховую похлебку и пшенные лепешки, которыми кормили нас у Карима?
      – Молчи, как бы кто не услышал, – испугалась я.
      – А если и услышат, что ж такого? Будто никто не знает! Ведь матушка наваба – пошли, господи, душу ее в райские селения! – купила меня для своего сына.
      – Ради бога молчи, – сказала я снова. – Сядем где-нибудь наедине, тогда и поговорим.
      Покончив с едой, мы ополоснули руки и лицо, пожевали бетель. Служанка принесла и раскурила хукку. Потом бегам под разными предлогами удалила всех своих женщин.
      – Наконец-то ты меня узнала, – сказала я.
      – Нет, я тебя узнала еще в тот день, когда в первый раз увидела в Канпуре, – возразила она. – Сперва я довольно долго сомневалась. Я была уверена, что где-то видела тебя раньше, но где? Это мне не удавалось вспомнить. Как ни ломала себе голову, все без толку. Вдруг случайно взглянула на свою служанку Кариман, и ее имя напомнило мне о Кариме. Тут я сказала себе: «Так вот оно что! Я встретилась с ней у Карима, к которому нас привезли, когда похитили…» Меня тогда звали Рам Деи.
      – Я тоже тебя узнала не сразу и долго терялась в догадках, – призналась я. – У меня есть подруга Хуршид – она на тебя очень похожа. Когда я, бывало, глядела на нее, то вспоминала тебя.
      – Теперь послушай, что со мной было, – начала бегам.