ПРАЗДНИК ПОЛНОЙ ЛУНЫ

Накануне праздника мы перебрались в хижину. Она была тоже обставлена с простотой и непритязательностью каннибальских времен. Правда, помост для спанья был не сплошным — для общего отдыха вповалку, а чем-то вроде топчанов, застеленных циновками, по числу обитателей. На двух крайних столбах подвешен гамак, который тут же застолбила Ян-ка. Столик, низенькие скамеечки, половинки орехов доэ-доэ. Они здесь применяются для освещения. Орех внутри заполнен маслянистой жидкостью с довольно приятным запахом; в скорлупе пробивают дырочку и вкладывают внутрь фитилек из какой-то лианы. Горит он довольно ярко, но почему-то с непрерывным треском. Правда, аборигены и здесь сделали шаг в цивилизацию: вместо доэ-доэ заливают в плошки из кокосов керосин или солярку. Когда они есть, конечно.

Мы переправили на берег личные вещи и клетку с Борисычем. Устроились, освоились.

В хижине не было окон — только под самой кровлей узкая щель. Двери в нашем представлении тоже не было — ее заменяла какая-то циновка наподобие шторки. И это было оправданно — даже в самые душные ночи в хижине было свежо и прохладно.

Льва Борисыча мы определили в самый дальний угол и отгородили его клетку Янкиным чемоданом. Кормление этого славного зверька взяла на себя Марутеа. И трепетно исполняла эту семейную обязанность — как же! — скотина в доме, живность в хозяйстве. Собственность. Садясь на корточки возле клетки, Марутеа дразнила Борисыча пальчиком и ласково приговаривала: «Май лав ите оре», что означало, видимо: «Моя любимая маленькая крыска».

Она приносила любимой крыске жеваные кусочки манго, но Лев Борисыч вегетарианством не страдал и предпочитал плодам мелких ящериц, которые сновали повсюду и по-глупому забегали в его клетку.

Янка осмотрелась и произнесла с тоской:

— Домой хочу. В Пеньки.

Между тем нагрянул очередной праздник. Праздник Белой Полной Луны. С ним, как просветил нас знаток местных обычаев Понизовский, связана одна из самых древних и трепетных легенд. Вариации этой темы в виде пантомимы — главное средоточие праздника.

Ближе к вечеру нам доставили традиционные венки — на голову и на шею. Маруська специально для Нильса принесла юбочку из пальмовых листьев. «Мой будущий танэ, — пояснила она с гордостью, — быть самый красивый». И самый маамаа.

Янка с завистью оглядела юбку и предложила Нильсу меняться.

— На ваши шорты? — с надеждой спросил он.

— На мою юбку, — категорически ответила Яна. — Она тоже с разрезами. Ты только плавки под нее надень. А то твоя будущая ваина в обморок упадет.

У Нильса хватило ума и такта не уточнять — почему это его юная Марутеа упадет в обморок, если увидит его без штанов?

Мой же праздничный наряд, по причине отсутствия смокинга, был элегантен и прост — шорты из Янкиных джинсов и ветровка с отпоротыми рукавами. Ну и невидимый постороннему взгляду аксессуар — пистолет в пришитом под мышкой рукаве.

А вот Семеныч нас огорчил. С полудня начал жаловаться на боли в желудке, а перед самым выходом на сцену заявил, что по болезни останется дома.

Мне эта хитрость была полностью ясна — он не хотел оставлять нашу хижину без присмотра — и я изо всех сил поддержал его. Даже вызвался сплавать на яхту, где осталась судовая аптечка.

— Обойдусь, — успокоил нас Семеныч. — Поваляюсь — все пройдет. Как говаривала моя бабушка: «Хай лихо сном перебуде».

— Не знал, что у тебя бабушка хохлушка.

— Ты еще многого не знаешь, Серый. Поэтому, когда узнаешь, не удивляйся. И рот не разевай — москит ворвется.

Циновка, которой был завешен вход в хижину, откинулась — вошел Понизовский. Сделал комплимент Яне по поводу ее наряда, посетовал на легкое недомогание Семеныча и сказал:

— Пора, друзья мои.

Янка сунула ноги в кроссовки, поморщилась:

— Что делать, Серый? И босиком нельзя, и в обуви больно.

— Валенки надень, — буркнул я, занятый совсем другими мыслями.

Янке совет понравился:

— По крайней мере, на этом балу мне не будет равной. Однако жарко в них, ножки взопреют.

Похоже, они с Семенычем что-то на пару затевают. Но я ошибся — недооценил Янку.

— Серый, ты их обрежь, а? Покороче. Получится такая славная, модная домашняя обувь.

— А зима настанет?

— Так зима ж здесь летом.

Есть логика обычная. Есть женская. А есть еще Янкина…

Я отхватил ножом голенища, оставив что-то вроде войлочных калош. Янка их примерила и пришла в восторг.

— Ауэ! — взвыла она, оглядывая свои стройные ножки в жалких опорках. — Да поможет мне Эатуа!

Да, дичает женщина. Ей бы еще кольцо в нос.

— Пошли, пошли, — поторопил нас Понизовский. — Не болей, Семеныч. А может, тебе врачиху прислать? Тут есть знахарка, Муруроа. Перестарок, правда. Ей уже девятнадцать…

— Не стоит, — отказался Семеныч, морщась от спазмов. — Имя у нее очень сложное.

Янка влезла в венок; другой, что поменьше, нахлобучила на голову.

— Пошли, а то они без нас всю свою чачу выпьют.

— А как же я? — растерянно спросил Нильс. — Я же не могу в этом…

Он застенчиво стоял в углу хижины. Голый по пояс. Впалая грудь — в благородной серебристой шерсти. А снизу — от талии до колен — элегантная юбчонка, из которой сухими палками торчали узловатые ноги… тоже в серебристой шерсти. Отнюдь не благородной.

— В таком виде тебе нельзя, — серьезно сказала Яна. — Без венка не пустят, тут с этим строго.

Да, тут с этим строго. Без штанов можно, а без венка — никак. Верх неприличия.

Яна довершила праздничное облачение Нильса венками, и против ожидания он не расстроился — склонил голову, уткнув свой длинный нос в цветы, подвигал им, принюхиваясь, и растроганно произнес:

— Какой аромат! Наверняка этот букет собирала Марусенька.

— Поплыл дед, — шепнула мне Яна с улыбкой. — Как бы нам на обратном пути не пришлось роды в океане принимать. У этой малолетки. — Она посмотрела мне в глаза и добавила без улыбки: — Впрочем, не в первый раз наверняка.

Пока мы шли к месту действия — под священный баньян, — я все пытался понять, что Янка имела в виду? Что она уже не раз принимала роды в океане? На обратном пути. Или что?..

Была ясная лунная ночь. Остров благоухал. Гладко серебрилась под луной поверхность океана. И было тихо.

Возле баньяна уже лежали сложенные в кольцо дрова. Аборигены смирно сидели на песке и ждали. Они были непривычно молчаливы и сосредоточенны. И позволили себе при нашем появлении лишь легкий шелестящий шепот восхищения. Вызванный Янкиным нарядом. Главным образом — ее очаровательной обувью.

Мне даже показалось, что в глубине сидячей толпы кто-то восторженно пропел, пришлепывая ладонями по груди: «Вальенки, вальенки, не почти что старьеньки…» Но тут же, видимо, получил тычок в бок и оборвал родную руладу. Славянизмы, как же-с…

Мы заняли отведенные нам почетные места: Янка уселась в драный шезлонг, белые вожди — у ее прекрасных ног, столь изысканно обутых.

— Праздник начнется, — шепнул нам Понизовский, — когда луна встанет над баньяном. — И предупредил: — Курить нельзя.

— А пить можно? — толкнула меня в бок Яна.

— Ауэ, ваине! Семеныч фляжку зажал. Лечится, наверное.

— Знаю я, как он лечится.

Что-то она много знает. Больше меня, кажется.

Задрав головы, аборигены терпеливо дожидались апофеоза луны. В полной тишине, не нарушаемой даже звоном москитов. Лишь иногда зачарованный океан почти беззвучно плескал в берег легкую волну, которая тут же, словно смутившись непривычной тишиной, отбегала назад и растворялась в бескрайней глади.

Честно говоря, я даже задремал немного, мне даже успел присниться мимолетный сон…

Едва Семеныч остался один, он перестал кряхтеть и постанывать. Выглянул, очень аккуратно, из хижины. Долго всматривался в лунные тени и вслушивался в тишину ночи.

Потом скользнул за порог, нагнулся, оставил на стыке циновки и дверного проема сторожок — совершенно невидимую, крохотную сухую травинку. И растворился в лунной темноте и тишине.

Сон мой прервался на самом интересном месте. Его спугнул грохот барабанов, визг флейт и мощная хоровая песня — гимн Белой Полной Луне. При которой так славно резвиться под пальмами.

Яростно вспыхнул, словно взорвавшись, огромный костер. Янка наклонилась ко мне, выдохнула в ухо:

— А солярочка-то у них есть, Серый.

Я кивнул. Я догадывался, что кроме солярки у них еще многое есть. В том числе — и оружие.

…Так же неожиданно, как исчезла, вернулась тишина. Перед нами, на вытоптанной площадке, появились два штатных жениха — Ахунуи и Ахупуи. На этот раз они не были похожи друг на друга: один в обеих руках сжимал длинные, блестящие в лунной ночи ножи, а другой потрясал большой мягкой циновкой. И оба были в масках. У одного — злобная, похожая на Тупапау, у другого — добродушная, с широкой застывшей улыбкой.

— Тупапау, злой дух, — давал вполголоса пояснения Понизовский, — украл луну с неба. И стало скучно жить. Прекратились пляски и смех, шутки и песни. И люди перестали увлекать друг друга под пальмы. И тогда храбрый юноша Оту вызвал на бой злодея Тупапау.

Бой начался. Злодей размахивал ножами, рычал, прыгал. Добрый Оту пытался набросить на него циновку и сковать тем самым его движения.

— В прежнее время, — шептал Понизовский, — ножи были не бутафорские. И их было четыре.

— А где еще два? — спросила Яна. — В ушах?

— Их привязывали к ступням. И такие удары ногами были, как правило, неотразимыми.

Но зрелище и с двумя ножами было захватывающим. Чем-то вроде боя быков. Стальные рога, плетеная мулета. Стремительные, гибкие и сильные движения. Обнаженные тела, освещенные луной и бликами пламени. Жутковато даже. Но местами очень знакомо.

— Тебе это ничего не напоминает? — снова шепнула мне Яна в самое ухо.

И я ответил ей так же:

— Еще бы! Показательные выступления бойцов ОМОНа. В День милиции.

И где они нахватались?

— Вы не волнуйтесь, — с усмешкой придвинулся к нам Понизовский. — Добро восторжествует. Вам понятно развитие событий?

Янка фыркнула.

— Нам даже первоисточник ясен. — И продолжила заунывным голосом сказителя: — Мало-мало давно это было. Налетела черная туча, скрыла луну. Стало темно и мало-мало страшно. Но тут подул ветер и разметал тучу в клочья. Стало светло и весело. Мало-мало.

Собственно, так и произошло. Оту удалось набросить циновку на Тупапау и закрутить ее в рулон. Злой дух грохнулся наземь. Добрый Оту еще и потоптал его ногами очень, кстати, профессионально — и под торжествующий визг зрителей забросил злодея в кусты. Праздник начался.

Праздник как праздник. Застолье. Песни. Танцы. Флирт.

Полутрезвый вождь приосанился, отставил свой жезл и вежливо потянул временную королеву в расступающуюся перед ними толпу танцоров.

Янка не растерялась. Шаркая валенками, сверкая бедрами в разрезах юбчонки, разметав по плечам свои прекрасные волосы, она устроила такой отчаянный перепляс со своим кавалером, что даже Нильс начал подпрыгивать и повизгивать от восторга. Что это был за танец, не возьмусь объяснить. Какая-то дикая, но симпатичная смесь. Тут и румба, и самба, и твист, и рок, и барыня. Коктейль, компот, окрошка, рагу, винегрет…

Они плясали в кругу шлепающих в ритм ладонями аборигенов. Янка — разнузданно, Мату-Ити — сдержанно, в соответствии со степенью опьянения. Но каждое его движение, каждое па, даже замедленное и искаженное алкоголем, дышало профессионализмом. Тем самым, который не пропьешь. Он был похож на постаревшую балерину, которая с молодым партнером решила показать своим ученицам, чего стоит старая гвардия.

Вскоре к ним присоединились молодожены, а потом Марутеа втянула в это дело и Нильса. Как он плясал, я, к сожалению, описать не могу. Это неописуемо. С чем сравнить хотя бы? Пьяный верблюд в оазисе? Жеребенок на утреннем лугу? Медведь, атакуемый пчелами? Вертолет, пытающийся взлететь с поломанной лопастью? Пожалуй… Нет, все-таки и это бледно. Хотя и довольно близко к оригиналу.

Краем глаза я заметил, как, вращая бедрами, приближаются ко мне две пышнотелые красотки. Я их уже немного знал — Муруроа (мы звали ее между собой Муркой) и Таиатка, они все время строили глазки мне и Семенычу. Но бдительная Янка их попытки своевременно сводила к разочарованию. Однако сейчас она была слишком занята, и красотки верно оценили ситуацию.

Одна — Мурка — вцепилась в мою руку с искренним желанием без всяких плясок увлечь меня под пальмы — я слабо воспротивился. Другая с помощью нескольких слов и многих жестов дала понять, что идет за Семенычем. Я удержал ее:

— У него мало-мало живот буа.

Красотки поняли и с сочувствием расхохотались.

Таиатка взялась за Понизовского. Он усадил ее рядом, обнял и угостил «компотом» из своей личной плошки. В то время как Мурка — ярко-голубые глаза и волнистые волосы — продолжала свои недвусмысленные атаки.

— Напрасно ты противишься, Серый, — подмигнул мне Понизовский. — Она из очень хорошего рода. Прямой потомок капитана Кука.

— У меня свой капитан. И мне не хочется, чтобы он повесил меня на рее. И не за шею, однако.

Понизовский расхохотался и перевел красоткам мои опасения. Но, как ни странно, Мурку это только подогрело. К счастью, вернулась Яна: растрепанная, тяжело дышащая, в жалких остатках венков.

— Валенки не потеряла? — спросил я немного виновато.

Янка, отдыхиваясь, повалилась рядом со мной на траву, сбросила валенки, пошевелила пальцами ног.

— Пора сматываться, Серый, — шепнула она. — Сейчас самый разврат начнется. — Она с подозрением глянула на Мурку: — Или ты уже успел?

— А что? — загордился я. — Она очень даже в моем вкусе. Глаза голубые…

— Линзы! — отрезала Янка.

— Кудри волнистые…

— Парик!

Про груди я заикнуться не решился, предвидя ответ: «Силикон!» — но насчет древнего рода не удержался:

— Потомок капитана Кука.

Янка что-то пробормотала в рифму. Мурка надулась и пошла плясать. Мне показалось, что она все поняла в нашем диалоге…

…Семеныч вернулся в хижину незамеченным. Проверил сторожок и завалился в гамак. С берега доносился шум праздника. В окно тянуло свежестью, прохладой. Предрассветные часы…

Мы удалились по-английски. Незаметно. Игнорируя местный этикет. Серега остался праздновать. Это кстати, ночевать будет в хижине Таиаты. Значит, мы сможем пошептаться.

Когда, отбив Нильса, мы ввалились в хижину, Семеныч сделал вид, что мы его разбудили.

— Как твой живот? — заботливо спросила Яна.

— На месте, — буркнул Семеныч. — Как погуляли?

— Я себя блюла, — сообщила Янка, сдергивая с себя ошметки венков, — а Серый, по-моему, блудил. С одной потомкой… Кукой.

— В общем, так, ребята. — Семеныч вылез из гамака. — По моему раскладу, скоро этот спектакль кончится. Один занавес упадет, другой поднимется.

— А я предупреждала!

— Что-то не помню, — возразил Семеныч. — Ставлю задачу: как можно дольше соблюдать правила игры. Как Понизовский. Это наша стратегия.

— А тактика? — спросил я.

— А вот тактику будем менять по мере изменения стратегии.

— Переведи, — смиренно попросила Яна, снимая валенки и забираясь в гамак.

— Когда пойдет игра без правил, захватим инициативу. Как в трамвае. Важно, кто первый скажет: «Дурак!»

— Объяснил, — вздохнула Яна. — Задуй свечку, я от юбки избавлюсь.

Когда мы погасили свет, стало ясно, что к острову подобралось утро. Праздник кончился. И на берегу все стихало. Отдельные всплески смеха, говор.

И вдруг! Полная тишина, краткая как миг. А потом — по контрасту — оглушительный взрыв воплей: гневных, испуганных, разочарованных. И топот ног, приближающийся к нашей хижине.

Не сговариваясь, мы схватились за пистолеты.

— Ща скальпы драть будут, — прошептала Янка. — Вы как хотите, а я свой не отдам.

Топот и крики стихли за порогом. В хижину вошел один Понизовский. Не просто встревоженный. Напуганный.

— Тупапау тебя мало-мало кушал? — спросила Янка. — Что без стука ломишься — тут полуголая дама.

Понизовский перевел дыхание, обессиленно опустился на циновку:

— Яхта исчезла!

ПОКА ПО ПРАВИЛАМ

Сунув пистолет в Янкин валенок, я крикнул ей: «Оставайся здесь!» — и первым выбежал на берег.

Яхты не было на ее привычном месте. Ее вообще нигде не было. Ни справа, ни слева, ни в гладкой рассветной дали океана. И только лежал неподвижно на этой глади оранжевый якорный буй. Лежал таким мертвым поплавком, что стало ясно: клева не будет.

Бросившись в первую попавшуюся лодку, я зачем-то поплыл к нему, загребая так яростно, что подо мной трещала банка, а весла гнулись, как резиновые.

Я подхватил буй и забросил его в лодку. Вытянул якорь и перевалил его на днище, едва не перевернувшись. Гладкий синтетический трос был ровно обрезан в метре от буя.

Семеныч, в окружении бурно обсуждающих событие аборигенов, ждал меня на берегу. Когда я добрался до него, вся толпа сочувствующе начала качать головами, воздымать руки и щелкать языками, повторяя без конца каждому ребенку известное слово — шарп. Акула. Акула? За каким … нужно акуле перекусывать невкусный скользкий трос? Тут все время столько вкусного мяса барахтается…

Тут не шарп пошалил, тут явно злобный Тупапау вмешался. И где-то злорадно прячется в этой рыдающей толпе и воет вместе со всеми, утирая крокодиловы слезы: «Ауэ, белый вождь — тавана!»

Шарп тут ни при чем — любой из них мог перекусить этот трос. Ну, хорошо, не перекусить — перерезать одним взмахом ножа. Но зачем?

Мы подхватили якорь и потащились в хижину. На ее пороге Семеныч, обернувшись, сурово сказал коварным плакальщикам:

— Табу! Белые вожди будут мало-мало думать…

Мы бросили якорь в угол; белый трос, покрытый морской зеленью, лег на землю, свернувшись хищной змеей.

— Все, что осталось от «Чайки?» — спросила Яна. И вздохнула: — На этом далеко не уплывешь.

Семеныч уселся в ее гамак, закурил.

— А где жених?

— У невесты, — Яна тоже достала сигареты.

— Через неделю сюда прибудет судно с большой земли, — задумчиво проговорил Семеныч. — Но, думаю, для нас в том большой радости не будет.

— Почему? — удивился я. — Поднимемся к ним на борт и помашем ручкой Мату-Ити и его женам.

Странно, но мне показалось, что Семеныч не больно-то озабочен исчезновением яхты.

— Я тут все-таки немного пошарил… В этом ихнем… блокгаузе. Пока вы развлекались под полной луной.

— В «па» проник? И еще двоих вырубил?

— Двоих… — Семеныч с усмешкой покрутил головой. — Там теперь четверо. А ты знаешь, Серый, когда усиливают охрану?

— В двух случаях, командир. Когда опасаются нападения или когда сами к нему готовятся.

— Вот именно. В общем, никого я там не вырубал. Наблюдал, сидя на пальме. Как скворец. — Не видел я скворцов на пальмах. Впрочем, не зря же они на юг улетают. Наверняка на пальмах посидеть. — И кое-что на этой пальме мне показалось достойным внимания.

Ага, кокосы с абрикосами.

— Ты будешь говорить? — взвизгнула Яна. — Или паяльник тебе вставить?

— Буду, буду, — замахал на нее Семеныч, испугавшись. — Я заметил там вечером свет.

— Ну и что тут странного? Свет вечером… — Я пожал плечами. — Нормально.

— Свет электрический!

— И солярка у них есть! — свалила Яна в общую кучу. — Где-то прячут.

Нашу оперативку бесцеремонно прервала сладкая парочка, в обнимку ввалившаяся в хижину. На шее Нильса бренчало ожерелье из раковин, он был предельно пьян. И с пьяной откровенностью заявил прямо с порога:

— Приглашаю на свадьбу!

— Ты женишься? — воскликнула Яна и заломила руки. — Да поможет тебе великий Эатуа!

Малютка-невеста, пьяная примерно в той же степени, уже не смогла удерживать Нильса. Он опустился на циновку (рухнул, честно говоря), приподнял хмельную голову и произнес многозначительно:

— Я должен это сделать. Как честный человек.

— Как же ты ухитрился? — оскорбила его Яна. — Виагры нажрался?

— Это — любовь, — с трудом выдавил из себя Нильс и повалился набок.

Маруська устроилась рядом, свернувшись клубочком и уложив курчавую головку в мятом венке на впалую волосато-седую грудь старого ловеласа.

— Доигрались, — сквозь зубы оценил ситуацию Семеныч.

— Ну что ж, — оценил ее и я, — теперь развязки ждать недолго.

— Я им на свадьбу, — пригрозила Яна, — валенки свои подарю.

Далее марьяжные события развивались вполне стремительно. Не в силах совладать со своим счастьем, Нильс на собственной свадьбе опять напился, целовал родителей Маруськи и называл их по-старорежимному «папа» и «мама». И надо отдать им должное — у них хватало ума и такта не называть его «сыночком».

После свадьбы выяснилось, что, породнившись с семейством Марутеа, Нильс автоматически вошел в правящую элиту острова и вместе с почти неограниченными правами приобрел неограниченные (даже здравым смыслом) обязанности. Ну, супружеские, это естественно. Для того он и женился. А кроме этого старику Нильсу вменялось в обязанности обеспечивать семью пропитанием, а также вносить посильный вклад в общественные фонды потребления.

Медовый месяц предстоял ему тяжелый: любовные ласки, рыбная ловля, сбор фруктов, ежедневные прогулки за водой. Мы, конечно, несмотря на то что он нас так «кинул», в беде Нильса не оставили, по хозяйству ему помогали. А вот общественный вклад заставил нас задуматься.

Старина Нильс сообщил нам, что в доверительной беседе с ним вождь выразил огромное сожаление по поводу пропавшей яхты.

— Ауэ! Я поняла, — поспешила с выводом Яна. — Они хотят, чтобы мы поскорее смотались отсюда.

И прихватили с собой Маруську. Вот в чем дело! Маруська, наверное, заразная. И они нашли способ от нее избавиться. — Янка демонстративно отодвинулась от Нильса.

Нильс даже не обиделся — так он был озабочен.

— Вы очень ошибаетесь. Совсем не в этом дело. Они почему-то решили, что яхта принадлежит мне. И должна была стать свадебным подарком. Почему-то вождю. Калым у них такой.