Розыгрыш с летальным исходом

— Я не пойду, — сказал Нильс.

— Ужин, многоуважаемый Джек, дается в вашу честь. Не принять приглашение, значит, вполне возможно, подвергнуть нас реальной опасности.

До ужина в честь старика Нильса еще оставалось время. И мы решили употребить его с пользой — ознакомиться с окрестностями.

Утомленный вчерашней попойкой и сегодняшним похмельем достойный вождь Мату-Ити выделил нам в сопровождающие лучших гвардейцев из числа дворцовой стражи. Это были вчерашние молодожены, штатные разрушители («лишатели») девственности. В общем-то обыкновенные парни, одетые сегодня в шорты и футболки, без копий и дубинок; они плелись за нами в отдалении, о чем-то тихо переговаривались, и нам не мешали. Звали их Ахунуи и Аху-пуи. И они очень походили друг на друга, так же, как и их замысловатые имена.

Понизовский тут же их прокомментировал мне на ухо:

— В какой-то фривольной песенке эти их имена даже обыгрываются. Примерно так в переводе звучит: «Ах, у Нуи! Ах, у Пуи!» — с восторгом. И этот припев сопровождается выразительными жестами. Ах, какой большой у Нуи! Ах, какой неутомимый у Пуи!

Лихо перевел, ничего не скажешь! Жаль только — явное языковое несоответствие. И Понизовский, видимо, прочел недоумение в моих глазах. Поспешил:

— Моя шутка, Алексей.

Обойдя поселок, мы углубились в тенистую рощу, где, казалось, благоухало все. Даже то, что благоухать по своей природе не могло. Всюду — цветущие деревья, просто цветы, обилие бабочек и птиц. И нередко бабочки были крупнее птиц и, наоборот, птицы поменьше бабочек.

Местность ощутимо тянулась вверх, к вершине горы, к хребту бронтозавра. Заросли неожиданно расступились, а сзади послышался предостерегающий окрик Ахунуи. Или Ахупуи.

На вырубленном пространстве стояло какое-то странное сооружение — сплошной частокол из заостренных поверху стволов. За этой оградой угадывалось крытое строение. У входа маялись на жаре два парня. При виде нас они приосанились и взяли наперевес копья, которые до этого стояли, прислоненные к ограде.

— Это «па», — объяснил Понизовский. — Оборонительное сооружение на случай войны.

— Ауэ! С кем здесь воевать-то? — огляделась Яна.

Понизовский снисходительно пожал плечами.

— Между собой, как обычно. Если племя не объединяет опасность, исходящая от внешнего врага, то его отыскивают внутри.

Семеныч покачал головой, подмигнул мне:

— Знакомая ситуация, да?

Мы остановились поодаль — не очень-то радовали эти копья с какими-то зазубренными наконечниками. Да еще в руках дикарей. Не хуже автоматов в таких же руках.

— Но сейчас, — продолжил Понизовский, — «па» выполняет мирную миссию. Здесь капище верховного божества.

— Эатуа? — спросила Яна. — Как бы посмотреть? На кого оно похоже?

— Невозможно — табу. Причем в самой жесткой форме. Можно поплатиться жизнью.

— Первое, что я сделаю, — шепнул мне Семеныч, — постараюсь проникнуть в этот самый… «па».

— Тебе это надо? Поплатиться жизнью?

Семеныч ничего не ответил, только покачал головой.

Поднявшись на вершину горы, мы осмотрелись. Вокруг, конечно, океан с редкими вкраплениями небольших островов. А наш остров в плане напоминал восьмерку. И верхний ее кружочек, как и положено у восьмерки, был заметно меньше, чем нижний, и залит нежно-голубой океанской водичкой.

— Это Акулья лагуна, — указал Понизовский на малое кольцо. — Она мелководная, и в прилив туда заходят стаи акул — поохотиться на рыбу.

— Я там купаться не буду, — сказала Яна.

— Надеюсь, — усмехнулся Понизовский. На этот раз совсем уж двусмысленно.

— А в чем дело? — спросил Семеныч.

Понизовский охотно объяснил:

— В прежние годы в эту лагуну сбрасывали провинившихся женщин. Со связанными руками. Оскальпированных. Во время прилива. В разгар акульей охоты.

— Пошли посмотрим? — предложила Яна.

— Да, местечко любопытное, — согласился Понизовский. — Овеянное, так сказать.

Мы спустились западным склоном и оказались еще на одной площадке, где высилось поразившее нас еще с моря изваяние. Высеченное из какого-то черного материала, это идолище, конечно, впечатляло: громадное, носатое, с узким лбом и глубокими впадинами глаз, выложенными блестящими раковинами.

Широкий постамент оказался вблизи естественным, природным. Или вырубленным когда-то прямо в скале. А вот идолище показалось мне отлитым из пластика. Шагнула цивилизация, словом.

— Что за обелиск? — спросила Яна.

— Тупапау. Злой дух.

— Похож, — прищурившись, оценила со знанием дела. — У нас в Москве таких монстров теперь тоже хватает.

Мы подошли поближе. На постаменте, у подножия изваяния, валялись недоглоданные кости, почерневшие шкурки бананов, апельсиновые корки.

— Помойку какую-то устроили, — поморщилась Яна. — Дикари.

— Это жертвоприношения, — пояснил Понизовский. — Не так уж давно здесь приносили в жертву человеческие жизни.

— А как же Эатуа? — Янке все интересно. — Ему чего носят?

— Ну… Эатуа — добрый бог, — опять же со своей усмешкой произнес Понизовский. Что-то он часто усмехаться стал. — Он не обижается, когда его забывают.

Нильс рассмеялся с горечью:

— Ну, все как у нас! Была нормальная, добрая власть. Мы на нее поплевывали, над ней посмеивались и без всякого сожаления сдали. Теперь у нас власть совсем другая — алчная и жестокая. И мы с благодарностью приносим ей жертвы: свое достояние, свое достоинство, свою историю, свою культуру.

Своих детей, наконец. Дикари, так те хоть объедками отделываются…

Семеныч положил ему руку на плечо:

— Давай, Ильич, хоть здесь без политики.

Малая лагуна, по кличке Акулья, была и вблизи мала. В том месте, где мы к ней вышли, нависала прямо над водой угрюмая скала. Сбоку она поразительно напоминала профиль великого и ужасного Тупапау: острый нос, впадины глаз, придавленная лысая макушка. Неприятное почему-то впечатление.

— Вот с этой скалы их и бросали, — сообщил Понизовский. — И, кстати, акулы это помнят. Предпочитают вертеться прямо под скалой.

Действительно, зеркальную гладь лагуны время от времени вспарывал острый крючковатый плавник. То тут, то там всплескивала вода. А под самым носом скалы шло постоянное бурление. Будто кипел на плите наваристый суп. Яна передернула плечами, словно в ознобе.

— А за что их так наказывали? Этих ваине?

— Традиция, — лениво отозвался Понизовский, на этот раз без усмешки. — Разумная притом.

— Что ты хочешь этим сказать? — оскорбилась Яна.

— Вовсе не то, что вы подумали. У них табу на размножение.

— Что?! Ни фига себе ауэ!

— Меры, превентивные. Для них самое страшное — это перенаселение. Вы ведь обратили внимание на то, что на острове нет детей?

— А где они? — Янка с ужасом взглянула на поверхность лагуны, которую время от времени бороздили акульи плавники.

— Ну что вы, Яна Казимировна! — рассмеялся Понизовский. — Не так уж все плохо. Детей отправляют на Маупити. Там они учатся, получают профессию. И возвращаются сюда. Если желают, конечно. Но это редко бывает. Ну, а за нежелательную, неплановую, так сказать, беременность могут последовать репрессии. — Он опять рассмеялся. — Это я всем говорю. Это всех касается.

— Ну, мореход! — взорвалась Янка. — Куда ты нас приплыл?

— Послушайте, Яночка, — попытался успокоить ее Нильс. — Не так уж все трагично. Взгляните с другой стороны… — Он осекся под Янкиным взглядом.

А я его понял. У нас, что ли, лучше? Сколько детишек по детдомам и интернатам? Сколько их учится за рубежом? И кто из них возвращается в Россию, закончив обучение? Да и репрессии за беременность схожие, если учесть размер пособия. Да, не так уж все трагично. Теперь и у нас все, как у дикарей. Что европейских, что океанских…

Покинув это мрачное место, мы еще немного поднимаемся вверх и, перейдя небольшой ручей, оказываемся на очаровательной поляне, окруженной мощными кокосовыми пальмами. А где-то за ними непроходимой стеной встают гигантские папоротники.

Слева от ручья — какая-то узкая мрачная щель неимоверной глубины. Справа — кристальной воды водопад, а за ним — каменная чаша, наполненная такой же изумительно чистой водой, с чуть заметным голубоватым оттенком.

— Здесь как бы хозяйственный блок, — поясняет Понизовский. — Тут купаются, моются, стирают. А это, — он брезгливо показывает на трещину в скале, — Поганая яма. Извините, туалет, так сказать. Естественный.

— Ауэ, танэ! — с громким восхищением дергает Янка меня за рукав. — Совмещенный санузел. Общественный.

— Пора возвращаться, — говорит Понизовский, взглядывая на часы.

— А давайте туда еще пройдемся. — Семеныч машет в сторону папоротников. — Занятное местечко.

— Не столько занятное, — качает головой Сере-га, — сколько опасное. Там обрывистый берег, внизу камни. Никто туда не ходит.

На помощь ему подбираются близнецы Ахунуи и Ахупуи. И в один голос испуганно долбят:

— Табу! Табу!

— Ну, табу так табу, — покорно и устало соглашается Семеныч. Немного фальшиво только. Но, кроме меня, этой фальши никто не замечает.

Мы вернулись на яхту и стали готовиться к визиту. Отобрали кое-какие подарки: зажигалки, почти исправный фотоаппарат. У Янки нашлась лишняя щетка для волос.

— А ты что подаришь своей ваине Маруське? — спросила Яна Нильса.

— Он ей любовь свою подарит, — хмыкнул Семеныч.

— Я подарю ей крысиного льва.

— Молодец! — похвалила Янка. — Дорог не подарок — дорого внимание. Ах, Серый, — она мечтательно закатила глазки. — Если бы ты подарил бы мне накануне нашей свадьбы крысу! С облезлым хвостом! А, Серый? Уж как бы я тебя приласкала!

ВЕЧЕРОЧЕК ПРИ СВЕЧАХ

Торжественной встречи, в духе Океании, на этот раз не состоялось.

— Похмельем мучаются аборигены, — предположил Семеныч.

— Или к следующему празднику готовятся, — сказала Яна. — Серж, что у них там по местному календарю? Какая фаза луны в почете? Какие там рыбы поднимаются из глубины?

— У них здесь каждое утро в почете. Москит мимо щеки пролетел — уже праздник. Повод, значит, что не тяпнул.

— Счастливые люди, — вздохнула Яна. — Но и нам праздников хватает. Да еще выборы с перевыборами.

— Я что-то плохо себя чувствую, — малодушно пожаловался Нильс. — Голова кружится. Я бы теперь отдохнул…

— В объятиях своей ваины отдохнешь, — безжалостно оборвала его Яна. — Маамаа!

Мне почему-то показалось, что из всех нас она одна владеет ситуацией. Не удивлюсь, если вдруг Ян-ка совершит здесь государственный переворот и сбросит с парусинового трона хмельного вождя Мату-Ити. Только вот куда она его жен денет? Нам, что ли, раздаст? Своим будущим министрам?

Семейное бунгало нимфетки Марутеа находилось в глубине рощи. Уединенное такое гнездышко. Типичное для этих широт. Коническая крыша под пальмовым листом, сдвижная дверь на веранду; от пальмы к пальме, совсем как у нас в Пеньках, протянута веревка (лиана, что ли), на которой дышат под слабым ветерком некоторые предметы интимного женского туалета.

Едва мы подошли к хижине, как на пороге появилась моложавая парочка в юбочках, но разнополая. Парочка держала в руках деревянный поднос. Совсем как у нас в Пеньках. Только вместо хлеба-соли на подносе стояли разного размера рюмки и грудилась горка очищенных пальчиковых бананов.

Янка, видя такой прием, тут же сорвала с ближайшего куста какой-то цветок, сунула его Нильсу за ухо и вытолкнула старика вперед.

Нильс не подкачал. Видать, в самом деле с головкой неладно. Он отвесил земной поклон, взял самую большую стопку, лихо ее маханул и вместо закуски смачно, от души расцеловал свою потенциальную тещу. Во все щеки и губы. А тестю просто, но со вкусом, пожал руку. Как поверженному сопернику.

— Ауэ! — раздался вопль, и вылетевшая из хижины Маруся повисла у Нильса на шее. Он качнулся, как старый дуб под напором ветра, умеренного до сильного, но пока устоял. Надолго ли?

Мы вошли в хижину и расселись на циновках вокруг низкого столика. Маруськин папаша при этом что-то цапает с полки и сует себе под зад. Наверное, чтобы сидеть повыше гостей — он и в самом деле мелковат фактурой, на потомка рослых таитян никак не тянет.

Хижина была обставлена с первобытной простотой и изяществом. Вдоль одной из стен — сплошной помост для спанья, какая-то тумбочка, полочка над ней и потемневшее от влаги зеркало на столбе.

Маруся обвилась вокруг Нильса, как змея вокруг сухого сучка. Терлась щекой, прижималась то грудью, то бедром, а то и в комплексе. Я думаю, даже в молодые годы старику Нильсу не довелось испытать такого яростного и откровенного эротического напора. Дошло даже до того, что, когда подали сырую океаническую рыбу в лимонном соке, Маруся трепетно выбирала не очень чистыми пальчиками самые лакомые кусочки, жевала их и грациозно передавала эту жвачку Нильсу «из уст в уста».

— По их обычаю, — пояснил Понизовский, — это высшее признание в любви.

— До полного беззубия, — добавил я. — Как у нас до гроба.

— А по нашему обычаю, — встряла Янка, — это грубый намек: «У тебя, дед, всего два зуба осталось — давай-ка я тебе нажую. Чтобы с голоду в моем доме не пал. Иначе позор на все племя».

Папа и мама ничего, конечно, из Янкиной тирады не поняли, но с готовностью рассмеялись. Они не сводили глаз с влюбленной парочки и оживленно обсуждали каждое нескромное движение дочери и каждый застенчивый взгляд Нильса. В их темпераментном диалоге я уловил только два знакомых английских слова (олд и фул — тождественно: старый дурак) и одно незнакомое, местное, но наиболее часто звучащее: буа. Буа, как я подумал, это что-то вроде неутомимого кавалера. Оказалось, не совсем так. Понизовский перевел:

— Буа — значит ослабленный, больной. Так говорят о женщине, когда у нее месячные, и о мужчине — безнадежном импотенте. Это звучит особенно оскорбительно. После такого ярлыка остается только броситься в лагуну к акулам.

— Это наш-то Нильс буа? — взвилась Янка. — Ауэ, танэ! Слышишь, что о тебе говорят?

Нильс отодрал от себя как липучку Маруську, и постепенно его взгляд стал осмысленным. И в нем — немой вопрос, будто он только вернулся с улицы и пытается понять — о чем тут без него говорили.

— Это не о нем, — поспешил Понизовский. — Речь идет о вожде. Им недовольны.

— В каком смысле? — спросил Семеныч, шаря глазами по столу в поисках более привычного и безопасного блюда.

— Ну, если близко к нашим понятиям, его считают консерватором.

— С этого места — подробнее, — попросил Семеныч. С настойчивостью в голосе.

— Это неинтересно. Так, внутренние разборки. Правящая партия. Оппозиция.

— А в перспективе гражданская война?

Понизовский помолчал, задумался на мгновение.

— Кто же знает? Дикари… Видишь ли, они требуют, чтобы Мату-Ити предпринял шаги для назначения протектората. Чтобы остров ушел под руку США. Затем он становится парламентской республикой, вступает в ООН и получает субсидии для развития социальной сферы.

— Это что, всерьез? — Семеныч вытаращил глаза. — Ты нам дуришь головы? Самогона перебрал?

— Я говорю о том, что уже не раз слышал. И о том, что слышал только что от родителей Марутеа.

Она подняла голову, услышав свое имя, и радостно закивала.

— А дальше?

— Дальше все еще прекраснее. Их единственная дочь с первым же рейсом отправляется в Нью-Йорк и поступает в колледж или в проститутки. А здесь… А здесь они строят один отель и один бордель, налаживают серфинг, дайвинг…

— Шахматный клуб обязательно, — вставил я. — Клуб «Четырех коней». Чтоб уж точно Нью-Васюки получились.

— Да ничего не получится, — отмахнулся Понизовский. — Они уверены, что у Мату-Ити водятся денежки. Ну, может, баксов пятьсот у него под подушкой и наберется.

Янка отодвинула от себя тарелку и решительно встала:

— Линять отсюда надо. Пока не поздно. Не знаю, как там отель, а что дурдом здесь уже есть, я не сомневаюсь.

Решительность Яны не осталась незамеченной. Папа с мамой еще шире заулыбались, на этот раз прямо в лицо Яне, и что-то быстро сказали Понизовскому. Тот усмехнулся (человек, который смеется) и перевел:

— А вас, Яна Казимировна, оппозиция в лице будущего правительства просит принять на себя управление отелем. Они говорят, вы так красивы, что отбоя от постояльцев не будет.

— Я лучше возьму на себя управление не отелем, а борделем.

Папа с мамой догадались по ее лицу о сказанном и слаженно закивали.

— Это заговор, — сказал я. — И мы участники. Я не настолько стар, чтобы накормить собою парочку акул. Быстро на берег и поднимаем паруса.

— И опускаем весла, — поспешно добавила Янка. — Нильс нас прикроет. Ты остаешься, молодожен?

— А можно я заберу с собой свою будущую супругу?

— Ошалел, — вздохнул Семеныч. — Пошли, буа ослабленный.

Яна, как наиболее восприимчивый лингвист, благодарит гостеприимных хозяев, почти не спотыкаясь, произносит:

— Уа мауру-уру вау! — И торжественно, с чувством превосходства переводит для нас: — Всем спасибо! Провожать не надо.

Последнее замечание, естественно, остается втуне — хозяева поднимаются вместе с гостями. Причем папаша тут же выдергивает что-то из-под себя и воровато сует под циновку.

Когда все застольники пьяной гурьбой вывалились на волю и вместо традиционных (на нашей родине) «Подмосковных вечеров» затарахтели со всякими галлицизмами, я, улучив момент, крыской шмыгаю обратно в хижину. Срабатывает, видимо, ментовский инстинкт. Вороваты островитяне, не наш ли судовой журнал сперли? По форме напоминает.

Отворачиваю угол циновки. «Ауэ, танэ!» «Что-то» под ней — это книга, почему-то на русском языке. И она мне знакома — увлекался в свое время, в юные годы, даже мечтал о чем-то подобном.

Что ж, книга по теме. И наталкивает на дикую мыслишку. Жлоб Семеныч…

За порогом хижины начались проводы. Со всей пышностью и непосредственностью. Особо если учесть, что и провожающие, и отъезжающие с трудом держались на ногах.

Как мы добрались до берега, я плохо помню. Нильса шатало из стороны в сторону, от любви. Маруся, с одной стороны, пыталась утянуть его под пальмы. Яна, с другой стороны, тянула его к морю. Мы с Семенычем прикрывали наш отход, более похожий на позорное бегство. Понизовский, как обычно, вел двойную игру. Во всяком случае, от души забавлялся ситуацией.

И над всем этим спектаклем висела, подпрыгивая, красная луна, уже по форме довольно близкая к кругу. Помню, мне показалось, что их две. И обе кривые.

По мере продвижения к морю мы обрастали нашими новыми друзьями, как пальма кокосами. Снова песни с приплясыванием, снова объятия, снова приглашения на все предстоящие праздники. Не на год ли вперед?

Как нам удалось вырваться из этого круга, я тоже плохо помню. Порой мне кажется, что нам с Семенычем приходилось применять некоторые наши профессиональные, сугубо специфические навыки (по теме «Как вести себя в возбужденной толпе»), отчего многие из наших поклонников вырывались из наших объятий с искаженными лицами. Одного, по кличке Тими, особо опасного, который слишком темпераментно прижимал к себе Яну, пришлось угостить ребром ладони по почкам. Изогнувшись от боли, он повернулся ко мне с перекошенным лицом. Я ответил ему лучезарной улыбкой. Ауэ! Чужой танэ — наша ваине — руки прочь мало-мало.

В общем, к лодке мы пробивались почти что с боем. Да еще шли на веслах в окружении всей флотилии, которой располагала на настоящий момент будущая парламентская республика.

Когда мы добрались до яхты, Понизовский первым взобрался на борт, выпрямился во весь рост и заявил трубным голосом:

— Сон белых вождей — табу!

И странно, его послушались. Он каким-то образом уже успел стать на острове влиятельным человеком. Вся орава с песнями и плясками устремилась на берег, там вспыхнули костры и застучали барабаны.

А мне, несмотря на усталость от впечатлений и угощений, не давала покоя тревожная мысль, которая стремилась превратиться из подозрения в догадку.

Семеныч и Понизовский остались на палубе, покурить под луной и звездами, а я нырнул в кают-компанию и провел негласный блицшмон. В судовой библиотечке ничего не обнаружил: здесь была в основном специальная литература, «Морской ежегодник», «Мореходная астрономия», справочные таблицы, атласы. Но я твердо знал, что где-то какая-то нужная мне книга здесь была. И я нашел ее. Под сланями в гальюне. И распахнул прямо в середине. И углубился было в чтение, но тут в рубку ввалились Нильс и Яна.

Янка плюхнулась на диванчик рядом со мной, а Нильс взволнованно и смущенно заходил в тесном пространстве, все время натыкаясь на углы столика и переборки.

Потом он заломил руки и простонал:

— Леша, она ж меня соблазняет…

— Жаль, — отметил я, не отрываясь от книги.

— Что — жаль? — Нильс присел на краешек рундука. Заерзал.

— Жаль, что не меня.

— Так ей же двенадцать лет!

— Они тут с двенадцати уже рожают.

— Но мне-то не шестнадцать, — простонал в отчаянии Нильс.

— Ты и в шестнадцать бы не родил, — отчеканила Яна. — Половая принадлежность не того типа. Даже добрый Эатуа тут не поможет.

— А вы, Яна Казимировна, — вспыхнул старик, — тут тоже совсем распустились.

— Гораздо раньше, — делая вид, что увлечен чтением, проворчал я. — В седьмом классе средней школы. Я помню…

— Какие могут быть шутки! — Нильс снова трагически воздел сухие лапки к небу. — Она меня соблазняет!

— А вы? — с чисто женским интересом придвинулась к нему Яна.

— А я… Я возбуждаюсь! — признался, будто за борт бухнулся.

— Ну и на здоровье. В любом возрасте полезно.

— Но как же… Она ко мне на колени садится. Грудью жмется. И глазками так играет… Что делать, Леша?

— Ты, Ильич, — интимно посоветовала Яна, — главное, девственности ее не лиши. А то жениться придется. Или — бултых в малую лагуну, акул кормить. У них тут с этим — суровая простота.

— Как вы можете шутить?

— Это не шутки. — Я захлопнул книгу. — Я заметил, что наш старый вождь на вас тоже со значением поглядывает.

— Что вы имеете в виду? — испугался Нильс.

— Совсем не это. Он на вас как на выгодного для племени жениха смотрит. Вы для них — весьма престижная партия.

— Да, — с готовностью подхватила Яна. — Человек в возрасте, солидный, своя яхта И главная перспектива — потомства не будет.

— А если будет?

— Поздравим.

— Что делать, Леша?

— Что сердце подскажет. Ты только, Ильич, держи меня в курсе.

— В курсе чего?

— Ну… Как развиваются ваши романтические отношения.

— Но это не этично. Это настолько интимно.

— Да нам подробности не нужны, — успокоила его Яна. Соврала, конечно. — Вы нам — факты. Что состоялось, что наметилось.

— Распустились! — Нильс поднялся, довольно энергично.

— Яков Ильич, — сказал я ему вслед. — В самом деле — держите меня в курсе. Могут быть некоторые осложнения.

— Но она же первая начала, — с возмущением, по-мальчишески оправдался Нильс.

— А ты, смотри, первым не кончи, — буркнула Яна.

Нильс, потеряв от возмущения (и смущения) дар речи, выскочил на палубу, охладиться.

— Пошли спать, Серый, — позвала меня Яна.

— Иди ложись. Сейчас моя вахта.

Я вернул книгу на место, сделал себе кофе и, забрав чашку, тоже выбрался под звезды. И задумался — в какое место мозаики этот камешек вложить? Тем более интересно, что в книге я обнаружил вложенный меж страницами ксероксный листочек со словарем. Такой же, как и в экземпляре, принадлежащем «папочке» Нильса.

Хорошо кто-то к чему-то подготовился.

Буйство на берегу постепенно затихало. Только мерцали немного затухающие отблески костра. Да бродили вокруг него вялые тени островитян.

Понизовский бросил за борт окурок, дружески приобнял Нильса:

— Пошли, старина, в койки. Тебе нужно силы беречь.

Нильс оскорбленно сбросил его руку:

— Придержите ваши шуточки для аборигенов.

Когда мы с Семенычем остались одни, он сказал:

— Я на берег, Серый, инкогнито. Постараюсь в «па» заглянуть. Дай мне твою пушку на всякий случай.

Я взял пистолет из пуфика, отдал его Семенычу.

— Может, ракетницу возьмешь?

— Не стоит. Поглядывай тут. — Он спустился в шлюпку и без стука уключин и плеска весел растворился во мраке тропической ночи.

Вернулся Семеныч не скоро, но еще затемно.

— Обошлось? — спросил я.

— Для меня — вполне.

Ясно.

Семеныч жадно закурил. Приблизил ко мне лицо:

— Знаешь, Серый, что я там, за этой оградой разглядел?

— Головы на кольях?

— Почти. — Он выдохнул мне прямо в ухо: — Женские скальпы.

Я едва не упал за борт.

РАЗВЕДКА БОЕМ

— Странно все это, Серый. Очень странно.

— Еще бы!

— Я не о скальпах. Понимаешь, мне не удалось проникнуть в «па». И знаешь почему?

— Из-за охраны с копьями?

— Никаких копий, Серый. Это бутафория. Странно другое… Я легонько вырубил одного стражника и заглянул за ограду. А там — другой. Я не ожидал, но успел ударить первым. — Семеныч понизил голос до шепота. И сказал такое, что подействовало на меня посильнее скальпов: — Он поставил блок. Профессионально, автоматически.

— Не слабо. — Я понял именно с этой минуты, что мое табу на участие в борьбе с криминалом потеряло свою силу на этом острове.

— …Больше того, Серый. Тот, первый, уже начал приходить в себя.

Понятно. Тоже своего рода профессионализм.

— В общем, я успел только разглядеть эти скальпы… Ну, и копья у стражников забрал. Куда бы их сунуть?

— Туда же, — сказал я. — В пуфик. Там хорошо, уютно — Янкины тряпки. Пробковые пояса.

— Держи, — он сунул мне два пистолета: мой «вальтер» и трофейный «ПМ».

Я отнес их в рубку, вернулся.

— Иди спать, — сказал Семеныч. — Я на вахту Понизовского пришлю.

— Лучше Нильса.

— Ты прав. Пусть помечтает. А ты подумай, Серый, что все это значит?

— Что именно? — Я никак не мог собрать воедино мысли и чувства.

— Почему они за старика так круто взялись? С этого надо начинать.

— Женить хотят. На Маруське.

— Зачем, Серый?

Не буду я думать. По крайней мере об этом. Я буду думать о книге, которую видел в хижине. И о книге, которую я лишь чуть пролистал здесь, на яхте. Но они мне сказали многое. Однако рано, рано пока об этом. Хотя бы потому, что это слишком невероятно.

— Как бы нам удрать отсюда, Серый? — Семеныч остановился у входа в рубку. — Да побыстрее. Иначе будет поздно.

Боюсь, что уже поздно.

Мы не случайно сюда попали.

Утром на берег мы не сошли. Один Понизовский изъявил желание навестить вождя. Мы передали с ним наши приветствия и наилучшие пожелания. А также сожаления в том, что местное гостеприимство оказалось слишком горячим для наших нежных организмов.

— Я знаю, что сказать, — заверил нас Серега, спускаясь в шлюпку.

После завтрака мы замкнули Янку на Нильса и, уединившись в кают-компании, провели с Семенычем блиц-совещание. На свежую голову. В протокол занесли для исполнения два пункта. Первый — мы ничего не знаем, мы ни о чем не догадываемся, мы ничего не подозреваем. Второй — вести себя так, чтобы пункт первый был безупречен. Поэтому — ни слова Янке, ни слова Нильсу. И тем более — ни слова Сереге.

— Ты, кстати, хорошо его знаешь? — спросил я.

— Да уж не один год. Еще с тех времен, когда он плавал в океанах науки.

— А чем он сейчас занимается?

— По-моему, ничем. Крутился в каком-то шоу-бизнесе, но, насколько я знаю, без особого успеха.

— Это он тебе идею плавания кинул?

Семеныч на секунду замялся.

— Да как тебе сказать… Скорее все-таки идея моя. Но совпала с его наводкой.

Очень доходчиво объяснил. Но настаивать я не стал. У Семеныча, видимо, есть свои причины не раскрываться.

Понизовский вернулся на яхту с дарами тропиков и с новостями.

— Вот. — Он вывалил на палубу из корзины кокосовые орехи. — Лучшая в мире опохмелка. По силе воздействия приближается к уровню рассола или кислых суточных щей.

— Лучше бы, — робко высказался Нильс, — к стопке водки.

— Кстати, Маруся просила тебя поцеловать. Но это не в моих принципах.

Несмотря на шутливый тон, Понизовский был озабочен. Даже, я бы сказал, встревожен.

— Ребята, — обратился он к нам, когда вскрыл орехи, — никто из вас на берег ночью не сходил? К девкам не бегал?

— Серый — точно, — сказала умница Яна. — Всю ночь ко мне приставал. А вот Семеныч…

— Я к тебе не приставал, — поспешил Семеныч.

— Я серьезно, — настаивал Понизовский.

— А что случилось? — Семеныч смахнул с подбородка струйку молока.

— Случилось… Кто-то напал на охрану «па». Похитил их… копья.

— Ну вот. — Семеныч потянулся к рубашке, висевшей на релинге, достал из кармашка сигареты. — Началось.

— Что началось? — вздрогнул Понизовский.

— То самое. Чем ты нас пугал. Оппозиция поднимает голову.

— Не понял.

— А что тут не понять? — Семеныч закурил, оглядел даль моря, словно искал дырку в заборе. — Они деньги вождя ищут.

Понизовский в задумчивости обхватил подбородок ладонью.

Мне понравилось, что он соблюдает правила игры.

— Логично. Нужно подсказать Мату-Ити. Беду отвести. Уж если они нас заподозрят…

— Акулам скормят?

— В лучшем случае. — Понизовский произнес эти слова так мрачно и жестко, будто подобная угроза исходила не от вождя, а от него самого…

Дня два-три прошли спокойно. Я бы сказал, безмятежно. Как и положено на острове посреди Тихого океана под горячим солнцем в безоблачном небе.

Все мы, в той или иной степени, занимались своими делами.

Аборигены готовились к празднику Полной Луны, эта подготовка заключалась в основном в неистовых плясках под луной, еще не совсем полной. По вечерам с берега доносился веселый, и я бы сказал так: многоязычный шум. Не знаю, как там галлицизмы — я ненормативную французскую лексику не изучал (нормативную, кстати, тоже), но вот что касается славянизмов, то их мое натренированное ухо улавливало в достатке. В избытке даже. В общем, к языкам здешние аборигены весьма восприимчивы.