В одиннадцать вечера начались боли в груди, к двенадцати - рвота. Поставили грелку, горчичники, дали валидолу под язык, после двух заснул.
      7.II.
      Завтраки, обеды, ужины - все больной заказывает себе сам: пятьдесят больных и пятьдесят заказов - такого ни один московский ресторан не обеспечит.
      Позавтракал, хочу отнести посуду в буфет, но сидят две девицы - такие насмешливые и ироничные... Чёрт его знает - дрогнул, не понес.
      11.II.
      Каждый вечер мучительное промывание желудка. По утрам ставят капельницу, в вену вводят глюкозу: кап, кап, кап...
      Вечером по телевизору "Возвращение Максима". Отвратительный меньшевик - вертлявый семит в пенсне. Большевики грозятся расправой. И этот фильм мне так нравился в детстве! Полная армянка Тамара Самсонова спрашивает:
      - Это Каутский?
      14.II.
      В подобных больницах лечатся те, кто больше других "предан коммунизму", однако внутри существует строгая градация - кому в какой палате болеть. На каждом этаже есть палата-люкс с ванной, туалетом, телевизором, приемником. Двуспальная кровать орехового дерева - можно болеть вместе с женой. Рассчитана минимум на министра, но министрам еще хватает Кунцева. В правительственных клиниках не то, что в простых никакой уравниловки.
      Ни одного врача-еврея (только консультанты). Даже среди больных всего один, Матвей Абрамович Бродский. Никто не хочет общаться с ним, он все время в одиночестве, хотя высказывается точно так же, как прочие товарищи. Возмущается китайцами:
      - Какой позор! Коммунисты против коммунистов!
      16.II.
      Начальник главка Министерства здравоохранения:
      - Никита из-за Сталина поссорил нас с Китаем. Большой вред принес. Берию он правильно, а Сталина не нужно было. Такая великая страна, а правят какие-то м..., вроде Никиты...
      Заместитель министра культуры:
      - Я бы "Современник" разогнал. Пасквили ставят.
      Я осторожно возражаю - "Большевики", де, хороший спектакль. Рассказываю, что опальный Хрущев посмотрел и пожалел, что не успел реабилитировать Бухарина.
      - Кого?
      - Бухарина.
      Молчание. Не грозное, а так - пустое.
      - А чёрт его знает - может, и невиновный... Откуда я знаю.
      17.II.
      Играем в шахматы с начальником какого-то главка Никоновым. Играть он не умеет. Времена, когда в чемпионатах страны участвовал номенклатурный большевик Ильин-Женевский, родной брат Федора Раскольникова, маэстро международного класса, давно канули в вечность.
      Никонов:
      - Нужен закон! Твердый закон - больше такой-то суммы на рынке с покупателей не брать! Кто нарушит - в тюрьму!
      19.II.
      Завтра меня оперирует профессор Савельев, заведующий кафедрой хирургии 2-го Медицинского - первый скальпель федеративной социалистической республики. Был отец. Главный врач больницы изрек солидно:
      - Савельеву можно довериться.
      При последнем переливании крови случайно услышал, как сестра сказала кому-то радостно:
      - Девочки! У Гусарова не рак!
      25.II.
      Двадцатого утром повезли в коляске на операцию, велели не шевелиться, однако выяснилось, что после операции я поступлю в другое отделение, стало быть, перейду в распоряжение другой сестры-хозяйки, так что нужно раздеться и одежду сдать.
      Погружаясь в наркоз, слышал, как операционная сестра кричит надо мной:
      - Василий Иванович! Как вы себя чувствуете?
      Больных здесь полагается называть по имени-отчеству, а поскольку сестра видела меня первый раз в жизни, "В" она расшифровала как "Василий", а "Н" вообще приняла за "И".
      Последняя мысль: "Интересно, что мне вырежут?"
      Очнулся уже в сумерках и попросил почесать мне спину, сам тоже чесал и массировал воображаемые пролежни. Просил, чтобы мне делали усыпляющие уколы, но они не помогали - задре-мал только на третьи сутки.
      Врач-анестезиолог Валентина Гурьевна уступила мне на сутки журнал "Вопросы литературы".
      - Вы едете в Японию? Купите мне транзистор.
      - Что вы! Я на тряпки-то редко решаюсь.
      В хирургическом меня опять положили в двойной палате без кислорода, хотя вряд ли в отделении был больной тяжелее меня. Но тут места распределяются не с учетом состояния здоровья, а исключительно в соответствии с табелем о рангах. Кто в терапевтическом лежит в общих палатах, в такие же попадает и в хирургии.
      В субботу 22 февраля скончалась от рака кишечника Валентина Ивановна Усик. Последние две-три недели ей носили кислородные подушки, хотя есть сколько угодно палат с кислородным шлангом у постели - и на четвертом этаже, и на втором, Никонов, например, лежит в такой палате. По воскресеньям от него разит "лекарствами", которые привозят друзья на черных "Чайках", и, судя по тому, как он вяжется к сестрам, кислород ему не требуется.
      Многие из этой больницы, пройдя курс лечения, перебираются в санаторий (бюллетень идет) - прообраз коммунистического будущего, пока что для избранных.
      Персонал больницы знает, что случись что-нибудь с ними самими или с родными, они сюда не попадут. Здесь не купишь места ни за какие деньги только за "преданность".
      Ссылаясь на тяжелое состояние, я возмечтал уклониться от выборов. Однако какой-то энтузиаст из общей палаты, патриот красной и черной икры, попавший в больницу чьим-то, даже не родственным, благоволением, бодрым голосом объявил мне, что я тяну отделение с первого места. Вспомнив свое обещание не позорить папиных седин, я кое-как сполз этажом ниже и бросил в избирательный ящик две разноцветные бумажки. Однако вернувшись в свою палату, я увидел там точно такой же ящик - для обслуживания тяжелобольных. Никакие мои уверения в том, что я уже исполнил свой гражданский долг, не возымели действия - не возвращать же неиспользован-ные бюллетени! Пришлось снова сунуть листочки в урну. А вечером ко мне пришла Галка и сообщила, что ее уговорили проголосовать за меня. Так, с намереньем вовсе уклониться от избирательной повинности, я "проголосовал" трижды.
      Было несколько случаев в моей жизни, когда я не являлся на избирательный участок, но, надо полагать, картины всеобщего энтузиазма не испортил. Ю.Ким с женой как-то решили "не дразнить гусей" и пойти проголосовать. На избирательном участке их радостно заверили, что они уже проголосовали. Порой люди принимают участие в этой комедии не только опасаясь неприятнос-тей, но и жалея агитаторов - ведь он, бедняга, из-за тебя будет сидеть на участке до поздней ночи. Мой добрый друг Е. Кокорин однажды взял открепительный талон - дескать, уезжает и вынужден будет голосовать в другом месте. Но, невзирая на это, агитатор явился к нему на дом. Он сослался на открепление. Агитатор заявил, что у них такой документации нет. Тогда Женя отправился на участок и рылся там больше часа, упрямо игнорируя совет: "Проголосуйте - и дело с концом!" Отыскав все же нужную бумажку, он предъявил ее и поковылял домой с сознанием законно неисполненного долга.
      7. III.
      Немного очухавшись, позвонил не со своего этажа Григоренкам. К телефону подошла Зинаида Михайловна.
      - Поздравляю вас с восьмым марта. Вы не догадываетесь, кто говорит? Володя-большой... (Володя-маленький был на полголовы выше меня, но моложе. После похорон Костерина он больше не появлялся, однако некоторое время я оставался "Володей-большим".)
      - Володенька, дорогой, целую тебя, как сына!
      - В макушку?
      - Нет, в губы, в щечки!
      А Петр Григорьевич сказал:
      - Дерьмо у тебя друзья. Я звонил - точного адреса никто не дал. (Намек был понятен, но Григоренко не знал, что тот визит, после которого я попал в их дом, был случайным, мы так и не помирились окончательно.)
      - Открытое шоссе. Против ТЭЦ.
      - Это где?
      - Щелковское или Преображенское. Шоссе открытое, а больница закрытая. (Рудаков рассказывал, что собственными глазами видел во дворе у Кировских ворот написанное от руки объявление: "Открытая столовая закрывается. Здесь будет открыта закрытая столовая".)
      - Завтра я день посвящу жене - восьмое марта, а послезавтра приеду.
      - Да я через неделю, наверное, выйду.
      - Все равно приеду. Много новостей.
      9. III. 2О ч. 15 м.
      Час назад ушел от меня Петр Григорьевич.
      Принес букетик цветов, два угольничка сливок, один сметаны, десяток яиц - думал, я лежу в обычной больнице.
      - Что это за больница? - загремел он в холле.
      - Я же говорил - шоссе открытое, больница закрытая.
      Громадный, с палкой, он прошелся по коридору, и номенклатурные больные невольно отрывались от телевизора, хотя, казалось бы, кого здесь удивишь импозантным посетителем? Зайдя в палату, пробасил:
      - Долго царствовать хотят - еще одну больницу построили!
      Разглядывая всякие хитрые приспособления, позволяющие держать кровать в любом положении и, не отрываясь от койки, беседовать с обслуживающим персоналом, покачал головой.
      - В мире чистогана, где все продается и покупается, лежать в комфортабельной больнице больших денег стоит, но ведь и у нас человек готов все отдать ради спасения близкого, только и денег-то таких не существует, чтобы сюда попасть, не говоря уж о Кунцеве...
      Петр Григорьевич передал мне открыточку от Зинаиды Михайловны. Я так растрогался приветственными поцелуями и этой открыткой, что закурил, хотя до этого в палате не курил ни разу, выходил в коридор.
      Григоренко был в черном костюме (единственном?), в том же самом, что и на похоронах Костерина. Вместе с ним пришел крымский татарин, молодой и славный (может, сопровождал, чтобы на пустынной улице не убили?). Просидели они у меня больше часа.
      - Когда будет свобода, я посмотрю Европу, Средиземное море, Америку и вернусь домой - власти мне не нужно, посмотреть мир - это все, о чем я мечтаю в жизни...
      10. III.
      Петр Григорьевич рассказал, что восьмого был с Зинаидой Михайловной на Райкине, остался очень доволен.
      Говорят, Райкин недавно был в Киеве и, выйдя на сцену, услышал, как в зале кто-то явственно произнес:
      - Послушаем, что этот жидок нам расскажет.
      Райкин замер.
      - Кто это сказал?
      Молчание.
      Артист еще раз повторил свой вопрос и, не получив ответа, крикнул:
      - Занавес!
      Прекратил киевские гастроли и уехал.
      Один из больных, старичок-боровичок с карбункулом Александр Гаврилович Костромин, сегодня утром зашел зачем-то ко мне в палату (вообще-то он почти все свое время проводит перед телеэкраном) и засек, что я слушаю Иерусалим.
      - Какой позор - четыре государства не могут справиться с жидами!
      - Надеюсь, что в следующий раз эти четыре государства не успеют через ООН прекратить ими же начатую войну, и жиды возьмут Каир, Дамаск, Багдад и Амман! Тогда вся эта история закончится!
      Старичок-боровичок сжался, замолчал и больше со мной не заговаривает.
      12. III.
      Дама с прекрасно поставленным музыкальным голосом обличала по радио Каутского в полном невежестве. Очень изысканная, ученая дамочка, но и надежная - Ирина Викторовна Ильина. Произносит: "Каутскый, рэнэгат, вызрэвает, используэт". Заклеймила и левых, и правых. Ей немного подзаниматься, может стать прекрасной дикторшей областного, а то и всесоюзного радио.
      15. III.
      - Да...Дубчек оказался не тот, нужно выращивать новый, проглядели...говорит молодой красивый узбек (или туркмен). Он дважды был за границей, все знает.
      По телевизору осветили советско-китайский конфликт.
      - Какой позор, какой подрыв - коммунисты на коммунистов!
      Заведующий какой-то научной координацией Совета министров проворчал (не слишком громко):
      - Китай - это позитив с нашего негатива.
      Впрочем, в другом случае он же изрек:
      - Давить их всех, пока не поздно!
      А Никонов сказал:
      - Если мы братья, то нужно понять, что им тоже кусать хочется. Мы должны отдать им их исторические земли, они голодные... На фронте, бывало, мы американские консервы жрем, а штабные банкеты устраивают - обидно...
      В буфете этой больницы очень трудно работать - одна крановщица пришла, поработала месяц и рассчиталась: тридцать-сорок больных, и у каждого свое заказано. Только от черной икры никто не отказывается, она и здесь вроде соловьиных язычков в маринаде. Бедная буфетчица не знает, что делать - то ли бумажки читать, то ли на стол накрывать, поди разберись, у кого шницель заказан, у кого судак по-польски, а у кого котлета по-киевски. Это тебе не то, что в обычной больнице,- отшлепал сорок порций манной каши, и будьте здоровы!
      Я стал помогать буфетчице разбираться с заказами и уносить пустые тарелки. Номенклатурные больные были шокированы и сразу усмотрели в моем поведении какой-то враждебный выпад, демагогию какую-то. Каждый должен быть на своем месте - один государственные вопросы решает, другой подает ему кушать. Несколько дней длилось враждебное молчание, но потом кого-то осенило:
      - Это он ухаживает за буфетчицей!
      Все заулыбались и принялись радостно судачить. Положение было спасено и честь тоже. Не знаю, что думала буфетчица по поводу моего "подозрительного поведения", но смотрела она на меня с благодарностью и даже с нежностью.
      САНАТОРИЙ "КЛЯЗЬМА"
      Та же картина: персонал и больные знают друг друга, обнимаются, целуются, передают приветы, справляются о домочадцах и знакомых.
      В комнате пять старинных кроватей красного дерева, на столе два номера "Звезды", оба раскрыты на "Блокаде" Чаковского, свежие газеты, маленький транзистор-пудреница.
      У одного из обитателей на тумбочке две затрепанные книжки: "Со взведенным курком" и "След на дне" - детективы. Номер "Юность" раскрыт на мемуарах Конева "В битве за Москву".
      В столовой на столах та же черная икра и прочие деликатесы, но мне подают омлет - строгая диета после резекции желудка.
      Врач, красивая брюнетка лет тридцати пяти, уговаривала бросить курить и стращала импотен-цией и мучительной смертью. Выслушал ее, встревожился и побежал покурить "в последний раз".
      Приборы на столах серебряные, именные. При экспроприации на всех не хватило, но самые достойные получили их в коллективную собственность. Одна из больных (или курортниц?) отозвалась о моем отце:
      - Николай Иванович - прекрасный человек. У нас его все любят.
      В корпусе остался, кроме меня, лишь один мужчина лет пятидесяти, с палочкой. В воскресенье его навестили жена с инфантильной дочкой лет двадцати. Потом сосед поведал мне историю: у одного подростка обнаружили гонорею, стали допытываться, от кого. "Не знаю,- говорит,- мы в звездочку играли".- "Это еще что?" - "Девочки ложатся головками друг к другу, звездочкой, а мальчики по ним путешествуют, кто первый кончит, бежит за вином". Пришлось всю "звездочку" проверять...
      Незнакомый отдыхающий спросил:
      - Вы транзистор захватили? Что передают?
      Я рассказал.
      - Дал маху Сталин, что позволил Тито уйти живым, прозевал... Дубчека прозевали, Тито прозевали, Чаушеску прозевали, одного Гомулку вовремя к рукам прибрали.
      В палате появился сосед - Г. А. Давыдов, небольшого роста, аккуратный, выдержанный мужчина. Как все - полуобразованный. Спросил меня:
      - Вы в Голицино не бывали? Вот там оборудовано!
      Поскольку я нестерпимый дурак, я схлестнулся с ним в первый же вечер. Слушая воззвание Яхимовича, он все повторял:
      - Вот сволочь! Вот враг! Вот гад!
      - Но зачем же было приплетать ограбление банка? Обыскивайте, но к чему брехать, что за способ "сохранения законности"?
      - Значит, рано было говорить об истинной цели обыска. Но видите, он же себя показал, гад!
      И весь вечер я ругался с ним, после чего, естественно, аппаратчик стал смотреть на меня с чекистской подозрительностью.
      - Наши... Чужие...- бормотал он огорченно.- Клевещут, подстрекают, антисоветчину изрыгают... Никита виноват... Африканцы еще заплатят... Ждать, когда ФРГ войска введет... Не хватает еще нового Дубчека... Это подстроено...- В голосе его слышалась искренняя озабочен-ность.- Это спланировано...
      Проходил знаменитый хоккейный матч с Чехословакией.
      Пожилая дама в почтовом отделении:
      - Все против нас. Это их американцы подзуживают, сволочи!
      Я подошел к телевизору.
      - Эйзенхауэр умер.
      Откликнулась только старушка-уборщица:
      - Чтоб они все передохли...
      - Кто "все"?
      - Все эти... которые против нас...
      Давыдов (не без ехидства):
      - Слышали голос народа?
      Давыдов уехал, на его место поселился студент философского факультета, здоровенный детина двадцати одного года. Ввиду близящихся экзаменов он набрал с собой книг по марксизму и прочей диалектике, но читал все больше детективы. За столом рядом со мной сидела молодая, кокетливая и капризная дамочка. Вечером она отвела меня в сторону и назидательно сказала:
      - Мы знаем, что вы все время слушаете "Голос Америки".
      - Ну что вы!
      - Да-да! И пожалуйста не развращайте мальчика, не смейте слушать при нем, иначе мы будем вынуждены вмешаться!
      - Уверяю вас, это ошибка... Кстати, он слушает только музыку, когда начинается текст, он читает книжку. Поверьте, ему ничего не грозит.
      - Учтите, что я вам сказала.
      Позднее я встретил этого "мальчика" в троллейбусе, спросил, слышал ли он о побеге Анатолия Кузнецова и стал живописать событие в подробностях (я даже в телеспектакле умудрился пригласить героиню Андриану на заграничный фильм "Шляпа пана Анатоля", и кое-кто из зрителей намек понял, например, Володя Паулус). Философа обстоятельства побега не интересовали.
      - А, что о нем говорить - отрезанный ломоть!
      ПОСЛЕДНИЕ СТРОКИ ИЗЪЯТОГО ДНЕВНИКА
      Из беседки пропала дореволюционная большевистская брошюра: "Демагогия и провокация", описывавшая методы, которыми пользуется черная сотня для дискредитации интеллигенции, инородцев, студентов и прочих "внутренних врагов". Позднее, при обыске была изъята другая большевистская брошюра, издательства "Искра", "Кто такие враги народа" - на эту же тему. Убедившись, что брошюра подлинная, а не переизданная где-нибудь "там", мне ее через два года вернули.
      С Петром Григорьевичем устроили перепалку из-за Евтушенко и Китая. Я говорил, что разрыв отношений с Китаем - благо, это приблизит кризис тоталитаризма, а конформистские стишки тоже могут пригодиться.
      - Вы не марксист-ленинец!
      - Откуда мне им быть! Впервые такого вижу! Вот смеху-то будет, если китайцы придут сюда с "братской рукой помощи"! Не дай Бог! Желтая опасность...
      - Я всю жизнь выдавливал из себя шовиниста - шовинизм питается внушением, что у тебя что-то еще можно отнять, а тебе ничего не принадлежит!
      В комнату заглянула Зина Михайловна.
      - На той стороне улицы ваш "разговор" слышно!
      Был отец. Сидел, молчал. Я опять без работы - в подписанты попал.
      - Хо Ши Мин умер...
      - Знаю...
      - Знаешь?! Опять Би-Би-Си слушаешь?
      - Нет... Сегодня в семь утра "Опять двадцать пять" не передавали, я и догадался...
      - Что ты подписываешь? Что вы там можете написать? Григоренко арестован? Так вы думае-те, что поможете ему своими петициями? Не морочь мне голову - меня еще пока невменяемым не признали. Вам бы только советскую власть порочить. Я буду читать то, что одобрено.
      Ю. Ш. задал вопрос преподавателю марксизма:
      - Как же быть с народами, которые выселили и распылили, как им сохранить национальную культуру?
      Педагог побледнел, глаза забегали.
      - Я имею в виду индейцев Америки,- добавил Юра.
      Преподаватель вздохнул облегченно и радостно объяснил:
      - Так это противоречия капиталистической системы!
      "Если друзья Натальи Горбаневской не оставят в покое ее детей, мы их отдадим в детский дом".
      Говорят, Мстислав Ростропович позвонил Фурцевой:
      - Екатерина Алексеевна, чтобы не было лишних сплетен, докладываю вам лично: Солженицын живет сейчас у меня.
      - Да как же так?! Вы же за границу ездите!
      - Ну что ж... Могу и не ездить...
      ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ И ПЕТЬКА
      оказались необычайно плодоносной жилой. Сейчас к ним и Анку подключили, и даже Фурманова, хотя в народе последний не котируется.
      - Василий Иванович, Фантомаса поймали!
      - Да что вы, ребята... Отпустите, это же Котовский.
      - Кто вчера напился? Два шага вперед!
      Все стоят, хотя пьяны, конечно, были все, в том числе и чекист Мишка Вихман. Петька пил с "самим", так что ему смысла нет отпираться - он один и делает два шага вперед.
      - Так, пойдешь со мной опохмеляться. Остальные - нале-во! На политзанятия к Фурманову - шагом арш!
      - Василий Иванович, ты на рояле играть можешь?
      - Могу, Петька, но не люблю - карты соскальзывают.
      - Василий Иванович! А ты нашу, разудалую, "русскую" мог бы?
      - Конечно, Петька!
      - А "венгерку"?
      - И венгерку!
      - А "польку"?
      - И польку!
      - А "летку-енку"?
      - Да что я с двумя делать-то буду?
      - Понимаешь, Петька, спрашивают меня на экзаменах в академии: "Изобразите нам квадратный трехчлен", а я не то что изобразить, я представить себе такого не могу!
      Теперь, пять лет спустя, появились совсем уж шизофренические анекдоты:
      Идут Василий Иванович со Штирлицем по Берлину, навстречу - Фидель Кастро.
      - Салют, комбайнерос!
      Чапаев спрашивает:
      - А это кто такой?
      - Солженицын.
      - Надо же... Как очернили человека!
      Рассказывают анекдоты про Веронику Маврикиевну и Авдотью Никитичну (которых создали популярные эстрадники Владимиров и Тонков) и про Хазанова (его сценическая маска - советский идиот).
      ЯКИР
      - Пан Гусаров, пойдемте,- сказал он, столкнувшись со мной возле своего подъезда.
      Сели в автобус, тут же сошли на Автозаводской, купили бутылку "Старки" и Алжирского, обследовали легковые машины, такси.
      - Странно, по воскресеньям нет хвостов...
      У лифта вдруг изрек:
      - Ты тайно влюблен в мою дочь!
      Дома объявил во всеуслышанье:
      - Господин Гусаров сказал: "Нужны мне эти жиды - я из-за Ирочки сюда хожу!" А что, нет? Тогда скажи: "Я не люблю вашу дочь!"
      Опять гуляли, и опять в воскресенье. Я видел собственными глазами, как за автобусом, в который мы сели, двинулись две машины - полностью укомплектованные.
      - Смотри,- сказал Якир.- Сейчас мы проедем место, где легковым проезд запрещен, а они проедут, и на одной из остановок будет подсадка.
      Мы сошли у Автозаводского моста, когда головная машина нашего эскорта уже въехала на мост.
      - Смотри - сейчас она развернется на мосту, это строжайше запрещено, а им это начхать.
      Действительно, развернулась.
      Мы пересаживались с трамвая на трамвай, маршрут меняли и как будто от "хвоста" оторва-лись, но у Павелецкого, где мы собирались сойти, эскорт был на месте.
      - Да что они - рацию мне в ж... засунули?
      Какие-то типы выглядывали из-под арок, из подъездов и тут же прятались. Круглосуточное дежурство. Каждый из этих лбов получает вдвое больше нашего - какой-то всесоюзный онанизм.
      Когда мы вышли из подъезда моего приятеля, мимо прошел мужчина с независимым видом - засекли!
      (Теперь, спустя годы, я невольно задумываюсь: зачем Петеньке было нужно мотать нервы себе и мне, ведь в этом визите не было никакого смысла, да и непричастный приятель напугался - человек он с положением и с партбилетом, но тогда я не рассуждал, а любовался отвагой Якира, сравнивал его со Стенькой Разиным и Емелькой-помазанником, да еще полагал, что этим делаю им честь.)
      На нашей улочке, где все всех знают, стали появляться странные типы одного из них я несколько раз обошел, пристально при этом на него глядя. Если бы человек находился не на "работе", то непременно спросил бы: "Чего уставился?" Но этот, даже когда я громко сказал ему в спину: "Работать надо!", не услыхал. Якир предупредил - если их злить - много плутать, бесцельно ездить туда-сюда, да еще и задираться, то могут в укромном уголке набить морду. "Ты тунеядец, а они на работе".
      Всю жизнь несчастным советским людям показывают фильмы про шпионов, а теперь появились еще и "идеологические диверсанты", пытаются протащить ползучую контрреволюцию.
      Какая-то противная баба лет сорока целыми днями до глубокой ночи ходит спортивным шагом по нашей глухой улочке, я ее два раза просил переменить маршрут, первый раз она промолчала, а второй взвизгнула:
      - Хулиган! Я милицию позову!
      Как-то я сказал:
      - Хоть головной убор меняйте!
      Не ответила...
      Я был в то время одинок, и если бы КГБ расщедрилось на хорошенькую комсомолочку, она бы узнавала все "секреты" прямо под одеялом, не надо было бы бедной тете мерзнуть под окнами.
      - Вот будет так ходить по моей прекрасной улице, пока меня не заберут,- сказал я Якиру.
      - А тебя-то за что? - удивился он.
      - Кто это в такую рань? - старческим голосом спрашивает Сарра Лазаревна Якир.- Гусаров? Из какого вытрезвителя?
      - Теодоракиса жалко? - набрасывается на нее сын.- Старая дура! Мужа замучили и расстреляли, восемнадцать лет отсидела, сын семнадцать лет загорал - а ей Теодоракиса жалко! А наших тебе не жалко? Габая не жалко? Буковского не жалко? Как дам сейчас! Ничего не будет с твоим Теодоракисом!
      Но старенькой матери жалко не только Теодоракиса - полуслепыми, а потом уже слепыми глазами смотрит она в сторону лифта.
      - Что-то Пети давно нет...
      (Это писалось более пяти лет назад, когда я смотрел на Петра, как на слепящее солнце, правда, я и тогда недоумевал, зачем он ходит к коррам, если Ваня, брошенный женой, и без того днюет и ночует у них. Сопровождать его приходилось мне, Лапину, верной Валентине Ивановне, но всегда ли этот риск был оправдан?)
      Перед его арестом провели два больших шмона и сильно почистили "читальный зал имени Якира", после ареста умудрились забрать даже транзисторный приемник, наверно, сгоряча приняли за передатчик. Затем начались повальные обыски - у Якира нашли "Примерную программу террористической группы", написанную моей рукой. На этот раз "первоапрельская шутка" могла кончиться совсем печально. Это я столь не вовремя пытался оживить полемические страсти. Когда-то я проделал этот номер, принеся в "Хронику" шовинистскую брошюру "Слово нации".
      При обыске у меня нашли дневник, а там выраженьица, вроде: "грозная фаворитка Якира". Валя Якир в пылу гнева обвинила меня в доносах в виде дневниковых записей. И верно, многие недоумевают: как это в нашей стране можно вести дневник? Я стал бывать на Автозаводской все реже и реже. А дневник веду по-прежнему - в ожидании следующего обыска.
      Когда в Рязани я по ковровой дорожке проследовал на второй этаж к "месту ссылки Якира", он указал мне на лежавшее на письменном столе письмо Твердохлебова. Твердохлебов заявлял, что осудит Якира лишь тогда, когда сам перенесет подобные испытания.
      Радости эта встреча нам не доставила - прошло две недели, как похоронили Илюшу Габая, к Якиру никто не наведывался. Он был раздражен, предсказывал, что и Солженицын с Сахаровым плохо кончат, подберут и к ним ключи.
      - Я тоже думал, что моим прыжкам не будет конца, ан допрыгался.
      Солженицына он назвал сволочью.
      - На шарашку не стукач не попадет!
      Я не мог согласиться - именно на шарашке нужны люди дельные, со знаниями и опытом, стукачи попадают на склад и в каптерку.
      Сейчас появились другие люди, не искалеченные с отроческих лет лагерем, надо надеяться, они покажут себя по-иному. Но ведь было время, когда Петр Якир почти в полном одиночестве тянул лямку сопротивления и нес знамя борьбы. Памятник себе он разрушил собственными руками, но до Азефа все же не дотянул.
      Последний раз я видел его на проводах Красина, шел долгий нудный разговор о том, что можно пронести через таможню, а чего нельзя, и что стоит сдать на комиссию в антикварный, и сколько можно получить. На вокзал Красин просил никого не приходить, да я бы и не пошел.
      Если мне случится пережить Петра, на его похороны я приду непременно, а строгим моралистам скажу: "А где вы были, когда жалкая кучка людей металась и задавала работы целому департаменту?"
      Не знаю, правда ли, будто Якир хвалился кому-то из корров:
      - Когда меня арестуют, вы узнаете другого Якира!
      Когда его арестовали, едва переступив порог следовательского кабинета, он сказал:
      - Только не забирайте дочь - она беременна!
      Следователь, надо полагать, стал потирать ручки.
      А что означал арест Красина, явно и открыто от всего отошедшего, реабилитированного в качестве "тунеядца"?
      В это смутное время Красин любил рассказывать анекдот о бедняге, попавшем в аду - вместе с другими грешниками - по горло в жидкое дерьмо. "За что?! Меня-то за что?" На него шикают: "Не колебай волну!"
      ЭПИЛОГ
      Перед праздником стоюбилея, мая, победы чуть ли не каждый день навещают психиатры.
      - Предпринимать ничего не собираетесь?
      - Что вы, я сам всех боюсь.
      Пришел Евменов.
      - Вы знаете, что вас будут брать? Может быть, сегодня. Зайдите на комиссию, кроме пользы ничего не будет.
      Зашел в подпитии, пошумел, поулыбался, ушел.
      В первый день Пасхи выпил крепко - проснулся в отделении милиции у Автозаводской.
      - За что?
      - Шатался. Обозвал полицейскими. Протокола о задержании не показали. Следователь сказал:
      - Вы плохо выглядите, вам надо полечиться.
      Видел он меня впервые, откуда ему знать, как я обычно выгляжу? Надо полагать, стукнули по височку, вывернули карманы, а там лишь записная книжка да пятерка, пропавшая при невыяснен-ных обстоятельствах - было бы что-нибудь "интересное", тогда бы немедля - лечиться, а так:
      - М-да... Выглядите неважно...
      Еще о многом хотелось бы написать, но лишнюю неделю держать машинку слишком большая роскошь для меня. Особенно неприятно терять одолженную, а это может случиться в любую минуту.
      Видел фото Валерии Новодворской, оно стояло на Автозаводской рядом с фотографиями Алтуняна, Буковского, Хаустова. Милое, одухотворенное, скорбное лицо. У нее есть стихотворение "Реквием", начинается так:
      Идут не образумясь,
      Не скрасив гнева речи,
      Наверное - безумцы,
      А может быть, предтечи...
      Что там, в небесной сини,
      Над рамкою рассвета?
      Наверное, Россия,
      А не страна Советов...
      Этими словами я и закончу.
      5 мая 1970 года.