На этих словах я выскочил из трамвая, оставив Жилина с будущим крысиным сюжетом наедине. Приятно, черт возьми, быть повивальной бабкой предстоящего шедевра. То есть, конечно, повивальным дедом. Вернее, по возрасту не таким уж дедом. Короче, повивальным дядей.

Я спустился по эскалатору, сел в вагон метро, чтобы доехать до «Китай-города», а там пересесть. Пользуясь малолюдством в вагоне, я сперва припрятал в карман очки. Потом, прикрывшись газетой, освободился от седого патлатого парика. Последней уликой был вызывающе синий пиджак. Я лениво снял его и, притворившись, будто собираюсь слегка почистить свою одежду, быстро вывернул его наизнанку и снова надел. Таким вот образом я окончательно ликвидировал остатки длинноволосого журналиста-хиппи, сунул футляр с битой в пеструю матерчатую сумку и полностью вернул Якову Семеновичу Штерну все права гражданства. Правда, ненадолго. Частным сыщиком я оставался только до «Пушкинской», где возле ближайшего телефона-автомата в подземном переходе я минут на пять сделался провинциальным литератором Штерном — таким самородком, уроженцем Борисоглебска или Бобруйска. В нашем деле к каждому информатору нужен индивидуальный подход. В гости к старику Новицкому мог и должен был идти любитель его поэзии, с Жилиным — беседовать по душам только пронырливый журналист. В случае с Ляховым и эти оба варианта не проходили. С тех пор как писатель Ю.В. Ляхов начал издавать альманах «Шинель», он не принимал никого, кроме самородков, да и тех — с большим скрипом. Слава Родин по каким-то своим каналам раздобыл мне номер его домашнего телефона, выдал минимум сведений и столкнул меня в бурное море импровизации. В бурный океан, как сказал бы многострадальный Новицкий. Трубку подняли после третьего гудка. — Квартира писателя Ляхова, — произнес недовольный голос.

— Юрия Владимировича можно? — робко спросил я, хотя и догадался, что беседую уже с самим писателем. Однако самородкам не рекомендуется проявлять излишнюю догадливость. Им надлежит быть наивными и трепетать перед Большим Мастером. — А по какому делу он вам нужен? — настороженно осведомился маэстро Ляхов, продолжая играть роль своего собственного секретаря. Эта простая уловка позволяла в любой момент сделать вид, будто самого писателя нет дома.

— Я — литератор, приехал из… Борисоглебска, — проникновенно изложил я свою легенду. — Привез рассказы для альманаха «Шинель»…

— Борисоглебск — это где такой? — бдительно поинтересовался Ляхов, по-прежнему не желающий пока открываться, что у телефона — именно Ляхов.

Я слегка запнулся. Выбрав себе наобум малую родину, я очень приблизительно знал, где она находится. Вроде в Воронежской области. Или в Саратовской. Или, может, вообще в Белоруссии? Пожалуй, нет: в Белоруссии, наверное, все-таки Бобруйск. География никогда не была моей любимой наукой.

— Это глухая провинция, — расплывчато ответил я. —Далеко от Москвы.

Сначала идти пешком километров тридцать пять, потом ехать на дрезине… Потом опять пешком и еще очень долго на поезде.

Образ ходока-самородка, приковылявшего в столицу за много тысяч верст персонально к Ляхову, просто обязан был разжалобить того. Не каждый ведь день к нему являются гости из такого чертова далека.

— Ну, если провинция… — нерешительно протянул издатель «Шинели», потихоньку начиная признаваться, что он и есть Ляхов. — Только заранее предупреждаю, объем нашего альманаха ограничен. Могу взять не больше двух рассказов…

— У меня как раз два! — радостно сообщил я, хотя у меня еще не было ни одного. Но рассказы в наше время — дело наживное. — Я, знаете, пишу очень медленно.

— А ваши рассказы в традициях русского реализма? — предпринял последнюю попытку Ляхов. —Учтите, мы модернизма не признаем.

— В традициях, в традициях, — успокоил я издателя «Шинели». — Я сам ничего, кроме классики, не признаю. Физически не переношу, честное слово.

Открою, ради смеха, какого-нибудь модерниста, две строчки прочитаю, и уже тошнит…

По-моему, я слегка переборщил, поскольку Ляхов на последних моих словах удивленно крякнул. Однако вслух удивляться не стал, признавая за мной право на провинциальную неиспорченность натуры.

— Ладно… — проговорил писатель после мучительной паузы. В голосе его все еще оставалось сомнение. — Можете сегодня ко мне зайти… Нет, стойте! — воскликнул с внезапной тревогой. — Откуда у вас мой телефон? Кто вам дал мой телефон?! Отвечайте!

К счастью, на этот-то вопрос я заранее заготовил убедительный ответ.

— Марья Васильевна дала, — уверенно сказал я. — Она и присоветовала к вам обратиться.

Про Марью Васильевну мне рассказал все тот же Слава Родин, По его словам выходило, что сейчас эта знатная литературная дама живет в Париже и оттуда вовсю руководит чуть ли не половиной нашего литпроцесса. Как Ленин из Цюриха руководил своими большевичками. «И как же она это делает? — поинтересовался я у Славы. — Инструкции рассылает?» — "Все, что угодно, рассылает, — объяснил мне Родин. — Инструктивные письма, факсы, статьи в газеты, чеки на мелкие суммы…

А раз в год даже супруга своего в Россию посылает, Ипполита Маркелыча. В качестве фельдъегеря и ревизора…"

Услышав от меня про Марью Васильевну, Ляхов приуменьшил бдительности в голосе. Моя легенда выдержала еще одно испытание.

— А самого вас как зовут? — спросил издатель «Шинели» после того, как продиктовал все же свой адрес и рассказал, как лучше добраться. Почему-то этот простейший вопрос пришел Ляхову в голову с сильным запозданием. Вот что значит перемудрить с конспирацией.

— Штерн, — правдиво ответил я. — Яков Семенович Штерн, к вашим услугам.

Писатель Ляхов шумно вздохнул. Вероятно, ни имя, ни отчество, ни тем более моя фамилия особой радости у него не вызвали. Если бы я начал разговор с перечисления своих анкетных данных, то, боюсь, издатель «Шинели» предпочел бы сказаться отсутствующим. Но теперь отступать было некуда. Да и личному протеже самой Марьи Васильевны отказывать не полагалось.

— Может, вы обо мне слышали? — невинным тоном осведомился я у своего собеседника. — В борисоглебском альманахе «Степные ковыли» у меня два года назад вышел рассказ… Его даже перепечатала урюпинская газета.

— Не слышал, — сухо обронил Ляхов. — Ладно уж, приезжайте… Нет, подождите! — В голосе его вновь появились панические нотки. — Вы брюнет?!

Я слегка растерялся. После того как издатель «Шинели» выяснил мою фамилию, вопрос о цвете моей шевелюры был наверняка излишним.

— Отвечайте немедленно! — воскликнул тем временем Ляхов. — Вы — брюнет?! — Волнение писателя было неподдельным. С такими интонациями обычно спрашивают:

«Вы — шпион?»

— Брюнет, — трусливо признался я. — В некотором смысле…

— А усы? — не отставал Ляхов. — Вы носите усы?!

Здесь, по крайней мере, все было в порядке.

— Никак нет! — с облегчением отрапортовал я. — Не ношу. Считаю пижонством…

— Слава богу, — выдохнул в трубку Ляхов и добавил, понизив голос до шепота:

— Будьте осторожны. Остерегайтесь усатых брюнетов. В мою дверь не звоните, а стучите три раза…

С этими словами издатель альманаха отключился, оставив после себя тоненькие противные гудочки. Пару секунд я их зачем-то слушал, после чего повесил трубку на рычаг и из подземного перехода вышел на поверхность — прямо к библиотеке имени Тургенева. Пора было обзаводиться своими рассказами в лучших традициях русского реализма.

Две комнатки в библиотеке с некоторых пор занимало издательство «Наследие». Когда я вошел, главный редактор «Наследия» Эдик Саломатов, как всегда, озабоченно сновал между работающими компьютерами, тыча пальцем то в один экран, то в другой. Подчиняясь мановениям его дирижерских пальцев, девушки-операторши у дисплеев самозабвенно щелкали по клавишам. Сочно гудел лазерный принтер, ежесекундно выплевывая в корзину какие-то густо испечатанные листки. Человек несведущий, глядя на этот конвейер, мог бы подумать, будто присутствует в вычислительном центре или информагентстве. На самом деле Эдик издавал классику — по мере своих финансовых возможностей.

— Привет, Эдуард, — сказал я. — Все сеете разумное?

— А-а, Яков Семенович! — обрадовался Саломатов, ухитряясь пожать мне руку, не перестав при этом дирижировать своими операторшами. Это был сложный акробатический этюд, но Эдик справился. — Чем могу помочь?

Что касается посильной помощи, Саломатов был безотказен и притом не задавал мне лишних вопросов. Года два назад я выручил его еще не оперившееся издательство, когда Боб Фокин по прозвищу Барбос, туповатый громила с Малой Дмитровки, вдруг захотел получить вместо контрибуции контрольный пакет «Наследия». Это была явно частная барбосова инициатива, ни с одним из гауляйтеров не согласованная. Поэтому я даже не стал настаивать на арбитраже, а просто сам пришел к Фокину на «стрелку» в Настасьинском переулке, оставив Эдика сторожить компьютеры. Встреча с Барбосом и двумя его барбосятами завершилась довольно мирно, даже дружески — если, конечно, не принимать во внимание двух вывихнутых рук у шестерок (не надо было их распускать!) и трех выбитых зубов у самого Фокина, которому было вполне по средствам вставить себе новые, из лучшего мейсенского фарфора. После этого случая Саломатов уже мог издавать свою классику без помех. Тем более, кстати, что дело это особых дивидендов не сулило и лишь такой непроходимый кретин, как Барбос, мог рассчитывать крупно обогатиться на выпуске сочинений великих — но, увы, не коммерческих — писателей.

— Скажите мне, Эдуард, — поинтересовался я, оглядывая помещение, где со времен моего последнего визита в «Наследие» творческого беспорядка, по-моему, только прибавилось, — что у вас сейчас в работе?

— Гоголь, — немедленно откликнулся Саломатов, не забывая и о своих дирижерских манипуляциях. — Четырехтомник избранного с комментариями Андрея Манна. Должен выйти примерно через месяц. Годится?

— Не совсем, — подумав, ответил я. Кажется, у Гоголя не было рассказов. И к тому же он совершенно точно был усатым брюнетом. —А что еще?

— Академический Куприн, — Саломатов походя щелкнул ногтем по ближайшему дисплею. —Двенадцать томов. Но это не раньше чем через полгода. Много возни.

Наш Добренков в Дижоне по уши увяз в теме «Куприн и маркиз де Сад», но нам-то нужны комментарии, а не докторская диссертация…

«А мне-то нужно и того меньше, — подумал я про себя. — Маленький сугубо реалистический презент для альманашника Ляхова».

— Очень хорошо, — проговорил я. — Куприн мне подходит. Отпечатайте мне два рассказа.

— Каких? — с готовностью спросил Саломатов, совершенно не удивляясь. Он привык к моим необычным просьбам.

— Любых, — объяснил я. — Только не очень больших и желательно не слишком известных… А впрочем, как получится. Главное два.

Эдик понятливо кивнул, подскочил к рыжей девице за одним из дисплеев и что-то ей негромко объяснил. Уже через несколько секунд лазерный принтер замолчал и минут на пять перестал выплевывать листки. Затем машина буркнула нечто по-японски, словно негодуя, что ей поручено заниматься такой чепухой, и в корзинку посыпалась новая партия бумаги. Очень скоро рыжая девица собрала урожай, разложила листки на две неравные по толщине стопки, каждый прошила скрепкой и протянула готовую работу Саломатову. А тот — мне.

— Спасибо, Эдуард, — я не глядя свернул полученные рассказы вдвое, немножко примял и сложил в сумку, к фотоаппаратному футляру со свинчаткой. При таком соседстве бумага еще больше помнется в пути, отчего мои (теперь мои!) произведения скоро приобретут вид творений, уже побывавших во многих руках.

Неплохо было бы еще немножко загрязнить страницы и насажать в текст рукописных исправлений, но этот марафет наводить уже некогда. Я понадеялся на русский «авось», распрощался с Саломатовым и через полчаса оказался в доме на улице Мытной. Точнее, оказался я на скудно освещенной лестничной площадке возле двери квартиры номер 43. Этаж был шестым, лифт, само собой, не работал, — так что я полминуты переводил дыхание, полминуты сосредоточивался. Еще секунд шесть понадобилось, чтобы нацепить на нос очечки в невероятно уродливой оправе из черной пластмассы, В Москве таких оправ не выпускали лет двадцать, однако у нас в Борисоглебске эти пластмассовые монстры могли еще водиться в аптеках. Я вытащил из сумки уже основательно помятые рассказы и для приличия глянул на названия. Рассказ потолще именовался «Суламифь» и был даже не рассказом, а небольшой повестью. Рассказ потоньше назывался «Ученик». К стыду своему, Куприна я знал плоховато и просто понадеялся, что классик меня не подведет…

Все, пора. Я нажал на кнопку звонка, звонок равнодушно промолчал. Ах, да! Ляхов мне ведь велел стучать. Я стукнул раз, стукнул два и три.

— Кто там? — раздался из-за двери осторожный шепот. — Чего надо?

— Яков Штерн, — послушно сказал я. — Из Борисоглебска. С рассказами.

— От кого? — недоверчиво спросили из-за двери.

— От Марьи Васильевны, — ответил я, как заведенный, потихоньку начиная ненавидеть бдительного Ляхова. Неужели ему мало телефонного допроса? Сейчас он меня еще спросит, брюнет ли я и при усах ли я.

Вторая стадия дознания была, однако, несколько короче первой. Вопросов больше не последовало, дверь с жалобным скрипом стала приоткрываться. За дверью было совсем темно, как будто у Ляхова досрочно наступил конец света. В одной отдельно взятой квартире.

— Скорее проходите, — приказал шепот. — А то они все у меня разбегутся…

Я шагнул в темноту и немедленно наступил на что-то мягкое. Мягкое тут же взорвалось оскорбленным кошачьим возгласом. Я шарахнулся в сторону и опять наступил кому-то на лапу. По-моему, кошек здесь было штук десять, одна другой голосистее.

— Осторожно! — с раздражением проговорил все еще невидимый хозяин. — Глядите под ноги!

В кромешной тьме совет был на редкость бессмысленным. Опасаясь еще кого-нибудь задавить, я стал по-стариковски шаркать и, двигаясь таким макаром, последовал за шепотом. Кошачье поголовье терлось о мои ботинки, недовольно мяукало, однако мне удалось обойтись без членовредительства и не распугать вконец домашних животных. Повинуясь сдавленным указаниям невидимого Ляхова, я преодолел пыльную портьеру, чихнул и очутился в кабинете, где было значительно светлее, чем в коридоре: сумрак рассеивали огни двух канделябров. Напоследок я все-таки наступил на любопытный хвост, обладатель которого с пронзительным мявом отпрыгнул обратно во тьму.

— Любите кошечек? — робко спросил я у хозяина.

— Это коты, а не кошки, — недовольным тоном уточнил писатель Ляхов. — И я их терпеть не могу. Орут, гадят, кроме рыбы и колбасы, ничего жрать не хотят…

Зато кошачья шерсть экранирует враждебные психополя.

— Ага… — сказал я, дабы не выглядеть невеждой. До сих пор я и не догадывался о таинственных свойствах кошачьей шерсти. И тем более ничего не слышал про какие-то психополя, которые надлежит экранировать. Про психов слышал, про поля — нет.

Ляхов между тем завладел одним из канделябров, приблизил его ко мне и стал внимательно рассматривать мое лицо. Вероятно, он не исключал возможности обмана с моей стороны: я мог вдруг оказаться преступно усатым. Мне ничего не оставалось, как тоже застенчиво разглядывать физиономию хозяина квартиры.

Когда-то в ранней молодости Юрий Владимирович Ляхов был, вероятно, очень не дурак покушать, отчего к пятидесяти годам здорово располнел. Лицо его раздалось вширь и приобрело неприятное сходство с масленым блином, в загадочных гастрономических целях обвитым по краям редкими кустиками кудрявой столовой зелени. Насколько я знаю, во времена уже упомянутой молодости писатель Ляхов подавал известные надежды. Одно время он даже ходил в талантах районного масштаба, но вот на областной уровень пробиться не смог. Любимой темой писателя Юрия Ляхова на десятилетия стали именно районные структуры. В каждую из них писатель нарочно устраивался на службу, несколько месяцев изучал обстановку, а потом создавал умеренно-обличительные повести, высоко ценимые журналом «Молодежь». Первая повесть, «Тяжелый пар», мне, помню, даже понравилась: Ляхов клеймил подлые нравы, царящие в одной из районных бань, где сам писатель работал доливалыдиком пива. После выхода повести директора бани моментально выгнали, а Ляхов инкогнито поступил мужским мастером в парикмахерскую «Красная Москва». Оттуда он вскоре уволился с замыслом повести «Свежие скальпы», которую и напечатал в журнале. Бухгалтера парикмахерской немедленно посадили за махинации, он отсидел свое, эмигрировал в Штаты и теперь, говорят, служит на хорошей должности в «Дженерал моторе». Ляхов тем временем поступил на работу в школу того же района преподавать то ли химию, то ли астрономию. Буквально через неделю он был опознан по фотографии в журнале и срочно изгнан директором под предлогом неполного служебного соответствия. Однако и этой недели писателю хватило, чтобы создать очередную повесть под названием «Контрольная работа». К тому времени цензура стала помягче, кое-какие темы перешли в разряд дозволенных, а потому Ляхов с хорошим знанием дела описал несколько ночных оргий в учительской плюс групповое изнасилование второгодницы под руководством директора. Педагоги клялись и божились, что подлый автор все выдумал, однако школу на всякий случай расформировали под предлогом аварийного состояния здания, причем в доказательство аварийности само здание снесли и на этом месте разбили детскую площадку. У меня, кстати, с этой площадкой связаны были неприятные воспоминания: лет пять назад, когда я еще служил в МУРе, меня как раз на том месте едва не подстрелил из охотничьего ружья чокнутый семейный дебошир Харланя Цепов. Харланя прятался в утробе детской металлической ракеты, и, когда я уговорами и лаской попытался выманить его наружу, обещая амнистию и дармовой опохмел, Цепов стрельнул в меня из иллюминатора ракеты почти в упор и только чудом промазал… Но бог с ним, с Харланей.

В годы перестройки дела Ляхова, как я понял, пошли худо. Районный масштаб перестал интересовать читателя, да и журнал «Молодежь» утерял былой блеск.

Чисто по инерции автор создал разоблачительную повесть «Комсомольское пугало», где сотрудники райкома ВЛКСМ, утробно урча, брали неслабые взятки за исключение из комсомола по политическим статьям — благо исключенным в те времена за «политику» мог посветить статус беженца, быстрая виза в США и хорошее пособие.

Однако к моменту выхода повести ВЛКСМ Распался, посольства стали менее гостеприимными, и «Комсомольское пугало» кануло почти никем не замеченное. С тех пор я ничего не слышал о Ляхове — вплоть до того дня, когда я приобрел на раскладке в Госкомпечати новую ляховскую книжку издательства «Тетрис» и когда Слава Родин просветил меня насчет альманаха «Шинель». Сегодня утром, перед походом на книжную ярмарку, я немного полистал роман «Вопли и овцы» и понял, что Юрий Владимирович Ляхов за прошедшие годы как писатель ничуть не изменился.

В своем новом сочинении автор с каким-то угрюмым ожесточением описывал рабочие будни районной избирательной комиссии, сотрудники коей, по Ляхову, в дни выборов практиковались во всевозможных гнусностях — от банальных подделок бюллетеней до содомии и работы на несколько иностранных разведок. Среди этого зверинца нежной чистотой и непорочностью выделялся лишь герой-рассказчик по фамилии Чехов. Понятно, что однофамильца классика в конце романа запихивали в бочку и в таком виде сбрасывали в море. Я еще подумал, отчего у наших авторов такая болезненная тяга к водоемам? У Новицкого в песне тоже скульптор прыгает в океанскую пучину. Да и в книге юного дарования Жилина присутствует, по-моему, какая-то река — Волга или Урал, не помню. Наверное, все дело в генной памяти: все мы подсознательно тянемся обратно в океан, откуда миллионы лет назад выползли наши отдаленные прапрапредки…

Пока я предавался раздумьям о Ляхове, сам Ляхов завершил, наконец, процесс рассматривания моей физиономии, более-менее уверился в неналичии у меня усов и лишь тогда вяло произнес:

— Ну-с, давайте ваши рассказики… Я робко протянул писателю свои листочки, уповая на то, что Юрий Владимирович — не самый большой специалист по творчеству Куприна и не распознает плагиата. В противном случае пришлось бы жалко врать про бродячие сюжеты и роковые совпадения. Наготове у меня был, впрочем, и хороший статистический примерчик, позаимствованный из «Науки и жизни». Некий специалист по теории вероятности доказывал, будто в принципе возможны любые невероятности. Если, мол, посадить за пишущую машинку обезьяну, то у нее есть исторический шанс случайно напечатать «Божественную комедию».

Ляхов заглянул в рассказ «Суламифь» и с печалью проговорил:

— Да-а-а…

Я уже собирался покаянно признаться, что у меня дома в Борисоглебске действительно живет ручная обезьяна, которая любит, знаете, посидеть за компьютерной клавиатурой и проверить на себе теорию вероятности. Однако издателя «Шинели» огорчил, похоже, вовсе не плагиат.

— «Царь Соломон не достиг еще среднего возраста — сорока пяти лет, — горестным тоном зачитал мне вслух писатель Ляхов первые строчки моего сочинения, — а слава о его мудрости и красоте, о великолепии его жизни и пышности его двора распространилась далеко за пределами Палестины…» Вы ведь написали?

Я судорожно закивал, про себя помянув недобрым словом рыжую операторшу из издательства «Наследие». Неужто ей трудно было подобрать мне что-то менее взрывоопасное? Соломон… Палестина… Сейчас он меня просто с кашей слопает.

— Угу-у… — с оттеночком мрачного удовлетворения в голосе произнес Ляхов.

— А здесь у нас что? — Он взял второй мой рассказ. — «Большой, белый, двухэтажный американский пароход весело бежал вниз по Волге…» — издатель шинельного альманаха нарочно выделил голосом слово «американский».

На мгновение я почувствовал себя государственным преступником.

— Понимаете ли… — понуро начал я. — Недостаток литературного опыта…

— Бросьте, — сокрушенно помотав головой, об-ронил Ляхов. — Если бы только вы один, Яков… Бульварщина, американщина, китч — это сегодня всеобщая зараза…

"Бедный Куприн, подумал я. — Как же он так оскандалился? А еще говорили:

«классик», «классик»…"

Ляхов отбросил мои рукописи куда-то в полумрак письменного стола и с горестным выражением на лице развил свою мысль.

— Вот вы, — писатель скорбно ткнул толстым пальцем в направлении моей переносицы, — простой борисоглебский литератор Яков…

Я опустил глазки, всем своим видом доказывая, что да, проще некуда.

— …И кто вам, интересно, посоветовал написать про американский пароход?

— Никто, я сам, — осторожно отозвался я, боясь, что сейчас Ляхов начнет выпытывать имена ; соучастников, пароли и явки. Под пыткой я бы наверняка раскололся и заложил своего подельщика Куприна.

— Правильно! — толстый палец писателя Ляхова опять мелькнул в опасной близости от моей переносицы. Стоило писателю увлечься, и я рисковал остаться без глаза. — Правильно! Человек даже не улавливает… Ему кажется, что он сам… Зло разлито в воздухе, как ядовитый газ, без цвета и без запаха…

Я машинально принюхался. Запах в темной квартире Ляхова как раз был: воняло стеарином, кошками и какой-то тухлятиной. Не очень сильно, однако пованивало.

— Возьмем для примера наш районный избирательный участок, — с чуть заметным воодушевлением продолжил издатель альманаха. — Вы, кстати, не читали моей последней книжки?..

— Конечно, читал, — тотчас же ответил я, демонстрируя почтение маленького провинциального самородка к столичной писательской глыбе. — «Вопли и овцы», в издательстве «Тетрис»… А как же!

Мой ответ, по-моему, пришелся Ляхову по душе. Он не без гордости тряхнул кудряшками и отвесил нечто вроде поклона. При этом он невольно сделал шажок в сторону, что было опрометчиво: как оказалось, вблизи пролегал доселе не замеченный очередной кошачий хвост.

— Мя-а-а!! — истерично заголосил обиженный кот и исчез в складках портьеры. Загремела жесть, что-то глухое неподалеку с шумом брякнулось на пол.

— Подлюга, — с кислой миной заметил Ляхов. — Проклятая скотина. Опять вешалку свалил… Так на чем это мы с вами остановились?

— На издательстве «Тетрис», — подсказал я, радуясь возможности незаметно перевести разговор на интересующую меня тему.

— Ну да, «Тетрис», — задумчиво повторил Ляхов. — Возьмем для примера издательство «Тетрис». Вроде бы там люди как люди, нормальные. Один бабник, другой барахольщик, третий наперсточник. Но…

Я затаил дыхание.

— …Но они — уже не люди!

— То есть как — не люди? — спросил я с испугом. Я, конечно, надеялся на какую-нибудь тайну, но чтобы ТАКУЮ… В этом был некоторый перебор.

— Они — зомби, — убежденно объявил мне Ляхов. —Марионетки. Их дергают за ниточки как хотят. Психотехника, внушение на расстоянии. Прикажут: «Солги!» — солгут, прикажут: «Убей!» — убьют. Прикажут: «Не плати гонораров!» — умирать будут, но не дадут ни копейки… Система беспрекословного подчинения. Смекаете?

— Так вам не заплатили! — смекнул я. Ляхов недовольно поморщился.

— В данном случае это неважно, — заметил он. — Важно не это. Частный случай в общей системе. Важно понять принцип, и я на прошлой неделе все окончательно понял. Хозяева проверяют своих марионеток, дают им задания время от времени… Тренинг. Чувствуете, Яков?

Я пока чувствовал, что Ляхова несет куда-то совсем не туда.

— Но почему именно «Тетрис»? — несмело поинтересовался я. — Почему, допустим, не…

— Верно-верно! — перебил меня писатель, — Я вам о том и толкую. Частный случай. «Тетрис», избирательная комиссия, уличная мафия… кто угодно! У кукловодов все контролируется. Из любого можно сделать зомби, и он даже не заметит… А в день «икс», в час "Ч" кукловод дает команду и понеслось!.. Ну, поняли?

Я припомнил свой разговор с бабушкой Дроновой. Ольга Афанасьевна несомненно была права: в эту жуткую дребедень и впрямь верят многие. И некоторые из них — как Ляхов, — похоже, неизлечимы.

— Юрий Владимирович, — деликатно проговорил я. — Я только одного не понимаю. Как они команду-то дадут?

— А психополя-то на что? — без тени колебаний сказал Ляхов. — Весь мир пронизан психополями… Но вы не бойтесь, Яков, — покровительственно добавил он. — В моей квартире вы в полной безопасности. На окнах шторы с металлической сеткой, внутренне психоизлучение экранируют коты… Я заметил, что наиболее подвержены психотронной атаке усатые брюнеты. Они — первейшие кандидаты в зомби. Но у нас-то с вами все в норме. — Для страховки Ляхов еще раз внимательно осмотрел мое лицо. Очевидно, проверял: не отросли ли у меня усы во время нашего разговора? Усы не отросли, и писатель успокоился.

— Я даже пробки вывернул три дня назад, — известил он меня, хитро улыбнувшись. — Электрическое поле тоже проводит психоэнергию. В «Российской газете» кандидат технических наук Валентьев проговорился, а я засек…

Я тут же сообразил, отчего в квартире такой запах.

— А холодильник?.. — вежливо поинтересовался я.

— Что «холодильник»? — не понял меня писатель. Потом вдруг понял, всплеснул руками и ки нулся прочь из кабинета. Вновь загремела жест. взвыли потревоженные коты, где-то неподаче щелкнула дверца.

— Протухло… — раздался досадливый возглас, ппиглушенный портьерой. — Полтора килограмма говядины… пачка масла… Рыба для котов… Пр-р-роклятые зомби!!

Обычно я не люблю уходить не простившись, но тут мне страстно захотелось изменить своим привычкам. Никаких вопросов больше к Ляхову у меня не было, поскольку все его ответы я мог бы предсказать заранее. Славка Родин, сукин сын, не предупредил меня насчет шизы Ляхова. Или, может, сам не знал. В крутую шизу люди впадают постепенно. Сначала — мелкие странности в быту, потом легкий прибабах, затем — тараканы в голове и, наконец, на десерт — таинственные разговоры о всемирном заговоре усатых брюнетов. На первых двух стадиях у нас находится полным-полно граждан, но писатель Ляхов уже перешагнул стадию номер три. Чего, в общем, и следовало ждать. Тот, кто в наше время рискует издавать альманахи, — потенциальный кандидат в психушку. Ляхов долго зрел и в конечном итоге дозрел.

Я бросил на произвол судьбы оба своих рассказа и под горестные вопли Ляхова, перечисляющего продовольственные убытки, тихо прокрался к выходу. Мне даже посчастливилось ни разу не наступить на котов и с третьей попытки отомкнуть входную дверь. Где-то за моей спиной писатель все еще сыпал проклятиями. Последние слова, услышанные мной из области кухни, были горячими обещаниями потерпевшего от зомби Ляхова немедленно, не-ме-длен-но уйти в оппозицию. К правительству, к Президенту, ко всем чертям!..

От метро я позвонил Родину в «Книжный вестник».

— Ты жив, Яшка? — первым делом тревожно поинтересовался Слава. — Мне уже рассказали про Заваруху на ярмарке…

— Ничего страшного, — поспешил я разочаровать Родина. — Обычная маленькая бомбочка в дипломате, от которой никто не пострадал. Была, правда, паника, но где же у нас обходится без, паники?..

— Ты как магнит, — подумав, укорил меня Сла-ва. — Притягиваешь неприятности. ;

— Оттягиваю их у других, — уточнил я. — У меня-то, по крайней мере, уже есть опыт с ними справляться… Кстати, по твоей наводке я нашел на ярмарке Жилина. Можешь отметить в своей колонке: юноша отныне не посягает на Пушкина, а пишет роман из жизни крыс.

— Крыс? — изумился Родин. — С чего бы это вдруг? Ты оказал на него физическое воздействие?

— Без комментариев, — ответил я. — И вот тебе еще новость, только не для печати. Писатель Ляхов сошел с ума.

Вторая моя новость циничного Родина отнюдь не впечатлила.

— Да он уже много лет с приветом, — равнодушно откликнулся Слава. — Или что-то вроде этого. Я еще когда у него про парикмахерскую читал, обратил внимание. Отличная парикмахерская, какие уж там скальпы… И этот альманах у него, между прочим, дебильный. Все нормальные писатели давным-давно вышли из «Шинели», а он теперь их обратно загоняет.

Я хотел было уже объяснить Родину всю разницу между «с приветом» и шизой, однако передумал. У меня в запасе было всего два жетона, и один я уже израсходовал.

— Переменим тему, — сказал я. — Ты выяснил что-нибудь о последней книжке?

То бишь про автора, как я просил?

— Ха! — довольно произнес Слава. — А чем я, по-твоему, сегодня все утро занимался? В трех библиотеках был, считая ИНИОН…