Поставьте на черное

Дабы разжалобить вертлявую библиотекаршу, я минут пятнадцать изображал перед ней аспиранта-инвалида из бывшего Лумумбария, который прямо здесь загнется от старых ран, если к нему сейчас же не проявят должного сострадания. Мои выпученные глаза и несколько бессвязная речь доканали дамочку, и та, сжалившись, притащила мне из отдела особо ценных книг толстую американскую энциклопедию Никколса — где, по идее, должны были содержаться сведения обо всех фантастах и мистиках, когда-либо творивших на английском.

Однако и у Никколса никакой информации о неуловимом Раймонде не нашлось. Я тут же перестал выпучивать глаза и быстро покинул территорию ВГБИЛ, немного озадаченный, но не сломленный. Чтобы не возвращаться домой, я купил на ближайшем к библиотеке книжном лотке еще один экземпляр «Ночных монстров Манхэттена» и, тут же у лотка тщательно обследовал купленный том — настолько тщательно, что продавец принял меня за читателя-привереду и сквозь зубы предложил обменять книгу, если я нашел брак.

— Нет-нет, — проговорил я. — Все в порядке. На самом деле далеко не все было в порядке. Американский копирайт отсутствовал. Сведения об авторе отсутствовали. Присутствовал лишь некий переводчик по фамилии Пеструхин и по имени Иннокентий. Это была не такая уж плохая зацепка. обнаружив толмача Кешу, я автоматически выходил через него на Паркера. Требовалось лишь найти И.

Пеструхина в справочнике «Переводчики России» и побеседовать с ним.

Нужный справочник отыскался в бывшей Ленинке, но легче мне от этого не стало. Составитель тома «Переводчики России» знал о Пеструхине ровно столько же, сколько американский Никколс — о Раймонде Паркере. То есть ничего. Ноль.

Зеро.

Мысль о новой встрече с издателем Искандеровым на предмет выяснения подробностей вновь открывшихся обстоятельств как пришла ко мне, так и ушла.

Скорее всего Игорь Алекперович уже последовал моему доброму совету и перебазировался в другое место, понадежнее кинобудки в казино «Вишенка». Притом еще бабка надвое сказала, сумел бы он мне посодействовать: если, допустим, Пеструхин — не москвич и рукопись пришла в «Тетрис» по почте самотеком, то Искандеров наверняка о переводчике ничего не ведает, да и не хочет. Так удобнее не платить и оставаться честным человеком. Поскольку издательство — это вам не собес, на всех гонораров не напасешься.

Я воздал должное бережливости Игоря Алекперовича и решил подойти к проблеме с другого конца. Итак, что же означает факт отсутствия И. Пеструхина в сравнительно новом справочнике? Либо наш герой — такой уж дрянной толмач, что составитель побрезговал включать халтурщика в свой справочник. Либо Пеструхин — переводчик-новичок…

Либо он вообще никакой не переводчик. Появление «мертвых душ» на прилавках давно Престало быть для меня новостью. Мой приятель журналист Дима Баранов, ныне гражданин Индонезии, — и тот в пору безденежья запросто накропал аж два фантастических романа, весьма среднего качества, под именем то ли Стюарта Гвина, то ли Саймона Квина, а себя скромно обозначил перелагателем с английского. Захоти я отыскать этого мифического Квина-Гвина в энциклопедии Никколса, я получил бы свой законный шиш с маслом. Так был ли Раймонд? Может, и Раймонда никакого в природе нет, а есть лишь господин с неконвертируемой фамилией Пеструхин, которой читателя никак не заманишь? Если Игорь Алекперович, рекламируя «Вишенку», стал К. Вишняковым, отчего бы неведомому Кеше не сделаться Паркером? Про Манхэттен писать пользительно именно американцу, пусть и ненастоящему. Давай-ка, Яков Семенович, примем гипотезу «Пеструхин=Паркер» в качестве рабочей. Тогда задачка с двумя неизвестными превращается у нас в задачку всего с одним неизвестным. Еще в метро по пути в Ленинку я наугад прочел несколько страниц из середины романа про монстров — и у меня сразу же возникли очень конкретные вопросы к мистеру Паркеру. Вернее, уже к Раймонду Иннокентьевичу.

Я попытался представить себя на месте этого Кеши. Значит, я, начинающий писатель Пеструхин, сочиняю якобы-американский ужастик про монстров на Манхэттене. Сочиняю, естественно, ради денег. (Вернее, я думаю, что деньги мне заплатят…) А для души, позвольте вас спросить? Творю ли я что-нибудь высокое и чистое, для вечности, а не для кармана? Вполне возможно. И что же, интересно, я уже сотворил? Может быть, роман о любви, такие современные «Страдания юного Вертера»? Нет, едва ли. Надо быть большим искусником, чтобы одновременно писать целых два романа, совместив монстров с высокими чувствами. Наверняка сочинил я пока нечто более компактное. Рассказики. Лирические зарисовки про лютики-цветочки, коров-пеструшек… Уже правдоподобнее. Или, быть может, стихи?

Совсем хорошо.

Из справочного отдела Ленинки я перешел в отдел текущей периодики и для начала заказал несколько последних номеров самых разных журналов, отдавая предпочтение тем, что поскромнее.

Я ведь и сам — поэт скромный, без больших амбиций. В «Новый мир» и в «Знамя» я не полезу: там отошьют, и будет мне трагедия на всю жизнь. По системе Станиславского я вжился в образ поэта Пеструхина и принялся листать сперва журнальчики с самыми малообещающими названиями и с самыми блеклыми обложками.

Через полтора часа, когда я уже засомневался было в своей первоначальной версии, мне повезло.

В номере втором «Нового молодежного журнала» обнаружилось три стихотворения за подписью «Ин. Пеструхин». Поскольку никаких других имен, кроме Иннокентия, за сокращением скрываться не могло, я сделал вывод: кадр мой. Лицо на бледненькой фотографии разобрать было непросто, лишь с некоторой долей вероятности можно было предположить, что Кеша — скорее худощав, нежели толст, и скорее блондин, нежели брюнет. Подпись под фото лаконично извещала, что поэту — двадцать шесть лет, что он медик по образованию и живет в провинции. В какой именно провинции, высокомерно не уточнялось. Вдобавок и сами стихи журнал печатал под нагловатой рубрикой «Пошла писать губерния…» — что должно было, по всей видимости, намекать на полвека технического и прочего прогресса, разделяющего столицу и периферию. Вообще журнальчик был с фанаберией, поэтому я, отправляясь в вестибюль — звонить по редакционному телефону, — предвидел долгий и неприятный разговор с редактором, завом поэзией или кто там окажется на другом конце провода.

Однако разговор оказался коротким.

— Алло! — жизнерадостно произнесла трубка.

— Добрый день, — сказал я. — Я надеюсь узнать у вас о поэте…

— Напрасно надеетесь, — голос в трубке сразу сделался скучным. — Вы, наверное, в журнал звоните?

— Да, — сдержанно подтвердил я. — В «Новый молодежный». Вот тут телефончик указан.

— Закрылся ваш журнал, — ничем не порадовал , меня скучный голос. — Уже месяца два как закрылся. Денежек нема. Теперь тут у нас фирма…

— Ну, извините, — сухо проговорил я и собирался уже дать отбой.

— Эй! Эй! Подождите! — неожиданно встрепенулся голос. — Куда вы? Раз уж позвонили, может, закажете у нас партию гигиенических тампонов?

— Всего доброго, — ответил я.

— С десятипроцентной скидкой! — поспешно произнес голос. —А?.. С пятнадцатипроцентной!..

Вместо ответа я положил трубку на рычаг. Ситуация осложнялась, но не фатально. Всегда существовал шанс вычислить автора при помощи его же произведений. В детективном рассказе Чапека сыщик благодаря всего одному стихотворению поэта-авангардиста нашел точный номер автомобиля, сбившего бабку.

А у меня есть целых три стихотворения, к тому же поэт — как я успел уже заметить — тяготеет к классическим формам и ударным рифмам, типа «любовь — кровь».

Частный детектив, даже моей специализации, не обязан разбираться в поэзии.

Он обязан разбираться в торговой конъюнктуре, марках бумаги, типах переплетов и характере тонких взаимоотношений между книжными гауляйтерами всея Москвы.

Поэтому знатоком и тем более ценителем стихотворной продукции я не являлся.

Однако первых два стиха Ин.Пеструхина, на мой непросвещенный взгляд, были никуда не годными: в них присутствовало лирическое сюсюканье, презираемое мной еще со времен совместной жизни с супругой Натальей. Когда моя домашняя гюрза, поджав губки, именовала меня Яшиком или Яшунчиком, я догадывался, что две трети моего милицейского жалованья, отданного на ведение хозяйства, уже перекочевало в карманы торговцев импортным дамским тряпьем. Должно быть, поэт Иннокентий еще не испытал всех прелестей семейной жизни и не подозревал о превращении каждой второй Беатриче в Бабу Ягу. Или, быть может, подозревал и просто прикидывался Вертером, чтобы пустить пыль в глаза своей Лотхен и потом смыться не заплатив…

Так или иначе оба произведения Пеструхина оказались для меня абсолютно бесполезными. Лютики-васильки и прогулки при луне возможны были на всей территории нашей Родины, кроме разве что районов Крайнего Севера во времена полярной ночи. Нарьян-Мар и порт Находку я, пожалуй, мог бы исключить из списка, но провинция у нас и без них остается необъятной — по вертикали и по горизонтали.

Третье и последнее стихотворение Иннокентия понравилось мне не в пример больше. Называлось оно «О чем задумался, Никитин?» и в нем ни слова не было о любви. Это были горькие размышления поэта о печальном своем житье-бытье, в процессе которого он, стихотворец, вынужден с утра до вечера торговать газетами у ног бронзового поэта Никитина, «певца лесов, полей и рек». Правда, лично для меня причина пеструхинской горечи так и осталась за кадром. Я так и не понял, что же больше угнетает лирического героя — необходимость зарабатывать на жизнь торговлей газетами или сам факт пребывания одного поэта у пьедестала другого.

По-моему, обе неприятности были делом поправимым: достаточно было сменить ассортимент (с газет перейти, допустим, на книги) либо просто-напросто передвинуть свою точку подальше от памятника. Однако в данном случае жалобы героя становились для меня воистину манной небесной. Монументы великим людям воздвигают, к правило, у них на родине. Я быстро выяснил, о Никитин Иван Саввич (1824— 1861) родился в Роде Воронеже, там же и скончался. Таким образом я получал не только город, где проживал Петрухин, но и координаты его торгового места.

Теоретически данный след мог быть ложным, а герой стихотворения мог и не равняться автору. Но что-то мне подсказывало: стих автобиографичен. Придумать своему герою можно и местечко поза-ковыристее — пустыню, Антарктику, остров Святой Елены… Киоск у памятника почти наверняка являлся реальной приметой, или я ни черта не понимаю в человеческой психологии.

Необходимо было отправляться в город Воронеж. Я пересчитал свою наличность — хватает. Убедился, что походный сыщицкий набор при мне, и поехал на вокзал.

На мое счастье, поезд отходил только через час. За этот час я успел купить билет в купейный вагон, сжевать черствый привокзальный гамбургер и даже приобрести все необходимое для поездки, в том числе и дорожную сумку с надписью «Puma». Дома у меня, разумеется, лежала сумочка не хуже. Но домой заезжать было все равно некогда, да и типы, павшие духом вчера у моего подъезда, могли отважиться на реванш. Новый день не прибавил мне догадок по поводу всех этих граждан, но я надеялся, что встреча с автором «Ночных монстров Манхэттена» прольет хоть немного света на эту бредовую историю. Когда же в поезде я внимательно прочитал весь роман, то надежда на близость разгадки превратилась в уверенность. Само по себе творение «Раймонда Паркера» воронежского замеса шедевром не являлось, но… Эх, ну почему же я не начал сразу с «Монстров»?!

Все мы крепки задним умом. В особенности когда слабоват ум передний.

С этими мыслями я уныло листал туристскую схему Воронежа, стоя утром следующего дня возле желтого трехэтажного здания воронежского вокзала. Листал — и не находил памятника поэту Никитину.

Собственно говоря, в новую схему вообще нб попало ни одного памятника.

Были отмечены все городские гостиницы — от «Бристоля» до «Маяка» все крупные рестораны (туристам усиленно рекомендовалась «Былина»), три колхозно-фермерских рынка, два универмага, «Подарки-сувениры», Дом бытовых услуг «Воронеж» и тридцать автозаправочных станций. Вероятно, схема предназначалась для тех гостей города, большинство из которых движутся по маршруту: вокзал — рынок и еще раз рынок — гостиница — ресторан — опять вокзал. Но только «сервисное обслуживание» в «Бристоле» и даже расстегаи с дичью от «Былины» меня в данный момент не волновали. Я жаждал памятников культуры, истории и архитектуры — вынь да положь! Схема же в ответ могла предложить мне Дворец культуры имени Ф.Э.

Дзержинского…

Я мысленно чертыхнулся, сложил схему и решил обратиться к народу, памятуя о том, что язык способен довести до Киева, а мне-то нужно гораздо ближе.

Первым встречным человеком из народа оказался жилистый дедок с орденскими планками на пиджаке. Мой вопрос о местонахождении памятника поэту Никитину привел дедка в замешательство.

— Есть тут один, — сказал он после крепкого раздумья. — Очень серьезный мужчина. Поэт, говоришь? Может, и поэт…

«Лиха беда — начало», — подумал я, а вслух поинтересовался:

— А как до него доехать, до серьезного-то поэта?

Дедок удивился:

— Зачем ехать? Ступай по улице Мира — здесь всего восемь домов. Повернешь на Феоктистова, пройдешь квартал — и будет тебе твой памятник.

Я поблагодарил дедка-советчика и отправился но указанному адресу, искренне уповая, что мой первый встречный ничего не напутал. В отличие от Нью-Йорка, Воронеж не был городом контрастов. Вся улица Мира, действительно очень короткая, к слово «мир», застроена была одинаковыми песочного колера пятиэтажками еще сталинских времен. То бишь — с большими неудобными окнами и без намеков на балконы. Каждый такой пятиэтажный особняк стена к стене сращивался с соседним, точно таким же — и в результате все восемь домов на каждой стороне улицы сливались в одну нескончаемую желтую стену. Стену плача или стену смеха — в зависимости от настроения. Весь квартал улицы имени космонавта Феоктистова, еще одного великого воронежца, состоял из зданий " чуть поновее-двух желтых и одного серого, длиннющего. Пройдя и этот квартал, я вышел к скверу и поначалу не понял, плакать мне или смеяться.

Памятник был на месте. Очень серьезный мужчина в старомодном одеянии стоял на постаменте, опираясь на якорь, и заглядывал вдаль.

Только это был, конечно, не Иван Никитин, а Петр I. Самодержец хмурил металлическое лицо, указывал вдаль и твердо намеревался именно здесь, в Центральном Черноземье, прорубать новое окошко в Европу. Я потряс головой, отгоняя венценосное видение. Точно, Петр Великий. Надпись на постаменте слегка успокоила меня, объяснив мне, неразумному, что как раз-таки здесь зарождался российский флот и отсель громить мы начали шведов. Совершенно машинально я подумал: при такой оказии здешний поэт Никитин вполне мог бы создать что-то вроде поэмы «Медный пешеход», действие которого происходило бы в Воронеже, где за обезумевшим Евгением гонялся бы царь Петр с якорем наперевес…

Я представил себе торговца газетами близ суровой царской длани и решил, что Иннокентию Пеструхину с памятником еще сильно повезло. Обоснуйся он здесь — и его бы преследовали не муки творчества, но кошмары.

Однако пора было искать второго встречного и узнавать про настоящего Никитина — чтобы на сей раз не попасть впросак. После долгих колебаний я остановил свой выбор на интеллигентного вида мамаше с пацаном лет семи, которые сидели на лавочке в сквере. Красивая, стильно одетая мамаша увлеченно читала тридцать восьмой том Агаты Кристи издательства «Полярис», ее пацан с энтузиазмом строил из пластмассовых деталек конструктора «Лего» маленького пластмассового Петра I. Царь у ребенка, ей-богу, получался ничуть не хуже, чем у скульптора Гаврилова и архитектора Шульца, чье авторство было огромными золотыми буквами объявлено на все том же постаменте. Жаль, в наборах «Лего» не было маленького якорька из пластмассы и явно не хватало деталей для постройки хорошего и высокого пьедестала, подобающего монарху.

— Простите, вы не подскажете, где тут в городе памятник Ивану Никитину, поэту? — обратился я к стильной мамаше.

Та сосредоточенно пометила ногтем место в книге, на котором остановилась, и подняла на меня глаза.

— Поэту? — переспросила она, недовольно глядя из-за окуляров в изящной оправе. — Господи какие пустяки! Сядете сейчас на первый или третий троллейбус, проедете мимо площади Победы потом мимо «Бристоля»… Выйдете на Кардашова сделаете двадцать шагов прямо, три шага влево — и увидите сквер. Там и стоит ваш памятник.

Произнеся этот монолог, мамаша вновь обратила свой взор к приключениям мисс Марпл. «Ага, — подумал я, — все понятно: троллейбус, потом — прямо, влево, сквер. И вот он, памятник». Интеллигентная поклонница Агаты Кристи не должна была перепутать. Тем не менее я осторожно уточнил:

— Так это поэт, вы не ошибаетесь? Не отрываясь от книги, мамаша только оскорбление повела плечами, как будто я спросил ее, м она занимается вечером и не желает ли она откушать в моей компании расстегайчиков с дичью в Ресторане «Былина». Клянусь, ничего подобного я и в мыслях не держал. А если бы и держал, то все Равно я слишком был озабочен поисками Пеструхина-Паркера, чтобы отвлекаться на что-либо другое. К тому же и денег на шикарный ресторан у меня не нашлось бы. И дама выглядела неприступной. И пацан ее уже стал подозрительно коситься на меня. Мне не оставалось ничего, как пробормотать слова извинения (непонятно, кстати, за что) и удалиться. Когда я уходил, ребенок как раз начинал прилаживать к своему пластмассовому Петру маленький броневичок вместо постамента. Мальчик работал с увлечением, работа спорилась.

Я в точности последовал инструкциям стильной дамы и через полчаса был на указанном месте. Сквер был самый натуральный. Поэт действительно был похож на поэта: вид у бюста, одухотворенный и задумчивый, убедил бы даже темного феллаха в том, что бюст — на короткой ноге с музами. Рядом с постаментом, увитым каменными венками, невольно приходили на ум рассуждения о вечном и возвышенном.

Особенно вдохновила меня табличка на постаменте: «Алексей Васильевич Кольцов».

В сквере стоял монумент поэту, да только не тому. Неприступная мамаша едва ли сознательно ввела меня в заблуждение. Вероятнее всего, почитательница детективов тетушки Агаты не видела никакой разницы между двумя классиками-рифмоплетами, обоих из которых проходят в младших классах — и то по одному-двум стихотворениям. «Уютный городок, — подумал я, — отыскивая взглядом очередного случайного прохожего. Надоест жить в Москве — соберу манатки и переберусь именно сюда. В деревню, к тетке, в глушь. В Воронеж. Никаких проблем с монстрами и убийцами в белых халатах. И даже художник Аркадий Фойер не приедет сюда прыгать через костер у памятника Петру…»

— …Никитин? — переспросил меня крайне деловитый господин, которого я отловил на выходе из сквера. — Путешественник, который за три моря.

— Поэт, — мрачно ответил я, удивляясь темноте уже третьего встреченного мной воронежского аборигена. — Его даже в школе проходят. «Белый пар по углам расстилается…» И все такое.

— Пар? — заинтересовался абориген. — Современный, что ли, поэт?

По глазам своего нового собеседника я уже догадался, что ни черта он из школьной программы не помнит. Кроме двух действий арифметики — деления и вычитания крупных сумм.

— Это классик, — устало объяснил я. — Иван Саввич. Жил в прошлом веке. Ваш земляк, между прочим. Земеля.

Деловитый абориген задумчиво поковырял в зубах. Знакомое слово «земеля» пробудило его патриотические чувства. Он уже сам хотел помочь мне, но — не мог.

Место памятника все равно оставалось для него загадкой.

— Сходите к «Бристолю», — наконец, дал он мне полезный совет. — Пешком пройдите, прямо по улице, никуда не сворачивая… Там, возле «Бристоля», вечно таксеры сшиваются. Уж они-то обязаны знать…

Ничего не оставалось, как топать обратно в сторону отеля, мимо которого я только что проезжал на троллейбусе. По пути я еще попытался несколько раз выспросить у прохожих насчет Никитина, однако всякий раз получал ответы противоречивые и путаные. На подходе к отелю меня даже попытались уверить, будто никакого поэта Никитина сроду никогда не было, а я просто плохо расслышал и нужен-то мне памятник Феоктистову, космонавту. Правда, пока самого памятника герою космоса в городе еще не имелось, но уже, оказывается, существовал проект, широко обсуждаемый в местной прессе. Проект меня, однако, не волновал, и я предпочел побыстрее отделаться от бесполезного воронежца…

Здание отеля «Бристоль», выстроенное в стиле дерн, само представляло собой памятник архитектуры прошлого века. Впрочем, мраморная доска на фасаде уведомляла всех желающих о другом: как выяснилось, именно из окна «Бристоля» выскочил легендарный герой гражданской войны Олеко Дундич, переодетый белым офицером, и ровнехонько прыгнул на коня, стоявшего внизу. Прямо как ковбой Джо из анекдота. Теперь внизу у дверей отеля скакунов сменили бензиновые лошадки с шашечками. Водители гостеприимно распахивали дверцы, призывая постояльцев «эх-прокатиться». Я подошел к первой попавшейся «Волге» и заглянул внутрь.

И мне, наконец-то, посветила удача.

— Какой такой Никитин? — сперва удивился таксист, но после упоминания газетного киоска поблизости хлопнул себя по лбу. — А-а! «Ваня наклюкался»! — воскликнул шофер. —Так бы сразу и говорили.

— Подвезете? — обрадовался я.

— Тут и везти нечего, — ухмыльнулся честный таксист. — Видите девятиэтажки?

Три минуты ходьбы, не больше. И там увидите пьяненького мужика на постаменте.

Это и будет ваш Никитин.

Таксист не соврал. Я лишь теперь сообразил, отчего воронежцы в разговорах со мной проявляли поразительную недогадливость: я просто-напросто не о том спрашивал. Я-то допытывался о местонахождении монумента стихотворцу, попавшему в школьные учебники. Мне же следовало бы расспрашивать о памятнике нетрезвому дядьке, которого мутит после вчерашнего. Может быть, скульптор где-то вычитал про склонность поэта закладывать за воротник, но вероятнее всего позу утреннего страдальца он придал своему герою непроизвольно, по наитию. Или вдохновляясь собственным опытом. Теперь-то, кстати, мне становился понятен и заголовок стихотворения Иннокентия Пеструхина. Здешний Никитин мог бы задуматься об одном-единственном: утро, башка трещит после вчерашнего, и где бы найти лекарство от вечной расейской болезни?..

Газетный киоск стоял тут же, в пяти шагах от постамента. Внутри его, по всем законам природы и поэзии, обязан был находиться господин Пеструхин-Паркер собственной персоной. Но сегодня я уже столько раз ошибался, что из чистого суеверия решил немного выждать и присмотреться. Усиленно делая вид, будто осматриваю памятник наклюкавшемуся Ване, я косил глазами в сторону. Ждал, не подойдет ли кто, не высунется ли хозяин из-за кип своей периодики. Терпение мое было вскоре вознаграждено. Юноша с прической панка подрулил на скрипучих роликах к киоску и громко проорал:

— Эй, Пестрый! Есть у тебя «Спорт-экспресс»? Ответ, которого я не слышал, был, похоже, отрицательным. Юный панк досадливо притопнул роликом, сплюнул на асфальт и почесал дальше, распугивая своим скрипом окрестных голубей. Я же, оторвавшись от созерцания похмельного Ивана Саввича, приблизился к киоску и глянул внутрь.

Среди газет сидел сравнительно молодой человек, похожий на свою фотографию в журнале: такой же тусклый и блеклый, с копной серых волос на голове. Пестрым такого субъекта можно было назвать в единственном случае. Если фамилия его была Пестряков или Пеструхин.

— Что вы хотите? — спросил меня киоскер. — «Курьер» кончился, «Спорт-экспресса» вообще не завозили… Есть «Сегодня», но только позавчерашний номер…

— Нет-нет, — сказал я. — Вообще-то я люблю осматривать газеты, но сейчас они меня не интересуют. У меня к вам сугубо философский вопрос. Ответьте мне честно: о чем задумался Никитин, певец лесов, полей и рек? Тридцать секунд на размышление.

Лицо киоскера из серого стало нежно-розовым.

— Вы… вы читали мои стихи? — удивленно прошептал он.

— Читал, и очень внимательно, — подтвердил я. —Хотите, покалякаем о литературе? Только пустите меня внутрь. Ужасно неудобно разговаривать о литературе вот так, через окошечко…

В гамме цветов на лице киоскера появился еще один темно-красный. Это зарделись уши.

— Вы — из журнала? — завороженно глядя на меня, спросил киоскер. — Но я слышал, что «Новый молодежный»…

— Я — из Москвы, — обтекаемо ответил я. — Да вы не бойтесь, я на вашу выручку не посягну. Слово Штерна.

— Ой, — встрепенулся Иннокентий, сообразив, что я по-прежнему снаружи, а не внутри. — Сейчас открою!

Через несколько минут я уже восседал на табурете в углу полутемного газетного киоска. Иннокентий, отдавший мне единственную мебель, соорудил себе сиденье из пачек старых газет и каких-то картонных коробок. Вид у киоскера был ошеломленный — если не сказать «обалделый». Похоже, я был первым из посетителей, кто сам прочел его крошечную журнальную подборку.

— Вы интересуетесь поэзией? — смущенно осведомился Пеструхин. — Ко мне нечасто заходят. Вернее, совсем не заходят… Эти даже и не знают, как меня зовут. Пестрый — и весь разговор. Сидишь тут, варишься в собственном соку…

Ой, извините, вам, наверное, неинтересно это слушать?

— Отчего же, напротив, вежливо проговорил я, не желая обижать молодого поэта. — Меня ведь и вправду привели сюда ваши стихи:.. Хотя гораздо больше меня интересует ваша проза.

Иннокентий Пеструхин вздрогнул — то ли от моей последней фразы, то ли от неожиданно резкого стука в окошко. Киоскер протянул руку, чтобы открыть, но оно и так уже распахнулось внутрь от мощного удара. Удивительно, что стекло еще уцелело, не разбилось вдребезги.

— Эй, Пестрый! — пророкотала круглая рожа, явившаяся в окошечке. Хотя сюда к нам просунулась только голова и частично шея, места в киоске сильно поубавилось. На мощной шее висела золотая цепь толщиной в.полпальца.

Иннокентий Пеструхин сразу сжался.

— Эй, Пестрый! — повторила рожа с цепью, не обращая на меня никакого внимания. — Ты зачем Владьку спровадил? Я ж тебя по-хорошему предупреждал: каждое утро ты мне оставляешь «Спорт-экспресс»!

— Сегодня «Экспресс» не завозили, — прошелестел Иннокентий. — Я бы оставил, Муки, мне не жалко…

— Завозили или нет — мне по барабану, — оборвал круглорожий Муки. — Щас пойдешь на вашу базу и в зубах притащишь мне газету.

— Я не могу, — тихо, но твердо сказал Пеструхин. — Вы же знаете, мне нельзя бросать киоск до обеда. После смены я могу сходить, а вот во время…

— Тогда я тебя удавлю, — спокойно пообещала рожа в окошечке. Я догадывался, что этот Муки несколько преувеличивает свою угрозу, однако хамский тон меня сильно выводил из себя. Кроме того, я не выношу, когда посторонние без уважительных причин прерывают мой разговор.

— Господин Муки, — вяло произнес я. — Пожалуйста, закройте окошко с той стороны. У нас с Иннокентием важная беседа, а из вашего рта так воняет…

— Что-о?! — взревела круглая рожа и инстинктивно рванулась ко мне, начисто забыв, что туловище все равно не пролезет.

Этого-то я и добивался. Через мгновение незваный гость уже полузадушенно захрипел, тщетно пытаясь освободить горло от своей собственной цепочки, которую я быстро закрутил правой рукой.

Чуть помедлив, я свободной левой рукой вытолкнул хрипящую рожу из окошка — с таким расчетом, чтобы ее обладатель обязательно не удержался на ногах. У московских нью-рашен уже прошла мода на такие цепки: слишком уж оказалось удобно ими душить хозяев. Однако до патриархального Воронежа, я смотрю, это веяние еще не добралось.

Послышался звук тяжелого падения. Я мигом откинул щеколду на двери киоска, выскочил наружу и наклонился над упавшим багровым Муки. Тот со страхом глянул мне в глаза, полагая, что сейчас я его буду добивать. Он бы, круглорожий Муки, наверняка не удержался еще от парочки ударов по поверженному противнику.

Я замахнулся и… ласково потрепал незваного гостя по щеке.

— Вставайте, господин Муки, тоном заботливого камердинера проговорил я. — Я рад, что мы обо всем договорились. Вы больше никогда не обижаете моего брата, а я, так и быть, забуду, как вы пытались напасть на старшего офмцера федеральной службы безопасности. —С этими словами я продемонстрировал лежащему Муки тыльную сторону своего замечательного удостоверения спецкора газеты «Мясной гигант».

— Но я не знал, что Пестрый — ваш бра-ат… — испуганно забормотал Муки, которому связываться с фискалами улыбалось еще меньше, чем просто получать взбучку. Он медленно попытался встать, в чем я ему тут же помог. Пусть, конечно, идет восвояси. Киоск, рядом с которым валяется полузадушенный хмырь, невольно вызывает подозрение у проходящих мимо.

— Вот теперь — знайте, — наставительно сказал я. — И кстати, что за вульгарное «Пестрый»? Моего брата зовут Иннокентий. Усекли, господин Муки?

— Усек, — поспешно ответил Муки и уже намылился отковылять — от греха подальше, а заодно и от неприятностей.

— Да, вот еще что, — как можно вежливее проговорил я ему вслед. — Не употребляйте больше слово «удавлю», даже в шутку. Видите, как это больно…

Когда я вернулся в киоск, киоскер Пеструхин принялся рассматривать меня не то с благодарным удивлением, не то с уважительной опаской. Как выяснилось, он из окошка слышал всю мою беседу с этим Муки.

— Выходит, вы — федеральный агент? — спросил он, завершив осмотр моей носатой физиономии.

— В той же степени, что и ваш брат, — разъяснил я. — Просто есть на свете люди, до которых доходят только простые ответы. Правда для них чересчур сложна, приходится для пользы дела привирать.

— Но мне-то вы скажете правду? — полюбопытствовал Пеструхин. — Или тоже… для пользы дела, как ему?..

«Умный парень этот Пеструхин, — подумал я. — Все схватывает на лету. Жаль только, пишет плоховатые стихи. Но это как болезнь: прицепляется в детстве, и до пенсии тянет рифмовать „любовь — кровь — бровь — вновь“. Плюс морковь».

— Вам, Иннокентий, я скажу чистую правду, — торжественно пообещал я. — Уже говорю. Зовут меня Яков Семенович Штерн. Я на самом деле приехал из Москвы, чтобы поговорить о вашем романе. О «Ночных монстрах Манхэттена»… — По лицу Пеструхина я заметил, что он мне собирается возражать. — Только не надо кормить меня сказками, — продолжил я, — будто бы вы — лишь скромный переводчик с английского. Мы ведь условись говорить друг другу правду, верно? А истина в тoм, игемон, что вы послали в издательство «Тетрис» свой собственный роман, выдав за американский…