Несколько печальных дней

А парень гоготнул таким веселым смехом, что Марья почувствовала: вот-вот и она улыбнется.

Потом он дал Марье отличный кусок мяса и, отвечая уже другой покупательнице, смеясь, сказал:

— Это не жилы, мамаша, это мускулы.

Он показал, как телята занимаются физкультурой, и все, даже старухи, засмеялись.

Когда Марья возвращалась домой, сидевший на углу чистильщик ботинок с головой, обмотанной бабьим платком, зашевелился, издал воркующий звук, протянул к ней руки:

— Давай я тебе ботинки почищу.

Марья плюнула в его сторону и сказала:

— Штоб тоби повылазило, турецкая морда.

Она сразу решила, что продавец мяса и чистильщик стоят друг друга: оба они бабники.

V

Анна Сергеевна отправилась в нижнюю квартиру звонить по телефону. На днях она звонила своей гимназической подруге Шуре Храбрецовой, и та сказала, что встретила на Петровке «всю жизнь не угадаешь кого» — их старого приятеля Петю Кондрашова.

— Какого Петю, неужели саратовского? — обрадовалась Анна Сергеевна.

— Ну да, господи, а какого же? Изменился ужасно, но я сразу же узнала, и если бы ты видела его лицо, когда я сказала, что ты уже пятый год замужем! Он теперь занимает крупный пост, очень крупный! Я записала, конечно, номер его телефона…

Анна Сергеевна сразу поняла, что Петя Кондратов и есть нужный ей человек. В тот же день она позвонила ему, и женский голос ответил, что товарищ Кондратов уехал на два дня в Ленинград. Через три дня тот же голос сказал: товарища Кондрашова вызвали в Нарком-тяж. После третьего звонка секретарша узнала голос Анны Сергеевны и ответила насмешливо:

— Товарищ Кондрашов сейчас на правлении.

«Эта дура, очевидно, предполагает, что у нас роман, — подумала Анна Сергеевна и решила: — Позвоню еще раз, нет — два раза и, если не дозвонюсь, буду устраиваться через Ваню Харитонова или Бобку Орлова».

Наконец Анне Сергеевне повезло. Она позвонила Кондрашову, номер телефона она уже помнила и звонила держа перед собой бумажку, но не глядя на нее. Анна Сергеевна ожидала услышать скверный голос секретарши и растерялась, когда вдруг раздалось низкое, мужское:

— Да-а?

— Могу ли я товарища Кондрашова? — запинаясь, спросила она.

— Я вас слушаю, — сказал голос.

— Это говорит Бородаева, Анна Сергеевна.

— Кто? — сердито спросил голос.

Анна Сергеевна растерялась и, чувствуя, что не может сказать двух слов, что сейчас повесит трубку, поняв вдруг, как она одичала за годы сладкого житья с Андрюшей, плачущим голосом крикнула:

— Ну, господи, гимназистка Аня Оболенская!

И тотчас ей ответил голос, который она сразу же узнала:

— Аничка, вы? Неужели вы? — и после короткой паузы: — Если бы вы только знали, как я рад! — Потом вдруг послышался первый, раздраженный голос: — Я занят. Двери, пожалуйста, закройте, — и второй голос сказал: — Извините, Аня, это тут случайно секретарша заболела, но, знаете, сознаюсь, я немного растерялся. Скажите ваш адрес, я приеду.

Он по нескольку раз переспрашивал название улицы, номер дома, квартиры, и она терпеливо повторяла:

— Квартира сто семьдесят четыре, семьдесят четыре, четыре, четыре, ну вот так, — и у нее уже создалось чувство превосходства над ним, точно он был непонятливый ребенок.

Кондратов сказал:

— Я боюсь адрес перепутать и не найти вас, вы себе не представляете даже, как я хочу вас видеть.

— Жду вас, — сказала Анна Сергеевна, повесила трубку, рассмеялась, поблагодарила соседку и побежала наверх, быстро перебирая ногами и глядя на блестящие носки своих новых торгсиновских туфель.

Все складывалось как нельзя лучше, все шло отлично.

Да, этот мрачный юноша ходил к ее покойному брату, а на нее не обращал внимания, папа относился к нему неодобрительно. Неожиданно он озадачил Анну Сергеевну, сказав, что ходит к ним не ради разговоров с братом.

— Вы влюблены в меня? — спросила она, улыбаясь.

— Да, — ответил он.

Вскоре он ушел в Красную Армию. Анна Сергеевна рассказывала Андрюше про гимназиста, пошедшего из-за несчастной любви на войну и погибшего в сражении. Ей нравилось вспоминать о Кондрашове, это было романтично, немножко грустно.

Кондрашов должен был приехать, и Анна Сергеевна, ожидая его, спрятала в шкаф галстук Андрюши, задвинула под кровать мягкие мужские туфли-шлепанцы.

«Господи, — успокоила она себя, — я просто привожу в порядок комнату, никакой тут измены Андрюше нет».

Анна Сергеевна приводила в порядок комнату, а когда раздался звонок, она вдруг почувствовала, как у нее горят щеки и уши.

Они поздоровались и пока говорили про то, сразу ли удалось найти Кондрашову квартиру, не попал ли он в соседний подъезд, глаза их смотрели взволнованно и напряженно.

Потом они заговорили про воду, которая утекла, и стали считать, сколько этой воды утекло. Кондрашов спросил, где работает муж Анны Сергеевны, и, рассказывая, она следила за его глазами и, казалось, понимала все, что он думал. Вот он соображал, спит ли кто-нибудь из них на диване, потом он пересчитал подушки на кровати — их было три, — потом он рассматривал вышивку на стене — беседа волка с Красной Шапочкой — и соображал, для кого Анна Сергеевна вышивала ее. Затем он посмотрел на коврик возле кровати и на платье Анны Сергеевны, очевидно представив себе, как ее ноги нащупывают ночные туфли. Он рассматривал корешки книг и усмехнулся, увидев, что муж высоко не залетает — это были по большей части элементарные пособия по экономическим и статистическим наукам; да, он рассказывал спокойным и неторопливым голосом, добродушно улыбнулся, сказав, что теперь, когда он послан на хозяйственную работу, к нему беспрерывно звонят откуда-то узнающие его телефон знакомые и родственники. Он говорил, а она слушала и следила за тем, как он решал вопрос о ее жизни и отношениях с мужем. Он покашлял и сказал:

— Да, а я так и не женился.

Эти слова не имели никакой связи с тем, что говорилось, но они вытекали из тех мыслей, которые были у него.

— Пора, пора, — сказала она, смеясь, — посмотрите, сколько у вас седых волос.

— Да, пора, — серьезно сказал он, а Анна Сергеевна, сама не зная зачем, глядела на него с грустным и взволнованным выражением.

Он начал ее расспрашивать, как она прожила эти годы, училась ли, где работала. Было стыдно сознаться этому человеку, что она долгие годы жила в пустой суете. И Анна Сергеевна не сказала правды.

— Да, в разных местах работала, — сказала она и зевнула, словно одно воспоминанье об этой работе наводило скуку, — училась в вузе, работала на заводе лаборанткой, потом, увы, была секретарем одного директора, снова работала на заводе.

— А сейчас вы не работаете? — спросил Кондрашов.

— Сейчас нет, — рассмеялась она, — я даже хотела сходить в редакцию «Огонька», пусть поместят мою фотографию и подпишут: «Единственная безработная в СССР».

— А вы хотите получить работу? — спросил он.

Анна Сергеевна быстро взглянула на Кондрашова и поняла, что если она заведет разговор о службе, то Кондрашов, выйдя от нее, подумает: «Вот еще одна знакомая, отыскавшая номер моего телефона». Должно быть, ей по-настоящему захотелось иных отношений с этим человеком, ибо в течение нескольких секунд она успела все сообразить, решить, сделать беспечное лицо и ответить:

— Работу? Нет, сейчас я об этом не думаю.

И он обрадовался, что его подозрение не оправдалось. Ведь десятки людей ежедневно говорили с ним: они звонили по телефону, писали письма, приезжали из дальних уральских городов, где были заводы и объединения. Все это было важно и нужно, но никто из приходивших не интересовался Петей Кондрашовым, а вот товарищ Кондрашов, председатель объединения, был предметом жгучего интереса для сотен людей.

Обо всем этом, прощаясь, Кондрашов сказал Анне Сергеевне, и она порадовалась своей женской чуткости. Они условились снова встретиться в ближайшие дни. Он крепко, как мужчине, пожал ей руку, вздохнул и ушел.

Анна Сергеевна стояла у окна и видела, как большой автомобиль с собакой на радиаторе загудел и поехал к заставе.

Анна Сергеевна вынула из шкафа галстуки и разгладила их.

— Андрюшечка, — убежденно сказала она и закрыла глаза.

«В конце концов, можно будет поговорить с Бобкой Орловым, — подумала она, — завтра же сделаю это».

Потом пришла Марья, у нее на лице было насмешливое, надменное выражение, так, по крайней мере, казалось Анне Сергеевне: «Ага, так вот для чего тебе понадобилась домработница».

Вечером Анна Сергеевна рассказывала мужу про посещение Кондрашова.

Андрей Вениаминович отнесся к воскрешению убитого весьма равнодушно, но вдруг оживился и пробормотал:

— Позволь, позволь, Кондрашов, ты говоришь? Ну, конечно, это из объединения.

После этого он сказал:

— Ого-го, с такой птицей очень не вредно иметь личное знакомство!

Анна Сергеевна подумала: «Как он знает людей!» — и начала объяснять, какой необычайный человек Кондрашов и почему она его ни о чем не просила и впредь постарается не просить.

Андрей Вениаминович внимательно посмотрел на жену, а когда она, смутившись, но стараясь быть искренней, заговорила об одиночестве Кондрашова, Андрей Вениаминович начал стучать ногой, усмехнулся и сказал:

— Своеобразно начинается твоя трудовая жизнь, очень своеобразно.

VI

Скандал начался из-за пустяка. На кухню заглянула Анна Сергеевна и сказала Марье:

— Нужно торопиться с обедом, у нас сегодня гости.

— Ишь, подумаешь, мадам, — пробормотала Дмитриевна, стоявшая возле отлива.

Потом Дмитриевна подошла к плите и увидела, что ее чугун сдвинут с большого огня, а на его месте стоит алюминиевая бородаевская кастрюля. В гневе она закричала:

— Ты что это командуешь, кто тебе разрешил?

Марья, не глядя на Дмитриевну, помешивала деревянной ложкой в кастрюле.

— Не отвечаешь? — закричала Дмитриевна. — Да я на вас плевать хотела, на тебя и на твою Бородаиху.

На шум прибежала из комнаты Вера.

— Что вы орете, мама? — спросила она у свекрови. — Вы ребенка разбудите. Просто выдержать нельзя. Хоть бы скорей мой отпуск кончился!

Но, узнав, из-за чего кричала Дмитриевна, Вера обрушилась на Марью.

— Да ты знаешь, — кричала она, — мой Стрелков лучший ударник на заводе! Ему обедать не нужно? А? Ты как думаешь? Да ты знаешь, что за Григория Стрелкова наш директор десять Бородаевых отдаст.

— Пад-ума-ешь, инженер, — выговаривала Дмитриевна, — это ты ему ботинки чистишь да пальто выбиваешь. Да наш Гриша побольше твоего инженера зарабатывает.

— Подлиза буржуазная! — говорила Вера. — Ты разве знаешь, что такое производство?

Они обе наперебой ругали Марью. Кроме них, на кухне никого не было, остальной народ работал. Только маленький Вова стоял у двери и, полуоткрыв большой рот, смотрел на ругавшихся женщин.

Марья молчала, но когда Дмитриевна хотела сдвинуть алюминиевую кастрюлю с большого огня, Марья ударила Дмитриевну кулаком.

— Батюшки! — ахнула Дмитриевна, и сразу на кухне началась такая перепалка, что Вова удрал в комнату и запер дверь на крючок, а Анна Сергеевна крепко закрыла уши руками и вслух говорила:

— Господи, что за ужас!

Вечером Дмитриевна с лицом человека, избегнувшего смерти, шепотом рассказывала:

— Четвертый год живем, никто худого слова не сказал, а чуть эта холуйка приехала — скандал за скандалом.

— Да это безобразие, — горячилась Александра Петровна, — за такие вещи нужно беспощадно проучить, в нашем новом доме и вдруг… — И она объяснила Дмитриевне, что Марья находится во власти темной психологии.

Вера убеждала мужа пойти за комендантом, а он смотрел в книгу и отвечал:

— Да ну вас, никуда я не пойду. Обошлось — и ладно.

Вова рассказывал сестрам, жестикулируя и округляя

большие глаза:

— Они задрались, а я как испугался, заперся и думаю — никого не впущу, а самолет под кровать спрятал.

Сестры переглядывались и качали головами, а старшая, Клава, та, что рисовала по вечерам масляными красками и никогда не улыбалась, сказала:

— Ты, Вова, не обращай на эту дуру внимания.

— Да, не обращай, — сердито сказал Вова, — вам хорошо на заводе, а я так переволновался…

Все осудили Марью и очень удивились, когда пришедшая позже других Ильинишна, выслушав историю, спросила Дмитриевну:

— А морду она тебе набила? Нет? Жалко!

— Да коснись она, я б ей…

Вдруг Крюков поднял палец и зашипел: из комнаты Бородаевых слышались громкие голоса.

— Нервничает, переутомился, — сказал кто-то, и все захохотали.

Действительно, Андрей Вениаминович разнервничался.

— Что ты хочешь от меня, наконец! — говорил он. — Из-за этого дикого существа я себя чувствую дома, словно какой-то американский плантатор, рабовладелец! Зачем мне это? А? Нужно считаться с тем, что мы живем в рабочем доме. Для чего мне это? Изволите ли видеть, начинается новая жизнь Анны Сергеевны! — И он стукнул кулаком по столу так, что вилки и ложки враз подпрыгнули. — Какой-то бедлам! — крикнул он. — Я эту Марью сам выгоню к черту. Мне мое спокойствие дороже. — Потом он вдруг заговорил шепотом: — Новая жизнь, новая жизнь, до чего все это глупо! Какая-то Марья, скандалы, драки. Теперь я сижу после дня адской работы и не могу пообедать, жду, пока изволит прибыть товарищ Кондрашов. Вот это и есть новая жизнь?

— Ты сам просил тебя познакомить с Кондрашовым, поэтому я его пригласила к обеду, — тихо сказала Анна Сергеевна.

— Ты права, — насмешливо сказал Андрей Вениаминович, — но ответь мне, пожалуйста, на один вопрос: ты-то хотя бы довольна? Ты удовлетворена вот этой самой новой жизнью, великолепной творческой деятельностью, которой так добивалась?

— Андрюша, при чем тут новая жизнь? — с подчеркнутой кротостью сказала Анна Сергеевна. — Ты ведь знаешь, мне до сих пор не удалось устроиться на работу.

При других обстоятельствах Анна Сергеевна давно бы рассердилась на мужа, но сейчас она чувствовала себя виноватой перед ним. Против воли она уже в сотый раз глядела в окно и вздрагивала при каждом гудке автомобиля. Анну Сергеевну удивляло, что муж не видит ее волнения.

А его эта кротость жены, умевшей невинным голоском говорить невыносимые колкости при ссорах, раззадоривала все больше и больше.

— Довольно, — наконец сказал он, — хватит с нас новой жизни. Сегодня же объяви Марье: я ее увольняю. Две недели, полагающиеся по закону, придется потерпеть… — Он на мгновение задумался и сказал: — Третьего, четвертого, да — пятого апреля она отсюда уйдет.

Анна Сергеевна сказала:

— Хорошо, Андрюша, пятого апреля она уйдет.

Потом в комнату вошла злополучная Марья — Анна

Сергеевна посылала ее в магазин за кахетинским вином. Андрей Вениаминович фыркнул, застучал ногой.

Пожалуй, Марья, единственная из всех обитателей квартиры, была спокойна после происшествия. Имела ли она большой опыт кухонных боев, обладала ли крепкими нервами, но так же спокойно и быстро, как обычно, она занималась стряпней, молчаливая и деловитая.

— Марья, откройте дверь, к нам приехали, — сказала Анна Сергеевна.

Марья пошла к двери, и, увидя ее, шмыгнул в кухню Вова, прижимая к животу деревянный автобус.

— Дома Анна Сергеевна? — спросил Кондрашов.

Широко улыбаясь, вышел к нему навстречу Андрей

Вениаминович и немного громче, чем следовало, сказал:

— А-а, товарищ Кондрашов, прошу, прошу.

Он сразу же забыл о ссоре с женой и, коснувшись ладонью ее спины, шепнул:

— Аннушка!

Анна Сергеевна жалобно вздохнула, — она чувствовала, что вот-вот расплачется, до того ей было жалко Андрюшу теперь за его хорошее настроение, так же как пятнадцать минут назад она жалела мужа за его сварливость.

— Марья, будьте любезны принести из ванной водку, — сказал Андрей Вениаминович и добавил: — Не терплю теплой водки.

— Да, теплая водка… — сказал Кондрашов, глядя на Анну Сергеевну.

«Господи, — подумала Анна Сергеевна, — мрачен, смущен, сколько в нем непосредственности».

— Вам кахетинского? — спросил Андрей Вениаминович. — Приятное, пятый номер.

— Нет, нет, — всполошился Кондрашов, — я вина не люблю.

Они выпили по рюмке, наспех закусили и тотчас выпили по второй, а после третьей Кондрашов перестал закусывать сыром и потянулся через стол к зернистой икре.

— Вот это я одобряю, — обрадовался Андрей Вениаминович, — признаться, меня удивило, что вы предпочитаете сыр икре и балыку.

— Дойду и до балыка, — сказал Кондрашов, улыбаясь каким-то мыслям. Он не ел с утра и легко захмелел. Темное чувство к мужу Анны Сергеевны исчезло, все сделалось простым и приятным. А оттого, что здесь рядом сидела она и их связывала невысказанная, а поэтому особенно нежная близость, Кондрашову стало совсем хорошо, и даже в груди появилось какое-то сладкое жжение.

К концу обеда Андрей Вениаминович принялся философствовать.

Он разделял свои мысли на несколько категорий. У него были мысли для всех, мысли для старого товарища, были мысли, которыми можно делиться с родителями и с женой, и, наконец, мысли для себя.

Сейчас Андрей Вениаминович делился с Кондрашовым мыслями для родителей и жены, хотя Кондрашову можно было сообщать лишь мысли для всех. Это нарушение правил произошло оттого, что Андрей Вениаминович выпил водки.

— Вот, — говорил он, — на автомобильном заводе имени товарища Сталина я наблюдаю конвейер, да что конвейер — весь завод, станки и прочая. Конвейер, лента, люди у ленты. По ленте движется автомобиль, его собирают, наливают горючее, садится шофер, и машина катит куда-нибудь в Каракумы. А вот люди остаются у конвейера. Один семь часов обтачивает какой-нибудь ведущий вал, другой надевает колесо, третий прикрепляет фары. Вот сегодня фары, завтра фары и через год фары.

Анна Сергеевна, много раз слышавшая это рассуждение, зевнула и внимательно поглядела на мужа. Она уже не испытывала жалости к нему, а сердилась за недавний скандал и беспокоилась, чувствуя раздражение, овладевшее Кондрашовым.

— Да, — продолжал Андрей Вениаминович, — машина сходит с конвейера… Конвейер! Он тянется от Одессы до Владивостока, с него сходят Магнитогорски и Кузнецки, самолеты, турбины, а мы у этого конвейера делаем однообразные движения — одни руками, другие мыслью. И вот я спрашиваю вас: когда же начнем жить мы, дающие жить машине? А? Да-а, — протяжно проговорил он и, поглядев на сумрачное лицо Кондрашова, вдруг подумал: «Какого черта я разболтался!»

Он считал, что обладает спокойствием и выдержкой, и вот неожиданно поведал чужому человеку свои мысли.

Лицо Кондрашова показалось Андрею Вениаминовичу насмешливым и злорадным.

Он не удивился, когда Кондратов поднялся. «Ну, теперь я сжег свои корабли…» — подумал он.

— Да, язык мой — враг мой, — сказал Андрей Вениаминович после ухода гостя. — Зачем я произнес перед этим типусом монолог? И почему ты меня не сдержала вовремя? — Им снова овладело раздражение, желание обвинять и поучать. Он осмотрел остатки закусок и сказал: — Рублей сорок нам это удовольствие обошлось!

Они принялись считать, сколько стоил сегодняшний обед: было истрачено шестьдесят два рубля. После этого Андрей Вениаминович с особенным жаром заговорил о вздорных затеях жены, о необходимости считаться с ним, тянущим тяжелый воз.

Анну Сергеевну покинуло покорное настроение, она тихо проговорила:

— Послушай, выдержанный и волевой Бородаев, ты мне надоел.

В это время вошла Марья убирать со стола, и Анна Сергеевна сказала:

— Марья, Андрей Вениаминович хочет с вами поговорить.

Андрей Вениаминович снова потерял свою выдержку и сказал:

— О чем говорить? Что ты выдумываешь? Ни о чем я с ней не хочу говорить. — Потом, повернувшись к Марье, сердито проговорил: — Уберите скорей со стола этот свинюшник, я хочу отдохнуть наконец.

Марья понесла тарелки на кухню, и Анна Сергеевна, охваченная внезапной злостью, закричала:

— Ах, тебе не о чем с ней говорить? Ведь ты ее решил выгнать. Я сама скажу ей от твоего имени.

И она пошла вслед за Марьей, хлопнув изо всех сил дверью.

VII

Вечером Марья разбирала свой сундук. Она вынимала вещи и клала их на внутренней стороне крышки, обклеенной выцветшими картинками из учебника геологии, изображавшими чудовищ далеких геологических эпох.

Странный сундук был у Марьи! На три четверти его заполняли ненужные вещи: деревенские спидницы, суконное платье такого доброго сукна, что, пролежав несколько десятилетий, оно нимало не испортилось, стеклянные бусы, кораллы, черный платок, расшитый зелеными и красными цветами, широкие розовые и голубые ленты, земляничное мыло в пожелтевшей и покрытой пятнами упаковке, жестяная коробка из-под монпансье, осколок зеркала, обернутый марлей.

Все эти вещи не служили Марье, никогда она не накидывала на плечи цветного платка, не смотрелась в зеркальце и не надевала «намысто». Это были дорогие памятники детства и юности, вехи жизни, память о батьке, матери, сестре.

Теперь она взялась перекладывать вещи, желая почувствовать ушедших близких, разрушить свое одиночество. И, вспоминая сегодняшний день, хозяйку, уволившую ее перед дверью в ванную комнату, Марья с особенной нежностью гладила кусок тяжелого, всегда холодного холста, всматривалась в черно-красный узор расшитых бабкой сорочек.

Потом Марья рассматривала синие штанишки со шлейками и вздыхала, думая о сыне.

Она долго не спала, машинально прислушиваясь к тому, что происходило в квартире. Вот погас свет в комнате у Платоновых, вернулись молчаливые дочери Александры Петровны, пришел Крюков, он долго мылся в ванной, фыркал и сопел. После этого прошлепал из кухни Гриша Стрелков, там он обычно читал и курил, чтобы не мешать ребенку. Марья легла на свою раскладушку, закрыла плечи и голову ватной кофтой.

В коридоре было тихо. Все жильцы спали, только Иосиф Абрамович еще не возвращался, и Александра Петровна ворочалась в постели, не могла уснуть.

Она всмотрелась в бледный циферблат будильника. Два часа!

— Ох, Шура, Шура! — сердито сказала она себе.

Вот, чувствовала она, сейчас начнется мучение, тяжелые, недостойные мысли пойдут одна за другой — ей сорок лет, а его только в прошлом году перевели в кандидаты. От печальных мыслей у Александры Петровны пересохло в горле, и она пошла в кухню напиться.

Из дальнего угла коридора послышались какие-то странные звуки. Александра Петровна зажгла свет и увидела вздрагивающую спину Марьи.

Марья медленно подняла голову, и, взглянув на ее глаза, Александра Петровна забыла все свои тяжелые мысли. Она обняла Марью за плечи и по-бабьи, нараспев, сказала:

— Чего ревешь, ну чего ревешь?

Александра Петровна поняла положение: плачущая в коридоре женщина, запертые двери комнат…

Она принялась расспрашивать Марью, и та, всхлипывая, тяжело ворочая русские слова, рассказала, что ее уволили.

— Чего ж плакать, — сказала Александра Петровна, — плюнь на них, да и все.

— Та хиба оттого… — сказала Марья.

— А чего?

— Та… — и Марья обвела рукой вокруг шеи.

— Ах, дура, дура, — говорила Александра Петровна и погладила Марью по волосам. И от этого ласкового прикосновения Марья заплакала во весь голос.

Тогда в коридор вышла старуха Платонова.

— Так, а я что говорила, довели-таки женщину до слез, — сказала она и, сев на раскладушку, громко и сердито принялась утешать Марью.

Потом открылась еще одна дверь, и вышел Крюков.

— Вот это да, — сказал он. — А я проснулся и думаю, кто это овации устраивает среди ночи?

Марья не плакала больше.

— Куда ей ехать! — говорила Ильинишна. — Плевать мы с ней хотели на всех хозяек, мы сами хозяйки. Останется в Москве, и баста, а пока устроится, можно и у нас в комнате ночевать.

— Трудно на работу, что ли, устроиться? — говорил Крюков. — Да к нам в завод, куда хочешь, хоть завтра, — в шасси, в мотор, в коробку скоростей, всюду рабочие нужны.

Смысл их слов неясно доходил до сознания Марьи, но они не спали ради нее, старались ее успокоить — все это было для нее так необычайно. Она, Марья, оказалась предметом дружеских забот, люди спорили, где ей лучше работать, говорили о ее судьбе. Смятение охватило ее. Не произошло ли тут ошибки? Может быть, она обманула их, они приняли ее за другого человека и, заметив обман, разойдутся по комнатам, равнодушные и сердитые. Да, впервые в жизни встретилась она с чувством рабочего товарищества, рожденным большим, сложным и тяжелым трудом, с чувством, коему в наше время суждено определять отношения людей.

Невеселый, залитый асфальтом двор, строго прямоугольные, точно в тысячу раз увеличенные спичечные и папиросные коробки, цехи, конторы и склады.

Три измерения — длина, ширина и высота. Пространство, сложенное из квадратных и кубических метров.

Где неясные линии холмов, обрыв над рекой, лезущие из земли корни сосен?

Как противоположен этот мир асфальта и металла пестрому хаосу солнечных восходов и закатов, шуму деревьев, плеску воды, крику и пению птиц!

Хотя Марья, пройдя через контрольную будку мимо человека в черной шинели, не размышляла о простой геометрии заводского двора, этот мир строгих линий и однообразных цветов сразу же захватил ее, и она шла вдоль бесконечно длинной стены механо-сборочного цеха той особенной, напряженной походкой, которой всегда ходят рабочие по заводскому двору.

Вчера она оформляла свое поступление на завод; стиснув зубы и приняв такое выражение лица, точно ее убивают, фотографировалась в моментальной фотографии; получала временный пропуск и подписывалась на какой-то бумаге столь большими буквами, что строгая барышня сказала ей:

— Вы помельче пишите, а то знаете… — И, разведя руками, барышня показала Марье, каких размеров будет ее подпись.

Вечером Марью охватил страх, он рос всю ночь, к утру у нее дрожали руки, тошнота подкатывала к горлу. Было страшно думать, как она войдет в цех, он ей представлялся огромной кухней, где несколько сот человек, подняв ложки, шумовки, секачи, испытующие станут следить за каждым ее движением, и, конечно, через минуту они загогочут жеребячьими и гусиными голосами: ведь Марья ничего не умеет делать. И, кроме страха за свой позор, в ней был страх, что люди, чье неожиданное внимание обратилось к ней, разочаруются и отвернутся от нее. Ведь Крюков поговорил с начальником сборки мотора, Александра Петровна дала ей рекомендацию.

Марья вошла в цех, и столбняк объял ее — это было страшней самой огромной кухни. Все двигалось в этом громадном цехе, бесчисленные колеса, колесики, ремни, серый металл поршней, струи молочно-белой воды, стружки — все вертелось, плясало и прыгало; пол дрожал под ногами, дрожали громадные белые фонари; казалось, что мутный воздух дрожал и плясал, охваченный этим общим безумием движения. А под потолком, опутанные цепью, плыли какие-то черные чугунные туши; потом Марья узнала, что это собранные моторы переправляются на главный конвейер.

В цеховой конторе похожий на аптекаря человек с черными кудрями вокруг очень белой лысины ухмыльнулся и сказал ей:

— А, товарищ Шевчук, мне вчера про вас три раза говорили, прямо как член правительства в цех пришли.

— Может, уборщицей или где в бухвете. Я бачила тут столову, — сказала Марья, — посуду мыть или еще что.

И мытье посуды показалось Марье милым и любезным делом, единственным делом ее жизни.

Лысый человек с любопытством посмотрел на Марью.

— Цех питания? — спросил он.

— Та нет же, — сказала Марья и просительно улыбнулась, — я прислуга.

— Вот что, — обрадовался лысый, — автомобилей, значит, не делали?

— Нет, — виновато сказала Марья и поняла, что уйдет ни с чем с завода. — Товарищ председатель… — сказала она, но в это мгновение вошел человек в замасленной блузе и сердито закричал:

— А баббита-то нет! Баббита-то!

— Баббита-то, — повторил лысый и рассмеялся смешному звучанию слов. Потом он сказал: — Вот баббит, — и начал писать записку.

Пока он писал, вбежал в контору еще один человек, за ним второй, а тотчас еще двое. Все они окружили лысого и заговорили, размахивая руками и горячась.

— Сергей Иванович, — сказал маленький человек с большим мясистым носом, — Козлов не вышел по болезни, Мокеев вчера в отпуск пошел. Я скользящего поставил на коленчатые валы, а кого на шплинтовку поставить? Самому мне, что ли, становиться?

Он сказал эти слова тихо, подчеркивая задумчивой неторопливостью своего голоса сложность положения.

Но лысый Сергей Иванович спокойно усмехнулся, он, видимо, никогда не терялся, этот уверенный в себе хозяин производства.

— На шплинтовку кого? — спросил он и тотчас же ответил: — Вот Шевчук пойдет.

И он посмотрел на Марью равнодушными и спокойными глазами, точно она много лет работала в цехе и нет ничего особенного в том, что он посылает ее на эту неведомую и страшную шплинтовку.

И Марья пошла.

К Сергею Ивановичу уже подходили новые люди, и он, должно быть, сразу забыл о Марье.

— Селезнев, пойди сюда на минутку! — вдруг крикнул он, и маленький человек вернулся к столу.

Сергей Иванович сказал ему несколько слов, и они оба рассмеялись, оглянулись на Марью.

— Ладно, ладно, я понимаю, — сказал Селезнев.

Марья шла за ним по узкому пролету между станками, и Селезнев кричал ей:

— Операция пустяшная, самая простая на всей сборке, — овладеешь, можешь не сомневаться.

Через несколько минут они подошли к длинной узкой дорожке, у которой стояли парни и девушки. По этой дорожке ползли те большие чугунные кабаны, которые там, в конце пути, уже обросшие щетиной рычагов, ручек, проводов, охваченные цепью, плыли под потолком цеха, — Марья сразу же их узнала.

— Ну вот, — объяснил Марье Селезнев, — это малый конвейер, сборка мотора, одним словом. Вон там блок поступает на рольганг, а вот в том конце мотор сходит с конвейера и идет на испытания. Понятно?

— Понимаю, — сказала Марья, хотя не поняла ни слова.

Она оглянулась по сторонам — справа, откуда подплывали моторы, стоял огненно-рыжий веснушчатый парень — он, с зверским видом подхватив какую-то болтавшуюся на проводе алюминиевую бутылку, нажимал ею на мотор; при этом раздавался такой треск, словно стрелял пулемет.