Фу, да тут требуется не только маникюр, но и педикюр.

Джули точно говорила мне, как ее зовут, но я уже забыла, а сама Джули оставила нас в комнате и помчалась фотографировать именинницу. Значит, так, ну ладно. Я сажусь на кушетку рядом матерью и дитятей и тихо благодарю Бога, что по мне еще не видно, что я беременна. Не хватало мне вести материнские беседы с этой чумичкой в трениках. Я только хочу попробовать подержать ребенка и сразу уйти.

– Ух ты, – говорю я, глядя на детское сиденье. – Поздравляю вас. Джули сказала, что ему шесть недель. Это так здорово.

– Спасибо, – говорит она. – Это действительно здорово.

Повисает неловкая пауза, а потом она наклоняется ко мне и тычет пальцем в мой живот:

– У вас, я слышала, тоже пирожок в печке сидит! Джули я все-таки убью, и никто меня не остановит, разве что я сама сдохну раньше. Но только я собираюсь соорудить соответствующее ситуации выражение лица, как ребенок начинает извиваться словно червяк и верещать. Похоже, дух Беременного Словоблудия решил сегодня меня не трогать.

Я наклоняюсь над детским сиденьем и заглядываю внутрь, но как только отпрыск Не Такой Как Я видит меня, он начинает визжать, будто ему иголки в глаза втыкают. Интересно, его прыщик напугал или я сама? Я поворачиваюсь к Не Такой Как Я.

– Это из-за меня, да? – спрашиваю я. – Дети, они ведь как собаки – ну, знаете, чувствуют, когда их боятся?

Не Такая Как Я смеется:

– Что вы, конечно нет. Он просто голодный, вот и все.

– А-а-а, – говорю я.

Она вынимает ребенка и кладет к себе на колени, а я вежливо интересуюсь, не нужна ли ей помощь.

– Нет, спасибо, – говорит она. – Ничего не нужно. У меня все при себе.

Она начинает возиться со своей футболкой, и я только сейчас замечаю, что у нее на груди два больших кармана. К моему полнейшему ужасу, Не Такая Как Я залезает внутрь левого кармана и выуживает оттуда самый огромный, самый коричневый сосок, который я когда-либо видела у человека или у животного. Без тени смущения она подтаскивает ребенка поближе, и, прежде чем я успеваю сказать «му-у», сосок исчезает в его губах. Она поднимает голову и улыбается мне:

– А у вас какие планы насчет кормления, будете грудью кормить?

Ужасно хочется сообщить ей, что никакая сволочь не заставит меня включить в мои планы грудное кормление, если это означает, что на месте сисек надо отращивать вымя. Но я делаю над собой усилие и отвечаю ей самым вежливым голосом, с самой вежливой улыбочкой, какие нашлись в моем арсенале:

– Знаете, я пока не решила, – после чего одаряю ее еще одной ослепительной улыбкой и, прежде чем она попытается втянуть меня в дальнейшее обсуждение, вру ей, что мне надо пойти поесть. – Питаемся за двоих, сами понимаете, – говорю я, похлопывая себя по животу.

Она кивает и понимающе улыбается в ответ.

Пора убивать Джули.

Кратчайшим путем несусь на кухню, но мой путь снова преграждает гигантская беременная. Теперь она спрашивает, где здесь туалет. Интересно, думаю я, что за эманации я испускаю, раз она считает меня доброжелательной и гостеприимной. К тому же на этот раз я делаю ошибку и смотрю прямо на нее. Как бы не вырвало. Она такая потная, что платье облепило живот, и пупок выпирает настолько, что напоминает небольшую эрекцию. По-моему, они соревнуются с Не Такой Как Я, кто из них отвратительнее. Я что-то бормочу по поводу того, что я здесь не живу, и продолжаю охоту на Джули. Когда она наконец попадается, я вцепляюсь в нее с такой яростью, что чуть не выворачиваю ей руку из сустава.

– Что случилось? – испуганно спрашивает она. Наверное, она думает, что я уронила младенца головой об пол или проткнула ему пальцем родничок.

Я начинаю орать страшным шепотом:

– Ты что со мной делаешь? Сначала затаскиваешь меня на эту вечеринку, а потом оставляешь с совершенно незнакомой бабой, которая тычет в меня своими голыми сиськами чудовищного размера. Мало того, ты сказала ей, что я беременна! Просили же тебя, никому не говорить!

Я выжидающе смотрю на нее, ожидая извинений, но она выпучивает на меня глаза, как будто я самый тупой человек на всем белом свете:

– Она не считается. Ты ее не знаешь, и она не знает никого, кто тебя знает, так что, извини, я на сто процентов имею право ей сказать.

Да ну что вы говорите, думаю я. Значит, в конвенции о защите тайны беременности имеются неизвестные мне лазейки.

– Не важно, – говорю я. – Она отвратительна. Я просто не верю, что ты думала, будто я захочу с ней говорить. А что за беременный птеродактиль? Почему ты меня о ней не предупредила?

– Ты права, я знаю, – говорит Джули, делая серьезное лицо. – Ей ведь ходить еще четыре недели. Слава богу, мы с тобой до зимы такими огромными не будем.

Говори за себя, милочка, думаю я. Чем там питается Джули, я не знаю, но я точно не буду так выглядеть.

– Ладно, – говорит Джули, – пойдем. Можешь с ней не разговаривать, никто тебя не заставляет; я только хочу, чтобы ты попробовала подержать ребенка. Тебе это будет полезно.

– Ни за что, – говорю я ей. – Я туда не вернусь. Психического травматизма на сегодняшний день достаточно.

– Хорошо, – говорит Джули. – Тогда посиди в гостиной, а я пойду посмотрю, может, она даст мне ребенка на какое-то время.

– Как хочешь, – говорю я. Я сделаю все, что она захочет, лишь бы больше не видеть этих жутких сисек.

Мы расходимся в разных направлениях, и я усаживаюсь в гостиной, где уже спасается от жары человек двенадцать, ни одного из которых я раньше не видела. Они оживленно обсуждают, в какой детский сад лучше устраиваться, и чем больше я слушаю, тем меньше мне все это нравится.

–...я записалась в «Бет Шалом» за два года до того, как забеременела, потому что они берут только детей членов общины и следят, чтобы люди не шли в храм просто для того, чтобы попасть в детский сад. Моя подруга записалась, когда сыну было четыре месяца, и их до сих пор не взяли.

– Да-да-да – в «Детской деревне» они советуют подавать заявление еще во время беременности. У них всего четыре вакансии в год, потому что они в первую очередь берут детей, у которых там учатся братья или сестры, к тому же...

– Я слышала, что в Школе Четырнадцатой улицы на собеседовании напрямую спрашивают, какую спонсорскую помощь вы собираетесь оказывать, причем имеется в виду сумма не меньше десяти тысяч сверх платы за обучение. Но, вы знаете, я все равно думаю, что это стоит того, потому что у них большинство детей поступают в хорошие начальные школы...

Я не верю своим ушам. Они говорят о детском саде. Во мне просыпается соревновательный дух, и я начинаю паниковать – я-то этим вопросом даже не начала заниматься. Потом я вспоминаю, что так и не позвонила этой, как ее там, из класса «Мама и я», про которую говорила Джули. Блин. Завтра позвоню.

Приступ паники прерывает прикосновение к плечу. Я поворачиваюсь и вижу Джули, которая как жрица, несущая жертвенное подношение, протягивает мне ребенка Не Такой Как Я. Разговоры мгновенно стихают, и все молча ждут, когда я его возьму.

– Ух ты, – говорю я. – Значит, так надо держать младенца? – Мне почему-то кажется, что вытягивать руки на всю длину – не самый удобный способ.

Джули расплывается гигантской сочувствующей улыбкой на радость всей аудитории.

– Нет, Лара, младенца надо держать не так. Так надо держать младенца, когда ты передаешь его подержать другому. У тебя будет ребенок, так что тебе не помешает кое-чему поучиться.

Вся тусовка детскосадовских маньяков дружно открывает рты и начинает восторженно охать, после чего меня заваливают вопросами про сроки моей беременности и советами про витамины для беременности. Судя по всему, обязательства по сохранению тайны беременности на толпу незнакомых людей тоже не распространяются. Я смотрю на Джули самым убийственным взглядом, на который способна, а она мне в ответ радостно улыбается. Честно говоря, я и не подозревала, что она такая сука. Не уверена, что мне это нравится.

Однако деваться некуда, я протягиваю руки и беру ребенка, а Джули начинает орать на меня, как сержант на плацу:

– Осторожно, головку! Держи под углом! Не поцарапай его своими ногтями!

– Джули, прекрати, – рычу я, – Ты меня нервируешь.

Ребенок извивается, головка болтается в разные стороны, но в итоге мне удается расположить его как надо.

Ну вот. Получилось. Миссия выполнена. По-моему, все вышло неплохо. Я победно оглядываю аудиторию, но они продолжают выжидающе смотреть на меня, и похоже на то, что мне надо сделать что-то еще. Интересно, есть ли особый протокол держания на руках чужого младенца перед аудиторией? Я смотрю на ребенка, у которого изо рта вытекает какая-то пакость. Может, предполагается, что я должна с ним поговорить?

– Привет, – говорю я на октаву выше своего нормального голоса. Какой все-таки противный ребенок. – Какой ты хорошенький. – Он пялится на меня такими же бессмысленными глазами, как и все остальные.

Поулыбавшись ему еще тридцать секунд и ничего не получив в ответ, я совершенно теряю интерес. Все, чего я хочу, – чтобы его у меня забрали, и поскорее. Мне надо попить, мне надо пописать, мне надо найти Эндрю; мне надо сделать много всего, что я не могу сделать с этим гадким слюнявым младенцем на руках. Но, разумеется, я не могу попросить об этом вслух под прицелом дюжины оценивающих взглядов. Я не хочу, чтобы они пришли домой и стали всем рассказывать, какая из меня выйдет ужасная мать, раз я не могу держать на руках ребенка более тридцати секунд. Хватит с них того, что я игнорирую свои беременные обязанности и до сих пор не записалась в детский сад. Я даже не могу себе объяснить, почему меня волнует, что они обо мне скажут, но меня это волнует.

Я улыбаюсь публике, чтобы показать, что я в совершенном восторге от переживаемого опыта, а потом слегка шевелю руками в надежде на какую-нибудь реакцию со стороны ребенка. Ноль внимания.

Меня начинает мучить сомнение: все дети такие или с этим одним что-то не в порядке?

Но тут в голову приходит другая мысль – а может, этот ребенок вовсе не скучный и не противный, а со мной что-то не в порядке? Джули при одном упоминании о детях расплывается как масло по сковородке, а я тут сижу с настоящим живым ребенком и не могу выжать из себя ничего, даже отдаленно напоминающего положительные эмоции. К чертовой матери. Я знала, что не создана для этого. Я знала. Возможно, у некоторых людей полностью отсутствует материнский инстинкт? Я чувствую, что на глаза наворачиваются слезы.

Кажется, я сейчас буду реветь. Опять. Я шепчу Джули, что меня снова подташнивает, и практически кидаю ребенка ей на руки. Делаю вид, что иду в ванную, и отыскиваю Эндрю в мужской компании, разговаривающего с папашками и жующего печенье. Дрожащим голосом я ставлю его в известность, что мне надо уехать отсюда прямо сейчас.

Когда мы добираемся до машины, я уже реву в три ручья. Опять.

– Ну, теперь-то что случилось? – спрашивает Эндрю.

– Ты был неправ, – говорю я, всхлипывая. – Я к этому не готова. Я буду самой худшей матерью за всю историю человечества.

Похоже, что в этот раз Эндрю не уверен, что сможет справиться с ситуацией.

– Почему ты так думаешь? – спрашивает он.

– Потому что у меня нет никакого материнского инстинкта. – Всхлип. – Я две минуты сидела с новорожденным младенцем на руках – две минуты! – и все, о чем я могла думать, – это скорее бы его у меня забрали. Я же беременная, мне полагается любить детей, а они меня вообще не трогают. – Пауза, всхлип. – То есть не только не трогают – они мне отвратительны. Это какая-то патология. – Двойной всхлип. – Я, наверное, слишком эгоистичная. Я не хочу носить эту идиотскую одежду с карманами для сисек. Я хочу носить свою одежду. Я люблю свою одежду. Я не хочу ходить с короткой стрижкой, и я не хочу, чтобы у меня были такие жуткие соски... – Я понимаю, что он не видел Не Такую Как Я и понятия не имеет, о чем идет речь, но остановиться уже не могу. – Это был какой-то ужас. Если бы ты их видел, ты бы тоже не захотел, чтобы у меня такие выросли.

Эндрю громко вздыхает, и я вижу, что ему скоро надоест мне потакать.

– Лара, милая, когда это будет наш ребенок, ты его полюбишь.

Я мотаю головой.

– Нет. Я не смогу. – Следующий всхлип выходит намного громче и драматичнее, чем я планировала. – Есть женщины, которые созданы для материнства, и я к ним определенно не отношусь.

Эндрю не отвечает, делая вид, что озабочен только тем, чтобы выехать со двора, не задев железных ворот.

– Я не хочу быть беременной, – говорю я.

– Ерунду говоришь.

– Нет, не ерунду. Не хочу. Не хочу быть беременной, не хочу ребенка. – Очень громкий всхлип, который, впрочем, не дает мне ничего, кроме появляющегося у него в глазах чувства отвращения.

– Понятно, – говорит он. – Значит, ты действительно слишком эгоистичная.

Все. Допрыгалась. Этого я и заслуживала. Мы едем домой, не говоря ни слова, я продолжаю хлюпать носом и тереть глаза, чтобы он хотя бы не забывал, что я тут.

Кстати, чтобы вы не думали, что я полная сука: я знаю, что неправа. Я знаю, что должна быть благодарна, что забеременела так быстро, да и вообще забеременела, и что миллионы людей все бы за это отдали. Знаю. И если вы – из этих миллионов, приношу свои извинения. Серьезно. Но я ненавижу то, во что я превратилась из-за этой беременности. Я с трудом себя узнаю. Я стала плаксивой и неуверенной в себе, и – вот оно, главное, – я чувствую, что стала совершенно неуправляемой. А я к такому не привыкла, и, наверное, это досаждает больше всего. Я составляю списки, я организую дела, я считаю калории и держусь определенного порядка в каждом аспекте своей жизни, я делаю все для того, чтобы держать ситуацию под контролем, а теперь из-за этого ребенка все мои расчеты и подсчеты, вся моя организованность и режим, все, чем я привыкла оперировать, больше не работает, и я не знаю, что с этим делать, кроме как злиться и грызть мужа.

Итак, вот мое решение. Больше я этого терпеть не намерена. Я буду бороться с этой дрянью до смерти. Готовьтесь, люди, Всемирная Федерация Борьбы представляет Бой Столетия. В одном углу – Непобедимая Зануда, Демон Женского Упрямства. В другом углу, извините, – Мать Природа, и посмотрим, чем это кончится.

Я, Лара Стоун, настоящим объявляю о своей независимости и признаю самоочевидными следующие истины:

Я не собираюсь выглядеть, как та беременная на вечеринке.

Я не собираюсь носить страшные кухаркины платья.

Я восстановлю свой четвертый размер к окончанию декретного отпуска.

У меня не будет гигантских сосков.

Я не буду рыдать чаще чем раз в неделю... нет, все-таки надо быть реалистом – я не буду рыдать чаще чем раз в четыре дня.

Я справлюсь.