После чего попросила меня повернуться, чтобы можно было получше рассмотреть. Повернуться, чтобы они оценили размеры моей задницы! Разумеется, я отказалась, сказав что-то типа «я пока не заметила изменений». Но нет, она на этом не успокоилась; ей надо было найти хоть что-нибудь, к чему можно придраться, так что она мерзко разулыбалась и сказала: Ой, у вас и лицо пополнело. По лицу можно сразу сказать, что вы беременны. Я не поверила своим ушам – она сказала, что у меня лицо толстое? Вам это не кажется слегка грубым? В общем, к моим волнениям о толстых руках прибавились волнения о двойном подбородке и хомячьих щеках. Честное слово, у некоторых людей просто нет никакого представления о рамках дозволенного. Им бы стоило поучиться у детей, как быть амбивалентным и незаинтересованным.

Кстати, об амбивалентных детках. Тик теперь блондинка. Платиновая. Если бы не скрипящие солдатские ботинки и чудовищная сумка, я бы ее не узнала, когда она вошла ко мне в кабинет. Хотя выглядит это шикарно. Она теперь напоминает панковскую Мерилин Монро, и это смотрится куда лучше, чем гнусный черный цвет ее предыдущего готического стиля.

– Мне нравится, – говорю я ей. – Тебе так очень идет.

Она улыбается:

– Спасибо. Надеюсь, сочинение вам понравится не меньше, чем волосы.

Она протягивает мне через стол два листка печатного текста.

Молодец, что принесла, пора. Крайний срок подачи предварительных заявлений – пятнадцатое ноября, то есть через три дня, и я несколько недель вытряхивала из нее хотя бы набросок сочинения. Я совершенно не была уверена, что она успеет вовремя собрать все, что надо, но, похоже, ей это удалось. Конечно, если сочинение не окажется совершенно неприемлемым и нам не придется следующие три дня переписывать его с чистого листа. Ощущения подсказывают, что могут быть два варианта – либо она сильно удивит меня, либо полностью разочарует. По крайней мере тема хорошая. Никакой фигни типа «Великий Гетсби» или «О, как я восхищаюсь своей бабушкой». Задание было «Расскажите нам о человеке, месте или событии, которое имеет для вас особое значение, и объясните почему». Как только я его увидела, я поняла, про что ей надо писать, а когда рассказала свою идею, она пришла в дикий восторг. Я надеюсь, что она эту идею не испортила. Я даже не могу подсчитать, сколько раз я находила для них потрясающие темы для сочинений только для того, чтобы они их окончательно испоганили.

Кладу листочки на стол и достаю красную ручку. Тик покусывает нижнюю губу.

– Я не знаю, как вышло... – говорит она.

– Тсс, – говорю я. – Дай мне прочитать.

Сочинение для Нью-Йоркского университета. Виктория Гарднер

Я никогда не забуду тот день, когда мы переехали в наш новый дом. Мне тогда было четырнадцать, хотя мои родители начали строить и отделывать этот дом с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. Мама день и ночь носилась как одержимая, решая, какого цвета должны быть занавески и какой камень использовать для кухонных столов. В старом доме моя комната была похожа на капсулу машины времени из 1986-го. Там оставалась вся моя детская мебель, а стены были оклеены обоями со зверюшками. Я не могла дождаться, когда я въеду в свою новую комнату, я мечтала о том, как буду ее отделывать и раскладывать там все вещи, которые люблю, пока она не станет безошибочно, на все сто процентов моей.

Когда мы в тот день въехали во двор дома, я уже дрожала от нетерпения. Я ворвалась в дом, побежала вверх по лестнице к комнате, которая будет теперь моим убежищем, моим оазисом, моей крепостью. Я распахнула двери и, к своему удивлению, увидела, что комната уже отделана и обставлена. На полу лежал толстый розовый ковер, стены расписаны бордюром из тюльпанов пастельных тонов. Кровать под балдахином на четырех белых столбиках была застелена розовым лоскутным одеялом в оборочках, сверху висел кружевной полог. В углу комнаты стояло старинное плетеное кресло-качалка, покрытое той же тканью, что и одеяло, а на двух стенах висели рисунки в рамках, изображающие девушек с букетами цветов.

Помню, что я подумала: наверное, произошла ошибка. Если это моя комната, где же тогда темно-бордовые стены, где мои раритетные постеры ранних панк-групп типа «Ramones» и «SexPistols»? Где моя огромная подушка, чтобы сидеть на полу, и ярко-зеленое пластиковое кресло, и деревенский коврик начала прошлого века, о котором я так долго мечтала? Может, это комната для гостей, а моя где-то в другом месте? Может, дизайнер перепутал клиентов и привез сюда вещи для другого дома? Я даже не могу сказать, что мне это не понравилось – и комната, и мебель были очень милые, – просто это была не моя комната. Но когда я сбежала вниз, чтобы найти маму, я выяснила, что никакой ошибки нет. Комната наверху предназначалась для меня. И в этот момент я поняла, что мама ничего обо мне не знает.

Я умоляла ее послать все вещи обратно и разрешить мне оформить комнату самой, но она об этом и слышать не желала. Тогда я поняла, что, если я хочу сделать эту комнату своей, мне надо найти творческое конструктивное решение. Следующие несколько месяцев я носилась по блошиным рынкам и музыкальным магазинам, обшаривала бесконечные гаражные распродажи и приобрела неплохой набор живописных кистей. Собрав все, что нужно, я приступила к работе. Первым ушел кружевной полог, и на его место я водрузила огромный баннер группы «BlackFlag», который приобрела за пять долларов на распродаже в музыкальном магазине. Розовый ковер я покрыла тремя белыми циновками, частично покрасив их в темно-бордовый цвет. Целую неделю я потратила на то, чтобы превратить каждый тюльпанчик на стене в череп со скрещенными костями, а для обивки кресла-качалки сшила вместе несколько футболок с символикой старых рок-групп. Наконец, девочки с цветочками перешли жить под кровать, и на стенах поселились те, кого я люблю, – мои друзья, моя группа и другие музыканты, которые меня вдохновляют.

Когда все было готово, я осмотрелась и поняла, что мне есть чем гордиться. Мама была в бешенстве, когда увидела результат, но по крайней мере теперь она знает, кто я. Оглядываясь назад, я думаю: даже хорошо, что мне не позволили оформлять мою комнату с самого начала. Потому что теперь она отражает не только то, какая я есть, но и то, какой меня хотели видеть моя мама и другие, то, чего они от меня ждали. Вначале эта комната была полной противоположностью моему характеру, но сейчас она ясно показывает не только то, чем я являюсь, но и то, чем я не являюсь. И в мире нет места, которое значило бы для меня больше, чем моя комната.

Я заканчиваю читать, и в глазах у меня стоят слезы. Тик напряженно смотрит на меня, ожидая реакции.

– Вы думаете, надо еще доработать? – спрашивает она.

– Нет, – говорю, я мотая головой. – Написано идеально. Честно и без прикрас. Одно из лучших сочинений для колледжа, которые я когда-либо читала. Оно оригинальное, оно творческое, оно раскрывает тему, и оно многое говорит о твоем характере. Просто великолепно. Ты прекрасно поработала.

– Серьезно? Вам понравилось?

Если серьезно, то мне так понравилась, что я просто не знаю, что сказать. Никогда бы не поверила, что она сможет написать что-то подобное. И это ребенок, у которого по английскому языку были твердые «С» весь прошлый год.

– Прекрасное сочинение, – говорю я. – Ты, оказывается, можешь хорошо писать. Я не ожидала.

Она заливается румянцем.

– Ну, вообще, вы знаете, я много читаю, и тексты для группы всегда писала я... У меня, наверное, чутье на эти вещи. – Она с облегчением вздыхает. – Я так рада, что вам понравилось. Я на самом деле волновалась, когда несла его вам.

– Тик, – говорю я. – Можно один вопрос? Она кивает головой:

– Конечно.

– Ты специально завалила CAT в прошлом году? – Она отводит взгляд, и я знаю, что ответ «да». – Почему? – спрашиваю я. – Зачем ты это сделала?

– Я не знаю, – говорит она. – Это была идея Маркуса. Я все знала, но обещала ему, что напишу неправильные ответы. Я тогда страшно злилась на маму, и мне хотелось чем-нибудь ее достать. Про колледж я тогда вообще не думала, ну, вы помните?

Я киваю.

– И как ты думаешь, в этот раз ты лучше сдала? – спрашиваю я. – Потому что сейчас тебе нужны результаты значительно выше прежних, чтобы у нас был хотя бы шанс поступить. Сочинение у тебя великолепное, но и самое великолепное сочинение не поможет, если годовые оценки и результаты CAT не будут на должном уровне.

Тесты она пересдавала на прошлой неделе. И если результаты будут выше одной тысячи трехсот, да еще с таким сочинением, думаю, я смогу их уломать не обращать внимание на прошлогодние результаты. Должно сработать и то, что она подает предварительное заявление. Требования к ним не такие строгие, и к пятнадцатому декабря уже будет известно, берут ее или нет. Что, надо признать, послужит также и моим целям, потому что только после этого я смогу скорректировать свои планы на будущий год.

– Однозначно, – говорит она. – Я уверена, что лучше.

– Хорошо, – говорю я. – Дай мне знать, когда получишь результаты, а заявление, думаю, уже можно посылать. Кстати, какие у тебя отметки в этой четверти?

– Думаю, нормальные. В основном «В», только по тригонометрии, кажется, будет «С». Сложно очень.

О нет. «С» не подходят. «С» мне никак не помогут. Я мотаю головой:

– Тебя нельзя иметь «С», Тик. Я говорила тебе, что отметки в этой четверти принципиально важны. Если в университете увидят, что в выпускном классе у тебя такие оценки, они решат, что ты не слишком заботишься об учебе. Особенно после твоих прошлогодних баллов. Ты должна суметь показать им, что прошлый год был исключением, а не правилом. Так что давай-ка подтяни отметки, хорошо? Никаких «С».

Надеюсь, это звучало достаточно убедительно.

– Хорошо, хорошо, – говорит она. – Я постараюсь.

Просто поверить не могу, что моя судьба – в руках шальной семнадцатилетней девицы с проблемами по математике. Как я могла дойти до такого?

Она встает, рывком набрасывает на плечо свою стокилограммовую сумку и молча смотрит на меня с полминуты.

– Ты что-нибудь еще хотела спросить? Она кивает головой в сторону моего живота:

– Вы думаете, будет мальчик или девочка?

Ах да. Я забыла, теперь все знают про мою беременность.

– Не знаю, – говорю я. – Думаю, мальчик, но это, наверное, потому что я хочу, чтобы был мальчик.

Я не понимаю, почему я с ней такая честная. Я никому этого не говорила. Даже Эндрю.

– Серьезно? – говорит она с некоторым удивлением. – А я представляла вас с девочкой.

Я мотаю головой:

– Нет, девочки меня пугают. Посмотреть только на тебя и твою маму... Мне бы не хотелось иметь такие отношения.

Она издает звук, похожий и на смех, и на вздох одновременно.

– У вас с дочкой все будет нормально. Если бы моя мама была, как вы, наши отношения были бы совсем другими.

Хм-м. Может, и не такая уж она амбивалентная. Я сегодня о ней много чего нового узнала, согласитесь. И, честно говоря, она мне начинает нравиться. У нее жесткий юмор, который я люблю, и она не настолько категорична, как мне показалось вначале. Совсем наоборот. Она оказалась значительно более восприимчивой, чем большинство сопляков из ее класса. Мне кажется, что она чувствует себя неловко из-за того, что у нее такой отец, что у них так много денег, и ее тянет к богемной тусовке, типа «материальные-ценности-меня-не-волнуют». Могла бы, например, ездить, как все остальные детки, на БМВ – собственно, если бы хотела, то ездила бы и на «роллс-ройсе», – но она ездит на «фольксвагене-жуке» 1978 года. Честное слово, менее претенциозного подростка я в Лос-Анджелесе не видела. Дело явно идет к тому, что она станет моим любимым учеником этого года.

Но я не могу себе позволить сказать что-нибудь подобное вслух. Если она будет думать, что я ей симпатизирую, она будет пытаться извлечь из моего отношения пользу. Этот урок я выучила уже в первый год работы в школе, когда задружилась со всеми своими детками и дала им свой домашний телефон, а потом пошли звонки в любое время дня и ночи и рассказы о ссоре с бой-френдом и проблемах с родителями. Один милый ребеночек позвонил мне, чтобы я забрала его с вечеринки, потому что он обдолбался и боится показаться папе. После этого я решила вести себя с ними суперстрого и без соплей, соблюдать дистанцию, не спускаясь с заоблачных высей своей крутости. Бывает нелегко, зато теперь они меня больше уважают. К тому же это позволяет им чувствовать гордость за свои невероятные достижения, раз уж я их похвалила или хотя бы улыбнулась.

– Ну, – говорю я, – если бы да кабы, кто знает? Если бы твоя мама была, как я, ваши отношения могли бы быть еще хуже.

Тик улыбается и откидывает лезущую в глаза платиновую прядку. Она видит меня насквозь. Я знаю.

– Да, может, и так. Но у меня четкое ощущение, что у вас будет девочка, так что вам лучше с этим свыкнуться. – Она перекидывает сумку на другое плечо и идет к двери. – До свидания. Увидимся.

– До свидания, – говорю я. – И давай исправляй свои «С».

Она выразительно выпучивает на меня глаза и выходит.

Вернувшись домой, я обнаруживаю на автоответчике задыхающийся голос Джона.

– Привет, это Джон. Джули хотела, чтобы я тебе позвонил. Сегодня в четыре утра начались роды, а двадцать минут назад она родила. У нас девочка! Ее зовут Лили Мишель, три килограмма четыреста двадцать граммов. На десять дней раньше, представляешь? Если хочешь к нам зайти, мы в палате 3204. Ладно, созвонимся. Пока!

О боже. Джули родила. Наша Джули теперь мама. Джули только что рожала. Я представляю себе Джули, белую как простыня, в гнусной больничной рубахе, идеальная прическа в клочья, корчится на этой круглой подушке с дыркой посередине и проклинает Джона за то, что он довел ее до жизни такой. Нет, это слишком хорошо, чтобы такое пропустить. Я еду прямо сейчас.

Двадцать минут спустя я бреду по коридорам родильного отделения в поисках палаты 3204. 3226, 3230, 3234 – по-моему, я не там ищу. Возвращаюсь обратно к лифту и направляюсь к параллельному коридору. На этот раз мне не надо даже смотреть на номера палат – издалека видна огромная толпа, заполнившая весь коридор. Семейство Джули и семейство Джона в полном сборе – человек пятьдесят, на первый взгляд, – плюс съемочная группа.

По коридору ползут чудовищные кабели, все утыкано лампами, а когда я подхожу ближе, то вижу, как один из операторов снимает Джулину бабушку, которая трещит без умолку про то, что это у нее внук номер семь, а семь у нее счастливое число, потому что, когда она играет в Лас-Вегасе, она всегда ставит на семь черное, хотя черное в данном случае ни при чем, важно, что семь... Ущипните меня. Я не верю. Они действительно записались на это сраное шоу. Надо немедленно отсюда выбираться.

Я пытаюсь развернуться и незаметно смыться, но в меня вцепляется Джулина младшая сестра. На ней толстый слой косметики, а волосы выглядят так, будто их укладывал горячими щипцами стилист Долли Партон в «Стальных магнолиях».

– Лара! Джон сказал, что ты к нам едешь. Представляешь, их все-таки выбрали в шоу! Это так здорово! – Если я ничего не путаю, Джулина сестра позиционирует себя как актрису, что должен подтверждать рекламный ролик тампонов «Плэйтекс», шедший три года назад. Подозреваю, что она пришла сюда с явным намерением засветиться в кадре. Это могло бы объяснить ее прическу.

– Да, – говорю я. – А я и не знала. Джули говорила, что подавала заявку, но я не ожидала, что съемки действительно будут.

– И я тоже! – пищит она. – Это выяснилось всего несколько дней назад. Лара, которая собиралась сниматься, передумала в последний момент, и они позвонили Джули и сказали, что ее могут взять, если начинать съемки прямо сейчас. Представляешь, они снимали вечеринку перед родами только вчера! Слава богу, она не начала рожать раньше, а то не хватило бы материала на целую передачу.

Да уж. Слава богу. Только я собираюсь спросить, что за «вечеринка перед родами», как появляется Джон, видит меня и подходит. Изо рта у него торчит жвачка в форме сигары.

– Приветик, – говорит он, целуя меня в щеку – Круто, а? Я теперь папа, и меня снимают для шоу.

– Да, – говорю я. – Мои поздравления. Как там Джули?

– Сейчас уже все хорошо. Можешь зайти и сама посмотреть, если хочешь. Ребенка пока унесли.

Я продираюсь сквозь толпу, стараясь не наступать на провода, приклеенные скотчем к полу, и толкаю дверь в палату. Джули выглядит совсем не так, как я предполагала. Прическа, конечно, идеальна, и очаровательная пижамка в цветочек, и сама она розовая и здоровая, и ни одной резиновой подушки с дыркой посередине в пределах видимости не наблюдается. Зато в углу сидит странная женщина с телевизионной камерой. Блин. Знала бы, что тут будут камеры, хотя бы блеск для губ положила.

Мы здороваемся, целуемся, и я усаживаюсь на краешек кровати.

– Здравствуй, мамочка, – говорю я. – Значит, Лили Мишель? Очаровательно.

– Спасибо, – говорит она, улыбаясь. Глаза у нее немного стеклянные – похоже, она еще не совсем отошла от наркоза. – Мы назвали ее в честь моего дедули Макса.

Я помню дедулю Макса. После смерти бабушки он переехал к родителям Джули и тихо умер во сне около года назад. Ему было девяносто два или что-то около того. Все, что я о нем помню, – он не любил надевать свою вставную челюсть, и мама Джули каждую неделю заказывала для него детское питание.

Кстати, вот это я и имела в виду, когда говорила, как люди мошенничают с именами. Не только я парюсь. Даже Джули с Джоном этим озаботились.

– Ладно, – говорю я. – О хорошем поговорили. Теперь ты мне все должна рассказать. Это было ужасно?

Джули кидает взгляд на операторшу и расплывается в улыбке:

– Да нет, ничего такого уж страшного не было. Они мне с самого начала дали обезболивающие, и после этого все было как в тумане. Джон сказал, что потуги у меня были сорок пять минут, но мне кажется, намного меньше, а потом все и кончилось. А, ну да, они мне в какой-то момент дали кислород, потому что у меня гипервентиляция начиналась, когда головка пошла. Но эпизиотомию применять не пришлось, доктор мне все время массаж делал, так что я не разорвалась. В общем, ничего такого ужасного. – Она снова кидает взгляд на операторшу, делает мне знак, чтобы я нагнулась пониже, и понижает голос до шепота: – Если уж хочешь про ужасное, – я накакала прямо на стол. Прямо при Джоне, съемочной группе и всех остальных. Вот это меня несколько смутило.

Несколько смутило? Да я бы умерла, если бы я такое сделала при Эндрю, не говоря уж об абсолютно незнакомых людях. У нас с Эндрю довольно специфическая ситуация с посещением ванной комнаты. Ни один из нас не пойдет туда в присутствии другого. Мы эту тему даже не обсуждаем.

Все началось, когда мы еще учились в колледже. Я проводила у него каждую ночь, но утром всегда старательно выдумывала предлог, чтобы зайти домой и спокойно покакать в одиночестве. Я уж не знаю, что он обо мне думал, но и сам поступал примерно так же. Только он обычно удирал в какую-нибудь пиццерию на углу в три часа ночи в дикий мороз, объясняя это тем, что захотелось колы.

К тому времени, когда я к нему окончательно переехала, ситуация накалилась до предела, и после пары недель страшнейших колик и спазмов Эндрю решил, что больше он так не может. Он пошел и купил книжку для приучения детей к горшку под названием «Все какают» и подарил мне ее как бы на новоселье. Подписал, в красивую бумажку завернул. Я была в шоке, но, по крайней мере, это был первый шаг к созданию договора Стоуна-Левитт «О ванной комнате», который я составила в своей первый год работы в юридической фирме и который мы оба подписали. Кровью. В договоре значилось следующее:

ПРИНИМАЯ ВО ВНИМАНИЕ, что Эндрю Стоун и Лара Левитт (далее именуемые «Пара») настоящим признают, что они в равной степени озабочены проблемами, связанными с какашками и каканъем;

и ПРИНИМАЯ ВО ВНИМАНИЕ, что Пара желает заключить данное соглашение, единственной целью которого является установление процессуальных норм для случаев каканья члена Пары (в дальнейшем именуемых «Случаями Каканья»);

ИСХОДЯ ИЗ ЭТОГО, Лара соглашается с нижеследующими положениями договора:

1) По поступлении просьбы от какающей стороны некакающая сторона незамедлительно должна переместиться в помещение, расположенное вне зоны слышимости ванной комнаты (каковое помещение должно быть заранее оговорено сторонами до наступления Случая Каканья); а также…

2) Какающая сторона не обязана информировать некакающую сторону о наступлении Случая Каканья. Просьба покинуть помещение, где находятся обе стороны в настоящий момент, должна служить указанием на скорое наступление Случая Каканья; а также…

3) По завершении Случая Каканья некакающая сторона не должна входить в ванную комнату, в которой имел место Случай Каканья, до тех пор, пока не получит разрешения от какающей стороны. В случае, если какающая сторона обратится к некакающей стороне с просьбой «никогда» не входить в ванную комнату, некакающая сторона должна отказаться от своих прав на данную ванную комнату до наступления: а) следующего утра, или б) разрешения какающей стороны в соответствии с пунктом 3 данного Договора.

Подписывая данный Договор, стороны тем самым обязуются следовать всем положениям и условиям данного Договора в соответствии с законами штата Калифорния.

Лара Левитт

Лара Левитт, член Пары

Эндрю Стоун

Эндрю Стоун, член Пары

Надо ли говорить, что накакать на стол в присутствии Эндрю – вариант, не подлежащий обсуждению. Это самоочевидная истина, которую я вношу в свою декларацию о независимости. Я не накакаю на стол в присутствии моего мужа. Никогда. Ни при каких условиях.

Я смотрю на Джули, которая покраснела как помидор.

– Ты накакала на стол? – ору я. Упс. Я не ожидала, что это выйдет так громко. Понижаю голос: – А Джон что-нибудь сказал?

– Нет, он сделал вид, что ничего не заметил, хотя я знаю, что заметил. Но доктор сказал, что это все время случается. А Джон забудет, я уверена.

Не хочется ей говорить, но я с этим категорически не согласна. Когда видишь свою жену с коленками, притянутыми к ушам, пытающуюся выжать из промежности что-то размером с арбузик, – это одно; а когда видишь свою жену с коленками, притянутыми к ушам, пытающуюся выжать арбузик, а вместо этого выжимающую из себя какашку, – это совсем другое, и такое вряд ли скоро забудется, если забудется вообще.

– Да-а-а, – говорю я, пытаясь скрыть – неуверенность в голосе. – Конечно, забудет.

Повисает неловкая пауза, и я решаю сменить тему:

– Ну что ж, со съемками, я смотрю, тебе все удалось.

Джули улыбается и машет рукой операторше:

– Еще как! Я так волновалась. Кстати, покажут уже скоро. На следующей неделе – съемки у нас дома, потом неделю-две будут монтировать, так что Мэгги – это наш продюсер, она, кажется, уже ушла, – сказала, что все увидим где-то в конце января. Лара, ну согласись, это же так здорово!

Никогда не соглашусь, но если женщина час назад родила, надо хотя бы постараться сделать соглашающийся вид.

– Ну, я рада, что тебе понравилось. Ты счастлива, и это прекрасно.

Вот. Я все-таки могу быть милой-хорошей.

– А как прошла вечеринка перед родами? – спрашиваю я.

Джулия тут же расплывается в счастливой улыбке.

– Ой, я тебе сейчас покажу. Потрясающе! Тебе тоже надо это сделать. – Она тянется к столику у кровати и достает большой белый конверт. – Ну, давай открывай.

Я открываю и вижу штук пятнадцать фотографий разного размера – от тех, которые можно носить с собой в бумажнике, до серьезных портретов на стенку. На некоторых только Джули, на других они вместе с Джоном. И на всех – гигантское пузо, в то время как остальные части тела таинственно задрапированы во что-то прозрачное и струящееся. Придется все это просмотреть.

На первой – черно-белый портрет в профиль: Джули, полуобнаженная, в своей прозрачной тряпочке, задумчиво созерцает горизонт, ее выгнутая дугой спина и выпяченный живот напоминают фигуру на носу старинного корабля.

Затем анфас в полный рост: Джули, все еще в тряпочке, лежит на боку, обняв руками живот и взирая на него с улыбкой Девы Марии.

Потом два кадра вдвоем с Джоном: на одном тот же ракурс в профиль, но с коленопреклоненным Джоном, прильнувшим головой к ее животу, и оба мечтательно пялятся на горизонт.

А следующая – просто шедевр: Джули сидит на стуле, Джон на полу у ее ног, спиной к камере, лицом к Джулиному животу. Джонов палец выписывает что-то по ее гигантскому пузу (честное слово, я это не придумала) – наверное, «папа любит тебя». Джули благообразно взирает на него сверху вниз, нежно обняв рукой за плечо.

Я старательно делаю спокойное лицо, чтобы скрыть тот факт, что мне все это кажется омерзительным и неприличным. Закончив просмотр, я поворачиваюсь к Джули.

– Они такие... – я судорожно подыскиваю подходящее слово, – уникальные!

Джули расцветает:

– Конечно, уникальные! И снято великолепно. Женщина, которая снимала, – она еще и режиссер программы, так что она очень понятно объясняла, чего она от нас хочет. В общем, это было потрясающе. Я дам тебе ее телефон, когда домой приеду.

Да, да, да. Именно этого мне и не хватало – запечатлеть самый омерзительным период своей жизни. Большое спасибо. Я уже много лет как ввела полный запрет на съемку себя на всех праздниках-вечеринках, а если я все-таки попадаю в кадр, то эти снимки реквизируются и рвутся на кусочки, как, например, было на первом курсе, когда я решила, что мне очень пойдет перманент.

Наша беседа прерывается стуком в дверь, и в палате появляется медсестра с маленькой Лили Мишель в застекленной больничной коляске. Она паркует коляску около Джулиной кровати, и я заглядываю внутрь. Более подходящее имя трудно было придумать. Она выглядит один в один как Джулин дедуля Макс: вся сморщенная, кривоморденькая и лысая, без зубов, разумеется. Мне тут же приходит в голову, что этим, возможно, и объясняется еврейская традиция называть детей в честь покойных родственников: младенцы выглядят точно так же, как старики незадолго до смерти. Может быть, тысячи лет назад они считали, что покойная родня реинкарнируется в младенцах, и во избежание путаницы давали им такие же имена? Не смейтесь, вполне вероятно.

Вслед за медсестрой в палату вваливается вся Джулина свита (в лице Джона, его родителей и родителей Джули), а за ними толпа папарацци (в основном Джулины сестры, Джоновы сестры и Джоновы бабушки-дедушки), фотокамеры щелкают ежесекундно, три видеокамеры жужжат в готовности запечатлеть каждую секунду жизни Лили Мишель с настоящего момента и до конца жизни. Чувствуя, что Великий Момент близок, операторша вылезает из угла и включает огромную слепящую лампу, а все присутствующие группируются у кровати вокруг меня и Джули. Я понимаю, что не заслуживаю такого почетного места, поскольку я единственная здесь – не член семьи. Это как на свадьбах у друзей: лучше не привлекать к себе лишнего внимания и не усаживаться в первый ряд с молодыми. Я встаю и, нагибаясь, чтобы не столкнуться с бесчисленными камерами, проползаю в дальний угол комнаты, где смогу наблюдать Великий Момент с подобающего для неблизкого родственника расстояния.

Все замерли, взоры обращены на медсестру, которая достает младенца из коляски и под щелканье вспышек торжественно вручает Джули. Младенец пялится на нее несколько секунд, а потом, вполне, кажется, удовлетворившись окружающей обстановкой, припадает к Джулиной груди.

Очень душещипательно. Джон рыдает, Джули рыдает, их родители рыдают, их сестры рыдают, даже операторша, похоже, тоже готова пустить слезу. Джон наклоняется над кроватью и целует в макушку сначала Джули, потом Лили, так что теперь и у меня комок в горле. А еще у меня ощущение, что Великий Момент неожиданно превратился в Жутко Великий Личный Момент, к которому я точно не имею никакого отношения, и мне ничего не остается делать, кроме как пробраться к двери и незаметно выскользнуть из палаты.

По коридору носятся взад-вперед медсестры и посетители, пищат разнообразные электронные устройства. Этот шум и суета мгновенно приводят меня в чувство. О боже, думаю я. Даже не верится, что этот шмальц довел меня до слез.

Может, я еще не совсем безнадежна?