О чем это он говорит? О какой деятельности? Он утверждает, что ради политики шел на все, хотя на первый взгляд никогда еще ею не занимался. Притом говорит это герцогу де Ноайю, который не мог не быть в курсе дела! А Бомарше ведь не сумасшедший. Его принимают министры, короли, и уже недалек час, когда они станут прислушиваться к его мнению, как некогда считались с советами Пари-Дюверне. Но то, что для банкира было всего лишь борьбой и азартной игрой, для Бомарше - смысл жизни, суть честолюбивых помыслов и возможность воздействовать на систему, которая в юности преграждала ему все пути. Позиция удивительная, и он не отступится от нее до самой смерти. Поведение Бомарше, его дела и произведения, как мне кажется, свидетельствуют о его политической активности и о роли, которую он играл сначала вместе с Пари-Дюверне, а затем сам, гораздо красноречивее, чем ребусы "восточного стиля" в его красочной переписке с банкиром:
      "Прочти, Крошка, то, что я тебе посылаю, и скажи, как ты к этому относишься. Ты знаешь, что в деле такого рода я без тебя ничего не могу решить.
      Пишу в нашем восточном стиле из-за пути, коим отправляю тебе это драгоценное письмо. Скажи свое мнение, да побыстрее, а то жаркое подгорает. Прощай, любовь моя, целую так же горячо, как люблю. Я не передаю тебе поклона от Красавицы: то, что она тебе пишет, говорит само за себя".
      Эта любопытная записка, приведенная Рене Дальсемом, в сущности, только подтверждает, что наши герои были вынуждены прибегать к "восточному языку", иными словами, к шифру, чтобы уберечься от нескромных глаз, точно так же как сейчас некоторым приходится морочить головы службам телефонного подслушивания. А нам хорошо известно, что такого рода ребяческие штуки, как правило, бывают продиктованы политикой.
      Компаньонам приходилось прятаться также от графа де Лаблаша - пора уже вывести его на сцену, - того самого Лаблаша, без которого жизнь и, возможно, репутация Бомарше сложились бы совсем по-иному. Но не будем спешить, персонаж заслуживает внимания. Вместе с ним стучится в дверь грозное, но чарующее Зло. Из всех противников Бомарше Лаблаш, бесспорно, единственный, кто может с ним сразиться на равных. Странная борьба, темные отношения. Граф говорил о Бомарше: "Я ненавижу этого человека, как любовник любит свою возлюбленную". А Бомарше позднее заявил: "Он был главным творцом всех моих злосчастий". Луи де Ломени не понимает, почему Лагарпа удивляет эта ненависть, почему он изображает ее как некую странность в жизни Бомарше. Но на этот раз прав Лагарп. Причуды, сумасбродства графа не поддаются объяснению разумному. Но рассмотрим все по порядку. Малейшая деталь этой фантастической ссоры, затянувшейся на десятилетие, не менее важна и весома, чем основные события.
      Пари-Дюверне был бездетен, наследовать ему должны были племянник Жан-Батист Пари дю Мейзье и внучатая племянница Мишель де Руасси, которая вышла замуж за Александра-Жозефа Фалькоза, графа де Лаблаша.
      Еще в 1765 году банкир составил завещание, которым лишал наследства Мейзье и оставлял все любимой внучатой племяннице. Это было тем более несправедливо, что Мейзье, в ту пору полковник, немало помог своему дяде в организации Военной школы. Человек выдающегося ума, весьма образованный, он был автором ряда произведений, прославлявших заслуги банкира, а также, вполне вероятно, бурлескной комедии "Землетрясение в Лиссабоне", сыгранной и опубликованной под именем Андре, паричника! Но Пари дю Мейзье был и без того богат, уже не молод, и старик Пари-Дюверне, очевидно, рассудил, что его огромное состояние нужнее внучатой племяннице, и следовательно, Лаблашу. Бомарше сообщает также, что дядя и племянник были в ссоре. Причин ее мы не знаем. Известно только, что Бомарше пытался их помирить.
      В начале 1770 года Пари-Дюверне и Бомарше в частном порядке подбили баланс своим денежным отношениям. В акте, составленном двумя сторонами, были зафиксированы взаимные обязательства и вклады компаньонов. Бомарше возвращал банкиру 160 000 ливров и соглашался разорвать контракт на совместную эксплуатацию Шинонского леса. Дюверне, со своей стороны, признавал, что Бомарше рассчитался с ним по всем обязательствам, и удостоверял, что сам остается ему должен 15 000 франков, кои могут быть выплачены по первому требованию, а также выражал согласие дать Бомарше взаймы на восемь лет 75 000 франков. Этот акт, который не был официально заверен у нотариуса, имел целью охранить каждого из компаньонов от возможных посягательств со стороны наследников другого и от бесконечных процессов с этими последними. В сущности, в виду имелся граф де Лаблаш. Именно он вызывал справедливые опасения, он и его причуды. Граф, ежедневно встречавшийся с Бомарше у своего двоюродного деда, при дворе или в свете, никогда не удостаивал с ним поздороваться. Поэтому Пари-Дюверне не переставал тревожиться, однако полагал, что акт, собственноручно им подписанный, достаточно ясен и неоспорим, чтоб обезопасить его "сына" от ненависти внучатого племянника. Он глубоко ошибался. В жизни люди далеко не так добродетельны, как в первых пьесах Бомарше.
      В это время на сцене "Комеди Франсэз" как раз идет драма "Два друга, или Лионский купец". Премьера состоялась 13 января 1770 года, ровно через три года после постановки "Евгении". Успех первой пьесы побудил Бомарше тут же вернуться к письменному столу, но новое произведение, как и "Евгения", несколько раз переделывается. Где бы ни находился Бомарше - на улице Конде, в Пантене или в своем Шинонском лесу, едва выдастся свободный час, он пишет, перестраивает, перекраивает. До нас дошли шесть рукописей "Двух друзей", которые, впрочем, называются, то "Ответное благодеяние", то "Лондонский купец", то "Поездка генерального откупщика", то "Истинные друзья" и т. д. На этот раз Бомарше работает над пьесой с бешеным упорством, стараясь добиться совершенства композиции. Под конец жизни он скажет, что эта драма "сколочена лучше всех других [его] произведений". Я не далек от мысли, что Бомарше был прав.
      Пересказать "Двух друзей" во всех подробностях невозможно, настолько запутан сюжет пьесы. Интрига завязывается между пятью основными героями, сразу в нескольких планах. Перипетии любви, на пути которой встают препятствия, переплетаются с деловыми недоразумениями. Это драма банкиров, причем банкиров добропорядочных. Благородство, чувствительность, самоотверженность героев выше всякого разумения. Герои движимы исключительно дружбой или любовью. Каждый поочередно приносит себя в жертву, дабы спасти ближнего, опережая один другого на этом аукционе великодушия. Но под конец все внезапно разрешается в высшей степени возвышенно и весело. Чудо драматургической изобретательности в том, что нить интриги ни на минуту не ускользает от зрителя. Смешав в кучу частички своей сложной мозаики, автор затем раскладывает их по местам все до единой. Это композиционное совершенство, эта безукоризненная подгонка мельчайших колесиков механизма, это чертовское хитроумие делают чтение "Двух друзей" увлекательным. Драму проглатываешь залпом, она держит в напряжении как хороший детективный роман. Подчеркиваю - при чтении, ибо эта слезливая драма, конечно, никогда больше не увидит сцены: ее тринадцатое и последнее представление состоялось в феврале 1783 года.
      Но недостаточно драму выстроить. И подчас даже не это самое главное. Кавардак, царящий в "Женитьбе", не мешает ей быть шедевром. Персонажи "Двух друзей" - марионетки, брошенные в ад добродетели. Здесь нет живых людей. Вдохновляясь идеями Дидро, стремившегося заменить на театре живописание характеров живописанием социальных обстоятельств, автор, как справедливо замечает Ломени, по уши погрязает в тине банковского дела, коммерции и биржи. Разговор только и идет, что о векселях и процентах, а это предметы, мягко говоря, не слишком комические.
      Несмотря на очевидный талант, на словесное искусство, местами замечательное и куда более уверенное, чем в "Евгении", несмотря на все совершенство сценического механизма - работа часовщика - и несколько удачных реплик, "Два друга" - явный провал. Серьезный жанр привел Бомарше к банкротству.
      Принята пьеса была хуже некуда. Париж, который только и ждет, чтоб человек споткнулся, не поскупился на издевки. Какой-то взбешенный зритель дописал на афише под словами "Два друга" - "автора, потерявшего всех остальных".
      Из уст в уста передавалось злое анонимное четверостишие:
      На драме Бомарше я умирал от скуки;
      Там в обороте был огромный капитал,
      Но, несмотря на банковские муки,
      Он интереса не давал.
      Барон Гримм изрек очередной смертный приговор Бомарше:
      "Лучше бы ему делать хорошие часы, чем покупать должность при дворе, хорохориться и писать плохие пьесы".
      Достопочтенный Фрерон, хотя и был не менее суров, но все же оставил Бомарше надежду на спасение:
      "Пока г-н Бомарше не отвергнет этот узкий жанр, коий он, кажется, избрал для себя, я советую ему не искать сценических лавров".
      И в самом деле, выбравшись вскоре из объятий Дидро, Бомарше не замедлил броситься в объятия Мольера. Для французских драматургов, как показало будущее, это прибежище более надежное.
      Если последняя из написанных им драм быстро прогорела, то та, которой предстоит разыграться в его жизни, не сойдет с афиши, если можно так выразиться, куда дольше. На сцену выйдет смерть. Она постучится дважды.
      17 июля умирает Пари-Дюверне, так и не успев выполнить два своих обязательства в пользу Бомарше, оговоренных в приватном соглашении, и оставив своему единственному наследнику Лаблашу 1 500 000 франков, не считая солидной недвижимости. Бомарше, вероятно, очень горевал, но он не любил выставлять свою боль напоказ, разве что при свете! сценических софитов. Сейчас ему было вообще не до Лаблаша и его козней. За кулисами смерть уже готовила второй удар.
      Внезапно серьезно заболевает Женевьева, здоровье которой было подорвано выкидышем. Доктора Троншен, Пеан, Лорри сменяют друг друга у постели больной и вскоре определяют "затяжной и смертельный недуг", очевидно, туберкулез. Лечат ее так, как лечили в ту пору, иными словами, почти не лечат. Чтобы усыпить больную и смягчить кашель, ее поят маковым отваром. Бомарше в отчаянии не отходит от жены, по ночам ложится подле нее, прислушиваясь со страхом к ее дыханию. Г-н Карон и Жюли тревожатся, дрожа при мысли, что он может "подхватить болезнь Женевьевы и последовать за ней в могилу". Чтобы вынудить его не спать в супружеской постели, они прибегают к доктору Троншену, который, по здравому рассуждению, решает навестить больную рано утром. Найдя Бомарше лежащим рядом с Женевьевой, он прикидывается страшно разгневанным и "яростно упрекает того в невнимании к несчастной женщине, которая не смеет ни кашлянуть, ни пожаловаться и терпит адские муки из боязни его разбудить". Пьер-Огюстен, догадавшись о заговоре, тем не менее соглашается, чтобы ему поставили в спальне отдельную кровать. Несмотря на мольбы Жюли и выговоры врачей, "опасавшихся, как бы он не надышался нездоровых испарений", он не расстается с Женевьевой. Она умирает 14 декабря 1770 года, оставив его в полной растерянности.
      Финансовые трудности, возникшие после смерти Пари-Дюверне, еще усугубились кончиной Женевьевы. Напомним, что ее состояние, довольно значительное, было помещено под пожизненную ренту. Теперь Бомарше пришлось приналечь на дела. Разве не оставался у него обожаемый сын? И разве не поклялся он обеспечить сына, чтобы жизнь того была легкой?
      В эти тяжкие дни он познакомился с двумя людьми, ставшими его друзьями. О первом мы не раз уже упоминали, это - Гюден де ла Бренельри, который явился на улицу Конде почитать "Наплиаду", свою эпическую поэму, написанную александрийским стихом, да так там и остался навсегда. Для него не было большего счастья, чем жить в тени Бомарше; второй - неистовый герцог Шон, к которому нам еще предстоит вскоре вернуться.
      Пока же не будем забывать о графе Лаблаше, безмерно обрадованном несчастьями, которые обрушились на Бомарше. Он был упоен сознанием, что может атаковать противника, поверженного на колени. Его окрылила ненависть и - как знать? - возможно, любовь.
      6
      ДЬЯВОЛ
      Другой бы повесился, но поскольку эта
      возможность от меня никуда не уйдет, я
      оставляю ее про запас, а сам тем
      временем... смотрю, кто из нас двоих кого
      переупрямит, - дьявол ли, повергнув меня, я
      ли - устояв; вот чем занята моя упрямая
      башка.
      Лаблаш
      Военные действия между Лаблашем и Бомарше открываются в момент, когда завершается серьезнейшая, растянувшаяся на три столетия война: Людовик XV распускает парламент. Об этом событии огромного значения и о королевском эдикте трудно сказать в двух словах; к тому же подобного рода анализу не место в этой книге, однако без фактов не обойдешься. В жизни Бомарше роспуск старого парламента и замена его парламентом Мопу сыграет большую роль. Итак, напомним в самых общих, к сожалению, чертах о том, что произошло.
      Систематическая оппозиция парламента, несмотря на все торжественные его заседания в присутствии короля, заставила Людовика XV, потерявшего терпение, издать эдикт, в котором он сформулировал свои прерогативы поистине по-львиному:
      "Наша корона дарована нам одним богом! Право издавать законы, коими наши подданные могут быть руководимы и управляемы, принадлежит нам, только нам, независимо и безраздельно" (3 декабря 1770).
      Поскольку в спорах с парижским или провинциальными парламентами последнее слово принадлежало королю, этот эдикт устранял парламентский контроль, право парламентов делать "представления". Фактически король этим декретом указывал парламенту, что он оставляет за собой первое и последнее слово. Тем самым он наносил удар и по сторонникам ограничения абсолютной власти монарха, среди которых был Шуазель. "Совпадение" - премьер-министр был смещен 24 декабря 1770 года, иными словами, через три недели после издания не одобряемого им эдикта. Однако, даже утратив в его лице важнейшую опору, парламент не отступил и отказался зарегистрировать акт, по которому граждане могли быть лишены чести, свободы, прав гражданского состояния, а то и жизни без всякой возможности защищаться. Это был тупик. 3 января следующего года Людовик XV нашел для себя выход из него, предложив подписать королевский текст каждому члену парламента в индивидуальном порядке. Те встали перед альтернативой - подчиниться или отказаться - и ответили отказом. Парламент был распущен, а канцлеру Мопу было предложено создать другой, который находился бы под каблуком у него или, точнее, у короля, что Мопу и осуществил без промедления. Но если король и укрепил свою власть, Шуазеля он потерял. Когда Людовик XVI вновь созовет старый парламент, он ослабит свою власть, но зато найдет Верженна.
      Бомарше принадлежал к клану Шуазеля. Цвета изгнанного министра и распущенного парламента носили Ниверне, Орл"еан, Конти, Ленорман д'Этиоль. В той жестокой борьбе, которую Бомарше вел с Лаблашем, все эти люди остались верны Бомарше. Произведенный в генерал-майоры граф Лаблаш как бы невзначай оказался в противоположном политическом лагере. Возможно, поэтому его ссора с Бомарше вскоре приобрела государственные масштабы и потрясла королевство до основания. Мы еще увидим, как Бомарше в одиночку, или почти в одиночку, одержал победу - и какую победу! - над парламентом Мопу.
      Граф де Лаблаш не стал терять время на переговоры и, не мешкая, взял быка за рога. Когда Бомарше передал ему через своего нотариуса г-на Момме акт, составленный им и Пари-Дюверне, Лаблаш ответил, что не признает подписи покойного.
      Чего проще, нужно было только смекнуть. Лаблаш смекнул. Коль скоро акт фальшивый, Бомарше из мелкого кредитора наследника превращается в его крупного должника. Изобретательный прием, продуманный Лаблашем совместно с одним из самых изворотливых адвокатов - г-ном Кайаром.
      Трудно себе представить, что Бомарше, отнюдь не будучи в отчаянном положении, владея домом на улице Конде и Шинонским лесом, стал бы рисковать своим добрым именем из-за каких-то 15 000 франков, подделав подпись человека, которого горячо любил. Но нужно представить себе Лаблаша, человека сказочно богатого, только что унаследовавшего миллион и сутяжничающего с компаньоном своего двоюродного деда из-за ничтожной суммы. Однако это было лишь предлогом. Как мы уже сказали, Лаблашем руководила безумная ненависть, которой он, впрочем, даже не скрывал, - чтобы погубить Бомарше, он был готов на все. К тому же он был поистине воплощением духа зла и человеком дьявольски коварным.
      Бомарше пришлось обратиться в суд. Как свидетельствуют письма, это было ему не по душе, и он долго взвешивал все обстоятельства, прежде чем решился. Но речь шла уже не просто о 15 000 франков, затронута была его честь. Судейский чиновник, он имел право подать жалобу на Лаблаша в особую инстанцию - Рекетмейстерскую палату, заседавшую в Лувре, по соседству с залом, где вершил суд он сам. Следствие тянулось долго, Лаблаш прибегал к всевозможным ухищрениям, уловкам, оттяжкам. В свете он откровенно - ибо Лаблашу было присуще это качество - похвалялся: "Ему понадобится десять лет, не меньше, чтобы заполучить эти деньги... а за десять лет он еще от меня натерпится!"
      Принц де Конти, который защищал своего друга, нашел лапидарную формулу и повторял ее во всех гостиных: "Бомарше получит либо деньги, либо петлю на шею!" Софи Арну, знаменитая певица, проникшаяся, хоть и не сразу, симпатией к Бомарше, сострила в ответ: "Если его повесят, веревка треснет по приговору". А само заинтересованное лицо не преминуло заявить: "Не находите ли вы, что если я выиграю процесс, моему противнику придется поплатиться честью?" Дело пока еще не приняло драматического характера, и процесс Бомарше был поначалу для его друзей предметом шуток.
      Но они недооценили Лаблаша. Лощеный генерал-майор не терял времени даром. В Версале, в Париже, пользуясь поддержкой всех тех, кто завидовал успеху и блеску Бомарше, - а им не было числа - он распускал всяческие слухи о своем противнике. От сплетни до клеветы - один шаг, и наш молодчик сделал его с легкой душой. Начал он издалека. Юность Пьера-Огюстена: разве не поворовывал он у отца? Смерть его жен: уж не отравил ли он их, чтобы унаследовать состояние? Путешествие в Испанию: не обвиняли ли его там, что он нечист на руку за карточным столом? Граф пользовался недомолвками, и Бомарше не мог ни поймать этого Базиля на месте преступления, ни найти свидетелей, так как они с графом были завсегдатаями разных салонов. К несчастью, в тот единственный раз, когда ему удалось уличить Лаблаша в клевете и он получил возможность привлечь того к суду, Бомарше сделал ложный шаг.
      Лаблаш, пополняя день за днем новыми главами свой роман, сочинил, будто их высочества "отказали Бомарше от дома" и принцесса Виктория якобы дала понять, что "он выказал немало бесчестящих его черт". Узнав о россказнях Лаблаша и не сомневаясь в возможности уличить его во лжи, Бомарше воспользовался случаем и довел все это до сведения своих покровительниц.
      Г-жа Виктория тут же ответила ему через одну из придворных дам графиню Перигор - именно так, как он рассчитывал:
      "Я рассказала, сударь, о Вашем письме принцессе Виктории, которая заверила меня, что она никогда и никому не говорила ни единого слова, порочащего Ваше доброе имя, поскольку ей ничего такого не известно. Она поручила мне сообщить это Вам. Принцесса даже добавила, что осведомлена о Вашем процессе, но что ни при каких обстоятельствах и; в частности, на этом процессе ее высказывания на Ваш счет не могут быть использованы Вам во вред, поэтому Вам нечего тревожиться".
      За несколько дней до суда нельзя было пренебречь подобным свидетельством. Оно доказывало бесчестность Лаблаша и его склонность к клевете. Но как сделать, чтобы ответ принцессы стал известен всем? Бомарше не был уверен, что ему хватит времени показать письмо тем, кто введен в заблуждение Лаблашем, поэтому он нашел уместным опубликовать короткий мемуар, куда включил ответ принцессы Виктории.
      Прежде чем отдать свой текст в печать, он все-таки счел нужным предупредить графиню Перигор: "Имею честь препроводить Вам мемуар, где я использовал, как то дозволила принцесса Виктория, оправданнее, коим она соблаговолила меня удостоить, и письмо, кое имел честь получить от Вас". Это была грубая оплошность. Не слишком давно обучившись хорошим манерам и полагаясь в этой области на свою интуицию - как правило, успешно, - Бомарше не отдавал себе отчета, что нарушает этикет, публично вмешивая в свое судебное дело принцесс.
      Эти последние, весьма озлившись и, безусловно, подогреваемые в своем гневе друзьями графа, выразили свое недовольство письменно:
      "Мы заявляем, что г-н Карон де Бомарше и его процесс нас нисколько не интересуют и что, включив в свой мемуар, напечатанный и распространяемый публично, уверения в нашем покровительстве, он действовал без нашего соизволения.
      Мария-Аделаида, Виктория-Луиза,
      Софи-Филиппина, Элизабета-Жюстина.
      Версаль, 15 февраля 1772 года".
      Удача изменила Бомарше, дело приняло дурной оборот. Лаблаш мигом смекнул, какую пользу он может извлечь из заявления принцесс, и за пять дней до вынесения приговора, опережая Бомарше, мемуар которого еще не вышел из типографии, распространил письмо принцесс во множестве экземпляров. Назавтра весь Париж был в, курсе дела. Заявление королевских дочерей, столь же краткое, сколь решительное, заставило многих призадуматься. Не способен ли человек, обманувший принцесс, на все - к примеру, на подделку подписи? Старая пословица о коготке и птичке. Лаблаш ловко играет на всем этом, тем более что огорошенный, печально огорошенный противник не смеет теперь даже показать письмо г-жи де Перигор, которое, по существу, его оправдывает. К счастью, ему хватило ума познакомить судей с посланием графини прежде, чем Лаблаш опубликовал заявление принцесс. Хотя бы судьи - а это главное - все же знали, кто из двух противников в этом конкретном вопросе лукавил.
      Начатый осенью 1771 года, процесс затянулся на шесть месяцев и привлек внимание всего Парижа. Ненависть Лаблаша и крючкотворство г-на Кайара превращали судебные заседания в увлекательнейшие спектакли. Надо признать, оба они были талантливыми клеветниками и виртуозами вранья. Бомарше, все еще; подавленный своим горем, возмущается и отстаивает оскорбленную добродетель вполне в духе серьезного жанра. Он в своем праве, но суд театр, где плуты, будь они судьями или обвиняемыми, пользуются большим успехом, чем люди порядочные. Тщетно Бомарше восклицает в зале суда после очередной попытки Кайара извратить правду: "О, сколь презренно ремесло человека, который ради того, чтобы захватить деньги другого, недостойно бесчестит третьего, бесстыдно искажает факты, перевирает тексты, цитирует не к месту авторитеты, без зазрения совести плетя сеть лжи".
      Лишь позднее, когда" над ним нависнет реальная угроза, он найдет нужный тон. Пока же он морализирует и ведет себя точь-в-точь как персонаж "Двух друзей". Но, чтобы взять верх над Базилем, нужно быть Фигаро.
      Г-н Кайар со своей адвокатской кафедры демонстрировал чудеса адвокатского красноречия, руководствуясь то собственным вдохновением, то вдохновением графа. Восхищенная публика с наслаждением внимала его неистощимым доводам. Сбитый с ног, он вскакивал с ловкостью акробата: в ответ на опровержения с неслыханной наглостью противоречил сам себе.
      С неизменным пылом и убежденностью в своей правоте он последовательно утверждал:
      1) что подпись поддельная,
      2) что она подлинна, но поставлена до написания акта,
      3) что акт поддельный,
      4) что акт, как и подпись, подлинен, но акт и подпись между собой не связаны,
      5) что Пари-Дюверне уже утратил ясность ума, когда подписывал акт,
      6) что отсутствие второго экземпляра - доказательство подделки оригинала (второй экземпляр был приложен к завещанию и, судя по всему, похищен Лаблашем). И т. д.
      Бомарше неутомимо изобличал несостоятельность умозаключений адвоката, а тот столь же неутомимо выдвигал все новые и новые доводы.
      В конце концов, видя, что они проигрывают дело, Кайар и Лаблаш решили прибегнуть к последнему средству. Ничтоже сумняшеся, они сфабриковали некое решающее вещественное доказательство. История довольно сложная, но стоит подробного рассказа как наглядный пример их хитроумия. Лаблаш и Кайар в очередной раз потребовали досье, хотя давным-давно знали его наизусть. В досье был важнейший документ, подтверждающий подлинность акта, - письмо Бомарше от 5 апреля 1770 года с черновиком акта, на обороте которого Пари-Дюверне написал: "Вот мы и в расчете". Свой ответ Пари-Дюверне отослал обратно отправителю. Лаблаш и Кайар утверждали, что слова "Вот мы и в расчете" относятся совсем к другому делу, а письмо Бомарше написано уже после этой записки Пари-Дюверне. Таким образом, лицевая сторона листа оказывалась оборотной, а оборотная - лицевой. Найдя после смерти Пари-Дюверне в его бумагах это "Вот мы и в расчете", пройдоха Бомарше якобы смекнул, что этой запиской можно воспользоваться, написав на ее "обороте" письмо, полностью отвечающее его интересам, - чтобы слова "Вот мы и в расчете" выглядели положительным на него ответом. Выдвинуть накануне вынесения приговора такой довод было затеей тем более наглой, что до сих пор оспаривалась лишь подлинность подписи Пари-Дюверне, и ни у кого не возникало сомнения, что письмо предшествует записке. Однако Кайару изобретательности хватало с лихвой. Он заметил, что имя Бомарше стоит в нижней части листа, под запиской Пари-Дюверне. Очевидно, - так, во всяком случае, аргументировал адвокат, - слова "г-н де Бомарше" написаны рукой Пари-Дюверне. Этот последний, прежде чем сложить лист бумаги и отослать его Бомарше, якобы написал на нем, как это принято, имя адресата. Нужно ли напоминать, что в ту пору конвертами не пользовались и письма просто скреплялись печатью? Печатью - вот где собака зарыта!
      Когда на следующем заседании суда г-н Кайар поднялся с листом бумаги в руке, все поняли, что запахло новеньким. И в самом деле! Имя Бомарше на оборотной стороне письма было слегка надорвано и залито воском. Пустив этот документ по рукам, адвокат самодовольным и уверенным тоном развил следующую цепь доказательств:
      Слово "Бомарше" написано рукой господина Дюверне. Если бы письмо от 5 апреля предшествовало записке, слово "Бомарше" не могло бы быть написано на этом листе рукой господина Дюверне в тот момент, когда господин де - Бомарше отсылал письмо, и его печать не могла бы надорвать буквы слова, которое еще не было написано; таким образом, эти буквы могли быть надорваны только в том случае, если господин де Бомарше запечатывал свое письмо после получения записки господина Дюверне. Следовательно, эта записка предшествовала письму господина де Бомарше; следовательно, это письмо было написано только впоследствии. А этот факт, будучи доказанным, предполагает, что доказаны также и остальное".
      Запутанное, но на вид неопровержимое следовательское умозаключение г-на Кайара опиралось на единственный постулат: имя Бомарше написано рукой Пари-Дюверне. Чтобы придать своим доказательствам еще большую убедительность, ему достаточно было сдвинуть печать и надорвать письмо в том месте, где стояло имя, что он, вполне возможно, и сделал. Но в тот момент, когда Лаблаш и негодяй Кайар уже упиваются своим триумфом, встает некий адвокат по имени де Жонкьер. "Это имя написано мною!" - говорит г-н де Жонкьер. Судьи ошеломлены. "Я написал имя на документе, нумеруя его, как то положено!" И в подтверждение своих слов г-н де Жонкьер на глазах у всех несколько раз пишет имя Бомарше. Почерк тот же, сомнений нет. На этот раз г-н Кайар онемел от растерянности. Выяснив подлинные обстоятельства, суд легко разобрался, где истина, а где ложь. Лаблаш при всей своей изворотливости не смог ничего возразить. Абсолютно ничего. Назавтра, 22 февраля 1772 года, суд вынес решение в пользу Бомарше, отверг обвинение Лаблаша и обязал его произвести расчет в соответствии с актом.
      Г-н де Лаблаш, однако, быстро пришел в себя и, подстегиваемый своей ненавистью к Бомарше, подал апелляцию в парламент, где у него было полно друзей. Граф располагал временем. Это поражение было всего лишь одной из перипетий, и он скоро утешился, наблюдая успехи кампании, которую без устали вел против своего недруга. Вылив на Бомарше ушаты грязи, он заронил в умы подозрение, что тот все же чем-то запятнан. Лаблаш играл на исконной подозрительности французов, для которых, можно сказать, "нет дыма без огня" - национальный девиз. А уж в дыме и огне у дьявола никогда нет недостатка.
      Но что такое все ухищрения дьявола по сравнению с подлинным горем? 17 октября того же года скоропостижно скончался Огюстен, сын, которого Бомарше любил до безумья и ради которого, собственно, сражался. "Не знаю, почему никому не пришло в голову сказать, что он _отравил_ и сына, - написал Лагарп, - ибо и это преступление было необходимо, чтобы полностью получить наследство, - но клевета никогда не предусматривает всех деталей". Обстоятельства этой трагедии - ни ее причины, ни ее последствия - нам неизвестны. Бомарше, который без всякого стеснения рассказывал о своей жизни и подчас заходил весьма далеко в своих признаниях, с откровенностью, поистине "современной", неизменно умалчивал о своих горестях. Можно, конечно, усмотреть в этом, как делают некоторые, признак его бессердечия, но мы придерживаемся противоположного мнения. Единственным свидетельством любви, которую он питал к маленькому Огюстену, остается радостный смех: "А сын мой, сын мой! Как его здоровье? Душа радуется, когда думаю, что тружусь для него". И пусть будет так.
      Шон
      Мари-Луи-Жозеф д'Альбер д'Айи, видам Амьенский, герцог де Пекиньи, впоследствии герцог де Шон, вне сомнения, был самым колоритным персонажем, встреченным Бомарше на протяжении его жизни, в которой странных личностей попадалось куда больше, чем ординарных. Чтоб его описать, не хватило бы никаких эпитетов, поскольку доминирующими чертами этой натуры были противоречивость и чрезмерность. Не опасайся я показаться педантом, я сказал бы, что герцогу была присуща некая антиперистаза - так называется действие двух противоположных начал, одно из которых служит для усиления и разжигания другого, "так говорят, - поясняет этот термин словарь Литтре, - что зимой огонь горячее, чем летом". В этом смысле для Шона рождественские морозы никогда не кончались. Проще было бы сказать, что действия герцога напоминали работу двигателя внутреннего сгорания - чреду вспышек. Самое, забавное, что эта система позволяла герцогу продвигаться вперед и по путям самым почтенным, но, как и автомобилям, ему случалось нередко сбивать людей. На свое несчастье, Бомарше оказался на его пути в тот момент, когда герцог уже вышел из себя.