Бомарше

Слабый Людовик XVI тут же пошел в Каноссу. Другими словами, он послал Калонна вести переговоры с грозным Бомарше. Договорились, что весь кабинет министров в полном составе отправится в "Комеди Франсэз" на очередное представление "Женитьбы Фигаро", чтобы торжественно продемонстрировать, с каким уважением король относится к его автору. Кроме того, было решено, что наследные принцы сыграют в маленьком театре Трианона в честь Бомарше и в его присутствии "Севильского цирюльника"! Ублаженный всем этим, Фигаро милостиво согласился расстаться со своей камерой и с товарищами по несчастью. На следующий день в "Комеди Франсэз" он из своей ложи с достоинством раскланивался, отвечая на единодушное признание правительства и на овации публики. Месяц спустя, сидя рядом с королем, он смотрел на сцену, где играли его "Севильского цирюльника", и испытывал при этом немалую радость. Пьесу какого другого автора когда-либо играли, столь знатные актеры? Мария-Антуанетта исполняла роль Розины, а Артуа, будущий Карл X, - Фигаро...
      Чтобы торжество оказалось полным, Бомарше оставалось только снова вступить в брак. "Сюзон" ждала больше десяти лет, пока Фигаро закончит наконец все свои проделки. Маленькая Евгения достигла уже того возраста, когда дети начинают задавать вопросы взрослым. Например, почему ее отца зовут г-н де Бомарше, а ее мать - г-жа де Виллер? Или даже г-жа Виллермавлаз? Что до главы семейства, который на доходы, полученные по новому авторскому праву, основал благотворительное заведение в пользу столичных незамужних матерей, не должен ли он лично показать всем пример, поведя под венец мать своего ребенка? Я пишу эти строки, не веря ни единому слову. Если говорить правду, то я сам не знаю, почему он вдруг решился на этот шаг после столь долгого ожидания. Не знаю даже, сам ли он принял решение узаконить их союз. Несмотря на свои похождения, а может быть, именно из-за них Бомарше, как мы знаем, не испытывал отвращения к браку. Два раза случилось, третьего не миновать, не правда ли? Жюли, о которой мы не говорим столько, сколько она заслужила, но присутствие которой, хоть и невидимое, было всегда ощутимо, сыграла, возможно, определенную роль в этой длинной интриге и ее развязке. Разве она не была единственной женщиной, которая носила фамилию Бомарше? С Марией-Терезой ей бы пришлось его делить... Все в жизни всегда не просто. К тому же разве мы знаем отношение к этому браку главного заинтересованного лица? Жюли писала о Марии-Терезе, что "ей очень трудно было решиться что-либо выбрать, поскольку, оставаясь незамужней, она сохраняла свободу, а вступив в брак, - соглашалась на вынужденные узы". И Жюли добавляла к этому весьма странный и двусмысленный комментарий: "Благодаря несчастливой встрече с ним она впервые увидела мир с дурной стороны, а гордость души мешала пересмотреть ранее высказанные ею решения... А может быть, она была не в силах их пересмотреть, и меч вонзился в старую рану..."
      О, женщина! Женщина! Женщина! Создание слабое и коварное... Сюзон, Сюзон, Сюзон, как я из-за тебя страдаю! Но не будем рваться в дверь... которая ведет за кулисы. Прежде чем уйти навсегда, Бомарше запер ее на два оборота ключа.
      16
      НЕБО И ЗЕМЛЯ
      Какое новое несчастье мне грозит? О Брахма! Вызволи меня из тьмы кромешной!
      "Когда размышляешь о нашем веке, самом безнравственном из всех, ставящем все под сомнение, а в философском плане просто бесшабашном, сталкиваешься с очень странным, но неоспоримым явлением, а именно с тем, что в последние свои годы он обращается если не к вере, то к суеверию, поражает легковерием и тягой ко всему таинственному". Это наблюдение, которое вполне приложимо и к нашему времени, сделала в 1784 году баронесса Оберкирх в своих "Мемуарах". А что же для землянина таинственнее неба? Как известно, существует много способов смотреть на него и даже в него подыматься. В 1784 году, как а сегодня, бог умер, или, вернее, исчез. Что до неба, оно оказалось пустым. Но человек, как, впрочем, и вся природа, не терпит пустоты, поэтому он стал его заселять. Своими мечтами, своими фантазиями, а также и аэронавтами. В те годы на смену философии пришел оккультизм в самых что ни на есть нелепых формах. По всей Европе общественным мнением заправляли доктора магических наук. Калиостро, Месмер, Блатон, Сен-Мартин безраздельно властвовали тогда над умами своих современников, подобно тому как в наши дни на сознание людей влияют астрологи и ясновидцы. Одновременно с этим человек - "муха, у которой оторвали крылышки", - решил покинуть землю и улететь. Между 1780 и 1790-ми годами маркиз де Баквиль, Шарль и Робер, Бланшар, Пилатр де Розье и Скотт завоевали небо. Легендарная затея, резонанс которой нельзя и вообразить. В те годы "поднятие твердого тела в легком флюиде воздуха" было открытием номер один. Все разом заговорили о воздухоплавании. А когда Бланшар перелетел через Ла-Манш, дерзкие умы стали настойчиво думать о постоянном воздушном сообщении между Европой и Америкой при помощи "флота воздушных шаров". Сторонники же аппаратов "более тяжелых, чем воздух", вслед за Поктоном, который изобрел пропеллер и геликоптер, тоже продолжали свои исследования и опыты. Бьенвеню и Лонуа в 1784 году, году в самом деле знаменательном, представили Академии наук некий аппарат, который "ввинчивался в воздух", то есть вертикально поднимался в небо исключительно благодаря вращению своих пропеллеров. Но общественное мнение отдавало в то время предпочтение пилотам аппаратов "более легких, чем воздух", опыты которых были на редкость увлекательным зрелищем. Любопытно то, что горячий энтузиазм, с которым были встречены все эти эксперименты, в большинстве своем удачные, вскоре остыл. В одни эпохи Икара считают богом, а в другие его принимают за сумасшедшего.
      В отличие от баронессы Оберкирх Бомарше неодобрительно относился к тому, что его современники поддались искушению "сверхъестественным": "Суеверие, - писал он тогда, - самое страшное бедствие рода человеческого. Оно оглушает простодушных, преследует мудрых, сковывает народы и сеет повсюду страшные беды".
      Но если Бомарше испытывал лишь презрение к торговцам снами и издевался над чудодеями и магнетизерами, он со страстью увлекся "аэроманами" и стал их самым верным союзником. В отличие от своих современников, которые пережили лишь кратковременное увлечение воздухоплаванием, о чем свидетельствуют драгоценности, мебель, тарелки и ткани, созданные в годы "мании летания"; Бомарше понял, что освоение человеком неба станет решительным поворотом в истории нашей планеты. С 1783 года он участвует в первых аэростатических опытах, щедро финансируя всех, кто летает на воздушных шараде и других снарядах, всевозможных людей-птиц, и даже учреждает с этой целью исследовательское бюро, чтобы "знаменитые механики" начали строить летательные аппараты. Пятнадцать лет спустя, в канун своей смерти, когда первые воздушные навигаторы были уже либо преданы забвению, либо считались в Европе и Америке безумцами и только, Бомарше все еще воевал за "это открытие, способное изменить лицо мира". Наряду с борьбой за независимость Соединенных Штатов подъем в воздух тяжелых тел и особенно полет человека стали главным делом его жизни. Однако преклонный возраст, житейские обстоятельства и неожиданные повороты судьбы помешали ему довести это дело до конца. После премьеры "Женитьбы", когда Бомарше высказал со сцены все, что думал, и тем самым выполнил свою основную миссию, он стал уже не тем, каким был прежде. Какая-то пружина в нем ослабла. Он достиг своей цели, но еще сам этого не знал. Во всех последующих его начинаниях, в его новых битвах ему, как и прежде, не изменяли ни ум, ни стойкость духа, но, увы, уже не хватало того чудодейственного жизненного импульса, того великолепного яростного упрямства, которое вплоть до постановки "Женитьбы" всегда обеспечивало ему победу над противниками и помогало преодолеть все и всяческие препятствия. Написав главный монолог Фигаро, Бомарше родился наконец на свет божий, и теперь ему оставалось лишь одно - уйти. Таков был смысл фразы: "Я все видел, всем занимался, все испытал". Это его признание. Но когда ослабевает пружина, часы еще не останавливаются. Они все-таки продолжают идти.
      Готовя свое издание Вольтера, Бомарше познакомился с двумя торговцами бумагой, Этьеном и Жозефом де Монгольфье. Небо стало как бы общим знаменателем этих трех людей. От Кандида они немедленно перешли к Икару. Бомарше уже несколько лет как принимал живейшее участие в работах инженера Скотта, чей интерес к воздухоплаванию он в полной мере разделял. Когда Бомарше узнал секрет братьев Монгольфье, а они узнали его секрет, их дружба и сотрудничество стали неизбежными. Восхитимся попутно находками судьбы. Люди, которые в середине 80-х годов играли главные роли в зарождении воздухоплавания, в конце концов все же встретились друг с другом и, взявшись за руки, объединили свои усилия. Поистине надо кричать на всех углах: случайностей не бывает! В самом деле, кто был среди тех, кого мы теперь назвали бы "лицами нелетного состава", но кто тем не менее дал жизнь аэронавтике? Так кто же был в той троице, которая благодаря своему энтузиазму, своей вере и сбережениям отправила в полет первых пилотов? Гюден, Верженн и Бомарше! Встреча эта была тем более удивительной, что она не была никем спровоцирована. Трое друзей в один прекрасный день совершенно случайно узнали, что втайне питают одну и ту же страсть. С той минуты они больше уже не таились друг от друга и вместе мчались на тайные взлетные площадки, где люди-птицы готовились к своим страшным экспедициям. "Мы присутствовали, - писал Гюден, - на прекрасных опытах, которые происходили в предместье Сент-Антуан, на Марсовом поле, в Версале, Ламюэтт, в Тюильри, и, быть может, они вызывали у нас больше восхищения и доставляли нам больше радости, чем всем другим". Когда надо было жечь костер под монгольфьером, министр иностранных дел Людовика XVI не уступил бы своего права сделать это даже за королевство. Как и Бомарше, он и интуицией и умом понял, что небо это еще одна Америка, где Франция должна громко заявить о себе. Вскоре, как я уже сказал, Версаль, а за ним и весь Париж заинтересовались воздушными шарами, и аэронавты уже взлетали в воздух только в присутствии многочисленных зрителей. За несколько месяцев тайное действо Икара превратилось в праздничное зрелище. Прослышав о полетах, шведский король и другие члены августейших семей отправились в Париж и Лион, чтобы присутствовать на этих удивительных спектаклях. Между успехом и смертью проложено немало тропинок. 13 июня 1784 года Пилатр де Розье, легендарный герой и архангел, как его величали, погиб в полете над Ла-Маншем: его аэростат внезапно загорелся. Превратившись в аттракцион, аэронавтика оказалась приговоренной. Постепенно полеты летающих аппаратов перестали приносить доход, и небу пришлось объявить себя банкротом. Однако Гюден и Бомарше - Верженн к этому времени уже умер - продолжали свою битву одни, или почти одни. Божественное упорство! Гюден оставил дистих, написанный в его особой манере:
      Этьену и Жозефу Монгольфье,
      Воздушным плаваньям дорогу проложившим.
      Что до Бомарше, то он благодаря своему гению и дару мечтателя в полете фантазии представил себе воздушные транспорты для путешественников и для перевозки товаров и пришел к такому простому умозаключению, что авиации суждено изменить ход войн, а тем самым и истории нации.
      Чтобы целенаправленно передвигаться из одной точки в другую, аэростаты должны были стать управляемыми. А монгольфьеры, не имея управления, всецело зависели от капризов ветра. "Воздушные шары, одни только воздушные шары, а можно ли управлять сферическими телами?" - спрашивал себя Бомарше. Сто лет спустя Гамбетта, который трижды едва не приземлился за немецкой линией окопов, в свою очередь, понял, что сферическими телами управлять нельзя. С первого дня Бомарше искал выход из этого положения. Конечно, были сторонники летательных аппаратов тяжелее воздуха, но в 1780 году моторы еще не обладали достаточной мощностью, чтобы подымать в воздух тяжелую конструкцию. Тогда, возвращаясь к своей изначальной идее, что сферическим телом нельзя управлять, Бомарше с помощью инженера Скотта предпринял попытку изменить форму летательных снарядов. Их можно было, например, удлинить, придать им вид рыбы или цеппелина, не правда ли? Скотт, который располагал лишь жалованьем драгунского офицера, черпал средства для своих экспериментов из капиталов Бомарше. К несчастью, они просто таяли на глазах, уменьшались, как шагреневая кожа. Однако инженер и часовщик все же изыскивали возможность продолжать работы, их вера в будущее воздухоплавания служила им компасом во всех трудных обстоятельствах. В конце 1780 года Скотт нашел решение, "карманы" для подъема аэростата и для управления им. Изучив это предложение, Бомарше попросил своего соратника сделать эти "карманы" более эластичными: "Я [хотел бы] чтобы более четко стоял вопрос о способах заполнения этих карманов и их произвольного сжатия". Он связал Скотта с братьями Дюран, механиками, "открывшими секрет изготовления эластичной резины, состав которой, по их словам, должен был обеспечить ее полную непромокаемость". В то же время Бомарше, разорившись, попытался было - правда, безуспешно заинтересовать Нефшато, министра внутренних дел Директории, работами по созданию нового аэрокорабля. И поскольку политика снова брала верх, он добавлял: "Гражданин, не, позволим узурпаторам-англичанам нас вечно обгонять, осуществляя идеи, которые рождаются в наших головах! Мы сами должны их использовать". Увы! Пионер воздухоплавания, изобретатель воздушных перевозок умер несколько месяцев спустя, оставив Скотта без всяких средств. Командира не стало, и "аэромобиль" уже не мог взлететь. И тем самым авиация потеряла в своем развитии целый век!
      Начало и конец этой главы побудили меня озаглавить ее "Небо и земля". Но я мог бы с тем же успехом назвать ее "Четыре стихии", поскольку кроме воздуха и земли вода и огонь тоже сыграют в ней свою роль.
      Вода и огонь были делом братьев Перье, как воздух и бумага были делом братьев Монгольфье. Инженеры или, вернее, механики, как тогда говорили, братья Перье поклялись обеспечить парижан проточной водой. Для этого они разработали свою систему водопровода, подобного тому, который уже несколько лет существовал в Лондоне (во всем, что касается комфорта, за англичанами не угнаться), сильно усовершенствовав его и в техническом отношении и в смысле эффективности. Короче говоря, предполагалось перекачивать воду с помощью пожарных насосов, устанавливаемых, и в этом вся соль изобретения, на высоких точках, а Париж, как известно, недостатком холмов не страдает. Однако во времена братьев Перье там было куда меньше финансистов, способных на авантюру, чем в Лондоне. Французские богатей и тогда уже не отличались прозорливостью. Подумаешь, вода! Да кому она нужна? Братья Перье хотели было обратиться за помощью к принцу Орлеанскому, восхищавшемуся их изобретением, но вскоре поняли, что у принца и связей куда меньше, и рука не такая легкая, как у г-на де Бомарше, который, изучив все дело, решил, не долго думая, учредить общество по распределению воды. И выбрал Шайо для установки первого насоса. Кого я удивлю, если скажу, что, как только об этом проекте было объявлено, парижане, у которых поблизости были загородные дома, стали взывать к властям, выкрикивая на разные голоса заклинания вроде: "Прекратить загрязнение} прекратить загрязнение!" либо "Охранять окружающую среду, охранять окружающую среду!", которые в наши дни уже давно набили оскомину. Короче, во имя госпожи экологии парижан приговорили еще два года жить в грязи. Само собой разумеется, радетели природы нашли союзниковв корпорации водоносов и среди владельцев водохранилиц, что у моста Нотр-Дам и возле водокачки Самаритен. Чтобы защищать свои интересы, все, кто был в оппозиции к начинанию братьев Перье, объединились и наняли за очень большое вознаграждение некоего академика Байи, по специальности астронома. С помощью Морепа Бомарше, несмотря на трескучие речи Байи, все же в конце концов победил. Как только сопротивление противников было сломлено, Бомарше дал сто тысяч экю братьям Перье и нажил себе тем самым сто тысяч врагов.
      Так родилось Парижское общество по распределению воды, и вскоре оно начало действовать к великому удовлетворению всех, кто пользовался его услугами. Бомарше, будучи не в силах единолично финансировать это предприятие, основал акционерное общество, акции которого котировались на бирже. А раз акции, то, значит, и колебания их курса. Любители, недостатка в которых не было, поскольку дело процветало, вступили в биржевую игру по правилам, которые и по сей день остаются таинственными, вызывая то подъем курса акций, то его падение. Но иногда и они совершали ошибки. Так, банкиры Паншо и Клавьер, несмотря на то, что они в таких делах собаку съели, ошиблись, играя на падении курса. Однако акции день ото дня все повышались в цене, и тогда банкиры решили отомстить тому, кого они считали ответственным за это повышение, а это уж, конечно, был не кто иной, как г-н де Бомарше. С этой целью они вступили в контакт с блестящим и пылким молодым человеком, уже привлекшим к себе внимание столкновениями с правосудием, шумными любовными историями и язвительностью стиля, а именно с графом де Мирабо.
      Мирабо, который любил Бомарше, наверное, не стал бы на него нападать, если б тот не отказался однажды - вопреки своим обычаям - одолжить ему денег. Мирабо просил 12 000 франков. "Вам будет нетрудно одолжить мне эту сумму", - будто, бы сказал Мирабо, на что Бомарше ему будто бы ответил: "Конечно, но так как мне все равно придется поссориться с вами в тот день, когда кончится срок вашего векселя, я предпочитаю это сделать сегодня же. Так я хотя бы сохраню свои 12 000 франков!" Не знаю, в самом ли деле состоялся этот диалог, записанный Гюденом, но несомненно, что Мирабо нашел эти 12000 франков другим путем и возвращать их ему не пришлось. Нанятый двумя банкирами, граф, у которого было бойкое перо, тут же настрочил памфлет против Парижского общества по распределению воды. Бомарше ответил, но при этом слегка захлебнулся в технических аргументах. Так как он, к несчастью, проявил еще и дурной вкус, назвав мирабелями филиппики Мирабо, тот окончательно рассердился и уже с неподдельной злобой и убийственной иронией написал новый памфлет, атакуя на этот раз уже лично Бомарше. К всеобщему удивлению, гениальйый экзекутор Гезмана не ответил на этот выпад. Обманутые в своих ожиданиях парижане пришли в бешенство и решили, что Мирабо попал в точку и Бомарше просто нечего сказать в ответ. На самом же деле Бомарше сдержал себя, чтобы оказать услугу правительству: за это время банкиры Паншо и Клавьер стали необходимы властям, и в первую очередь министру финансов, который, чтобы бороться с _инфляцией_, собирался выпустить заем. Все это дело не заслуживало бы даже трех строчек, не имей оно для нашего героя печальных последствий. Мы уже сказали, что Париж воспринял его молчание как невозможность ответить по существу. Клеветники, которые уже давно были вынуждены молчать и которые - сейчас как раз время сказать об этом - молча страдали, вдруг снова оживились. Что касается Мирабо и Бомарше, то они в конце концов помирились и даже обменялись любезными письмами, но уже было поздно - зло свершилось.
      В замечательной библиографии, которую Анри Кордье опубликовал в 1783 году и которая содержит в описи документов 519 номеров, дело Корнмана занимает значительное место - от номера 378 до номера 443. Рядом с ним дело Гезмана - всего 30 номеров - имевшее, однако, как вы знаете, такое огромное значение в жизни Бомарше и вызвавшее такой небывалый урожай мемуаров, кажется пустяковым. И в самом деле, мы бы не посвятили этой истории больше абзаца, если бы случай не придал ей ничему не соответствующие размеры. Судебный процесс, последовавший за ней, не имел, собственно говоря, никакого отношения к Бомарше. Как писал Гюден: "Достаточно было хоть капли здравого смысла, чтобы не скомпрометировать его, этим делом, достаточно было хоть толики разума, - чтобы не предать публичному обсуждению семейные дрязги, которые не должны были выйти за пределы суда, а приз большей сдержанности можно было бы и вообще избежать того, чтобы переносить домашнюю ссору в судебный зал". Все эти рассуждения хороши, если не учитывать появления дьявола, или того, посредством которого он делает свое черное дело, а именно г-на Бергаса.
      В самом деле, семейная история. Вот факты.
      В 1781 году на званом обеде Нассау-Зиген и его жена попросили Бомарше заступиться перед властями за одну даму по фамилии Корнман, которую ее муж, эльзасский банкир, отправил по королевскому приказу в тюрьму. Причина: адюльтер! Не улыбайтесь! XVIII век был веком двусмысленным, распутство уживалось в нем со строгостью нравов. Общество скрывало свое лицо под двумя масками - маской Шодерло де Лакло и маской Фенелона. Что до правосудия, то оно, более слепое, чем когда бы то ни было, выбирало своих жертв по жребию. Именно в этой лотерее Мирабо и его молодая любовница вытянули билеты и проиграли. Заключенный в ужасный карцер, Мирабо чуть не сошел с ума и не умер. И та, кого он любил, разделила его участь, но с еще более печальным исходом: она вышла из тюрьмы в состоянии, близком к бурному помешательству, и вскоре умерла. Итак, банкир Корнман засадил в тюрьму свою супругу, потому что она предпочла ему красивого молодого человека по имени Додэ де Жоссан. Кроме того, супруги Нассау-Зиген сообщили Бомарше, что эта несчастная женщина беременна и что приданое в 360 тысяч франков, которое она принесла своему мужу, было не последней из причин его желания упечь ее подальше, а главное, что сам Корнман играл тут роль услужливой сводни. Дело в том, что Додэ де Жоссан был королевским синдиком в Страсбурге и мог там благодаря этому оказать банкиру множество весьма важных услуг. Поэтому он безо всякого зазрения совести толкнул свою прелестную жену в объятия, а потом и в постель шаловливого Додэ. Случилось то, что должно было случиться: молодые люди полюбили друг друга. Пока красивый синдик сохранял свой пост, банкир закрывал на все глаза, но как только Додэ потерял свое место и влияние, банкир вновь открыл их и пришел в бешенство. Страшная история, правдивость которой Бомарше смог проверить, пробежав письма, написанные Корнманом своему сопернику в то время, когда он еще состоял в должности. Банкир явно был в курсе всего и одобрял создавшееся положение. Бомарше не мог не разделить негодования супругов Нассау и пообещал действовать, чтобы исправить эту несправедливость. Принц, который и сам пользовался немалым весом, уже не раз пытался переговорить по этому поводу с королем и министрами и раскрыть им глаза на подлость банкира, но банкир обладал могучей поддержкой в узком финансовом кругу, и влияние его покровителей всякий раз превышало влияние Нассау. Чтобы одержать победу, необходимо было втянуть в игру лицо, обладающее наивысшим авторитетом, а обладал им только один человек: Бомарше. И он не замедлил вмешаться, тем более что г-жа Корнман страдала, как и он сам, еще от другой несправедливости: она родилась в семье протестантов. Неделю спустя Ленуар, сменивший Сартина в полиции, выпустил г-жу Корнман из тюрьмы и отвез ее в родильный дом. Что касается королевского приказа о заточении, то Людовик XVI отменил его по просьбе Бомарше. Поскольку г-жа Корнман вместе со свободой вновь обрела и свое состояние, банкир, дела которого пришли в упадок, хотел с ней помириться. Но про нее нельзя было сказать, что у нее память коротка, и его затея не удалась. В течение пяти лет банкир пытался уговорить свою жену, но она оставалась непоколебима.
      Он уже готов был отступиться, когда случай столкнул его, а значит, и Бомарше, с молодым адвокатом по фамилии Бергас, человеком честолюбивым, умным, но весьма неразборчивым в средствах. Чтобы продвигаться в жизни, Бергас старался срезать все углы. Он уже привлек к себе внимание парижской публики множеством статей в защиту магнетизера Месмера, которого Бомарше при случае весьма беспощадно разоблачил. Бергас, который уже за одно ото имел основание сердиться на автора "Женитьбы", вдруг почувствовал, что тот стал уязвим. Он, - как и многие, был поражен слабостью его реакции: в ответ на нападки Мирабо. Этому адвокату интуиция подсказывала, что для Бомарше колесо фортуны сталc вертеться в другую сторону. Он не ошибся и сделал из этого полезный для себя вывод. В Париже - и так будет всегда - твоя репутация создается за счет чужой репутации. И твой успех пропорционален славе того или тех, на кого ты нападаешь. Измеряется он и подлостью избранных методов. Короче говоря, Бергас понял, что для достижения своей цели ему надо метить одновременно очень высоко и очень низко. Но мало было хотеть померяться силами с Бомарше. Чтобы представился такой случай, надо было встретить какого-нибудь мошенника. Им и оказался Корнман.
      Бергас весьма внимательно выслушал подробный рассказ банкира, потом велел повторить его еще раз десять, так что Корнман, чтобы сделать свою историю более драматичной, постепенно стал ее усложнять и обвинил, например, свою супругу в соучастии в убийстве. Самым забавным во всем этом было то, что, как заметил Ломени, Корнман в конечном счете хотел вновь соединиться со своей супругой, "скорее заблудшей, нежели виноватой", и обещал ей, что если она вернется к нему с приданым, то "будет жить, окруженная тем уважением, которое сможет еще заслужить". Но коварный адвокат больше интересовался тем, что Корнман рассказывал ему о весьма важных лицах, которые случайно оказались причастными к этому делу, а именно о Нассау-Зигене, Ленуаре и, главное, о Бомарше.
      Установлено, что Бергас лично не знал своего главного противника и что, если оставить в стороне магические чары Месмера, у него не было решительно никакой причины сердиться на Бомарше, который не имел даже случая вызвать у него, как, например, у Мирабо, гнев тем, что отказался одолжить ему деньги. Адвокат выбрал; своей мишенью Бомарше только потому, что именно он был тогда самым знаменитым французом.
      20 февраля 1787 года в Париже было распространено не меньше 10 тысяч экземпляров "Мемуара по вопросу адюльтера и диффамации, написанного г-ном Корнманом против г-жи Корнман, его супруги, г-на Додэ де Жоссана, г-на Пьера-Огюстена Карона де Бомарше и г-на Ленуара, государственного советника и бывшего генерального лейтенанта полиции". Этот мемуар, подписанный Корнманом, всецело принадлежал перу Бергаса. Текст этот имел значительный успех, потому что отвечал двум потребностям тогдашней публики: предавать "скандалы" гласности и обличать аристократию.
      Слог у Бергаса был ужасающий: он писал напыщенно и банально. Чтобы составить себе о нем представление, достаточно привести небольшой пассаж, который, мягко говоря, трудно назвать жемчужиной стиля:
      "...Ты послал меня на свет божий, чтобы люди узнали благодаря столь памятному событию, до какой степени падение нравов и небрежение основными законами природы может привести их к пагубным последствиям." Увы! Мне осталось вытерпеть еще несколько дней, и моя тягостная задача будет выполнена, а в лоно твое вернется несчастный, которому ты нанес смертельную рану, для которого на земле больше нет ни мира, ни счастья, но который с покорностью принимает свою судьбу, свое долгое и мучительное страдание, потому что оно принесет ему подобным хоть какое-то добро; в тот миг, когда ты освободишь его от тяжести жизни, ты, в этом нет сомнений, исполнишь его последнюю просьбу".
      Но автор, хорошо знавший свою аудиторию, обладал даром поддерживать интерес, расцвечивая свой мемуар множеством грязных намеков в адрес тех лиц, кого общественная молва неизбежно ставила в положение обвиняемых: Нассау, задавленного долгами, Ленуара, перескакивавшего из одной постели в другую и, возможно, побывавшего и в объятиях г-жи Корнман, Рогана, скомпрометированного в деле ожерелья королевы, и, наконец, Бомарше.
      Что касается этого последнего, то Бергас действовал, не мудрствуя лукаво. Он ограничился лишь тем, что захватил ниву, которую Лаблаш оставил под паром, и обработал ее так, что она вновь принесла урожай. Все эти старые обвинения ни на чем не зиждились, но накопление клеветы всегда дает свои плоды. Я уже писал: народ, придумавший эту глупую формулу: "нет дыма без огня", всегда оказывается во власти Базилей. Во все времена во Франции именно они и вершили судьбы. И в наши дни больше, чем когда-либо. Бергас, который это отлично знал, обрушился на Бомарше, как невзгоды на бедняков или, точнее, на великих людей. Он просто уничтожал "человека, чья богохульная жизнь с постыдной очевидностью свидетельствует, к какому глубокому падению нравов мы пришли". Этот смехотворный жаргон всегда находит своих поклонников. В каждом французе сидит, сам о том не ведая, прокурор. Зайдите в любое бистро, послушайте, что говорит люди, и вам покажется, что вы находитесь не иначе как в суде присяжных. А в 1787 году против Бомарше было уже хотя бы то, что он занимал видное место в Версале, в Париже, в Европе. Десять лет тому назад он еще был жертвой режима, общества, системы назовите как хотите. Преуспев в делах, получив официальное признание и тем самым легализовав свое положение, он фактически оказался в другом лагере, нежели молодой. Бергас, который еще только намеревался создать себе имя. Озлобленные и легкомысленные парижане, конечно же, встали на сторону того, кто казался им слабым, объединившись против того, кто казался сильным.
      "За четыре ночи", "подталкиваемый обстоятельствами", Бомарше составил первый мемуар "чересчур быстро", и он получился сумбурным. Однако документ этот, хоть и не обладал литературными качествами, был все же весьма эффективным. Корнман так и не оправился от этого удара. Но для Бергаса банкир был лишь поводом к действию. Новые пасквили, подписанные и анонимные, метившие теперь прямо в Бомарше, читались нарасхват. Эти тексты, написанные между 1787 и 1789 годами, понятно, в какой атмосфере, начиненные политикой, обрушивались одновременно и на режим как таковой, и на его злоупотребления, и на человека, который самой славой своей как бы символизировал эпоху. Возникло странное недоразумение, которое Бергас, однако, смог использовать до конца, повторяя от своего имени клеветнические обвинения всех своих предшественников. Вынужденному перейти к обороне Бомарше приходилось пункт за пунктом отражать атаки противника.
      Тщетно было бы сетовать на непостоянство общественного мнения. Всякий знает, как легко направить его в любую сторону. В периоды политических кризисов люди отличаются крайней восприимчивостью. Странным образом в латинских странах реальные или вымышленные скандалы предшествуют всем изменениям в обществе.