Бомарше

      На первый взгляд соотношение сил между монархом и Бомарше было не в пользу последнего. Миромениль, который в этих вопросах пользовался доверием короля, прочитав "Женитьбу", заявил, что это дьявольское произведение. До последнего дня перед премьерой министр юстиции прямо из кожи лез вон, чтобы не выпустить Фигаро на сцену. Остальные министры, часть придворных, церковь, парламент - все тут действовали заодно. Фраза, что от этой комедии несет запахом серы, была у всех на устах. Но в 1783 году Бомарше находился на гребне своего могущества. Король и его советники знали, сколь многим они были ему обязаны в политическом плане. Разве Англия, которая за год до этого капитулировала в Йорктауне, не сделала теперь выводы из своего поражения, признав американскую независимость? Разве не готовилось подписание Версальского договора, который возвращал Франции Сенегал, а главное, освобождал Дюнкерк от английских оккупантов? А кто толкнул Францию на эту политику? Кто неутомимо поддерживал подчас слабеющую королевскую волю? Кто предвидел, одно за другим, все эти исторические события? Кто, жертвуя своим временем, деньгами и гением, дал американцам возможность добиться победы? Если общественное мнение знало лишь Лафайета и Рошамбо, то в Версале было известно и другое имя.
      Неофициальный министр, едва не ставший в ту пору и в самом деле министром, эдакий серый кардинал, если мне будет позволено не совсем точно употребить этот термин, Бомарше со все растущим авторитетом занимается и финансами, и экономикой, и юриспруденцией, и управлением территорией и т. д. И если он вмешивался во все, что происходило в стране, значит, властям это было угодно. Ломени приводит записку Бомарше Верженну, которая дает некоторое представление об его участии в государственных делах:
      "Милостивый государь,
      Имею честь направить Вам отчет о нашем последнем совещании. Необходимость из-за строгой секретности самолично переписать его с черновика задержала отправку этого документа. Сознательно излагаю все упрощенно, дабы король, когда г-н Морепа представит ему этот отчет, сумел бы ухватить самую суть вопроса и, несмотря на всю свою неопытность в такого рода сложных делах, убедиться в его бесспорности".
      В конечном счете двусмысленность положения Бомарше является делом его рук, уж не знаю, сознательно или нет. Альмавива не может уволить Фигаро, потому что тот ему нецбходим. В системе "хозяин - слуга" в ловушке оказывается граф. Уверенный в своей безнаказанности, конечно, относительной, с этим я согласен, Фигаро отныне может себе все позволить. Как, впрочем, и Бомарше. Разве стал бы Людовик XVI в 80-е годы порывать отношения с человеком, который практически и сделал его королем, подготовив его торжество над Англией, - ведь это был единственный успех Людовика за все его правление - или, продолжая сравнение с Альмавивой, который помог ему лечь в постель к Розине?
      Если Бомарше благодаря уму, хитрости и мужеству удалось занять некоторое положение в обществе, его социальное положение осталось точно таким же, каким оно было при его рождении. Самое низкое или просто никакое. Человек трезвого ума, он не обольщается своими удачами. Псевдокатолик, псевдодворянин, псевдоминистр, он должен либо сорвать с себя маску, либо умереть в маскарадном костюме.
      Самые тонкие исследователи творчества Бомарше, такие, как Помо, Ван Тигем, Шерер, подробно останавливались на противоречиях его характера, его творчества, его жизни, но они как будто сознательно не хотят раскрыть тайну этого человека. И что же, нам в свою очередь тоже надо считать, что эту загадку разгадать невозможно? И повернуться спиной к сфинксу? Я не думаю, что так следует поступать, ибо наш сфинкс не перестает привлекать к себе внимание, подсказывать нам ответ, толкать на правильный путь догадок. Достаточно лишь внимать ему, вернее, читать и соображать, что к чему.
      Известно, что Фигаро и Бомарше - одно лицо. Это уже секрет полишинеля. Сделав такое отождествление, нам надо понять, какие отсюда вытекают следствия. Если Бомарше - это Фигаро, то Альмавива - это общество, абсолютная монархия. Бартоло, Базиль, Бридуазон - свита короля, его лакеи. Остаются женщины, Розина и Сюзанна. Ими положено овладевать, и ими овладевают. Альмавива намерен был воспользоваться и той и другой. Фигаро помог ему овладеть первой, но решительно отказал во второй, которую намерен сохранить для себя. К этому мы еще вернемся. Но мне надо было бы теперь пустить вас по следу, зигзаги которого мне хорошо известны. Бомарше (Фигаро) исправно служит королю (Альмавиве), когда его дело справедливое (Розина), и борется с ним, когда тот намерен проявить свое тиранство (право первой ночи - Сюзанна).
      Когда твое имя Бомарше, которое и не твое вовсе, а взятое напрокат, и ты исключительно силою своего обаяния и хитроумием стал всем заправлять в Версале, но вместе с тем тебе уже пора выйти на свет, то есть кричать свою правду во всеуслышанье, надо обладать одновременно большой гибкостью и твердостью, чтобы в 1780 году и служить королю и при этом бороться за свои взгляды. Весь гений Бомарше выражен в этом противоречии. Вернемся к "Женитьбе", о которой король сказал публично: "Она никогда не будет сыграна". Казалось бы, приговор обжалованию не подлежит. Но Бомарше всегда отвергал все приговоры. И оборачивал наказание против своих судей. Парламент ошельмовал его и лишил гражданских прав - он победил парламент и стал государственным деятелем. Людовик XVI запретил "Женитьбу". Пьесу будут играть, а король падет.
      Чтобы одерживать верх, Бомарше вынужден был прибегать к всевозможным хитроумным маневрам. У короля есть козыри, но у Бомарше тоже есть свои выигрышные карты. Начатая партия разыгрывалась два года - в салонах и на столах шести цензоров.
      За эти два года непрекращающихся интриг, вызвавших тогда такой взрыв страстей, что привлекает наше внимание и теперь, лагерь Людовика XVI оставался таким, каким был изначально, то есть ограничивался министром юстиции, графом де Прованс и несколькими придворными литераторами, а лагерь Бомарше все разрастался. Граф д'Артуа, к примеру, вскоре занял позицию, противоположную своему августейшему брату, и увлек за собой и г-жу де Полиньяк, и принцессу де Ламбаль, супругу маршала де Ришелье, и ее сына, герцога де Фронсака. "Каждый день, - рассказывает секретарь Марии-Антуанетты г-жа Кампан, - только и слышишь: я присутствовал или я буду присутствовать на чтении пьесы Бомарше". Интерес к пьесе был таким живым, а умы так возбуждены, что слава "Женитьбы" перешла все границы. Вскоре Екатерина II сообщила, что она относится благосклонно к постановке комедии в Санкт-Петербурге, а великий князь и будущий царь приехал во Францию специально, чтобы послушать пьесу, о которой говорила вся Европа. Людовик XVI, потеряв терпение, в конце концов согласился, чтобы актеры "Комеди Франсэз" сыграли "Женитьбу" один раз, при закрытых дверях, на сцене театра "Меню Плезир". Пьесу репетировали под руководством автора целый месяц вплоть до назначенного дня, а именно 13 июня 1783 года. Уже за два часа до поднятия занавеса гости графа д'Артуа ссорились из-за лучших мест. Но ровно за 10 минут до начала спектакля прибыл герцог де Вилькье с приказом короля запретить премьеру. Оскорбленные и взбешенные высокопоставленные гости открыто выразили свое возмущение.
      Г-жа Кампан, бывшая в их числе, рассказывает: "Разочарование вызвало такое недовольство, что слова "угнетение" и "тирания" никогда, даже в канун крушения трона, не произносились с большей страстью и гневом, чем в тот час". На все хитроумные ходы Бомарше Людовик XVI отвечал неуклюже и грубо. Автор, "набравшись терпения, в очередной раз спрятал пьесу в портфель, надеясь, что какое-нибудь неожиданное обстоятельство снова извлечет ее оттуда", и уехал в Англию защищать интересы Франции и короля. Англичане, само собой разумеется, стали его умолять оказать им милость и разрешить постановку запрещенной пьесы. Но так же, как и в случае с русской императрицей, он уклонился. Тем временем в Версале непостоянный Людовик XVI снова сдал позиции, разрешив графу де Бодрей сыграть один раз "Женитьбу" в его замке в Женевилье. Вернувшись в Париж, Бомарше, прежде чем принять приглашение Водрея, добился от Ленуара, сменившего в полиции Сартина, письменного свидетельства о том, что постановка в частном театре не нарушает права "Комеди Франсэз" играть эту пьесу публично на своей сцене. Так, воспользовавшись создавшейся ситуацией, он продвинулся еще на шаг. 21 или 22 сентября весь двор расселся по каретам и вслед за графом д'Артуа и г-жой де Полиньяк длинным кортежем отправился в замок Женевилье. Мария-Антуанетта, которая получила было от короля разрешение тоже поехать к графу де Бодрей, была вынуждена в последнюю минуту отказаться от приглашения, сославшись на дурное самочувствие. В довершение всего в эту историю внесло свою лепту и лето: в тот вечер в Женевилье было так жарко, что Бомарше пришлось своей тростью разбить стекла в окнах маленького театра, чтобы присутствующие не задохнулись. А когда поднялся занавес, публика все же задохнулась, но на сей раз от восторга. Г-жа Лебрен, которая находилась среди приглашенных, сказала потом, подводя итог своим впечатлениям, что Бомарше в тот вечер дважды наполнил зал свежим воздухом.
      Тем временем параллельно со всеми этими событиями разворачивался большой балет цензуры. После того как пьеса была восторженно принята труппой "Комеди Франсэз" в 1781 году, ее послали на отзыв первому королевскому цензору г-ну Кокле. Этот тип был предметом постоянных насмешек газетчиков. Кокле не возражал против постановки "Женитьбы", хотя и требовал кое-каких купюр. Но поскольку король самолично разрешения на постановку не дал, то второй цензор, г-н Сгоар (это его Бомарше вскоре обессмертил сравнением с "докучливым ночным насекомым"), счел, что политически верным ходом будет и вовсе запретить это постыдное сочинение. Третьим цензором был назначен г-н Гайар из Французской Академии, сухой ученый историк, не питающий особого интереса к театру, но у которого, однако, хватило честности и мужества признать пьесу хорошей. Четвертый цензор, г-н Гиди, ноги которого не было в театре вот уже тридцать лет, отнесся к пьесе куда менее благосклонно. А тем временем им на смену был назначен пятый цензор - Дефонтене. После того как он четыре раза прочел пьесу "фразу за фразой", новый судья написал, что достаточно внести в текст "небольшие поправки", чтобы разрешить постановку "Женитьбы Фигаро". Этот Дефонтене так проникся духом произведения Бомарше, что несколько лет спустя сам написал комедию, которую назвал "Любовные похождения Керубино". И наконец, шестой цензор, Брет, одобрил "Женитьбу" без всяких оговорок. Кончилось ли на этом дело? Нет. Шесть цензоров, которые, каждый в одиночку, по очереди оценивают пьесу, еще не составляют коллегии. Как человек предусмотрительный, Бомарше потребовал, чтобы такая коллегия собралась и вынесла свой приговор. Барон де Бретейль, государственный министр и начальник королевской канцелярии - в наше время он был бы министром внутренних дел, - согласился участвовать в этой комедии. По договоренности с автором барон собрал в своем министерстве целый ареопаг из "французских академиков, цензоров, светских людей и придворных, в той же мере справедливых, сколь и просвещенных, которым надлежит обсудить идею, содержание, форму и стиль данной пьесы, сцена за сценой, реплика за репликой, слово за словом". Это великое литературное судилище заседало в марте 1784 года в присутствии посланцев короля, которого Бомарше сам поставил в известность о своем намерении. Впрочем, к этому времени у Людовика XVI уже не было иллюзий. "Вы увидите, - сказал он, - что к Бомарше больше прислушаются, чем к министру юстиции". Но вернемся к процессу. Барон де Бретейль открыл заседание, а Бомарше - свою рукопись. Воцарилась тишина. Флери, один из пайщиков "Комеди Франсэз", который был в составе коллегии, протоколировал заседание, намереваясь в дальнейшем написать мемуары:
      "Г-н де Бомарше прежде всего заверяет присутствующих, что он безусловно согласится с их мнением о пьесе и безоговорочно внесет в текст все исправления согласно замечаниям, которые выскажут собравшиеся здесь господа, а может быть, и дамы. Затем он приступает к чтению. Его прерывают, делают замечания, возникают споры. И всякий раз Бомарше сперва уступает, но потом, возвращаясь назад, отстаивает все до мельчайших деталей с такой изворотливостью и остроумием, с такой неумолимой логикой да еще с такой обольстительной живостью, что цензоры вынуждены замолчать. Все смеются, веселятся от души, аплодируют: "Это совершенно уникальное произведение". Каждый хочет хоть как-то быть к нему причастным. И вместо того чтобы что-то вычеркнуть из текста, еще добавляют. Г-н де Бретейль подсказывает автору какую-то игру слов. Бомарше с восторгом принимает ее и благодарит за подарок: "Это спасет 4-й акт!" Г-жа де Матиньон предлагает свой цвет для ленточки, которую носит паж; цвет принят; это будет иметь бешеный успех. Кто не хочет носить цвет, который носит г-жа де Матиньон?.. "Нет, - воскликнул г-н де Шамфор после заседания коллегии, - нет, никогда еще я не видел такого чудодея! Все, что говорит Бомарше в защиту своего произведения, куда выше по уму, по оригинальности и даже по юмору, нежели самые забавные сцены его новой комедии".
      Как всегда, в самых яростных схватках Бомарше поддерживали друзья, их было немного, но они отличались исключительными достоинствами. Среди его друзей 1780 года была одна совершенно удивительная пара - принц и принцесса де Нассау-Зиген, о которых стоит сказать несколько слов. Принц был, несомненно, одним из самых примечательных людей второй половины XVIII века. Его национальность и право на титулы оспаривались в зависимости от того, в какой стране он находился, поскольку по отцовской линии он считался немцем, а по материнской - французом. Как и Бомарше, неизвестно чей сын, он вынужден был стать сыном самого себя, то есть самому явиться на свет. И он это сделал тоже с большим шумом. Хрупкий, застенчивый, внешне еще более женственный, чем шевалье д'Эон, Нассау в пятнадцать лет вступил во французскую армию. Сказать, что он отличился на военной службе, значит еще ничего не сказать. Когда ему было двадцать лет, вся Европа считала его не просто героем, но каким-то феноменом. Он участвовал во всех самых отчаянных приключениях своего времени, легко, с полной беспечностью рисковал жизнью и всякий раз с дерзким везением побеждал. Подростком он, конечно, совершил кругосветное путешествие с Бугенвилем. Во время этого длинного путешествия, которое ему, видимо, показалось чересчур однообразным, Нассау решил сразиться с тиграми один на один, по всем правилам рыцарского поединка. За это его и прозвали "укротителем чудовищ". Фактически он укротил весь мир, а отступал только перед собственной застенчивостью. Полковник в двадцать лет, обремененный ратной славой, никогда не упускающий случая померяться силами со смертью, Нассау, как и его друг Бомарше, тревожил мир тем, что нарушал его обычаи. Маршал де Левис, который был с ним хорошо знаком, писал, что принц за свою жизнь заработал больше славы, нежели уважения. Такова судьба людей, отлитых не из одного металла. Хорошие психологи знают, какое замешательство вызывают подобные редкие птицы и в наши дни и как все стараются найти им общий знаменатель, чтобы привести их к заурядности. "Почему во всех твоих действиях всегда есть что-то подозрительное?" - спрашивает Альмавива у Фигаро. "Потому что когда хотят во что бы то ни стало найти вину, то подозрительным становится решительно все", - отвечает ему Фигаро. Для большинства людей Нассау - фигура необъяснимая. Г-жа Лебрен, полагавшая, что он нежен и застенчив как барышня, только что вышедшая из монастыря, была весьма удивлена, услышав рассказы об его подвигах. Уже одно их количество кажется нормальным людям подозрительным.
      В отношении Англии Нассау придерживался тех же взглядов, что Бомарше, поэтому они и познакомились. Это была воистину любовь с первого взгляда. Нассау хотел, чтобы Родриго помог ему снарядить десант для высадки на острове Джерси, оккупированном англичанами. Бомарше согласился, но Людовик XVI в последнюю минуту наложил запрет на эту операцию. Позже Нассау отличился во время осады Гибралтара, где он командовал прамом, одним из тех знаменитых блиндажных судов, который сконструировал маркиз д'Арсон, выдающийся инженер и горячий патриот: во время революции д'Арсон столь же безупречно служил Франции, как во времена Людовика XVI. Предки современных крейсеров, прамы были укреплены мощной броней, а палубы покрыты металлической кровлей, которая должна была отражать осколки снарядов. Была также продумана хитроумная система водяного охлаждения раскаленной брони. Желая помочь испанцам, французы решили участвовать в осаде Гибралтара вопреки совету Бомарше, который весьма умно сказал министрам Людовика XVI: "Гибралтар надо взять в Америке. Мы потеряем столько испанских и французских солдат и стянем туда столько кораблей, что с их помощью легко можно было^бы завладеть Ямайкой или любым другим островом, на который англичане с большой охотой обменяли бы эту голую скалу". Поскольку войны, увы, ведутся военными, французских гренадеров и моряков посылали на гибель. "Чтобы присутствовать на этом героическом спектакле, - пишет маркиз д'Арагон в биографии принца де Нассау-Зигена, - люди съехались словно на праздник как из Парижа и Версаля, так и из Мадрида. Граф д'Артуа, надеявшийся здесь впервые блеснуть своим военным искусством, но сумевший - как он сам, сетуя, в этом признается продемонстрировать союзным штабам лишь дым своих полевых кухонь, собрал под Гибралтаром всю самую блестящую молодежь двора, но герцог де Бурбон прибыл на место боев с куда лучшим подкреплением, правда, быть может, менее элегантным, чем эскорт брата короля, зато более серьезным, поскольку его сопровождали настоящие знатоки военного дела". Если разумность идеи прама несомненна, то конструкция их все же была порочной, потому что все они во время боев за Гибралтар загорелись и потонули. Поведение Нассау во время этого бедствия было таким героическим, что король Испании тут же пожаловал ему звание гранда. Что до англичан, то они с обычным благородством и уважением приветствовали подвиги побежденных.
      Таков был Нассау, когда сражался с оружием в руках. Когда же он был безоружным, то, не имея возможности рисковать жизнью, просто прожигал ее и каждую ночь кутил без удержу. К тому же он до безумия влюбился в принцессу Сангушко, которая незадолго до этого развелась. Эта молодая красавица полячка обладала теми же достоинствами и недостатками, что и ее любовник. Вместе они разорялись по два раза в день. Столь же обаятельные, сколь и наивные, они вознамерились обвенчаться в церкви. После того как папа римский им в этом отказал, принц и принцесса решили обратиться к богу, то есть к Бомарше, который, видимо, заразившись их безумием, возомнил, что ему удастся убедить парижского архиепископа монсиньора де Бомона свершить этот обряд. Архиепископ с великим трудом втолковал Бомарше, что обвенчать Нассау с разведенной женщиной значило бы пренебречь всеми догматами католической церкви. Этот отказ, видимо, раздосадовал Бомарше и отнюдь не укрепил его религиозных чувств. Большим успехом увенчался его демарш перед Людовиком XVI, который милостиво разрешил этот брак, поскольку предыдущий брак принцессы Сангушко можно было считать недействительным, так как венчание состоялось в Польше! Решение простое, но надо было до него додуматься. С тех пор как Нассау стал испанским грандом, он принялся устраивать праздник за праздником, чтобы вести жизнь, соответствующую его новому рангу. Когда надо было платить по счетам кредиторам или просто купить еду на завтрак, ибо супруги Нассау вечно сидели без гроша, они всякий раз - и это вошло в привычку - обращались к Бомарше. И Бомарше исправно оплачивал их портных, слуг и поставщиков. Принцесса была еще более требовательна, чем ее муж, и чуть ли не ежедневно обращалась с призывами о помощи к тому, которого весьма забавно называла "мой дорогой Бонмарше" {"Бо_н_марше" по-французски означает "дешевый", "дешевка".}. Ломени в своей книге приводит несколько ее записок, в том числе и такую: "Мой дорогой Бонмарше, я просто в отчаянии, но мне необходимо завтра отправиться по делам в Версаль, а у меня нет ни франка. Ссудите мне, если сможете, несколько луидоров".
      Бомарше, который обожал и принца и принцессу, никогда не отказывался давать им взаймы деньги, хотя твердо знал, что они их не вернут. По истечении трех лет супруги Нассау были ему уже должны 125 000 франков. Когда принц уезжал на войну, Бомарше ему всегда писал: "Только смотрите, чтобы Вас не убили!" Но справедливость требует сказать, что принц и принцесса Нассау были готовы умереть за Бомарше. И за "Женитьбу Фигаро" принц бился, чтобы одолеть сопротивление Людовика XVI, с не меньшей страстью, чем во время своего поединка с тиграми. Его многократные и мужественные выступления в защиту пьесы если и не имели решающего значения, все же содействовали победе Бомарше. А потом, когда Нассау покидал Францию, чтобы принять участие в очередных военных операциях, он всегда брал с собой комедию своего друга и во всех больших городах, куда его кидала судьба, он лично руководил постановкой "Женитьбы" на сцене местных театров.
      И в самом деле, Нассау знал наизусть все мизансцены Бомарше. Когда Людовик XVI наконец уступил, Нассау, обезумев от счастья, отправился вместе с автором в "Комеди Франсэз" и, не расставаясь с ним, тоже просиживал дни и ночи на репетициях. Это длилось вплоть до 27 апреля 1784 года - одной из трех или четырех самых великих дат в истории французского театра.
      Это был вторник. Поднятие занавеса было назначено на 6 часов вечера. С недавних пор "Комеди Франсэз" разместилась в новом помещении возле Люксембургского сада, - мы все его прекрасно знаем, ведь речь идет о театре Одеон. По сравнению со старым помещением и сцена и зал были значительно усовершенствованы. Традиционные свечи вдоль рампы были заменены кенкетами, и их рефлекторы вызывали восхищение публики. Благодаря этим новым фонарям партер оказывался погруженным в полутьму, зато сцена была освещена ровным ярким светом. Настоящая революция в театральном деле. Другое значительное новшество заключалось в том, что все зрители, в том числе и в партере, имели сидячие места. Но в общем-то публике было плевать на все кенкеты, ибо она пришла бы на этот спектакль куда угодно и стерпела бы любые неудобства. Мы не можем найти точки отсчета, чтобы измерить невероятную степень возбуждения, которым были охвачены люди в дни, предшествующие премьере "Женитьбы". Слава Бомарше в 1784 году достигла апогея. Чтобы реально себе это представить, надо не забывать, что автор "Женитьбы" был на вершине славы одновременно в десяти различных областях. С момента изобретения анкерного спуска для часов до заключения Версальского договора он не переставал изумлять мир. Что же до его комедии, запрещенной вот уже три года, и ставшей единственной темой всех разговоров как во Франции, так и за границей, то тайна, скандал, дымы серы, которые клубились вокруг нее, действовали на умы и нервы людей еще до того, как прозвучали три удара в пол. Такое возбуждение в сочетании со славой автора и с той завистью, которую он всегда вызывал, не могли не волновать актеров. "Женитьбу Фигаро" так ждали, так хотели наконец увидеть на сцене, что именно в силу этого она могла разочаровать публику. Нервозность, сутолока, крайнее возбуждение всех присутствующих перед поднятием занавеса лишь усиливали страх друзей Бомарше. С 10 утра, то есть за 8 часов до начала спектакля, четыре или, может быть, пять тысяч человек толпились перед входом в театр, угрожая силой ворваться в помещение. Экипажи выстроились в ряд до берегов Сены, забили соседние улицы и парализовали все движение так, как это и не снится современным шоферам. В полдень под напором толпы железные ворота распахнулись, и мощной охране пришлось отступить. Три господина с билетами в партер были задушены в чудовищной давке, и их невозможно было оттуда извлечь. Трое покойников так и стояли в плотной толпе и, казалось, ждали, как и остальные, начала спектакля. Внутри театра, тайно проникнув за кулисы, ряд привилегированных особ ожидали начала торжества в куда более терпимых условиях. Флери, который помогал Бомарше во время репетиций, рассказывает в своих воспоминаниях:
      "А у нас, внутри театра, разыгрывался другой спектакль! Звенели тарелки, стучали вилки, стреляли пробки... Стоял такой адский шум, что можно было оглохнуть; наш храм искусства превратился в кабак! Человек триста обедали в актерских уборных, чтобы не оказаться в толчее к моменту открытия входных дверей; тучная маркиза де Монморен едва умещалась в прелестной, но тесной уборной певицы Оливье; изящная г-жа де Сенектер во всей этой неразберихе осталась без еды, и пришлось обратиться к Дезэсару, чтобы ей дали хоть как-то "заморить червяка"".
      В большом ослепительно-белом зале к половине пятого уже яблоку негде было упасть. Самые знатные господа решили, поскольку все кресла оказались занятыми, усесться прямо на пол в проходах или на ступеньках балкона. Публика была, употребляя входящее в ту пору в моду словечко, наэлектризована. Флери в последний раз сквозь глазок в занавесе оглядел зал, а потом схватил палку и собственноручно трижды ударил ею в пол.
      "А зал! Какое там собралось общество! Смогу ли я перечислить всех знатных господ, благородных дам, талантливых артистов, прославленных авторов и сказочных богачей, которые там находились? Что за роскошный цветник в первых ложах! Красавица принцесса де Ламбаль, принцесса де Шиме, беспечная г-жа де Лааскюз... Острая на язык маркиза д'Андло, несравненная г-жа де Шалон... Прелестная г-жа де Бальби, еще более прелестная г-жа де Симиан, г-жа де Лашатр, г-жа де Матиньон, г-жа де Дюдрененк, и все они - в одной ложе! Кругом все сверкало, зрители приветствовали друг друга... Мелькание обнаженных рук, мраморных плеч, лебединых шеек, бриллиантовых диадем, лионских шелков, голубых, розовых, белых - словно радуги трепетали вокруг... Все взволнованно переговаривались и улыбались, сгорая от нетерпения либо восторженно аплодировать, либо гневно поносить. И все эти страсти для Бомарше и из-за Бомарше".
      Ну а главный герой этой странной церемонии, во время которой собравшееся дворянство будет наслаждаться сильными ощущениями, трепеща от страха, где же он? В задернутой занавеской ложе, чтобы укрыться от любопытных взглядов? Нет! Или, может быть, вы думаете, что он в кругу прекрасных дам? Заблуждаетесь! В обществе Артуа или Гюдена? Не догадались! С Жюли и хозяйкой своего дома? Ну что вы! Чтобы присутствовать на премьере "Женитьбы", "забившись в темный уголок", г-н де Бомарше пригласил двух священников - аббата де Калонна, брата министра, и аббата Сабатье. За два часа до начала спектакля автор обедал с ними вместе и за десертом Бомарше пообещал своим сотрапезникам, что "шуму будет хоть отбавляй". И добавил: "Я зачал свое дитя в радости, да будет угодно богам, чтобы я его родил без мук, беременность моя была не очень счастливой, и у меня уже начались первые схватки. Мне понадобится что-нибудь укрепляющее, а от вас я жду духовной поддержки при родах".
      Но вместо того, чтобы давать ему последнее благословение, аббатам пришлось лишь отпустить грех тщеславия. Никогда еще в "Комеди Франсэз" пьесу не встречали такими воплями восторга. Зал откликался на каждую реплику и то и дело аплодировал во время действия, так что спектакль длился больше пяти часов. Такого триумфа никто не знал: пьесу играли потом подряд 68 раз, чего еще никогда прежде не случалось. 350 000 ливров сборов, 40 000 из них причитались автору; впервые (историческая дата!) театральная пьеса обогатила писателя. Но самое удивительное - комедия эта, оказавшаяся столь выгодным делом, предвещала и готовила 1789 год. На сей счет, как легко догадаться, и я уже об этом говорил, есть самые различные мнения. Писатели, как правило, ограничивают, если не полностью отрицают, историческое значение "Женитьбы". Однако не таково было мнение трех людей, которые сами создавали историю той эпохи.
      Людовик XVI: "Если быть последовательным, то, допустив постановку этой пьесы, нужно разрушить Бастилию".
      Дантон: "Фигаро покончил с аристократией".
      Наполеон I: "Во время моего правления такого человека упрятали бы в Бисетр. Конечно, кричали бы, что это произвол, но какую услугу мы оказали бы обществу!.. "Женитьба Фигаро" - это уже революция в действии".
      Между государственными деятелями и литературной критикой возникло какое-то недоразумение. Чтобы его рассеять, необходимо, как мне кажется, довести наш разбор до конца. Бомарше ни в какой мере не был революционером, но, без всякого сомнения, он приблизил революцию. Он прекрасно отдавал себе отчет и в том, какую "шумиху" поднимает постановка "Женитьбы", и в том, как велика власть некоторых слов, произнесенных с подмостков. Он знал также отрицательное мнение короля 6 пьесе и сделал все от него зависящее, чтобы его побороть. Это убеждает нас прежде всего в том, что "Женитьба" сознательный политический акт Бомарше. Он знал, на Что идет. Повторим еще раз: Бомарше прежде всего реформатор. Произвол, привилегии, правила, установленные в обществе, "возмущают его, но в своем отрицании системы он идет не дальше философов-энциклопедистов. Пожалуй только, в отличие от Вольтера, Монтескье или Руссо, у Бомарше был политический опыт, он, как говорится, попробовал власть на зуб, а значит, мог реально оценить и ее силу и ее слабость. Кроме того, благодаря своей американской истории он убедился, что и благородные идеи могут в конце концов воплотиться в жизнь. Недаром он всегда оказывался в самой гуще событий и первым бросался в бой.
      Однако при всех этих оговорках надо еще раз подчеркнуть, что если Бомарше и отвечает в большой мере за 1789 год, год, когда его теории начнут осуществляться, то и речи быть не могло о том, чтобы он сделал хоть шаг дальше. 1792 год и 1793-й его удивили и возмутили. Когда историки и литературные критики начинают изучать Революцию, они берут ее в целом, будто события в ней скованы друг с другом, как звенья одной цепи. Наш картезианский ум пытается обнаружить механизм там, где чаще всего скрывается тайна.
      Но, в отличие от Бомарше - государственного деятеля и гражданина, автор "Женитьбы" является бесспорно революционером, отсюда и "вся путаница, ибо его комедия выводит на сцену человека, его самого, который _существует_ постольку, поскольку он уничтожает установившийся порядок и перестраивает мир. Не будь в пьесе Фигаро, этого взрывного персонажа, мысли, заключенные в "Женитьбе", не были бы доходчивы. Я убежден, что как только зритель 1784 года понимал, кто такой Фигаро, он уже не мог ошибиться ни в том, что именно олицетворяет Альмавива, ни в злободневности всего произведения.