в Мадриде, сего мая 26, 1764 года.
      Мария-Луиза Каран,
      Хосе Клавихо".
      Развязка? Куда там! Клавихо вновь исчезает. И 7 июня - ошеломительный поворот событий: взволнованный атташе французского посольства приносит Бомарше записку обеспокоенного графа Оссона...
      "Сударь, у меня сейчас был Робиу, сообщивший, что г-н Клавихо явился в казарму Инвалидов, где заявил, что якобы ищет убежище, опасаясь насилия с Вашей стороны, так как несколько дней тому назад Вы вынудили его, приставив пистолет к груди, подписать обязательство жениться на девице Карон, Вашей сестре. Нет нужды объяснять Вам, как я отношусь к приему, столь недостойному. Но Вы сами хорошо понимаете - Ваше поведение в этой истории, каким бы порядочным и прямым оно ни было, может быть представлено в таком свете, что дело примет для Вас столь же неприятный, сколь и опасный оборот. Поэтому я рекомендую Вам ничего не говорить, не писать и не предпринимать, пока я с Вами не повидаюсь...".
      Не успевает еще Бомарше дочитать до конца это послание, как к нему является офицер валлонской гвардии с новым предостережением:
      "Господин де Бомарше, не теряйте ни минуты; скройтесь, не мешкая, иначе завтра утром вы будете арестованы в постели; приказ уже отдан, я пришел вас предупредить: этот субъект - чудовище, он всех настроил против вас, он морочил вам голову всяческими обещаниями, намереваясь затем публично обвинить вас. Бегите, бегите сию же минуту - или, упрятанный в темницу, вы окажетесь без всякой защиты и протекции".
      Бомарше кидается в посольство, где Оссон советует ему безотлагательно пересечь границу: "Уезжайте, сударь. Если вы попадете под арест, то, поскольку никто в вас здесь не заинтересован, все, в конце концов, придут к убеждению, что, раз вы наказаны, значит, виноваты; а потом другие события заставят о вас позабыть; ибо легковерие публики повсюду служит одной из самых надежных опор несправедливости. Уезжайте, говорю вам, уезжайте".
      Но Оссон не знал Бомарше. Не знал этой "упрямой башки". Не знал, что "трудности в достижении успеха только укрепляют предприимчивость". Назавтра, склонив на свою сторону двух министров, в том числе главу испанского правительства Гримальди, Бомарше предстает перед королем. Карл III выслушивает его и выносит свое решение: "Тогда король, уразумев дело, отдал распоряжение лишить Клавихо должности и навсегда изгнать с королевской службы".
      Конец? Все еще нет. Клавихо, укрывшийся в монастыре капуцинов, вскоре присылает Бомарше невероятное письмо, которым - в пятый раз - просит руки Лизетты!
      "О, сударь, что Вы наделали? Не станете ли Вы вечно упрекать себя в том, что легковерно принесли в жертву человека, Вам безмерно преданного, и в то самое время, когда тот должен был стать Вашим братом?"
      Бомарше написал на полях: "Вы - мой брат? Да я, скорее, убью ее!"
      Таков был его последний ответ Клавихо, которому "бесчестье" отнюдь не помешало продолжить почтенную литературную карьеру и умереть в 1806 году весьма уважаемым человеком. Что до Лизетты, то у нее имелся в запасе "ее Дюран"! Брат, однако, "побудил ее остаться в девицах". Так, очевидно, было ей на роду написано. По правде говоря, никто не знает, что с ней сталось. Постриглась ли она в монахини? Уехала ли в Америку? С уверенностью можно утверждать одно: покинула сей мир она до 1775 года, когда умер Карон-отец, поскольку, как обратил внимание Ломени, "в нотариальном акте, составленном в связи с этой кончиной, перечислены все члены семьи, но о Марии-Луизе в нем не упоминается". И Ломени выражает удивление по поводу того, что "именно та из сестер Бомарше, которая получила наибольшую известность в истории, оставила в ней меньше всего следов". Герои этого невероятного романа и в самом деле вскоре стали известны всей Европе. Гете воспроизвел эту историю в драме, которая так и называлась "Клавихо". А Марсолье, в ту пору модный писатель, - в комедии "Норак и Жаволси". Когда сам Бомарше включил в свой "Четвертый мемуар" "Отрывок из моей поездки в Испанию", изложив во всех подробностях обстоятельства дела, и когда этот "Мемуар" разошелся в тысячах экземпляров, ни испанский двор, ни задетые Бомарше правительственные учреждения, ни упомянутые в "Мемуаре" дипломаты никак не выразили протеста, ибо эта невероятная история была чистой правдой.
      Но не следует обманываться, честь Лизетты была всего лишь благородным предлогом для путешествия Бомарше в Испанию. И наверняка он сам преднамеренно выдвигал на первый план семейные причины своей поездки, чтобы обеспечить себе свободу действий в других областях, на манер фокусника, привлекающего внимание зрителей к правой руке, в то время как по-настоящему работает левая. Бомарше пишет отцу: "Я работаю, пишу, общаюсь, представляю, сражаюсь: вот моя жизнь". В 1764 году больше всего его занимают коммерция и политика. Причем, по-видимому, политика даже берет верх над коммерцией. По-видимому - так как в XVTII веке ничто не явно, все - засекречено. Поручения Шуазеля и проекты Пари-Дюверне были в известной степени связаны между собой. Стали бы Карл III, Гримальди, испанские министры так часто принимать тридцатитрехлетнего незнакомца, будь он просто путешествующим дельцом?
      Главная и самая деликатная часть миссии Бомарше касалась Луизианы, о двадцатилетней концессии на которую он должен был договориться с испанским двором. В ожидании, пока события примут благоприятный оборот, Франция нуждалась хотя бы в сохранении своего экономического присутствия на американской территории. По проекту, который Бомарше представил испанскому правительству, эксплуатацию Луизианы надлежало организовать по образцу Индийской компании Ему было также поручено добиться от Карла III исключительного права на "поставку в испанские колонии негров". Если он и принял на себя эту, мягко выражаясь, не слишком приятную, но неотделимую от его "посольских" заданий в целом миссию, то никаких сведений о ее выполнении у нас нет, и есть все основания полагать, что он поспешил о ней позабыть. Как это и предвидели, Карл III в концессии на Луизиану отказал. По справедливому замечанию Огюстена Байи, "министры, принимавшие Бомарше, сочли бы для себя позором уступить иностранцам эксплуатацию самой богатой из колоний". В Париже об этом знали, но на политической шахматной доске зачастую выгодно пожертвовать несколькими пешками. Я не без причины прибегаю к этому избитому образу. В 1764 году Бомарше входит в политику "на цыпочках". Его используют в роли агента, но, как бы мы выразились сегодня, "агента по краткосрочному соглашению". Позднее у него пробудится вкус к самостоятельной игре, к прямому воздействию на события, причем действовать он будет не в личных интересах, а в интересах Франции, сознавая, что наносит удар обществу, системе, обрекшей его быть неизвестно чьим сыном и гражданином второго сорта.
      Более благосклонный прием в правительственных кругах встретило предложение о повышении доходности засушливого горного района Сьерра-Морены, граничившего с Андалусией. Предложение исходило, если так можно выразиться, от треста Пари-Дюверне - Бомарше. Испанский министр экономики рассмотрел вопрос о перераспределении земель и государственной субсидии. Подобно тому как поступил бы сейчас промышленник, задумавший строительство завода в провинции, Бомарше заказал развернутое исследование района и послал свои первые указания человеку, собиравшему для него нужные сведения. Бомарше не желал ни в чем полагаться на случайность:
      "Узнайте: 1. Какова температура в этих горах?
      2. Где именно предпочтительно начать первые строительные работы?
      3. Достаточно ли там воды и леса, пригодного для строительства?
      4. Каковы наиболее надежные рынки экспорта товаров этого края как через Андалусию, так и через Ламанчу?
      5. Есть ли поблизости от дель Висо, последнего из селений Ламанчи, или неподалеку от Байлена, первого Андалусского селения, или на всем расстоянии (примерно в две мили) между этими селениями какие-либо ручьи или реки в Сьерра-Морене, которые текут к Кадису и могут быть превращены в судоходные?
      55
      6. Есть ли в Сьерра-Морене какое-либо другое место, более подходящее для строительства, чем вышеобозначенное пространство, потому ли, что оно ближе к морю, или по каким-либо иным условиям, благоприятствующим устройству новой колонии?
      7. Каковы качества земли - глинистая ли она, каменистая, песчаная, годится ли для рытья шахт и т. д.?
      8. Насколько высоки горы, не будет ли затруднений для гужевого транспорта?
      9. Много ли снега выпадает зимой? Много ли дождей летом?
      10. Не попадут ли вновь созданные приходы в подчинение к Кордовскому епископу?
      11. Не граничит ли эта часть Сьерры на большом протяжении с владениями герцога Медины-Сидония?
      12. Каково расстояние между дель Висо и Мадридом и между Байленом и Кадисом?
      13. Есть ли там природный строительный материал или придется наладить производство кирпича?
      14. Какие дикие растения всходят на этой земле после поднятия целины? Это необходимо, дабы судить о том, какие именно культуры предпочтительней на ней возделывать".
      Нет, он ничего не оставил на волю случая, он учел все - кроме испанской волокиты. Видя, что Сьерра-Морене грозит так и остаться краем спящей красавицы, Бомарше с финансовой поддержкой все того же Пари-Дюверне затевает другое предприятие: он берется обеспечивать провиантом все армейские части Испанского королевства, Майорки и гарнизоны на Африканском побережье. На этот раз, кажется, дело верное - ведь соглашение уже подписано. Однако из пространного письма Бомарше, адресованного отцу, мы можем видеть, что он, как всегда, смотрит на вещи трезво:
      "...я только что подписал пресловутое соглашение, удостоверяющее мои права вести от собственного имени переговоры с г-ном маркизом д'Эскилаче, военным министром и министром финансов. Весь Мадрид только и говорит о моем деле, меня поздравляют с успехом; но я-то понимаю, что это еще далеко не конец, и молчу, пока не получу новых указаний.
      Доброй ночи, дорогой отец; верьте мне и ничему не удивляйтесь - ни моему успеху, ни обратному, буде таковое случится. Тут есть десяток причин для благополучного исхода и сотня - для дурного; если говорить о моем возрасте, я в годах, когда мощь тела и ума возносят человека на вершину его возможностей. Мне скоро тридцать три. В двадцать четыре я сидел меж четырех окон. Я твердо намерен за двадцать лет, отделяющих ту пору от моего сорокапятилетия, добиться результата, который дается лишь упорными усилиями - сладкого чувства покоя, на мой взгляд, истинно приятного только в том случае, если оно награда за труды молодости
      Доброй ночи, дорогой отец; уже половина двенадцатого, сейчас приму сок папоротника, поскольку вот уже три дня у меня нестерпимый насморк; завернусь в своей испанский плащ, нахлобучу на голову добрую широкополую шляпу - здесь это именуется быть в "capa y sombrero", a когда мужчина, набросив плащ на плечи, прикрывает им часть лица, говорят, что он "embozado" {Прикрывший часть лица (исп.).}, и вот, приняв все эти меры предосторожности, в наглухо закрытой карете, я отправлюсь по делам. Желаю Вам доброго здоровья. Перечитывая это письмо, я был вынужден двадцать раз править, чтобы сообщить ему хотя бы некоторую стройность, но посылаю его Вам неперебеленным - это Вам в наказанье за то, что читаете мои письма другим и снимаете с них копии".
      Бомарше беспокоился не зря. Сказочное дело, которое сулило "тресту" двадцать миллионов прибыли в год, сорвалось, как и все предыдущие, из-за испанской лени. Если о поездке Пьера-Огюстена судить по этим следующим одна за другой неудачам, можно усомниться в негоциантских и дипломатических способностях Бомарше. Но такое суждение было бы поверхностным. Позднее мы увидим, что к моменту возвращения в Париж положение нашего героя не только не пошатнулось, но, напротив, упрочилось - как в глазах Пари-Дюверне, так и в глазах правительства. Следовательно, были и другие дела, другие поручения, которые были выполнены успешно, но о которых обе стороны предпочли хранить молчание.
      За несколько месяцев Бомарше успел сделаться любимцем высшего мадридского общества. Без него не обходится ни одно празднество ни у русского посланника г-на Бутурлина, ни у английского посла лорда Рошфора, который навсегда останется другом Пьера-Огюстена и с которым нам еще предстоит встретиться. Идет игра в "фараон" на безумные деньги, в узком кругу ставят "Деревенского колдуна", графиня Бутурлина воркует роль Анетты в объятиях Бомарше, который исполняет партию Любена, но каждый при этом не забывает служить своему правительству.
      В светском вихре есть своя партия и для дамы сердца - маркизы де ла Крус. Она официальная любовница Бомарше на протяжении всего его пребывания в Мадриде и считает долгом оказывать возлюбленному самые высокие услуги - к примеру, без колебаний следовать за Карлом III в его постель. Маркиз де ла Крус, испанский генерал, занятый инспекционными поездками по гарнизонам, предоставлял супруге выражать патриотизм на ее собственный манер. Я, впрочем, забыл уточнить, что маркиза, урожденная Жарант, приходилась племянницей епископу Орлеанскому - тому самому, которому Людовик XV заказывал айвовый мармелад, - и оставалась француженкой душой и телом. Небезынтересная деталь: всякий раз, как маркиза де ла Крус удостаивалась королевской благосклонности, Бомарше считал необходимым незамедлительно поставить об этом в известность Шуазеля, то есть своего министра. Нетрудно себе представить, что маркиза подчас добивалась большего, чем аккредитованный посланник - граф Оссон, - которого правила благопристойности, а также вполне правоверные склонности держали, очевидно, на почтенном расстоянии от королевского ложа.
      Г-жа де ла Крус, чей медальон Ломени нашел в сундуках Бомарше через много лет после его смерти, была молода, красива и, кажется, весьма остроумна. Кроме того, она без памяти влюбилась в Бомарше, почувствовав в нем родственную душу. Чтобы составить представление об их отношениях, достаточно привести одно из писем Бомарше отцу, написанное в присутствии маркизы. Прочтите его внимательно, ибо тут есть чем насладиться:
      "Здесь, в комнате, где я пишу, находится весьма благородная и весьма красивая дама, которая день-деньской посмеивается над Вами и надо мной. Она, например, говорит мне, что благодарит Вас за доброту, проявленную Вами к ней тридцать три года тому назад, когда Вы заложили фундамент тех любезных отношений, кои завязались у нас с нею тому два месяца. Я заверил ее, что не премину Вам об этом написать, что и выполняю сейчас, ибо, пусть она и шутит, я все же вправе радоваться ее словам, как если бы они и в самом деле выражали ее мысли".
      Г-жа де ла Крус прерывает Бомарше, перехватывает у него перо и в свою очередь пишет:
      "Я так думаю, я так чувствую, и я клянусь Вам в том, сударь",
      Теперь Бомарше может закончить свое письмо словами, от которых маркиза приходит в восторг:
      "Не премините и Вы из признательности выразить в первом же письме благодарность ее светлости за благодарность, кою она к Вам питает, и еще более того за милости, коими она меня почтила. Признаюсь Вам, что мои испанские труды, не скрашивай их прелесть столь притягательного общества, были бы куда как горьки".
      Г-н Карон, которого это письмо явно позабавило, не мешкая, отвечает из Парижа в ничуть не менее фривольном тоне:
      "Хотя Вы уже не раз предоставляли мне возможность поздравить себя с тем, что я соблаговолил потрудиться в Ваших интересах тому назад тридцать три года, нет сомнения, - предугадай я в ту пору, что мои труды принесут Вам счастье слегка позабавить ее очаровательную светлость, чья благодарность великая для меня честь, я сообщил бы своим усилиям некую _преднамеренную направленность_, что, возможно, сделало бы Вас еще более любезным ее прекрасным очам. Благоволите заверить г-жу маркизу в моем глубочайшем почтении и готовности быть ее преданным слугой в Париже".
      Тон, легкость стиля, веселое вольнодумство лишний раз подтверждают, каким незаурядным человеком был г-н Карон и каков был характер его отношений с сыном. По другим письмам Карона-отца нам известно, что он мог мыслить и весьма возвышенно. К тому же, справедливо подмечает Ломени, "фраза о преднамеренной направленности обличает знание "Писем к Провинциалу"", то есть высокий уровень его культуры.
      Завершается 1764 год. Бомарше - одна нога здесь, другая там - спешит вернуться в Париж, где его ждут семья, Пари-Дюверне и, не надо забывать, начальство в лице герцога де Лавальера. Именно. этому последнему, впрочем, он посылает единственное серьезное письмо, обнаруживающее всю глубину его суждений об Испании. Это письмо следовало бы привести полностью, настолько в нем раскрывается мятежный дух и свободомыслие Бомарше.
      Особенно характерным в этом плане мне представляется то место, где он говорит об испанском правосудии; читать тут следует, разумеется, между строк, не забывая - в этом вся соль! - что адресовано послание первому судебному чиновнику Франции.
      "Гражданское судопроизводство в этой стране отягощено формальностями, еще более запутанными, чем наши, добиться чего-нибудь через суд настолько трудно, что к нему прибегают лишь в самом крайнем случае. В судебной процедуре здесь царит в полном смысле слова мерзость запустения, предсказанная Даниилом. Прежде чем выслушать свидетелей при рассмотрении гражданского дела, их сажают под арест, так что какого-нибудь дворянина, случайно знающего, что господин имярек действительно либо должник, либо законный наследник, либо доверенное лицо и т. п., берут под стражу и запирают в тюрьму, едва начинается слушанье дела, и потому только, что он должен засвидетельствовать виденное или слышанное, Я сам наблюдал, как в связи с приостановкой выплаты, когда дело сводилось к установлению правильности ведения расчетных книг, в темницу было брошено трое несчастных, случайно оказавшихся у человека, который приостановил выплату в момент, когда к нему явился кредитор. Все остальное не лучше".
      Итак, Бомарше возвращается, чтобы увидеться с близкими, в первую очередь с Полиной и Жюли. Не будем забывать о Жюли. Единственное любовное письмо, полученное им в Испании, начинается так: "Я испытываю сегодня такую потребность тебя любить, что могу утолить ее, лишь написав тебе длинное письмо". Это послание подписано Жюли. В багаже Пьера-Огюстена - банки с пресловутым какао, по которому сходит с ума его сестра и от прибавления которого кофе делается еще вкуснее. Тонкая смесь, найденная итальянцами и именуемая капучино. Итак, как я уже сказал, какао, а также - персонажи "Севильского цирюльника".
      5
      СЕРЬЕЗНЫЙ ЖАНР
      Хотя смешное и тешит на мгновение ум
      веселым зрелищем, мы знаем по опыту, что
      смех, вызываемый остротой, умирает вместе
      со своей жертвой, никогда не отражаясь в
      нашем сердце.
      Этот эпиграф не может не вызвать улыбку у людей, для которых Бомарше прежде всего автор "Фигаро". Но в 1765 году, по возвращении из Испании, таково его искреннее убеждение. Впрочем,
      это всеобщее поветрие; самые жизнерадостные люди той поры словно перерождаются, стоит им обмакнуть перо в чернильницу. Век Просвещения, да будет мне дозволено так выразиться, отнюдь не век праздничных потешных огней. Развлекаться развлекаются, но душа и ум поглощены отнюдь не забавами. Над такой позицией - ибо это сознательная позиция - можно посмеяться. Но разве мы сегодня не склонны к тому же? Поиски счастья - вообще глупая затея, их результаты неизменно печальны, в революциях же, как правило, немало уксуса. Чтобы из-под пера Бомарше брызнула радость, ему придется пережить невзгоды. Повторяю, чтобы научиться смеяться над другими и над собой, нужно познать подлинные страдания.
      В 1765 году время для этого еще не пришло. Бомарше, проживший год "росо а росо" {Потихоньку (исп.).}, возвращается к "vivacidad francese" {Французская живость (исп.).}, его подхватывает парижский вихрь. Он ощущает такое "волнение души, сердца и ума", что ему приходится изо всех сил сдерживать себя, чтобы не заплутаться "в лабиринте". Продолжая руководить своими испанскими начинаниями, во всяком случае, тем, что от них осталось, он должен еще успеть управиться с делами французскими, как общественными, так и частными. Он уже не обязан блюсти жаркое Людовика XV, поскольку продал за бесценок свою должность контролера трапезы, но все еще остается королевским секретарем и, главное, незаменимым компаньоном принцесс. Из Версаля он мчится сломя голову - теперь уже, правда, не в "горшке", а в собственной карете - на Марсово поле, где Пари-Дюверне не может без него сделать ни шагу. С Марсова поля - в Лувр, судить браконьеров! И поскольку он относится ко всему серьезно, а правосудие - его страсть, за несколько месяцев он выносит ряд приговоров, защищающих крестьян от злоупотреблений полевых сторожей, находящихся под его началом. А чтобы его позиция была ясна и понятна простым людям, он обязывает священников тех приходов, которые подлежат его юрисдикции, разъяснять ее. "Надлежит убедить поселян, что тот же суд, который выносит им приговор, когда они виновны обеспечивает им гарантии против мести сторожей и в свою очередь наказывает этих последних за злоупотребления властью..." Наконец, дабы проверить на месте правильность выполнения своих решений, он устраивает публичные заседания суда в упомянутых приходах, председательствуя на них со всей присущей ему добросовестностью и пониманием. Во всем этом нет ничего удивительного, но здесь раскрывается, как мне кажется, характер. Действуя таким образом, Бомарше как нельзя более усложнял свою жизнь и свой распорядок дня. Мы еще к этому вернемся, ибо не следует терять из виду, что наш герой вел одновременно пять или шесть жизней. Фигаро - здесь, Фигаро - там! Не так ли?
      Серьезную озабоченность вызывали также его семейные и любовные дела. Прежде всего ему пришлось толкнуть отца в объятия г-жи Анри, а это было не просто - и не потому, что дама не проявляла энтузиазма, но потому, что привередничал Г-н Карон. Хотя г-жа Анри и была все еще привлекательна, ей сравнялось шестьдесят. Г-н Карон к ней привык, но, будучи на восемь лет старше, страшился перемен. Еще из Мадрида сын неоднократно писал ему, убеждая сделать решительный шаг. Например:
      "Меня ничуть не удивляет Ваша к ней привязанность: я не знаю веселости благородней и сердца лучше. Мне хотелось бы, чтобы Вам посчастливилось внушить ей более пылкое ответное чувство. Она составит Ваше счастье, а Вы ,безусловно, дадите ей возможость познать, что такое союз, основанный на взаимной нежности и уважении, выдержавших двадцатипятилетнюю проверку. Она была замужем, но я готов дать руку на отсечение - она еще не изведала до конца, что такое сердечные радости, и не насладилась ими. Будь я на Вашем месте, мне хорошо известно, как бы я поступил, а будь я на ее месте - как бы ответил; но я не Вы и не она, не мне распутывать этот клубок, с меня хватает своего".
      Г-н Карон незамедлительно ответил на это самым деликатным образом:
      "Вчера мы ужинали у моей доброй и милой приятельницы, которая весело посмеялась, прочитав то место Вашего письма, где Вы пишете, как поступили бы, будь Вы мною, у нее нет на этот счет никаких сомнений, и она говорит, что охотно доверилась бы Вам и не целует Вас от всего сердца только потому, что Вы находитесь за триста лье от нее...
      Она в самом деле очаровательна и с каждым днем все хорошеет. Я думаю так же, как и Вы и не раз говорил ей, что она еще не изведала, что такое сердечные радости, и не насладилась ими, ее веселость - плод чистой совести, свободной от каких бы то ни было угрызений; добродетельная жизнь позволяет ее телу наслаждаться спокойствием прекрасной души. Что до меня, то я люблю ее безумно, и она отвечает мне полной взаимностью".
      Однако то ли неуверенность, то ли робость, а скорее всего боязнь показаться смешными, мешает вдовцам пойти дальше любезничанья, приправленного рассуждениями о недугах и сетованиями на возраст. Приехав в Париж, Бомарше, не мешкая, берется за это дело, и 15 января 1766 года г-жа Анри становится г-жой Карон перед богом и людьми. И пора было - спустя два года она скончалась. Как мы увидим впоследствии, третьему браку Карон сопротивлялся куда меньше.
      Иные мотивы побуждали Тонтон - она же девица де Буагарнье - играть сердцем и чувствами несчастного Мирона. Этот последний был неглуп, и должность интенданта Сен-Сирской женской обители позволяла ему жить на широкую ногу, но было в нем что-то резонерское и иезуитское. Он раздражал всех, начиная с наиболее заинтересованной особы и ее брата. Однако Бомарше, хотя и рассчитывал некоторое время для сестры на другую партию, в конечном итоге поддержал Мирона. Впрочем, без особого восторга.
      Да, он играет на виоле, это верно; каблуки у него на полдюйма выше, чем следует; когда он поет, голос его дребезжит; по вечерам он ест сырые яблоки, а по утрам ставит не менее сырые клистиры; сплетничает он с видом холодным и наставительным; у него есть какая-то нелепая склонность к педантизму где надо и не надо, что, говоря по правде, может побудить какую-нибудь кокетку из Пале-Рояля дать любовнику коленкой под зад; но порядочные люди на улице Конде руководствуются иными принципами: нельзя изгонять человека за парик, жилет или калоши, если у него доброе сердце и здравый ум".
      Итак, через год после отца обвенчалась, и Тонтон. Теперь на улице Конде оставалось пристроить двоих: г-на Бомарше и девицу Бомарше. В Испании, даже в объятиях маркизы де ла Крус, Пьер-Огюстен не забывал Полины. И, вернувшись, он, безусловно, готов был на ней жениться. По любви, конечно, ибо отныне не оставалось сомнений: у Полины Ле Бретон не было ни гроша, она разорилась. Кузен Пишон не нашел в Капе ничего, кроме кредиторов и судебных исполнителей. Пресловутое поместье было грезой, в лучшем случае воспоминаньем. В Париж бедняга Пишон не вернулся, его унесла злокачественная лихорадка. От всех проектов Полины и Бомарше не осталось ничего, разве что удовольствие, которое они получали, когда их строили. Деньги и товары, отправленные с Пишоном в Сан-Доминго, пропали. По возвращении в Париж Бомарше тем не менее попытался увидеться с Полиной, но последняя тотчас дала понять, что ее чувства изменились. И действительно, вскоре ему стало известно, что девица Ле Бретон практически уже обручена с Шевалье де Сегираном.
      Вы, конечно, не забыли о юном креоле, влюбленном в Жюли и проводившем все свои вечера на улице Конде. Это он. Эрве Бромберже, которому я посвящаю эту книгу, при всех своих нежных чувствах к Бекасе убежден, что Жюли сыграла в этой истории весьма сомнительную роль. Послушать его, так она бросила Сегирана в объятия Полины, чтобы сохранить брата для себя. Я и сам не так далек от этой мысли: Жюли, вне всяких сомнений, не желала видеть Пьера-Огюстена супругом Полины. Допустить, чтобы он уехал в Сан-Доминго, значило согласиться на вечную разлуку. А под рукой был Сегиран, Сегиран, которым она вертела как хотела, Сегиран, которого она, возможно, и соблазнила, только чтобы не отстать от брата. Каждому - свой креол, не так ли? Пока Бомарше был в Мадриде, Жюли получила все карты в руки. Все карты и СегираНа. Нет никаких доказательств, ни одного письма, подтверждающего, эту гипотезу, но то, что Полина любила Бомарше, не подлежит сомнению, это факт бесспорный. Однако при всей своей любви к Пьеру-Огюстену головы она не теряла.
      Вопреки всем доводам рассудка, которые не властны над сердцем, Бомарше еще раз написал Полине. Прекрасное письмо, смиренное и твердое одновременно, вот его заключительная часть:
      "Если Вы не возвращаете мне свободу, только напишите, что Вы прежняя Полина, ласковая и нежная на всю жизнь, что Вы считаете для себя счастьем принадлежать мне, - я тотчас порву со всем, что не Вы. Прошу Вас об одном держать все в секрете ровно три дня, но от всех без исключения; остальное я беру на себя. Если Вы согласны, сохраните это письмо и пришлите мне ответ на него. Если сердце Ваше занято другим и безвозвратно от меня отвернулось, будьте хотя бы признательны мне за порядочность моего поведения. Вручите подателю сего Вашу декларацию, возвращающую мне свободу. Тогда я сохраню в глубине сердца уверенность, что выполнил свой долг, и не буду корить себя. Прощайте. Остаюсь, до получения Вашего ответа, для Вас тем, кем Вам будет угодно меня считать".
      Она тут же ответила ему, что "ее решение принято бесповоротно". Конец ее письма довольно банален: "...благодарю Вас за Ваше предложение и желаю от всего сердца, чтобы Вы нашли себе жену, которая составит Ваше счастье; известие о Вашей женитьбе, как и обо всем другом, что случится с Вами хорошего, доставит мне огромное удовольствие..." Она подписала это прощальное письмо: Ле Бретон. Все было сказано. Ей оставалось только выйти за Сегирана, что она и сделала. Через год она овдовела. Позднее, оказавшись в нужде, она написала Бомарше совсем в ином тоне. Он ей помог без лишних разговоров, ибо он был само великодушие и не ведал злопамятства. И это приключение также завершилось на серьезный лад.
      Чтобы забыть об этой обиде, от которой у него еще долго "закипала кровь в жилах", Бомарше придумал себе новое занятие. Он стал лесником. Но поймите меня правильно - он не был способен удовольствоваться рощицей. Ему был необходим настоящий лес. Турский архиепископ, нуждавшийся в деньгах, пустил с торгов часть принадлежавшего ему Шинонского леса, а именно - 960 гектаров. С помощью своего неизменного дружка Пари-Дюверне Бомарше приобрел этот лес за весьма крупную сумму; первый взнос, по слухам, составлял 50 000 экю. Из своей поездки в Турень Бомарше вернулся в весьма буколическом настроении, взбудораженный счастливыми перспективами, которые открывала перед ним эксплуатация приобретенного участка. К сожалению, он с некоторым запозданием вспомнил, что Уложение о лесах воспрещает чинам королевского егермейстерства принимать участие в торгах на леса и боры. Необходимо было найти подставное лицо. Бомарше не стал ломать голову и, не долго думая, избрал своего лакея, некоего Ле Сюера. Ужасный промах! Этот последний тотчас смекнул, какую выгоду может извлечь из мошенничества хозяина, и немедленно воспользовался своим преимуществом - ничтоже сумняшеся, он завладел Шиноном и принялся бесстыдно шантажировать Бомарше, оказавшегося в весьма затруднительном положении. Но Фигаро живо справился с Криспеном, не без помощи герцога де Лавальера, которому откровенно во всем признался. Генерал-егермейстер, ничуть не возмущенный поведением Бомарше, решительно встал на сторону своего помощника, и написал канцлеру Мопу письмо, которое я не могу не привести полностью, настолько красноречиво характеризует оно нравы той эпохи: