Министр сообщил ему, что Людовик XIV решился наконец оказать помощь американцам, но только через подставное лицо. Если же ставить все точки над "i", то Франция поручала Бомарше действовать вместо нее. Итак; Бомарше должен был в наикратчайший срок основать торговую фирму и приобрести морские суда, чтобы снабжать повстанцев оружием и боеприпасами. В обмен на военное снаряжение американцы обязались поставлять Бомарше то, что произрастает на их земле, как, например, табак или индиго. Правительство же обещало, с одной стороны, открыть Бомарше доступ в свои военные арсеналы, а с другой - содействовать продаже американских товаров во Франции разумеется, в той мере, в какой это возможно, не нарушая строжайшей секретности всей операции. Верженн ясно дал понять Бомарше, что будет вынужден бросить его на произвол судьбы, а быть может, даже публично заклеймить новоявленного коммерсанта, если англичане обвинят французское правительство в потворстве его деятельности. В финансовом отношении дело обстояло следующим образом: Франция вручала Бомарше из рук в руки миллион турских ливров и обещала получить у испанского правительства такую же сумму. Торговая фирма, которую Франция изначально официально субсидировала, в дальнейшем, причем в самый короткий срок, должна была стать самоокупаемой. Конечно, задача была поставлена нереальная, ведь не могли же восставшие американцы между битвами собирать урожай табака или индиго, да еще организовать их вывоз в Европу. Но тем не менее надо было, чтобы все это выглядело как чисто коммерческое предприятие. Еще больше обостряя противоречия между тем, чем эта фирма была на деле и чем она должна была выглядеть со стороны, Верженн в разговоре с Бомарше подчеркнул, что он должен оказывать американцам "все возможные льготы". Бомарше так и понимал свою задачу. Желая действовать как можно быстрее, уверенный в Верженне и убежденный, что французское правительство не бросит его на полпути, он принял все эти условия. Никогда еще коммерческое предприятие не основывалось на таких шатких устоях. Будем называть вещи своими именами: Бомарше должен был приобрести корабли; оплачивать экипажи, покупать оружие и возмещать; все эти траты тем, что получит от продажи индиго. Вот каким "мошенником" он оказался!
      Как заметил Ломени, Бомарше должен был задать себе три вопроса: "Что случится с моим предприятием, если английские крейсеры захватят мои корабли? Что с ним случится, если правительство, напуганное угрозами английской дипломатии, не только бросит меня на произвол судьбы, но и пожертвует мною? И, наконец, что будет, если американцы окажутся побежденными или если, разгрузив мои транспорты; они не сочтут себя обязанными послать мне взамен свои товары?" Но этих вопросов он себе не задал.
      Дня два спустя торговый дом "Родриго Орталес и компания" уже существовал. Эти два испанских имени снова приводят нас в театр. Еще бы комедия! А почему "Родриго"? Уж не в память ли о "Сиде"? Скорее всего. И свой самый большой корабль Бомарше потом назовет; "Гордый Родриго". Он знал лучше, чем кто бы то ни было, когда он - цирюльник, когда - Campeadur.
      Президент - генеральный директор торгового дома "Родриго Орталес и компания" - открыл свою контору и сам поселился на улице Вьей дю Тампль в очень красивом особняке, который все знали в квартале Марэ (прежде там помещалось голландское посольство). Но даже для Бомарше, самого предприимчивого человека на свете, найти подходящий дом, подписать договор о найме, переехать, обставить контору, нанять служащих, ввести их в курс дела оказалось нелегкой задачей, особенно когда это все надо было провернуть буквально за два-три дня. И он принялся за работу с присущим ему напорам. Уже 10 июня он смог отправить из своей конторы первое зашифрованное сообщение мисс Мэри Джонсон, то есть Артуру Ли, которого он по-прежнему считал единственным официальным представителем конгресса. Но, как мы скоро увидим, и по ту сторону океана процветали соперничество и интриги.
      Мария-Тереза, бывшая к тому времени уже на четвертом месяце беременности, поселилась вместе с ним. Вскоре обстоятельства сложились так, что "швейцарский пьедестал" - надежная помощница - не только управляла их домом, но и вела весьма важные организационные дела, которые ее любовник стал ей поручать. У девицы Виллермавлаз, переименованной с недавних пор Бомарше для простоты, да и забавы ради, в г-жу де Виллер, была, как говорится, голова на плечах. Жюли, никогда не отличавшаяся объективностью к пассиям своего брата, хотя и испытывала к Марии-Терезе больше симпатии, чем к остальным, все же была к ней несправедлива, когда писала о ней: "Приступы меланхолии (солнце сквозь тучи), душа, истерзанная сомнениями". Тем не менее Жюли де Бомарше поспешила перебраться в дом к людям, состоящим в морганатическом браке. Правда, не будем забывать при этом, что Бомарше, даже если бы захотел, не йог вступить в законный брак, поскольку по-прежнему был лишен всех гражданских прав. Однако заметьте, это не помешало ему основать торговый дом.
      16-го Бомарше вместе с Гюденом отправился в Бордо, куда прибыл 20-го. Накануне отъезда он поделился с Морена своей тревогой по поводу прошения о пересмотре своего дела, которос подал в Совет. "Вы можете спокойно ехать, сказал ему первый министр, - совет и без вас решит все, как надо".
      В Бордо Бомарше купил корабли, оружие и порох. Покупка пороха не обошлась без трудностей. Арсенал, который находился в Шато-Тромпет, возле Бордо, сперва отказался, будто бы по приказу Сен-Жермена, выдать те 150 центнеров пороха, которые требовал Бомарше. Письма, волнения, десять поездок из Шато-Тромпет в Бордо, и обратно. За 10 дней он решил все эти проблемы. Вечером десятого дня они с Гюденом пошли в театр. Как только Бомарше вошел в зал, его узнали, и весь партер, встретив его овацией, тут же встал и запел его личный гимн: "Все тот же он".
      Поздно ночью, после того как они побывали на банкете в их честь, друзья вернулись в гостиницу. А теперь предоставим слово Гюдену, который напомнит вам, а может быть, и мне доктора Уотсона:
      "...вернувшись, Бомарше получил несколько писем из Парижа; он их прочел, пока я раздевался, потому что усталость гнала меня скорее в постель; я спросил его, доволен ли он полученными известиями, "Вполне", - ответил он совершенно спокойно.
      Я лег и заснул. Моя кровать стояла довольно близко от его кровати; на рассвете я проснулся оттого, что кто-то тронул меня за руку. Я открыл глаза, увидел его и спросил, не худо ли ему?
      - Нет, - сказал он, - через полчаса мы уезжаем в Париж.
      - Что случилось? Почему? Что вы узнали? - Совет отклонил мое прошение. - Боже! Вы даже не обмолвились об этом вчера вечером! - Да, мой друг. Я хотел, чтобы вы спали спокойно. Достаточно того, что я не сомкнул глаз, всю ночь обдумывая, что должен предпринять. Я решился, у меня есть план, и я еду, чтобы его осуществить. Все те, кто, выходя с заседания Совета, говорили: "Наконец-то! Больше мы о нем никогда не услышим", вскоре узнают, услышат ли они еще обо мне или нет!"
      Шестьдесят часов спустя они были уже в Париже, и это мне представляется тем более поразительным, что их экипаж попал в аварию в 30 километрах от столицы. Наскоро побрившись и стряхнув пыль с одежды, Бомарше тут же отправляется в Версаль. Не теряя ни минуты, он без доклада врывается к Морепа, весьма удивленному его столь, быстрым возвращением, и выпаливает с места в карьер:
      - Что это значит! Я мчусь очертя голову на другой конец Франции улаживать дела короля, а вы в это время спокойно взираете на то, как рушатся мои дела в Версале!
      - Это глупость Миромениля, - отвечает первый министр. - Пойдите к нему, скажите, что я хочу с ним поговорить, и возвращайтесь вместе.
      Бомарше примчался к министру юстиции, схватил его за руку и, ни слова не говоря, повел к Морепа.
      Миромениль, слегка сконфуженный, объяснил, что решение Совета удивило и его самого. Дело в том, что большинство советников - бывшие члены парламента Мопу, и они не очень-то жалуют того, кого им в свое время не удалось поставить на колени. Оба министра поклялись Бомарше всем святым, что под каким-нибудь формальным предлогом его прошение будет заново рассмотрено, ибо всегда находятся предлоги для всех подобных предвиденных и непредвиденных случаев.
      Бомарше успокоился и снова занялся делами короля.
      Июль.
      2 июля Американские Штаты окончательно порвали отношения с Англией, однако положение их армий к атому моменту сильно ухудшилось. Правда, Вашингтон продолжал наносить удары по английским войскам, но они постоянно получали подкрепления и военное снаряжение, а повстанцы испытывали недостаток решительно во всем, кроме мужества. Таким образом, Родриго должен был торопиться. Конгресс, узнав об изменении позиции Франции, тотчас же послал Сайласа Дина, депутата от штата Коннектикут, в Париж, чтобы начать переговоры. Дин прибыл во Францию в первых числах июля, и Верженн тотчас же свел его с Бомарше, поскольку было решено, что до нового приказа короля Бомарше - это Франция. Бомарше, который до той минуты был искренне убежден, что официальным представителем конгресса является Артур Ли, решил, как только справился с изумлением, что отныне он этого Ли больше знать не желает и все-дела теперь поведет только с Дином. Жесткость Бомарше в отношениях с людьми, которых он не любил, - весьма удивительная черта его натуры.
      Что это, жесткость или равнодушие? Не знаю. Ясно лишь одно: порвав вот так, в одночасье, все отношения с Ли, он тем самым сделал его своим врагом. Ли, как и шевалье д'Эон, с которым Бомарше обошелся точно таким же образом, решил, следуя поговорке "как аукнется, так и откликнется", отомстить ему и немедля сообщил конгрессу, что оружие, которое поставляется через посредство Бомарше, - подарок Франции и, следовательно, не требует возмещения расходов, а сам Бомарше - просто мошенник. Конгресс, как мы потом увидим, сделал вид, будто верит Ли, и перестал расплачиваться за военные поставки. Так как Бомарше не мог обнародовать свой тайный договор с французским правительством, Ли еще некоторое время беспрепятственно распространял свою клевету. Этот Ли был вообще весьма странным молодым человеком, видимо, настоящим мифоманом, и конгресс не испытывал к нему большого доверия, однако до поры до времени все же пользовался его услугами. Когда Ли обнаружил, что его обвели вокруг пальца и что Америка, спасителем которой он себя считал, уготовила для него лишь второстепенные роли, он разгневался и обвинил Дина и Франклина в воровстве. Вот каков был этот господин. Обычно историки судят его весьма сурово. Но я думаю, у Ли были все основания рассердиться: он проделал в Англии всю черную работу, а почести достались Дину во Франции.
      В июле Бомарше нажил себе еще одного врага, который мог бы стать столь же опасным. Некий доктор Дюбур, скорее финансист, нежели врач, который когда-то встречался в Лондоне с Франклином, вообразил, что он - самая подходящая фигура, чтобы вести тайные переговоры с американцами. Узнав, что правительство предпочло ему Бомарше, Дюбур стал интриговать, апеллируя то к Дину, то к Верженну. Так как король по-прежнему пекся о нравственности, "добропорядочный" доктор Дюбур написал весьма красноречивое письмо Верженну, сообщая, что его соперник - отъявленный мот и гуляка, который к тому же содержит множество девиц. Министр тут же показал это послание заинтересованному лицу, и тогда тот попросил листок бумаги, перо и тотчас же написал ответ своему обвинителю:
      "Интересно, какое отношение к нашим делам имеет то, что я человек светский, любящий широко пожить и к тому же содержащий девиц? Впрочем, разрешите представить Вам, сударь, Ваших покорных служанок, девиц, коих я содержу вот уже двадцать лет. Их пять - четыре из них мои сестры, а пятая племянница. Три года назад две из этих девиц, находящихся на моем содержании, к великой моей печали скончались. С тех пор я содержу всего лишь трех девиц - двух сестер и племянницу, что, однако, все еще слишком роскошно для такого скромного человека, как я. Но что бы Вы подумали, если б узнали, познакомившись со мной поближе, что я оказался настолько безнравственным, что беру на содержание не только женщин, но и мужчин - двух еще совсем молодых и довольно красивых племянников и сверх того даже одного пожилого господина - моего несчастного отца, который дал жизнь такому безнравственному субъекту, как я, так и норовящему всех содержать? Что до моего мотовства, то тут дело обстоит еще хуже. Вот уже три года, как я, в дьявольском своем тщеславии решив, что кружева и вышивки слишком вульгарные украшения, стал носить рубашки только из самого дорогого гладкого муслина! Более того, я не отказываю себе даже в тонком черном сукне высшего качества, а иногда - правда, обычно это случается в жару - моя необузданность приводит даже к тому, что я одеваюсь в шелка! Но только умоляю Вас, сударь, не передавайте всего этого графу де Верженну, не то Вы меня окончательно погубите в его глазах.
      У Вас, видимо, были основания написать ему дурно обо мне, хоть Вы меня и не знаете. У меня же есть все основания не обижаться на Вас, несмотря на то, что я Вас знаю, и хорошо. Вы, сударь, воистину честный человек, настолько воодушевленный желанием творить добро, что сочли себя вправе во имя этой высокой цели свершить даже кое-какое зло".
      Это письмо весьма позабавило Верженна и крайне оскорбило доктора, которому ничего не оставалось, как дожидаться приезда своего друга Бенджамина Франклина. Как только Франклин прибыл в Париж, Дюбур кинулся к нему и наговорил бог весть какие гнусности про Бомарше. Франклин, пуританизм которого служил надежным громоотводом порока, тотчас же проникся отвращением к этому кутиле и развратнику и в дальнейшем чинил ему всевозможные препятствия. Ответ Бомарше огорчил Дюбура, но зато обрадовал Жюли, которая послала "господину содержателю" следующее четверостишие:
      Я вам советовать не смею,
      Но вы бы щедростью своею
      Двойной приобрели почет,
      Когда б дарам своим могли удвоить счет.
      Сайлас Дин не страдал манией преследования, как Ли, и не судил о людях по слухам, подобно Франклину. Поэтому, когда он оценил Бомарше по достоинству, то раз и навсегда преисполнился к нему доверия. Дин прекрасно понял, в каком особом положении находится человек, с которым он должен иметь дело. Понял, что тот действует во имя интересов Франции, но в то же время вынужден вести себя как самый обычный коммерсант. Следовательно, посланец конгресса торжественно и в письменной форме обещал Родриго Орталесу, что Америка в течение года полностью с ним рассчитается. Родриго согласился открыть конгрессу кредит, выразив это следующими словами: "Так как я полагаю, что имею дело с добродетельным народом, мне достаточно будет вести точный счет всех авансированных мною сумм. Пусть конгресс сам решит, будет ли он оплачивать товары по цене, установившейся к моменту их прибытия на континент, или же принимать их по покупной стоимости с дополнительной наценкой, учитывающей задержки в доставке, страховку и пропорциональные комиссионные сборы, размер которых заранее определить невозможно". После того как договор был заключен, начались собственно переговоры. Повстанцы рассчитывали на большие и разнообразные поставки. По сообщениям Дина, за одно только снаряжение судов торговый дом Орталес должен был заплатить 3 миллиона франков! Но все это было ничто по сравнению с затратами на оружие и боеприпасы, поскольку Дин передал заказ на 200 пушек, большое число мортир, 26 тысяч ружей и несметное количество мешков пороха. Все решилось буквально за несколько дней. В то же время Бомарше продолжал бегать по арсеналам и снаряжать свою первую флотилию, состоящую из 10 больших кораблей: "Андромеда", "Аноним", "Меркурий", "Римлянин" и т. д. Чтобы сбить со следа Стормонта и его агентов, которые не дремали, Бомарше пришлось разделять закупки на отдельные партии и отправлять их в различные порты - в Гавр, в Лорьян, в Нант, в Рошфор, в Ла-Рошель и в Бордо, где грузились его суда. Если бы он собрал всю флотилию в каком-нибудь одном порту, это не могло бы не привлечь внимания англичан. Но такая рассредоточенность создавала много дополнительных трудностей, и прежде всего тех, что чинил военный министр, который решительно не сочувствовал, как мы уже говорили, всей этой затее и весьма неохотно, лишь после нескончаемых переговоров, открывал Бомарше ворота своих арсеналов. Бомарше приходилось также тщательно отбирать капитанов, которые все должны были быть не только отличными моряками, но и честными, мужественными людьми, умеющими хранить тайну. И еще было необходимо все время раздобывать деньги, потому что миллион турских ливров, которые ему передал, или, точнее, распорядился передать Верженн, был уже израсходован. Как ему удавалось решать эти практически почти неразрешимые задачи? Кто бы мог сегодня, располагая самолетами, телефонами, счетными машинами и всей аппаратурой, которая помогает экономить время, выполнить за месяц хотя бы четверть этой программы? А Бомарше сумел справиться с этим один или почти один. Наверное, едва сумел, потому что в конце этого безумного месяца у него уже не было ни минуты, чтобы написать связное письмо, и он направлял Верженну лишь какие-то обрывочные записки примерно такого стиля: "Повидаться с Сен-Жерменом, решить с артиллерией, поддержать испанского посла и постоянно защищать Вашего слугу".
      Август.
      Когда Бомарше метался по Парижу, торопясь поспеть с одного делового свидания на другое, он узнал, что его старый друг Луи де Бурбон, принц де Конти, при смерти. Принц, которому не было еще и шестидесяти, всегда жил на износ, не щадя ни тела, ни души. Он делил свое время между политикой, коллекционированием всяческих раритетов, общением с друзьями и теми радостями, о которых Колетт говорила, что назвать их плотскими было бы легкомысленно. Конти занимал в сердце Пьера-Огюстена такое же большое место, как и Пари-Дюверне. Сын кабатчика, ставший королевским банкиром, и принц крови, склонный к фронде, - оба они горячо полюбили Бомарше и до конца оставались ему верны. Однако не стоит продолжать этого сравнения. Если Пари-Дюверне был Вотреном Бомарше, то Конти был, скорее, его ном. Надеюсь, разница понятна! А вместе с тем и общность, но я оставлю вам удовольствие самим ее обнаружить. Здесь можно было бы так же заметить, что, привязываясь к двум мужчинам на много лет его старше, Бомарше явно искал отца, что, впрочем, неудивительно для человека, который был неизвестно чьим сыном. Чтобы специалисты по - Бомарше, которые знают, как горячо Пьер-Огюстен любил старого г-на Карона, не ахали, я еще раз повторю, что сын может обожать своего отца, нимало притом не уважая его, и наоборот. Все это, однако, не выступает с полной ясностью, остается как бы за гранью сознания. Тогда, скажут мне, зачем об этом говорить? Да как раз из-за творчества, корни которого тоже уходят в подсознание. Короче, Конти ждал последнего визита Бомарше. И дождался, даже двух. После первого визита родные Конти умоляли Пьера-Опостена уговорить своего друга принять последнее причастие, так как считали, что принц не может покинуть этот мир, не получив отпущения грехов. Бомарше, который отличался не большим усердием в вере, чем умирающий, тем не менее взялся за возложенную на него миссию. Он вернулся в комнату больного и уговорил своего старого друга не захлопывать дверей перед носом парижского архиепископа. Так Конти получил последнее благословение. Но не будем пытаться вникать в это глубже. Кто из нас отлит из одного металла? Ведь тот маленький мальчик, который в свободные дни бегал в Венсен слушать, как старый монах, угощая его чашкой горячего шоколада, рассказывал о боге, тоже был Бомарше. Что до Конти, то он умер 2 августа.
      "Я не могу выразить своего горя, оно безмерно", - писал Бомарше на следующий день Верженну. Но ему надо было, не откладывая, снова браться за дела: "В мое отсутствие все идет шиворот-навыворот". Надо было, подстегивать Морепа, чтобы тот, в свою очередь, воздействовал на генеральных контролеров, победить сопротивление Сен-Жермена, который отказывался поставлять "пушки из бронзы", договориться с Сартином о комплектовании судовых экипажей, вести переговоры с испанским послом, чтобы как можно скорее получить вторую часть обещанной суммы (что произошло 11 августа), уйти от соглядатаев лорда Стормонта, следовавших за ним по пятам и, к слову сказать, обнаруживших местонахождение Сайласа Дина ("господин" Дин сообщил мне вчера, что за ним шпионят"); и, действуя совместно с Верженном, удерживать короля в том же умонастроении, вопреки козням английского клана.
      Стормонт не ошибался, умножая свою бдительность, потому господин де Бомарше в три раза увеличил обороты своей фирмы. Между 10 и 15 августа он обязался нанять; тех, кого мы теперь, прибегая к эвфемизму, называем военными инструкторами, иными словами, офицеров, большей частью артиллерийских для совета и военной помощи повстанцам. Бомарше добился от Верженна обещания, что он закроет глаза на отправку в Америку двух или трех офицеров, на самом; же деле он нанял их не менее пятидесяти и сразу же отправил за океан. Некоторые из этих офицеров, как, например, маркиз де Ларуэри, отличились в Америке до прибытия Лафайета, и Вашингтон наградил их прямо на поле боя. Когда первый экспедиционный корпус был сформирован, Бомарше написал конгрессу: "Еще до того, как вы получите мои первые грузы, в Филадельфию прибудет офицер, прекрасно разбирающийся в артиллерии и в инженерном деле. Его будет сопровождать группа офицеров-артиллеристов и пушечных мастеров".
      За ту же неделю ему пришлось организовать филиал торгового дома, занимающийся только импортом: "Столько вещей здесь необходимо согласовать, не говоря уже о регулярных поставках сырья, сукна и полотна мануфактурам, что это вынуждает меня нанять новых работников. Это политико-коммерческое предприятие разрастается до огромных размеров, и если я не найму большого числа новых помощников, то просто потону в нем вместе с моим немногочисленным штатом".
      Но он не потонул, его хватило, чтобы предусмотреть решительно все, например, даже то, что надо срочно сбить с пушек гербы, а это значит найти квалифицированных и умеющих держать язык за зубами мастеровых, чтобы быстро и тихо с этим справиться. В спешке никому и в голову не пришло, что это необходимо сделать, не то англичане тут же разоблачили бы тайну французской помощи. Бомарше, как Наполеон, обладал даром заниматься одновременно десятью делами. Имя императора я упоминаю здесь не случайно. Ведь в течение этого безумного месяца Бомарше также взялся за перестройку "Комеди Франсэз", а это одно было уже весьма нелегкой затеей. В дальнейшем мы еще к этому вернемся.
      Это все? Да нет, куда там! Он еще не был реабилитировали, а парламент вскоре должны были распустить на каникулы. Ничто в мире так не раздражало Бомарше, как медлительность судебных процедур. Поэтому он побежал к первому министру и продиктовал ему письма, адресованные председателю суда, прокурору и даже генеральному прокурору Сегье. В тот момент авторитет Бомарше был так велик, что старый граф де Морепа тотчас же взялся за перо, ничем не выразив своего неудовольствия. Вот, прежде всего, записка, которую получил прокурор:
      "Дела короля, сударь, которые поручено вести г-ну де Бомарше, требуют его срочного отъезда. Однако он не решается покинуть Париж, пока не будет рассмотрен его гражданский иск. Он заверяет меня, что это может быть сделано еще до каникул. Я прошу Вас не о снисхождении касательно существа дела, а только об одном: ускорить, насколько возможно, его рассмотрение. Тем самым Вы весьма обязали бы того, кто имеет честь быть Вашим и т. д.
      Морепа".
      Что касается генерального прокурора Сегье, то он получил письмо уже с большими уточнениями.
      "Сударь, я узнал от г-на де Бомарше, что если Вы не будете столь любезны и не замолвите за него словечко, то его иск не будет рассмотрен до 7 сентября. Дела короля, ведение коих поручено г-ну де Бомарше, требуют, чтобы он срочно отправился в дальний путь. Однако он боится уехать из Парижа до того, как ему будут возвращены гражданские права. Он уже так долго страдает от своего бесправного положения, что его желание представляется мне вполне законным. Я не прошу Вас о снисхождении касательно существа дела, но Вы бы крайне меня обязали, ежели содействовали бы тому, чтобы оно было рассмотрено до каникул.
      Имею честь оставаться Вашим и т. д. Морепа".
      Судьям, которые в первый раз ослушались министра юстиции, стало ясно, что теперь им придется подчиниться, ибо они почувствовали в бархатной перчатке железную руку Морепа. Ошельмованному Бомарше оставалось только подготовить вместе с адвокатом Тарже свою защитительную речь. Мученик Бомарше и непорочная дева Тарже - так они шутливо называли друг друга - за несколько ночей продумали план защиты. Ги-Жан-Батист Тарже отказался в свое время выступать перед парламентом Мопу, и с того времени он, увы, потерял свою невинность. Странная судьба была у этого блестящего адвоката. Очень знаменитый во время Людовика XVI, избранный в сорок лет во Французскую Академию, он во время революции едва не погиб, но не от гильотины, а от смеха. Эта история настолько забавна, что ее стоит рассказать. Он был депутатом Генеральных Штатов, и речь, которую он произнес, впервые поднявшись там на трибуну, вызвала невероятный шум в зале. Тарже должен был предложить своим коллегам текст (обращения к королю. Поскольку он был знаменит и весьма уважаем, то стоило ему заговорить, как в зале воцарилась полная тишина. Слышно было как муха пролетает. Но тишина эта длилась недолго.
      - Сир, - начал адвокат Тарже. - Национальная ассамблея имеет честь...
      Вопли, крики: "Никакой чести!" - "Выкиньте слово "честь".
      - Сир, - снова заговорил удивленный Тарже, - Национальная ассамблея кладет к стопам Вашего Величества...
      Снова крики и топот ног, да такой, что, как рассказывает очевидец, задребезжали стекла и затряслись перегородки: "Никаких "к стопам", никаких "к стопам"!"
      - Сир, - снова заговорил Тарже уже дрожащим голосом, - Национальная ассамблея предлагает Вашему Величеству...
      Формула вызвала аплодисменты. Тарже, несколько успокоенный, продолжал:
      - ...предлагает Вашему Величеству принять в качестве приношения...
      Неописуемый шум. Сквозь вопли несчастный с трудом разобрал, что от слова "приношение" ему тоже надо отказаться. И так в течение часа знаменитый академик, глава адвокатуры, вынужден был слово за словом исправлять текст своей речи, как школьник, не выучивший урока, - он чувствовал себя на трибуне, словно яод пыткой. С этого памятного заседания Тарже не мог больше рта открыть на публичном месте, чтобы его тут же не начали прерывать. Ему не отрубили голову, потому что он превратился в забаву.
      Когда он умер, уже во времена империи, люди над ним все еще смеялись. И, провожая глазами похоронные дроги с его гробом, все повторяли одну из его знаменитых фраз, произнесенную им, когда он был председателем Конституционного собрания: "Я призываю вас, господа, сочетать миролюбие с согласием, за которыми последуют мир и покой".
      "Согласие" издавна было любимым словом Тарже. Он употребил его и в парламенте, собравшемся на торжественное заседание 6 сентября 1776 года, в заключительной части своей речи, которая является, спору нет, высоким образцом этого жанра:
      "Здесь, на глазах у публики, в силу вердикта блюстителей закона, счастливым образом пришедших к единодушному согласию, г-ну де Бомарше будет по праву возвращено высшее благо человека во всяком обществе, а именно честь, которую он, в ожидании пересмотра дела, доверил общественному мнению".
      "Публика", которой собралось в зале видимо-невидимо, чтобы чествовать Бомарше, приветствовала слова Тарже одобрительными криками. Когда адвокат на стороне ее героя, этого вполне достаточно, чтобы ему рукоплескали. Прежде чем предоставить слово Сегье, председателю пришлось восстановить тишину в зале. Поскольку генеральный прокурор тоже потребовал полной реабилитаций Бомарше, тот немедленно был восстановлен во всех правах. "Публика встретила постановление суда восторженными аплодисментами, - рассказывает Гюден, который при этом присутствовал. - Бомарше окружили, все его обнимали и поздравляли, а потом под несмолкающие аплодисменты собравшихся подняли его на руки и понесли из зала суда до кареты. На Бомарше смотрели как на человека, восстановившего попранную справедливость. Быть может, никогда еще дело частного лица не вызывало такого воодушевления".
      Прежде чем сесть в карету, герой этого безумного дня торопливо нацарапал несколько строк, которые велел отнести тому, кто в этот час был его главным сообщником, - Верженну.
      "Париж, пятница, 6 сентября 1776 года.
      Господин граф,
      меня только что судили, и под гром аплодисментов с меня сняли все обвинения. Никогда еще пострадавшему гражданину не было оказано больше почестей. Спешу Вам об этом сообщить, умоляя Вас положить к стопам короля мою живейшую благодарность. Я так дрожу от радости, что рука моя едва может водить пером по бумаге, чтобы выразить чувство глубокого почтения, с которым я остаюсь, г-н граф, Вашим покорным слугой.
      Будьте столь любезны, г-н граф, передать эту радостную новость г-ну де Морепа и г-ну де Сартину.
      Вокруг меня толпятся не менее четырехсот человек, и все хлопают в ладоши, целуют меня и производят адский шум, который кажется мне божественной гармонией".
      Так, словно по волшебству, Бомарше было возвращено все - честь, доброе имя, гражданские права и даже должность бальи Луврского егермейстерства. Добрая фея победила злую. Но как человек прозорливый, он понимал, что фея на самом деле одна и та же и что у правосудия фальшивые весы. Поэтому на следующий день он опубликовал свою "Речь к парламенту", которую произнес бы накануне, не останови его друзья. Этой речью, весьма неодобрительно встреченной в Версале, Бомарше доказывал, что может служить королю и Франции, не отказываясь ни от одной из своих идей. Гражданин в нем никогда не отступал перед верноподданным. С этой точки зрения он, конечно, всегда, всегда был одним и тем же. И не будь весы Истории такими же фальшивыми, стойкость Бомарше всегда приводили бы в пример. Но до этого еще далеко.
      Оборвем эту главу о безумных днях на 7 сентября 1776 года не потому, что 8-го день его стал разумнее, а просто потому, что пора навести кое-какой порядок в нашем рассказе.
      12
      ТАТАРИН В ПРОВАНСЕ
      И я, подобно татарину или древнему скифу,