- Вам легко говорить, вы не бедствуете. Среди роскоши можно думать и о душе... - съязвил Митя.
      Света шикнула на него, но Петр Петрович, казалось, не заметил этого выпада.
      - Но лично мне ничего не надо, - сказал он, успокаиваясь. - Я все завещаю музею. Света же знает, как скромно мы жили с ее матерью. Эти богатства я нажил каторжной работой. Все мои гонорары, все, что я получал, - вложено сюда, а еще многое - семейная ценность.
      Митя побагровел и замолк, прикусив кончик губы. Лицо его при этом приобрело странно жесткое выражение.
      - А вы, что думаете вы? - обратился Петр Петрович к Федору.
      Федор заметил, как сжалась Света. Видно, она боялась, что он скажет какую-нибудь глупость.
      - Да знаете, по-моему, в России надо все менять, даже выражение лиц. У нас сейчас ни хрена своего. Простой человек набил брюхо - и кем он стал? Просто простой, подавленное четвероногое. Одним бандитам - лафа. Когда кругом четвероногие, почему не порезвиться? Но и те и другие служат только баксу.
      - А вы? - повторил Петр Петрович, пристально смотря на Федора, не без труда выговорившего свою длинную речь. - Вы кому служите?
      - Я? - Федор усмехнулся, вспомнил Елену Сергеевну и свой давний разговор с ней, само собой вырвалось: - Я - вольный стрелок. Ну, почти как в той опере...
      Петр Петрович откинулся на стуле и теперь с нескрываемым изумлением рассматривал молодого мужчину. Митя усердно поедал салат, делая вид, что все эти разговорчики его не касаются. Светлана закурила. Прищурив глаза, она разглядывала свое отражение в зеркале, упрямый профиль Федора и лохматый затылок Петра Петровича.
      Федор поразил ее, и девушка думала о том, как мало, в сущности, она его знает. Этот незнакомый Федор способен был преподнести непредсказуемые сюрпризы.
      - Путь одиночки... - пробормотал наконец Петр Петрович. - Это, конечно, тоже путь...
      Он странным взглядом окинул Светлану, будто впервые увидел ее. Лицо его стало печальным. Затем он спохватился, что смотрит на сидящих за столом, полуоткрыв рот. Мягкая улыбка сползла к уголкам его рта, но едва заметно. Он хотел, видимо, еще что-то сказать, но передумал и обратился к Светлане с просьбой, чтобы та сварила кофе.
      Вся остальная часть вечера прошла в общей непринужденной болтовне о газетных сплетнях, театральных премьерах и предстоящей поездке Петра Петровича в Испанию. Через месяц у него выходила новая книга, и он хотел часть гонорара потратить на путешествие.
      Федор опять отличился, забавно пересказав, как поставили пьесу Островского в театре "На крыше", модном в этом сезоне в Москве. Все купцы изъяснялись там на жаргоне воровской "малины". Со всеми этими: "пусть схиляют", "поищи себе лоха", "я слинял"... "оборзеловка" и прочее...
      - Уголовное общество, уголовный строй сознания, - шептал потрясенный Збарский.
      А Света только язвительно посмеивалась про себя, слушая своего жениха. То, что он жених, они объявили Петру Петровичу перед самым концом застолья.
      Федор был счастлив, и он не обратил внимания ни на опустившего голову Митю, ни на растерянную реакцию отчима. Он вообще не видел никого, кроме своей невесты, но и ее он видел такой, какой ему хотелось, чтобы она была.
      - А что ты нам подаришь к свадьбе? - капризно спросила отчима Светлана, уже стоя на выходе.
      - Я подумаю, подумаю... - бормотал Петр Петрович. Казалось, теперь он хотел, чтобы все они поскорее ушли.
      На улице Митя, едва кивнув, тут же исчез в переходе метро, а они поймали машину.
      Федор собирался отвезти Светлану домой, а потом вернуться в город, чтобы успеть добраться до дачи Аджиева. Служба его завтра начиналась с раннего утра.
      В машине девушка неожиданно заплакала. Это настолько выбило из колеи Федора, что он подумал, будто в чем-то провинился перед ней. Он-то считал, что вечер прошел удачно.
      Но когда ему все-таки удалось успокоить и разговорить ее, он облегченно вздохнул. Светлану, оказывается, задело, что он ходит с кем-то по театрам без нее. Она говорила о том, что не понимает его жизни и боится за него.
      - Не бери в голову, - смущенно улыбался Федор, обрадованный ее ревностью. - Что мне до этой дамы! У нее хватает проблем в семье. Охранник для нее - пыль на башмаках. А мне по должности надо с ней везде таскаться. Но теперь я ее уже не охраняю. Кончились театры...
      Он гладил и целовал мягкие каштановые завитки, испытывая нежность, от которой у него заходилось сердце.
      - Она очень красивая? - всхлипывала девушка.
      - Нет, нет, злая и жестокая... - утешал он Светлану, чувствуя, что у него недостает силы сегодня уехать от нее.
      Проплывающий за окнами машины ярко освещенный ночной город казался Федору совсем чужим. Он переживал оторопь, тревогу, невыносимое ощущение сдвинутости мира и исчерпанности собственной жизни. Казалось, будущего нет. Как бы он хотел остановить этот миг: он и Светлана, замкнутые в капсуле, движущейся сквозь слепящую тьму. Нежность.
      Дома у нее он, отчего-то совершенно разбитый и опустошенный, словно прожил столетнюю жизнь, пошел в ванную и встал под ледяной душ.
      Ему показалось, будто он слышит голос девушки. Он напрягся: да, она, видимо, говорила по телефону.
      Тогда, не выключая воды, Федор ступил на коврик и, сам не зная, зачем делает это, приложил ухо к двери.
      Светлана опять плакала, повторяя, как в бреду, невидимому собеседнику:
      - Он - жадный, выживший из ума старик... Представляешь, отдал все музею? Не знаю, как мама могла... Трясся над каждой копейкой... Нет, нет, все решено. Бесповоротно...
      Федор обругал себя негодяем и отошел от двери. Ажурные пузырьки от душа пенились у него на груди и плечах. Он думал о девушке, о странностях родственных связей, и желание остаться с ней на ночь медленно умирало у него в душе. И он не мог понять почему.
      Ефрем Борисович уезжал в Англию, и отъезд этот можно было окрестить однозначно: побег.
      Он бежал в Англию. Так ему посоветовали, а скорее, приказали, чтобы не путался под ногами, не раздражал бывшего патрона, дал умным людям, которые давно приглядывались к всесильному Китайцу, время поразмышлять и понаблюдать за его деятельностью и связями, когда тот в спокойном состоянии.
      Он еще понадобится - так ему сказали в "Золотом руне" двое ряженых под девятнадцатый век "авторитетов", чьи имена Раздольский, скорее всего, не узнает никогда. Но зачем ему их имена? Меньше знаешь, дольше живешь.
      Конечно, теперь он выложил все. Раскололся полностью, как сказали бы его бывшие подзащитные. А ведь его не вынуждали на это, не задавали прямых вопросов, не лезли в душу с намеками.
      В респектабельной обстановке элитного клуба он впервые ощутил себя подследственным, который в ожидании неминуемого наказания одержим паническим желанием скостить срок и потому вываливает "гражданину начальнику" всю подноготную.
      Ефрем Борисович не узнавал свой голос - заискивающий и жалкий; он чувствовал, что у него угодливый взгляд, а спина непривычно горбится.
      После беседы он был похож на спущенный детский шарик. Сморщенная резинка, тряпочка.
      Его похвалили за толковый рассказ.
      - Вот только... - Лысый смотрел на него ласково, как добрый доктор на трудного больного. - Два вопросика, Ефрем Борисович... Один, можно сказать, основной, а второй - так, мелочевка. Может, мы его и опустим.
      При этом он взглянул на Бородатого, и тот согласно кивнул.
      - Общество у нас цивилизованное, - продолжал Лысый, попивая чаек и не забывая прихватить птифурчик из фарфоровой корзинки. - Законов всяких умных полно. Нам бы с вами, так сказать, между собой закончик принять. Ну, скажем, о разделе прибылей. Дело-то нешуточное закручивается. Кто-то рискует, кто-то среди заграничных пейзажей купоны стрижет...
      - Да, да, - закивал Раздольский... - Это, конечно, я понял...
      - Вы-то поняли, - Лысый разулыбался совсем уже приветливо, - но ведь финансы-то не у вас? Не у вас, уважаемый Ефрем Борисович... А здесь решить, как в аптеке, надо. Свобода - удовольствие дорогое.
      Раздольский предполагал, что именно так и встанет вопрос. Но теперь понял: их с Еленой обдерут как липку. Он-то, конечно, не считал, что жизнь этого козла, Аджиева, стоит так дорого.
      - Мне посоветоваться надо, - пробурчал он тогда.
      И его отпустили. Посоветоваться. И желательно до отъезда.
      Он начал гадать, как ему устроить встречу с Еленой, но тут неожиданно женщина позвонила сама и без лишних слов и всяких объяснений назначила ему свидание на завтра около метро "Кропоткинская".
      - Погуляем пешком, ладно? - добавила в конце.
      Это был день накануне его отъезда в Англию, и он запомнился Раздольскому такой прозрачностью, какая очень редко бывает у летнего неба, без дымки, без облачка, необъятная синь, которая словно растворяет все роковые ошибки прошлого, а в грядущем сулит черт знает что... Давно он не помнил такого упоительного дня. И когда они ехали в сторону Пушкинской, даже чахлые бульвары благоухали свежестью и весной. Но не только погода украсила этот день. Елена, хрупкая и кроткая, в воздушном шарфе, вся светилась тихой радостью, будто пришла на первое свидание.
      - Он снял с меня охрану, - сразу выпалила она. - Представляешь, я совершенно свободна... Могу идти, куда хочу...
      Она была похожа на проказливую девчонку, которую родители впервые выпустили во двор одну.
      - Господи, я и не подозревала, какое бремя несу, - смеялась Елена, схватив его под руку.
      Они сошли с троллейбуса на Пушкинской и направились по бульварам к Трубной.
      Ефрем Борисович не стал говорить, что сам-то он с утра проделал ряд манипуляций, чтобы оторваться от наблюдателей. Правда, теперь и за ним слежка была неназойливой. Видно, Аджиев знал, что он уезжает.
      Рядом с Еленой, слушая ее голос и смех, видя ее прозрачные яркие глаза, Ефрем Борисович переживал чувство, какое испытывает человек, нашедший то, что считал потерянным. Женщина будоражила и увлекала его в омут сладостных страстей, ему хотелось бесконечно целовать ее коралловые губы, тонкие пальцы, прижаться лицом к груди. И забыться... Как будто и не было этих жутких месяцев страха, ожиданий разлуки, смерти, конца всего...
      Он надеялся, что друг его, художник, живущий на Чистых прудах, дома и даст им приют. И впервые после всего пережитого и с надеждой на будущее он обнимет ее, желанную, истосковавшуюся по его ласке.
      Они приближаются к Тургеневской, и Елена понимает его тайный замысел. Она теснее прижимается к нему и шепчет, заглядывая снизу в глаза:
      - Ты думаешь, нам удастся побыть вместе? Да? Ефремушка...
      У него дрожат губы. Он молчит. Он боится спугнуть охватившее его счастье.
      Потом, после всего, они, обессиленные, лежат на допотопной железной кровати, накрытой истертым шелковым ковром. Ефрем Борисович курит и смотрит на розовеющее под лучами пробивающегося сквозь штору вечернего солнца прекрасное тело. На белокурые пряди волос, разметавшихся по подушке. На беззащитный изгиб тонкой руки, прикрывающей грудь...
      Он не отдаст ее Аджиеву. Он готов на все...
      - Жемчужина, - шепчет он. - Ты моя драгоценная жемчужина...
      Елена поднимает голову и смотрит на него.
      - Ты ведь что-то сделаешь, правда? - говорит женщина.
      - Я уже сделал... - Он замолкает на миг. - Нам придется многим пожертвовать...
      - Да пусть все идет прахом... - она машет рукой, - лишь бы... Видишь... - Елена показывает ему синие пятна на бедрах, - Сколько же можно терпеть это... Я не выдержу. Ты уезжаешь...
      Она не плачет, только прикусывает губу. А Ефрем Борисович исступленно целует эти пятна, потом ноги, живот, нежные темные соски...
      - Я должен уехать... - Он задыхается. - Потерпи чуть-чуть, самую малость. Потом все будет по-другому. Вот увидишь.
      Прощаясь, он долго держит ее кисть в своих руках. На лице женщины выражение торжественной обреченности и какая-то непонятная ему строгость.
      - Ты позвони по этому телефону... - бормочет он. - Только позвони - и все. Там ждут. Постарайся так, чтобы... Ну, ты понимаешь...
      Они целуются, и она уходит. Походка легка и стремительна. Вот ее уже и не видно в вечерней уличной толпе.
      Люди обтекают его со всех сторон. А он все стоит, не в силах сделать и шага. Ему некуда идти. Сегодня домой он не вернется. Вещи у друга, который и отвезет его завтра в аэропорт. Машина в гараже. Собака на даче у родственников.
      Он - пария в этом городе, изгой. Он не может спокойно преклонить голову даже в собственном доме. Ему хочется крикнуть: "Смотрите же, на меня объявлена охота!"
      "Уличный сумасшедший" - вот что подумают все они, окружающие его в этот час в самом центре Москвы, пьющие пиво и заедающие его хот-догами, толкущиеся у палаток с пойлом и сигаретами, нагруженные сумками и грехами. И даже у самых беззаботных - хищный блеск в глазах.
      Ефрем Борисович стоял в глубокой задумчивости, не обращая внимания на уличный шум, словно библейский Иеремия над пепелищем своего бессилия и мрака. Но он не роптал и не молился. В сердце у него простиралась пустыня. И жар ее он мог остудить только местью. Он представлял себе Аджиева, лежащего в луже крови где-нибудь на пороге своего роскошного жилища или в разорванном на части автомобиле... И знал: только тогда он обретет покой, когда это свершится.
      - Кто это?
      Он вошел и стоит неподвижно. Елена знает, что это муж. Она сидит на балконе с видом на дикую часть сада. Штора колышется за спиной, и там, в глубине ее спальни, молча стоит он. Сейчас начнутся ее мучения. А пока она смотрит на верхушку ели напротив, где, желтея в отблесках закатного солнца, выводит кларнетом иволга.
      Теперь муж приходит каждый вечер, словно за данью. И делает с ней все, что захочет. Она подчиняется ему, как кукла.
      Она слышит, что он раздевается и ложится на ее широкую кровать.
      Елена входит в комнату. На туалетном столике початая бутылка коньяка, две рюмки и коробка каких-то конфет. Неужели сам принес? Его горячие черные глаза смотрят на нее насмешливо.
      Так же молча Артур Нерсесович разливает коньяк по рюмкам.
      Да, только так она может с ним... Напиться и ничего не соображать. Хороший способ он нашел. Елена пьет стоя, а потом опускается на крошечный мягкий стульчик подле кровати, но он грубо берет ее за руку и тянет к себе. Она поддается, ложится, поджав ноги, позволяя ему раздеть себя. После нежных прикосновений Ефрема, которые разжигали у нее внутри пожар, ласка костлявых пальцев Артура Нерсесовича закутывает ее в ледяную броню.
      - Ну что, простилась со своим е...ем? - не сводя с ее каменного лица глаз, шепчет Аджиев. - Улетел, гусь перелетный? Жаль, не навсегда. Бабок маловато у Ефрема Борисовича, а так бы слинял совсем. Напуган до усеру. Как заяц петлял, пытаясь от моих ребят оторваться. Ну, просто Штирлиц!
      Аджиев хохочет, потягивая коньяк. Глаза его уже полыхают.
      - Хорошо ли это, - шепчет Елена, - превращать человека в зайца?
      - В зайца - это еще что... - в том же тоне продолжает Артур Нерсесович. - Лучше бы в свинью... Но, может, это у него еще впереди? Ты, Елена, сама не знаешь, где ходишь...
      Он произносит последнюю фразу угрожающе. И женщина вся сжимается от охватившего ее ужаса. Но, похоже, такой она и нужна ему. Аджиев буквально заставляет ее выпить еще рюмку, закрывает балконную дверь и, стянув ей руки полотенцем, а щиколотки - принесенным с собой ремнем, берет ее сзади, буквально пронзая насквозь.
      Она кричит в подушку, вся мокрая от пота, но мужчину ее крик распаляет еще больше, теперь он просто насильно вливает коньяк Елене в рот, она кашляет, жидкость течет по подбородку на грудь. Он слизывает едкие струйки и заваливает ее навзничь... Сквозь приспущенные веки Елена замечает, в его руках что-то, как ей кажется, огромное и страшное... Но у нее уже нет сил кричать, в затуманенном алкоголем мозгу мелькает: "Забыться, заснуть навсегда..."
      А Артур Нерсесович, раздвинув ее колени, медленно вводит ей внутрь искусственный член.
      - Представь своего красавца, - шепчет он. - У него, наверное, такой? Тебе моего мало было? Мало, мало... - приговаривает он и неутомимо двигает рукой...
      Самое ужасное, что она испытывает оргазм. Значит, тело живет своей жизнью, значит, оно не подчиняется разуму, симпатиям, ненависти? Елена вся выгибается, пытаясь остановить вал сладострастного чувства, разожженного чудовищным насилием.
      - Я ненавижу тебя, - шепчет она. - Ненавижу... Я покончу с собой...
      Но его слова женщины приводят в еще большее возбуждение.
      - Да ведь ты уже кончила, кошка, - смеется он. И набрасывается на бессильное тело с нарастающим пылом.
      Сколько это все длится? Час, вечность? Она не помнит, как он развязывал ее, когда ушел... Елена засыпает, вся растерзанная, опустошенная, прямо поверх покрывала на кровати.
      А Артур Нерсесович, искупавшись в бассейне, уже у себя в кабинете допивает коньяк.
      Армен Калаян застает хозяина задремавшим в кресле. Ярко горит лампа. На письменном столе пустая коньячная бутылка.
      - Артур... - шепчет он. - Артур Нерсесович... Аджиев, всхрапнув, щурит мутные глазки на вошедшего.
      - Что случилось? - спрашивает он, и голос его звучит так, будто он бодрствовал и не им выпита бутылка на столе. Армена всегда поражало свойство хозяина мгновенно включаться в дела.
      - Не знаю пока, что за этим стоит... - Калаян мнется.
      Аджиев терпеливо ждет, отмахиваясь от налетевших в комнату мотыльков.
      - Раздольский-то в Англию не улетел. Приятель, который должен был отвезти его в аэропорт, напрасно его прождал. Он не пришел.
      - Откуда ты знаешь? - с поражающим Калаяна равнодушием спрашивает Артур Нерсесович, он даже зевает.
      - Да засекли только что разговор. Звонил приятель этот Елене Сергеевне.
      На этих словах дверь в кабинет открывается. Калаяну и оглядываться не надо. Он знает, кто вошел, а на лице Артура Нерсесовича появляется загадочное выражение.
      Елена Сергеевна в халате, растрепанная. Лицо без макияжа выглядит мертвенно-бледным. Такой Калаян ее никогда не видел. Женщина подходит к столу и садится на диванчик напротив Аджиева, потом оглядывает молчащих мужчин.
      - Ну что, мастера? - говорит она с вызовом. Калаян понимает, что Елена на грани истерики.
      - Куда вы его упрятали, отвечайте? - Она почти кричит. - Я не буду молчать, не ждите. Мне плевать на мою жизнь. Завтра же я заявлю, что вы преследовали его, подслушивали телефонные разговоры. Не знаю, многого ли я добьюсь, но скандал устрою, обещаю. Вам не удастся "слить" эту историю втихую.
      Аджиев смотрит на жену, на ее постепенно разгорающееся лицо. Даже сейчас, без косметики, непричесанная, после всего, что он делал с ней, она хороша. Армен сидит, опустив голову. В комнате воцаряется тягостное молчание. Лишь лес шумит за окном, словно далекий морской прибой.
      - Женщины остаются женщинами... - философски замечает Артур Нерсесович. - Даже самые лучшие из них подчиняются общим правилам. Без исключений. Видишь ли, Елена, - продолжает он, - правда заключается в том, что я тоже только что узнал от Армена об исчезновении Ефрема. Вот и все. Можешь заявлять куда угодно, хотя, наверное, это сделать лучше всего близким родственникам. Можешь устраивать публичные разборки, но... Но тогда и мне придется рассказать кое-что, например, о причинах гибели "бригады" Лесного...
      - Я ничего не знаю про это... - жестко парирует она.
      - Ну, тогда о твоей связи с Раздольским... Грустно, но факт. Аджиев разводит руками. - Может, это ты помогла ему скрыться, а позже присоединишься к нему? Я ведь не знаю, о чем вы договорились, когда встречались последний раз. Вы ведь встречались перед его предполагаемым отъездом в Лондон? Уверен, что встречались. Хотя больше не намерен следить за тобой.
      - А телефон? - вскидывается она.
      - Да это Армен по инерции, перестарался. Он больше не будет... смеется Артур Нерсесович. - Я ведь предлагал тебе уйти от меня. Ты осталась. Для чего, Елена?.. Можешь не отвечать, я знаю ответ. - И встал, обращаясь теперь к Армену: - Черт с ним, с этим Раздольским. Уж мы-то искать его не будем. В конце концов, он у меня больше не работает.
      Елена чуть ли не целую неделю буквально отлавливала Федора. Но ей все никак не удавалось попасть так, чтобы он был один. Он постоянно дежурил на въезде с напарником. Наконец она решилась и, когда выезжала в город с утра, обратилась прямо к нему с просьбой посмотреть, почему у нее якобы плохо закрывается передняя дверца.
      Федор полез в салон, она склонилась к нему и шепнула:
      - Если можете, встретьтесь со мной. Надо поговорить.
      Федор, насвистывая, повозился с кнопками, пошел за ящиком с инструментами в контрольную будку. Напарник пил чай. Работал телевизор.
      - Что там? - окликнул он его. - Пусть бы в гараже исправляла. Делать нам нечего, потом случится что...
      - Да мелочь, - отмахнулся Федор. - Заедает немного.
      - Где же? - спросил он Елену, вернувшись.
      - Знаете, где березовая поляна в саду? Вечером выйду с собакой, когда вы своих овчарок выгуливаете...
      Федор хлопнул дверцей. Раз, еще раз.
      - Все в порядке? - громко спросила Елена. - Ну, спасибо... Пока.
      Они встретились, как двое заговорщиков. Собаки резвились на свободе в отдалении. Сенбернар Елены все норовил завалить одну из овчарок на траву. Мирная картинка, тихий вечерний лес. Артур Нерсесович еще не возвращался из города. И женщина чувствовала себя увереннее.
      - Что? - быстро спросил ее Федор, заметив, как она засмотрелась на игру собак. - Говорите же. Времени у меня в обрез.
      И Елена торопливо рассказала, что Раздольский бесследно пропал.
      - А ваш муж утверждает, что он здесь ни при чем? - уточнил Федор.
      Елена ответила, что в данном случае сомневаться у нее нет оснований.
      Он покачал головой и задумался.
      - Есть один нюанс, - с трудом начала женщина. - Ефрем встретил случайно одного человека... Ну, одного такого, которого прежде защищал, и тот познакомил его с другими людьми... Они обещали помочь... Ефрем просил перед отъездом позвонить им, сказать, что мы согласны на их условия...
      Федор теперь с интересом смотрел на нее. Выходило, любовники не оставили своей затеи. И кто были эти люди - догадаться не составляло труда. Но зачем ей опять хочется втянуть его в эту опасную игру?
      Почему она так уверена в нем? Неужели из-за истории в ГУМе?
      - Елена Сергеевна, - твердо сказал он, - я ведь не поп, чего мне исповедоваться? У вас конкретное дело есть ко мне?
      - Вы этот мир знаете... Может, там слухи какие-то ходят?
      - Опять вы меня в петлю толкаете? - усмехнулся Федор и позвал собак. - С кем он встречался? Кому вы звонили?
      - Я позвонила... Они тоже ничего не знали об этом. Мне показалось, тот человек даже рассердился... Правда, Федор, он мне об этих людях ничего не сказал. А навел его на них какой-то Павел... - она помедлила, вспоминая, Павел Сергеевич. В клубе "Золотое руно" он встречался с ними. Вот все, что я знаю...
      - И пусть это умрет вместе с вами. Ясно? - Федор пошел от нее не оглядываясь, а она закрыла лицо руками и завыла в голос, как простая баба на похоронах.
      Федор сошел с электрички и двинулся вдоль железнодорожных путей по аллейке из чахлых тополей. Проносились мимо скорые поезда и товарняки, электрички, обдавая его запахами пыли, мазута, застоялым духом дальних дорог. Там, впереди, на 83-м километре, скоро уж должен был быть переезд и халупка при нем, укрытая мальвами и вишневым садком.
      Если ничего не случилось за те годы, пока его не было в Москве, там жил старый верный кореш. Еще с первой отсидки Федора тянулась их связь, а дядька Игнат к тому времени отмотал в общей сложности уже тридцать годков. Перед третьей ходкой Федора Игнат уже жил на покое бобылем, был еще крепок и в курсе всех криминальных московских дел. Его уважал и "крутой" молодняк, и люди с "авторитетом". Федор догадался, что Игнат, прозванный Глухарем, выполнял какие-то просьбы братвы, что не забывали его, но сам заезжал к нему редко и только так: лясы поточить, старое вспомнить.
      Смеркалось. Артюхов уперся в стенку какого-то сарая. Раньше этого не было. Тычась в разные стороны, Федор, чертыхаясь, забрел на поле и поплелся по взрыхленной земле, из которой клочьями торчала какая-то редкая зелень.
      Вот и переезд. Шлагбаум. Знакомая халупка.
      Вонь хлынула на него из двери, влепилась в лицо, как грязная ладонь. Пахло разным: все тем же навозом, кислятиной, помоями. В дальнем углу зашевелилась громадная тень. Федор замер, а потом разглядел корову - она смотрела на него из-за низкой дощатой перегородки и невозмутимо продолжала жевать. В тишине раздавалось неослабное жужжание мух. Они были всюду: в воздухе, на крашеном полу, на каждом сантиметре стен.
      За спиной закашлялись, и Федор, резко обернувшись, увидел лежащего на железной кровати человека, укрытого под подбородок одеялом, но грязные босые ступни торчали наружу.
      - Дядька Игнат? - неуверенно позвал Федор, не узнавая в лежащем кореша.
      Человек зевнул и сел, открыв заспанные глаза, озираясь, будто в тумане. Потом пригляделся к вошедшему.
      - Да Федор, кажись? Ну, ты пропа-ал... По полной, что ли, тянул?
      Игнат опустил ноги на пол и шагнул к Артюхову. Они похлопали друг друга по спине. Глухарь сильно сдал, но был все еще жилист, костист.
      - А ты, гляжу, орел! - похвалил Федора Игнат, щуря на него в сумраке белесые, выцветшие глаза. - Пойдем на новой половине посидим. Я ведь пристроечку кирпичную соорудил. Здесь у меня хлев, блин. На так и тянет поспать сюда. Рогатая, вот, жует, хорошо...
      Игнат засуетился, они вышли на покосившееся крыльцо. Сзади, со стороны сада, невидимая с дороги, откуда пришел Федор, возвышалась аккуратная кирпичная пристройка с крохотной терраской.
      - Пока здесь зимой было жить нельзя, но за это лето доделаю, хвалился Игнат.
      В домике и правда было уютно. Федор умылся под умывальником и сел за широкий некрашеный стол, начал доставать привезенную водку и снедь.
      - Вот грев так грев, - оживился Игнат, видно было, что он соскучился по общению.
      Из его рассказа Федор узнал, что переезд здесь закрыли, потому что рядом, в трех километрах отсюда, построили новое шоссе. Там и тоннель для пешеходов имелся.
      - Я теперь на пенсии, - хмыкнул Игнат, и глаза его после первой стопки стали прежними: цепкими, видящими собеседника насквозь. - Давненько в Москву не наезжал, Что там? Какие новости? - продолжал он.
      Федор закусывал хозяйским малосольным огурцом, не отставал от Игната: опрокидывал стопку за стопкой. Он достиг настроения, при котором хотелось пожаловаться на жизнь так, чтобы это было естественным порывом души.
      - Ой, да я чуть по новой не влип. Только вышел, ну и, конечно, к Голове, позвонил, все чин чинарем. Договорились. Вечером прихожу - полный облом. Печать на двери. Во дворе про стрельбу говорят. Амбец. Затаился, с бабками швах, прикид бомжовый. Стал осторожно узнавать - никого ребят из "бригады" нет. И Лесной - готов.
      Игнат слушал хмуро, и по его лицу не понять было: знает он эту историю или впервые слышит.
      - Да, - наконец сказал он, вскинув лохматую седую голову, и просверкнуло что-то такое в лице, молодое, жестокое, - я об этом слыхал. А сейчас ты что?
      - Фуфло, - вздохнул Федор. - Кладбище охраняю, морг. Под Москвой.
      Игнат рассмеялся, обнажив стальные коронки:
      - В самый раз тебе, паря... Короче, не пляшут ни ваши, ни наши, а заломали - беспредел и буза. Костю жалко, просвистел свою жизнь... Не на ментов ведь нарвался... Я отстал, Стреляный, уж и не знаю, в чьих грабарках сейчас и маза и правило... Одно знаю твердо: ни одна шобла не может в натуре навязывать свои правила...
      Он закусывал водку перышками лука, только что сорванными с грядки, и от него несло луком так, что Федора замутило.
      - Меня навели тут, в одном кабаке... Хозяин, говорят, важный, но не знаю, кто такой. Все перепуталось в Москве. Черножопые теснят со всех сторон, у них все схвачено.
      - На кого навели?
      - Павел какой-то, Сергеевич, что ли? Забыл... Брехня кругом, шестерки, шелупонь. Никому доверять нельзя. Да и раньше... Ты вот знаешь, кто меня посадил?
      Игнат отрицательно тряхнул головой.
      - Ну, вот... А я в зоне ночей не спал, все думал: кто?.. Шесть месяцев только и погулял, а шесть лет на нарах загорал...
      - Павел Сергеевич... - повторил Игнат. - Уж не Купец ли? Нет, он от дел отошел. В начале 80-х в силе был. "Авторитет"... Новых не знаю я, Федя... Шатия-братия раскололась. Меня, конечно, навещает кое-кто... Поговорить о тебе могу. Сам приедешь или в Москве тебя можно найти?
      - Хаты у меня нет в Москве, - хмуро отвечал Федор. - Сам приеду...
      В кабаке сидели втроем: Мотя Шклявый, первый картежник Москвы, педераст и истерик, Зиновий Павлычко, по кличке Хохол, и Сеня Звонарев из бауманских, когда-то валютчик, а сейчас промышляющий в основном рэкетом. Из всех троих Сеня был наибольшим "авторитетом", и всех троих связывали давние дела.
      После сауны девок отпустили. Сидели, закусывали рыбкой, пили ледяное пивко.
      - Стреляный вышел, крышу ищет, - между прочим бросил Хохол. - Я Глухаря проведывал, говорит, помочь надо мужику. Кладбище какое-то охраняет...
      Упоминание о Стреляном навело всех троих на мысли о погибшей "бригаде" Лесного.
      - Он как? - визгливо спросил Мотя. - Уцелел, что ли?
      - Да нет, он после вышел, - продолжал Хохол. - Может, возьмешь к себе, Семен?
      - Не знаю. С ребятами обсудить надо, Зяма. - Звонарев, видно было, не горел желанием взять новичка. - Только скажешь - Лесной, так у всех одно на уме... Примета плохая...
      Зиновий понял, что дальше нажимать бессмысленно, и перевел разговор на другое.
      - Ты постой, - вдруг перебил его Звонарев. - Он ведь Вульфа знал, да? Ну, Ваську? У меня есть один братан, который очень Васькой интересовался. Большой у него интерес. Ты сведи меня со Стреляным. Передай Глухарю, что я с ним хочу говорить.