Город пропащих

      Раздольский пропал. И пропал как-то странно, не к месту, не ко времени. Его исчезновение не давало Артуру Нерсесовичу возможности насладиться предполагаемой местью, и он сильно опасался, что кто-то другой вместо него отправил этого дурилу к праотцам. Эта мысль была пострашнее любого кошмара.
      Аджиев мучительно пытался ухватить смысл того, что произошло с Ефремом Борисовичем. Каждая подробность из того, что делал и о чем говорил соперник в последние дни перед отъездом, по докладам слежки рисовалась весьма выпукло, но, когда он пробовал сложить все вместе, получался какой-то темный сумбур.
      Кроме того, провалами зияли некоторые дни, когда Раздольский уходил от наблюдения. Там, видно, и была скрыта разгадка тайны исчезновения адвоката.
      Артур Нерсесович чуть не запил от всех этих мыслей, такое с ним бывало и раньше, но сейчас он понял, что его закрутило всерьез и с этой карусели ему теперь долго не спрыгнуть.
      Он ежевечерне истязал Елену, а потом пил один в кабинете до тех пор, пока его не сваливал сон.
      Перелом произошел неожиданно. Как-то вечером, дней через десять после известия об исчезновении Раздольского, к нему в кабинет зашел Калаян и положил какой-то листок перед ним на стол.
      Аджиев пробежал его глазами. Несколько ничего не говорящих ему фамилий. Одна из них была подчеркнута.
      - Вот видите, Купцов Павел Сергеевич, - сказал Армен. - Мы раскопали, кого Раздольский защищал. Этот - самый влиятельный. Сейчас как будто в тени, но мне удалось выяснить, с кем он связан. Это - круто.
      - Солнцевские, что ли? - недоверчиво спросил Аджиев.
      - Да что солнцевские, Артур Нерсесович, - засмеялся Калаян. - Это для прессы, для лохов ярлыки понавешивали. Вы-то ведь понимать должны. Карты в газетах печатают раздела сфер влияния в Москве, имена якобы все известны, а преступность как росла, так и растет. Это называется - борьба в аквариуме, но аквариум тот в море. И вот уж здесь другие законы и другого калибра рыбы плавают.
      - Кто? - быстро спросил Аджиев.
      - Пока не знаю, - честно признался Армен Калаян. - Но догадки есть. Если подтвердится, надо будет напрямую говорить. Здесь уже только так.
      - Я понимаю. - Артур Нерсесович задумался. - Но кто Ефрема-то перехватил?
      - Да там тоже не знают, уверен, - отрезал Калаян.
      Артуру Нерсесовичу стало совсем тошно. Он расслабился, а этого делать не следовало. Его, можно сказать, уже на мушку взяли, но осечка вышла. Надо было Раздольского разыскать, из-под земли выкопать.
      - Ваш Стреляный-то сейчас нам кстати, - начал Калаян, наблюдая за хозяином, - Он в этом аквариуме свой. Наверх ему хода нет, а там он ходы-выходы должен знать.
      Мысль о Федоре давно цепляла Артура Нерсесовича, и теперь он понял - не зря цепляла. Аджиев приказал позвать его к себе, но того на дежурстве не оказалось - выходной.
      Пожалуй, впервые за последнее время Артур Нерсесович засыпал успокоенный. Он не любил непоняток, а тут все-таки хоть что-то да прояснялось. Он даже забыл про Елену...
      А Елена сидела у себя в спальне и с тоскою ждала приближения того часа, когда он входил к ней. Его ежевечернее появление стало почти ритуалом. Она сидела и, завороженно глядя на выскакивающие цифры электронного будильника, как будто слышала несуществующее тиканье, то воображаемое тиканье, которым сопровождается, должно быть, всякое ночное страдание, всякое бдение у гроба.
      За окном внизу что-то хрустнуло. Она сначала не поняла причину этого звука, а потом вскочила и осторожно вышла на балкон.
      На дорожке она разглядела темную фигуру человека, взмахнувшего ей рукой, звавшего спуститься вниз.
      Спальня Аджиева находилась на другой стороне дома, но, чтобы выйти на улицу, ей надо было пройти мимо комнаты горничной. Тогда она спустилась на первый этаж и, раздвинув раму окна в столовой, перелезла через подоконник в сад. Ей пришлось прыгать прямо на клумбу, и рыхлая земля смягчила звук ее падения.
      Сенбернар, лежавший подле террасы, сразу же увязался за ней, и это было очень кстати. В случае чего можно было сказать, что вышла пройтись с собакой.
      В беседке около бассейна ее ждал Федор.
      - Ваш адвокат, - сразу же заговорил он, - зацепил крупняка. Этот Павел Сергеевич, Купец его кличка, вы можете им доверять. Звоните, требуйте, пусть сами ищут. Тут какая-то мелочь влезла. Наверное, в ихнем "Руне" тоже свои "стукачи" есть. Думаю, жив ваш Раздольский. Не медлите, действуйте.
      Он исчез раньше, чем растерянная Елена успела спросить его о чем-либо. И почти в тот же миг зажегся свет в окне на первом этаже, в кабинете Аджиева.
      С той минуты, когда незнакомая рука легла на плечо Ефрема Борисовича почти у самого подъезда его приятеля, а затем его, чем-то оглушив по голове, втащили в рядом стоящую машину, Раздольский пребывал как бы на грани бреда и просветления.
      Он очнулся, как ему показалось, в подвале, лежащим на ватном одеяле почти в кромешной тьме.. Болели виски, ломило в затылке, рук и ног он не чувствовал.
      Сколько пролежал так, он не знал, потому что часы с него сняли.
      Ефрем Борисович не сомневался, что его похищение - работа Аджиева. Но как же они выследили его? Ведь он был так осторожен. Надо было сразу закидывать вещи в аэропорт и сидеть там хоть сутки. А теперь что ждало его? Будут бить, вымогать признание. Но в чем? Ведь то, что он был в "Золотом руне", с кем там встречался и о чем говорил, им неизвестно. Если только и там не было своих "стукачей", если Купцов заблуждался, когда утверждал:
      "Оттуда информация, как из могилы, не выходит".
      Аджиев оказался всесилен. Конечно, когда борешься за собственную жизнь, все средства пускаются в ход: деньги, ум, хитрость, изворотливость. А еще - воля. Но вот обладал ли волей сам Ефрем Борисович? Или ему остается, в надежде на милость победителя, рассказать все и покаяться, и исчезнуть из этой страны навсегда. Но что-то подсказывало ему: Аджиев не оставит его в живых. И тогда волосы шевелились от ужаса перед небытием.
      Внезапно где-то наверху открылся люк, зажегся свет и по лестнице к нему спустился молодой парень, лет тридцати, в спортивном костюме.
      Ефрем Борисович слегка приподнялся на одеяле, не сводя расширенных глаз с вошедшего.
      Тот принес воды и какую-то кашу в миске. Поставил ведро в углу. С усмешкой посмотрел на лежащего и ушел так же быстро, как и появился.
      - Вот тебе и Лондон. - Ефрем Борисович оглядел бетонные стены помещения. Это таки был подвал. Сверху не доносилось ни звука.
      Кашу он есть не смог. Воды выпил. Страшно хотелось курить, и он принялся отвлекать себя мыслями о своих прежних путешествиях. Но в голову навязчиво лез Артур Нерсесович, обнаженная Елена, лежащая на шелковом ковре, прозрачная, невесомая плоть... Что станется с ней, если он не выдержит и расскажет все? О том, что он не выдержит, что будут делать с ним, Раздольский старался не думать.
      Непонятный звук, полусмешок-полустон, вырвался у него из груди. Он поймал себя на том, что противно и бессмысленно хихикает. У него кружилась голова, мрачные стены в голом свете лампы плыли перед ним, жалким мешком костей. Он зажмурил глаза, думая: "Не думай ни о чем... Ни о чем... Не думай".
      И опять открылся люк. Вошел тот же парень и забрал миску с кашей, поставил новую кружку воды и собрался уходить.
      - Дайте курить, - прохрипел Раздольский. Парень покосился на него насмешливо, но достал из кармана пачку "Петр I", зажигалку и бросил ему на одеяло.
      - Надеюсь, пожар не сделаешь? - сказал миролюбиво.
      Или это только так показалось Ефрему Борисовичу? "Может, обойдется как-то?" - затеплилась слабая надежда.
      Он выкурил сразу три сигареты подряд, и его чуть не стошнило. Голова закружилась еще сильнее. Он лег на бок, прикрыл лицо локтем и забылся тяжелым сном.
      Разбудило Раздольского то, что чья-то рука больно тормошила его за ногу. Он не сразу сообразил, где он и почему он здесь. Но тут же толкнулось внутри: вот оно, начинается.
      Парень в спортивном костюме стоял над ним, приказывая подняться.
      Ефрем Борисович поднялся, не чуя под собой ног, и те несколько метров, которые пришлось преодолеть до выхода из подвала, показались ему дорогой на эшафот.
      Он вышел наверх, и в нос ему шибанул запах грязи, пота, много раз пережаренного сала, навоза. Прямо на него из-за низкой дощатой перегородки косила траурным глазом жующая корова. Выцветшая шторка на единственном окне была задернута. Близкий гудок тепловоза навечно сплавился в его памяти с убогой обстановкой комнатенки, где он стоял. Ефрем Борисович и не подозревал, что на свете есть еще такие нищенские жилища.
      За колченогим столом, разглядывая Ефрема Борисовича в упор, сидел, развалясь, мужчина лет сорока, одетый в джинсы и легкий светлый пиджак, под которым угадывалось сильное мускулистое тело. Курносый нос придавал его лицу залихватски-задорное выражение, но тяжелый подбородок говорил о характере.
      Раздольский, ожидавший увидеть Аджиева или кого-то из его охранников, ошеломленно моргал. Корова, вонь, этот незнакомый человек - что все это значило для него?
      - Да вы садитесь, Ефрем Борисович, не робейте, - весело сказал человек за столом. - Поговорим, как люди, заинтересованные в общем деле. Извиняйте, что вместо Англии сюда попали. Здесь вы мне нужны, господин Раздольский, пришлось задержать вас.
      - Как это - задержать? - воспрянул духом Ефрем Борисович. - Вы кто? По какому праву вы меня сюда привезли?
      - Праву? - Человек как будто бы удивился. - Чья сила, того и право. Мне лекций по юриспруденции читать не надо. Я их по тюрьмам и этапам наслушался. Вы мне лучше расскажите то, что вы в "Руне" рассказывали. Очень я в этом заинтересованный.
      "Продали... - заныло сердце у Ефрема Борисовича. - Вот тебе и "информация из могилы". - И тут же сообразил: - Это лучше, Чем к Аджиеву". Здесь торговаться начнут, им он живой нужен, живой...
      - Я расскажу... - стараясь не выдать охватившую его радость, начал Ефрем Борисович, дав голосом позорного петуха.
      - Выпейте. - Курносый плеснул ему из графина водки. - Здесь, конечно, не такая, как в "Руне".
      Раздольский водку терпеть не мог, но тут выпил, заел огурцом и почувствовал себя совсем хорошо.
      - Я расскажу, - повторил он. - Но как-то все это странно... А те?..
      - Не ваша забота, - отрезал собеседник. - У них свой интерес. У меня - свой. Вы рассказывайте.
      И Ефрема Борисовича понесло.
      Федор проснулся среди ночи и снова попытался уснуть. Он лежал и радовался тому, что еще живет и дышит, что где-то его ждет любимая, посланная ему чудесным случаем. Светлана...
      Ему хотелось курить, но он знал, что сигареты кончились, и сквозь пелену подступающего сна он успокаивал себя: потерпи, скоро утро...
      И вдруг, будто заслонка упала в мозгу, опустился железный занавес, какой бывает в театрах на случай пожара, - он упал, шурша, и отсек начало сновидения. А после Федор увидел себя, одиноко стоящего на какой-то московской площади, наблюдая, как в клубах зловонного дыма куда-то бежали люди: мужчины и женщины, прижимающие к груди младенцев. Контуры каких-то черных машин вырисовывались сквозь дым, и машины эти изрыгали пламя, испепеляющее бегущих, а колеса их крошили людей живьем. Федор понял, что он стоит посреди резни и бунта, в городе варварства и беспредела. Все воевали против всех, и он не в силах был никого спасти, потому что те, кто избежал огня машин, норовили вцепиться друг в друга, не щадя ни женщин, ни детей. Но и женщины были похожи на фурий...
      Он страшился увидеть в этой озверевшей и загнанной толпе Светлану и увидел ее - на огромном электронном панно над площадью, равнодушно мерцающем над кровавым катаклизмом: девушка, улыбаясь, рекламировала мыло. А сверху на город опускался угрожающий, яркий, белый свет...
      Федор проснулся весь в поту, охваченный мрачным недоумением. Еще вечером, разбирая в памяти подробности визита к Глухарю, он сомневался, надо ли ему еще раз ехать туда, а теперь, после этого необъяснимого сна, был уверен больше соваться к Игнату не следует. Хватит, он и так засветился в Москве, потянут старые дружки за собой - только попади к ним.
      Сквозь серые жалюзи пробивался рассвет, пора было на дежурство. Душ. Кофе. И целый день у ворот - не бей лежачего.
      Сегодня все должно было быть так же, как всегда. Если бы не сон... Федор, как и большинство тех, чья жизнь тесно связана с риском, был суеверен. Поэтому просто забыть кошмарное сновидение не мог. Мысли так и кружились вокруг него. Он казался рассеянным, невпопад отвечал напарнику, потому что глаза его все еще видели ту страшную площадь и личико беспечной Светланы, расхваливающей мыло "Камэй" посреди гибели города.
      "Так и случится, - думал он, наблюдая, как напарник с какой-то животной радостью на лице усаживался у телевизора. - Я буду валяться на каком-нибудь вшивом пустыре с простреленной башкой, а по ящику в это время будут показывать непромокаемые прокладки или ублюдочных юнцов, восторгающихся самой вкусной жвачкой..."
      К воротам подкатил эскорт Аджиева, а вот показался и его шестисотый "мерседес". Хозяин выезжал в город.
      - Федор! - позвал Михась, вылезший из джипа, он стоял уже на крыльце их сторожевого домика.
      Артюхов выскочил на улицу, понимая, что Аджиев зовет его к себе.
      - Не успел вчера поговорить с тобой. - Артур Нерсесович высунул голову в окно: - Садись, по дороге в город побеседуем.
      Слушая хозяина, Федор вспоминал пословицу: "коготок увяз, всей птичке пропасть". Машина бесшумно неслась по шоссе, и Артюхову все время казалось, что из каких-нибудь кустов или ближайшей рощицы по ним жахнут из гранатомета. На это нарывался Артур Нерсесович, полезший вместе со своими гэбэшниками в те сферы, куда ему лезть явно не следовало. Но, услышав фамилию Купцов, Федор чуть не расхохотался. Непонятно было, кто шел по чьим следам: Елена по мужниным или тот буквально настигал ее.
      Аджиев уловил оживление на мрачном до того лице Федора и завершил свой рассказ:
      - Я тебе картину нарисовал. Есть мнение, что договориться надо, а я не хочу... Чего ради? Я никому не должен. Ты меня понял?
      - Да как не понять... - неуверенно начал Федор и быстро спросил: А вы хоть знаете кто?.. Ведь не Купец же, он от дел отошел.
      - Вот ты и поможешь мне выяснить кто... - обрадованно откликнулся Артур Нерсесович. - Видишь, ты о Купце слыхал. Осталось всего чуть-чуть: куда от него цепочка тянется? С кем этот Павел Сергеевич связан? Нет такого в городе клуба - "Золотое руно". Легально - нет. А что тогда есть?
      "Вы бы у жены лучше спросили", - чуть было не сказал вслух Федор и усмехнулся.
      Аджиев как будто догадался, нахмурил брови и отвернулся к окну.
      - Дело-то уж больно рискованное...
      Артур Нерсесович молчал, и Федор не стал продолжать начатую фразу.
      - Бери любых людей, денег тоже не жалко... Мне главное - гниду раздавить. Я им дорожку не переходил. Задарма схавать хотят то, что мне кровно досталось? Жаль, что я этого Раздольского упустил. Маху дал. Мне его надо было брать и дожимать так, чтоб моча из глаз потекла.
      И опять Федора удивило то, что он никак не вспоминал жену. "Может, ее уже и в живых нет?" - почему-то подумалось ему, и легкий озноб прошел по спине.
      - Люди ваши не проканают, - наконец сказал Федор. - От них за версту ментовкой несет. Хата в Москве мне нужна. И деньги, да. А еще... - Он задумался.
      - Оружие? - спросил Аджиев.
      - Да нет, этого пока не надо. - Федор махнул рукой.
      - Значит, берешься? - азартно хлопнул ладонью по колену Артур Нерсесович.
      - Дорого стоить будет, - твердо сказал Федор. - И бабки - вперед.
      - Не веришь мне, что ли? - с насмешкой покосился на него Аджиев.
      - Верю всякому зверю, но табачок врозь. - Федор указал рукой на светофор: - Остановите здесь. Я до вечера в городе прошвырнусь.
      ...Глухарь встретил его приветливо, но почему-то Федору показалось, что был он напряжен и держался настороже. Объяснений этому Артюхов не находил и решил, что все это ему только кажется. Нельзя было поддаваться мнительности. Плохой признак - подобное настроение. Значит, шкура чувствует, что опасность близка, и любыми путями жаждет уцелеть. Жить, жить - все кричало в нем, уже не подчиняясь разуму, который предал.
      Какого черта он согласился на предложение Аджиева? Жадность сгубила? Ведь были же у него деньги, но хотелось еще. И тогда - взять Светку и раствориться, исчезнуть из этих пределов уже навсегда.
      А Глухарь как будто бы торопился куда-то: в дом его не звал, пригласил в саду на скамейке посидеть. Туда же принес миску с картошкой и огурцами, нарезал на шатком столике колбасу, что Федор привез, но водку отверг, сославшись на давление.
      - Как, совсем не будешь? - удивился Артюхов, подозревая, что у Глухаря случилось нечто чрезвычайное.
      - Совсем, доктор не велел, - подтвердил тот. - Ты пей, не стесняйся. А я вот молочка.
      Федор выпил стопку, но напряжение от Игната, видно, передалось ему. Удовольствия никакого не испытал, да и всякое желание еще выпить пропало. Но знал: вопросов никаких задавать нельзя, если сам Глухарь молчит.
      - Ты про меня не забыл? - не выдержал, спросил все-таки, налегая на еду.
      - Как забыть? - зачастил Игнат. - Я слову верный. Заезжали тут ко мне, поговорил. Крепко за шесть лет, Федя, все поменялось. Когда зону топчешь, день как год тянется.
      - Короче, полный облом? - нахмурился Федор, соображая, к чему это Игнат клонит.
      - Зачем? - удивился тот. - Адресок я дам тебе. Заглянешь, спросишь Семку Звонаря.. Тебе покажут.
      - Мелочевка... - разочарованно протянул Артюхов и даже есть перестал. - Я тогда сам или на Купца выйду, или подамся к солнцевским.
      - Не пыли, - неожиданно строго прикрикнул на него Глухарь. - "К солнцевским"... Ждут тебя там. А о Купце забудь. Об этом человеке, слышишь, забудь!
      Выцветшие глазки старика налились нешуточным гневом. Говоря все это, Игнат все время почесывал под синей застиранной рубашкой грудь, страшно раздражая этим Федора, но тот покорно молчал: надо было дать ему возможность выговориться.
      - Нарвешься, паря, ей-ей, нарвешься, - продолжал Игнат, немного остывая. - Ты кто такой, чтобы больших людей доставать?
      - Ну, ладно, дядька Игнат, не кипятись, - примиряюще сказал он. Давай адресок, да поеду я. Может, сегодня и загляну туда, к Звонарю этому. Мне на подхвате надоело. Вот что! Не усек, что ли?
      - Усек, усек, - разулыбался Игнат, кивая патлатой головой. - А ты начни, глядишь, дела пойдут. Ты башковитый, паря...
      Точно, Глухарь хотел спровадить его поскорее. Федор это понял. Значит, ждал кого-то или в доме у него были гости, поэтому он Стреляного туда и не позвал.
      Знал Федор неписаное правило - нос в чужие дела не совать, но искушение было велико. Он простился с Игнатом, запомнив адрес на 3-й Парковой, и потопал к станции.
      Дождался электрички и, проехав одну остановку, сошел, оглядываясь и примечая все вокруг особенно обостренно. Он знал, где спрячется: прямо за домом Глухаря начиналась небольшая рощица.
      Наверное, час прошел, пока он окольными путями выбрел на заброшенный переезд с противоположной стороны так, чтобы сразу попасть в эту рощу. Выбрал дерево пораскидистее и повыше и залез гибкой змеей, затаился в развилке между сучьями. Отсюда домик Глухаря оказался виден как на ладони.
      Федор и сам не знал, что хотел увидеть, но чувствовал: не зря вернулся.
      Сначала двор был пуст, а в окошках, задернутых занавесками, ничего не просматривалось. Потом на крыльцо кирпичной пристройки вышел Игнат, постоял минуту и что-то крикнул в дом. Появился молодой парень в спортивном костюме, они закурили молча. Федор никогда прежде не видел этого парня, но по манере курить понял: свой.
      Затем Игнат начал что-то говорить молодому, тот исчез, через несколько минут появился с ведром и пошел с ним в сортир на краю участка. Игнат же, снова почесывая грудь, все стоял на крыльце, будто ждал чего-то.
      Но, наверное, Федор раньше его услышал, а потом и увидел подъезжающую по пыльной дороге машину, синий "жигуль".
      Игнат с парнем засуетились. Машина подъехала к дому и остановилась у ворот.
      Федор, напрягая зрение, вглядывался в тех, кто вышли из "жигуленка". Их было трое. Шофер, еще один молодой парень, тоже в спортивном костюме, ну просто брат-близнец того, который встречал их у Игната, и мужчина явно постарше, в джинсах и куртке, накинутой поверх цветастой рубахи.
      Вот они все прошли по дорожке к дому, и мужчина на крыльце обернулся, что-то говоря идущему сзади Игнату.
      И Федор тотчас же узнал это лицо: курносый нос и тяжелая нижняя челюсть, хитрый взгляд круглых светлых глаз.
      Увидал он этого мужика впервые у Вульфа, дел с ним никаких не имел, но тот, как и Васька, так же промышлял валютой, золотом и камнями.
      Федор порылся в памяти и вспомнил: звали его Славой, тут же и кличка всплыла - Крот, Кротов была его фамилия. И любил он о себе говорить:
      "Крот роет себе в тишине... Осторожный Крот..."
      Он и вправду "рыл" неплохо, всякий раз удавалось ему выходить, что называется, "сухим" из любых переделок. Ходка всего одна у него была, да и то по мелочи, быстро выкрутился.
      Что же сейчас делал удачливый Крот у зачуханного Игната, что его связывало с вышедшим в тираж стариком? Или не вышедшим? Прикидывался Глухарь, темнил, а сам, значит, продолжал пахать?
      Обо всем этом думал Федор, крепко вцепившись руками в березовый ствол. Он устал уже так стоять, да и не надеялся больше ничего интересного увидеть. А то, о чем там говорили приезжие с Игнатом, было недоступно ему. Он хотел уже спуститься вниз, как на крыльце появился Глухарь, а за ним вышли двое парней-близнецов. Все втроем они скрылись в кирпичном доме, а в той грязной деревянной пристроечке остался один Крот. Это показалось Федору совсем странным, ведь не с коровой же оставили его наедине. Он подождал еще немного, но Крот не показывался. Ныли от неудобного стояния ноги, затекли руки, а Крот все торчал там, в той вонючей халупе. По часам выходило - не меньше сорока минут.
      Но вот появились Игнат с водителем, следом - один из молодых парней. Он-то и направился туда, где находился Крот, а вышли они уже вместе и тут же скорым шагом двинулись к машине.
      Глухарь проводил всю компанию до ворот.
      "Вот картинка так картинка", - размышлял Федор, спускаясь вниз, и сразу с облегчением развалился на траве. Но тут же, будто опомнился, вскочил и побыстрее углубился в рощу, подальше от злополучного жилища Игната.
      "Неужели Крот там с кем-то встречался?" - промелькнула догадка, и пока он шел к станции, а потом добирался на электричке в Москву - догадка Эта перерастала в уверенность.
      На 3-й Парковой под названным Глухарем номером располагалась закусочная "Утес" - с виду это была унылая типовая "стекляшка", но внутри уже чувствовались размах и роскошь новых дней. Особенно резко контраст этот бросался в глаза по сравнению с убогим двором, который пересек Федор, направляясь к "Утесу".
      По старой привычке Артюхов не сразу вошел туда, а оглядел все подходы, выяснил, не заканчивается ли двор тупиком.
      Публика "гудела" в "Утесе" разная. В основном это были крепкие мужики слегка за тридцать, коротко стриженные, с мощными шеями и хорошо развитой мускулатурой, короче, "штымпы", "быки", "бакланье" и прочая шелупонь.
      Федор оценил обстановку и присел в углу за пустой столик на двоих. На него косились со всех сторон, видно, чужие сюда редко заглядывали. Он бросил сигареты на столик, а потом подошел к стойке взять пива и креветок. Бармен, поглядывая в телевизор, где шел какой-то боевик, принял заказ.
      - Мне бы Звонаря повидать, - сказал Федор, забирая две кружки.
      Бармен невозмутимо положил ему на тарелку креветок и пожал плечами.
      - Я всех посетителей упомнить не могу, может, и бывает такой...
      - Меня Глухарь прислал, - настойчиво продолжил Федор.
      - Узнать надо, - твердо сказал бармен. - Ты садись пока... Спрошу.
      Федор допивал вторую кружку, когда бармен, отлучавшийся перед этим из-за стойки куда-то в боковое помещение, сделал ему знак рукой.
      - На второй этаж поднимись, - сказал равнодушно, не глядя в глаза.
      Федор и не заметил двери, куда показал ему бармен, она была отделана точно в цвет стен и ручки никакой не имела. Федор нажал на нее, она поддалась и впустила его в темноватый холл, обставленный мягкими диванами, наверх уходила витая железная лестница. Он задрал голову и увидел, что на него смотрит оттуда незнакомый плотный мужик.
      - Поднимайся, поговорим, - позвал он его.
      И Федор пошел.
      Наверху располагались кабинеты. Один из них и заняли Артюхов со спутником. Они познакомились, приглядываясь друг к другу, принюхиваясь, как два зверя, впервые встретившиеся на одной тропе. Помянули Костю Лесного и погибшую "бригаду".
      - "Наследство" Лесного по рукам пошло, - вскользь заметил Семен дал понять Федору, что здесь ему ничего не светит.
      Артюхов не удивился борзости братвы: Москва была давно вся поделена, все места под солнцем заняты, а тут такой кусок без призора остался. Но он решил гнуть свое.
      - Мне на подхват идти не катит, - твердо заявил он. - Я не "жорик" какой-нибудь... В тридцать пять все сначала, что ли?
      Звонарев только хмыкнул.
      - Я по Москве всех не знаю, - неопределенно заметил он. - Но если в свиту к "законнику" хочешь - поговорить кое с кем могу... Тут, кстати, один тобой интересовался. Должен подойти сегодня. Подождем.
      Семен заказал горячее, и они опять принялись вспоминать былые дни, славное время начала 90-х годов, когда не было еще такого количества "шерстяных" с их полками охраны и собственной службой безопасности, когда только еще начали обстреливать "авторитетов" и братва не врубилась, чье время грядет.
      Дверь в их кабинет открылась настежь, и на пороге вырос курносый белокурый человек с тяжелой челюстью. Круглые его глазки оглядели сидящих за столом, а лицо расплылось в улыбке. На нем был тот же костюм, в каком Федор видел его у Игната.
      - Вот так встреча! - высоким тенором сказал он. - Какие люди! А ты. Стреляный, просто в рубашке родился, считай второй раз живешь.
      Они поздоровались, и Слава Кротов подсел к их столу. Федор понял, что именно Крот интересовался им, а вот зачем - предстояло еще узнать.
      - Ты, я смотрю, жирок нарастил, в "авторитеты" выбился, пока я срок мотал, - шутливо заметил Артюхов.
      - А что? Говорят? - горделиво вскинулся Крот. - Да, у меня все путем.
      И разговор странным образом завертелся вокруг погибшего Вульфа и его общих дел с Кротом. Федор, немного разомлевший от водки и усталости, все никак не мог уцепить нить этого разговора. А ведь Крот явно на что-то намекал, расписывая перед Звонаревым его, Федора, дружбу с Василием.
      Артюхова против его воли навело на воспоминания, которые он вообще-то себе на эту тему запретил: он увидел измочаленного Вульфа, привязанного к скамье, его беспомощно открытый рот, с жадностью хватающий крохотные таблетки...
      - Так ты скажи мне, скажи, - услышал он вдруг сквозь пелену нахлынувшего кошмара настойчивый голос Крота. - Чего молчишь? Где мог быть у Головы тайник? Он не делился с тобой разве? Вы были не разлейвода...
      - Что? - спросил Федор, приходя в себя. - Что ты сказал? Тайник? Да мы потому и были не разлейвода, что я к нему в душу не лез... Он ведь не мне чета и не тебе, между прочим... Одно слово - Голова...
      - Голова! - с презрением сплюнул Крот. Он был уже сильно пьян, в круглых бесцветных его глазах играла хмельная муть. - А чей план был? Небось его! "Бригаду" положил, таких ребят....- он коротко взвыл, - на танк с ножом полез...
      - Ты мне смотри, осторожнее, Крот... - напрягся Федор, а в голове стучало: "Спокойствие, только спокойствие, не сорвись..." - Ты моих ребят не трогай. Я им цену получше тебя знал. Голова здесь при чем?
      - Я сказал: его план это был. Нашли "шерстяного", решили постричь... Знаешь, как говорят? Пошли по шерсть, вернулись стрижеными... Да этого Китайца бомбой только можно... Или... - Крот захохотал и постучал себе по лбу, - Понял? Крот роет в тишине...
      Федор опустил глаза. Злоба душила его. Этот вонючий Крот много брал на себя, но ссориться, лезть на рожон было никак нельзя. Федор вздохнул, успокаиваясь и повторяя мысленно: "Не нарывайся, Стреляный, не нарывайся".
      А Кротов следил за ним с нескрываемым ехидством на лице, так и напрашивался на скандал.
      - У меня со смертью Васьки одни убытки, - внезапно брякнул Крот.
      Звонарев покачал головой:
      - Не болтал бы ты, Крот... Погиб человек все же...
      - А что? - кипятился Кротов. - Ведь не три копейки пропало, я не жлоб, по мелочам суетиться западло. А тут год работы - псу под хвост. Знал бы, какая гадина камешки мои заныкала, - живьем съел бы...
      Федор все понял. И злость уступила место торжеству. Он сидел, по-прежнему опустив глаза, но боялся взглянуть в лицо Кротову уже не потому, что тогда обязательно влепил бы ему промеж глаз, а потому, что тот прочитал бы в его взгляде нескрываемое злорадство.
      Звонарев по-своему расценил молчание Федора. Он ободряюще похлопал его по плечу.
      - Ну, сопли не распускай, - сказал он. - А ты, Крот, помог бы лучше корешу. Он только освободился, ни кола ни двора. Вон, черные друг друга тащат, а мы что? Своим помогать должны, блин, или я неправильно говорю?
      - Верно, верно, - пробурчал Кротов. - Возьму к себе. Мне надежные люди скоро понадобятся. Я та-акой шмон скоро сделаю! Мало не покажется... Пойдешь ко мне. Стреляный?
      - Пойду... - сразу согласился Федор.
      - Вот и заметано. - Кротов поднялся, покачиваясь. - Одного фраера крепко потрясем... Пока все. Больше ничего не скажу. Покеда, братва.
      Он вышел в коридор, где его уже ждал кто-то невидимый, темный, но Федор был почти уверен, что это тот самый парень в спортивном костюме, который был с ним у Игната.
      После ухода Кротова Звонарев и Федор долго молчали, доедая остывшее жаркое, а потом Семен закурил и, неодобрительно покосившись на дверь, заметил: